— Ой, чтоб треснула эта чванливая тыква, что у тебя на месте головы! До чего же язык у тебя зловредный, паршивец ты этакий! Сам ты и лебедь, и щука, и рак! Ты воображаешь, что только через книги человеком можно стать, ан нет! Видала я таких ученых, да только люди они никудышные! — И разгневанная Малало вышла, с сердцем хлопнув дверью.
Но и Малхаз уже не был тихим и робким деревенским парнем. К тому же город отшлифовал его, сделал гибким и изворотливым, научил и лгать, и фальшивить, и лицемерить. А уж как смягчить материнское сердце, он и прежде хорошо знал.
И сейчас поступил должным образом: побежал за ней следом, догнал, обнял за талию, чмокнул в щеку.
Малало тут же оттаяла, потрепала его за чуб, чуть не в слезы ударилась. Не привычна ведь была к ласке сына.
— Вот ты, мамочка, на то обиделась, что я не похвалил ваши приобретения. А знаешь, почему не похвалил? Я за последнее время такие мебели видал и в таких домах побывал, что тебе с отцом и во сне не снилось. Если бы ты видела квартиру хотя бы одной только моей сокурсницы, ты бы дара речи лишилась.
— Это та красивая девочка? — с лукавой улыбкой спросила Малало.
— Да... а ты откуда знаешь?
— Птичка сказала,— с той же улыбкой отшутилась Малало.— Ее отец инженер, управляющий трестом?
Малхаз не ответил на вопрос. Отмолчался. Потом снова заговорил:
— Теперь, мамочка, иные времена. Люди научились ловчить, приспосабливаться, силу обрели и жиром обросли. Нынче такие семьи пошли, по горло всем обеспечены. Ты бы глянула, чего только у них нет, какая обстановка, да не так, с бору по сосенке, а все гарнитуры, сами по последней моде одеты-обуты, по разным странам путешествуют. По заграницам так разъезжают, как вы с отцом в Тбилиси не ездите... А то еще — кооперативное строительство квартир. В одном только районе Ваке до ста кооперативов, и все строятся. А квартиры-то какие! И пятикомнатные есть... Разбогател народ, отъелся. Столько денег у людей завелось, просто удивительно. А вы шести стульям радуетесь, да не только сами радуетесь, еще хотите, чтобы и я от радости в пляс пустился!..
— Что поделаешь, сын мой, мы с твоим отцом — деревенские люди, куда нам с городскими тягаться, да и как? Мы-то что можем?..
— Что можете? А почему, собственно, отец не может? Сперва убивался на кирпичном заводе, и что получилось? У самого-то дома и нет! Разве это дом? Конура какая-то!.. Теперь вот огромной базой управляет, и опять что? Какой для него в этом прок? За такое место люди наперед громадные деньги дают. А отец даром получил и не может пользу из этого извлечь. Вернее, не хочет. Люди по два дома имеют, один в деревне, или просто дача, другой в Тбилиси. А у нас и одного приличного нет, ни там, ни здесь... Ты еще говоришь, почему я невесел, почему скучный, да неразговорчивый, да то, да се... Если любите меня и обо мне заботитесь, так делом подсобите, а пустые разговоры ничего не стоят...
Малало разинув рот слушала сына. В жизни не слыхала она от Малхаза стольких слов, вместе сказанных, да с таким жаром, так взволнованно. У нее словно прояснился разум, пелена какая-то с глаз спала.
Вот, оказывается, что мучило их сына! Люди разбогатели, в гору пошли, только Зенклишвили топчутся на одном и том же месте.
Да и у них в деревне разве не так? Разве не то же самое происходит? Председатель колхоза не побоялся судов-пересудов и возвел себе двухэтажный дом, председатель райпотребсоюза такую домину отгрохал, что ой-ой-ой! Да оцинкованной жестью кровлю перекрыл... А посмотрите на Мчедлишвили, Гогичайшвили, Сазандришвили, Роинишвили, Баблидзе, Мехришвили! Какое состояние нажили, как обстроились!
Не счесть, сколько новых домов в одном только Самеба по-вырастало, и не каких-нибудь, а все огромные, все кирпичные, как говорят теперь, с «новой планировкой» да с оцинкованными кровлями, с мозаичными лестницами и широкими окнами, с застекленными галереями — «шушабанди», которым и название новое придумали — лоджия, с марани, с большущими подвалами, с разными хозяйственными постройками и шут его знает с чем... Полы то в комнатах сплошь паркетные, да кафеля кругом, да уборные теплые, да ванные горячие...
У Малало аж дух перехватило...
Семья ее отца, царство ему небесное, Каколы Шавдатуашвили, первейшей считалась во всем селе, а теперь? Что осталось от былого богатства, только дым? II почему она не замечала всего этого, проглядела! Нет, замечать-то замечала, но до мозгов не доходило. Вместо того чтобы вовремя подтолкнуть мужа и последовать примеру умных людей, она в какой-то дремоте пребывала. Ой, горе ей, горе, и это называется верностью мужу и любовью к сыну? Слава богу, хоть сейчас прозрела, и опять же благодаря Малхазу...
Они с Годердзи смотрели на него, как бараны, и удивлялись, отчего он не смеется! А чего ему смеяться-то, солнышку моему, у него все нутро огнем горит, а мы ничего не видим, не замечаем! Горит у него сердце, горит! И все по их вине, все по их вине...
Годердзи в тот день пожаловал домой навеселе.
С тех пор как он начал на базе работать, но крайней мере, пять дней в неделю возвращается домой подвыпившим. Войдет, грохая дверьми, стуча сапожищами, возьмет приготовленную для него банку мацони, запустит в нее длинный хлебный нож, размешает, разболтает ножом этим мацони, потом поднесет банку ко рту и, пока до дна не опустошит, не оторвется.
Вот и сейчас, сопя и причмокивая, опорожнил он целую банку буйволиного, густого, как масло, мацони, со стуком поставил ее на стол. Потом сел на кровать, кряхтя, разулся, шумно поскреб волосатую грудь.
Малало, как ни странно, уже лежала, с головой накрывшись одеялом, да еще повернувшись к нему спиной.
Сколько Годердзи себя помнил, жена никогда не ложилась спать раньше него,— разве только если бывала больна. Она всегда с улыбкой встречала его и сразу же сообщала все интересные новости.
— Эй, Малало,— окликнул ее Годердзи.— Что за сон тебя сморил? — И, не получив ответа, с размаху шлепнул ее ладонью по широкому заду.
Малало не отозвалась, притворяясь спящей.
— «И плато-ок тебе-е я бро-ошу...» — запел Годердзи слышанную когда-то в княжеском доме старинную песню. Пел тихим голосом, мурлыкал — в хорошем, видать, настроении был.
Малало вдруг резко ткнула его локтем в бок:
— Угомонись, нехристь,— ночь на дворе. Распелся мне здесь, будто он один в доме.
— Вот еще! Уже и петь не дают,— удивился Годердзи. Продолжая тихонечко напевать, он взбил подушки, лег, устроился поудобнее и только стал задремывать, Малало вдруг подскочила как заведенная кукла и села на ПОСТРЛИ, выпрямившись, словно кол проглотила.
— Погоди спать! — категорично заявила она.— ДЕЛО ЕСТЬ, поговорить надо.
— Ого!..— вырвалось у Годердзи.
С самого того дня, как они ПОЖЕНИЛИСЬ, Малало ни разу НЕ обращалась к нему с подобным требованием. Он повернулся на бок, лицом к НЕЙ, и НЕДОВОЛЬНО пробурчал:
— Что, утром НЕ успеется, что ли?
— НЕТ, НЕ УСПЕЕТСЯ, сейчас нужно.
Годердзи сразу протрезвел и с любопытством уставился на НЕЕ.
— Что за ДЕЛО, о ЧЕМ надо поговорить?
— О Малхазе.
— А-а, да брось, бога ради, какое время,— Малхаз! НЕ ТЫ ли сама сказала, что сейчас ночь? Говорить еЙ захотелось, будто дня НЕ хватает...— И он повернулся к СТЕНКЕ.
В ПОСЛЕДНЕЕ время, когда он бывал сердит на сына, он говорил о НЕМ пренебрежительно. Видно, и сейчас сын ему ЧЕМ-ТО НЕ угодил.
— ОЧЕНЬ он на нас О6ИЖЕН,— с подчеркнутой горечью произнесла Малало.
— С ЧЕГО это он О6ИЖЕН, интересно МНЕ знать? — спросил Годердзи, НЕ поворачиваясь бОЛЕЕ в ее сторону.
— Да уж и НЕ знаю, только, должно быть, прав он...
— Ну? И что, говорит, ему надо, ЧЕМ НЕДОВОЛЕН?
— Да уж и НЕ знаю...— повторила Малало,— по старинке, говорит, ЖИВЕТЕ, НЕТ у вас стремления к новой жизни, ВСЕ люди, говорит, разбогатели, а вы просто дураки, говорит, никакого понятия о современной жизни НЕ ИМЕЕЕР и НЕ думаете СЕБЯ ОБЕСПЕЧИТЬ, вы, говорит, это, как еГО... раки и... господи бОЖЕ, забыла!.. Щуки, да, да, ЛЕБЕДИ, говорит, вы... протрите глаза... Отцу моему, говорит, такое ДЕЛО поручено, а он НИЧЕГО С ЭТОГО НЕ ИМЕЕТ. За такое МЕСТО люди большие ДЕНЬГИ платят, говорит, зато потом ВДВОЙНЕ получают. И ПОШЕЛ, и ПОШЕЛ, И ВСЕ В таком духе, но так он хорошо говорил, так складно, радость мамина...
— Ого,— Годердзи тряхнул головой и ТОЖЕ СЕЛ на кровати.— Это что ЖЕ он такое наговорил? Точно, как Исак Дандлишвили, а? Они, оказывается, одинаково поют.
— Да чтоб гром еГО разразил, ТВОЕГО Исака! Пройдоха он и торгаш, а наш сын умный парень, ученый и во ВСЕМ ТОЛК ПОНИмает. Поговори ты с ним, Годердзи!..
— Ты подумай, как они в лад поют! — с УДИВЛЕНИЕМ повторил взволнованный управляющий базой.— Можно подумать, сговорились...
В ту ночь ни Годердзи, ни Малало глаз НЕ сомкнули. Наутро поднялись оба до свету, разбитые, измученные беССОННИЦЕЙ.
Слова сына привели Годердзи в смятение.
Малхаз и Исак Дандлишвили и вправду одинаково пели.
Они не знали друг друга, никогда и не видели друг друга, а рассуждали совершенно одинаково. Вероятно, и стремления у них были одинаковые...
* * *
Месяца не прошло с тех пор, как Годердзи начал работать на базе, а Исак уже изучил его как свои пять пальцев и, пожалуй, лучше самого Годердзи понимал тайные его мысли и знал, что у него на сердце.
Прошел еще месяц, и Исак постепенно повел наступление на своего «начальника» (так он обычно обращался к нему на людях -- «начальник»). Он настойчиво и хитро пытался втянуть его то в одно, то в другое «дело», но Годердзи упрямо сопротивлялся и только повторял: «Нечестным путем я хлеб не добывал, и не дай бог мне такой хлеб есть».
Однако и Исак был не менее упрям. Он продолжал обрабатывать Годердзи, причем был не одинок в этом: Сорго оказался еще настырнее и хитрее. Там, где не проходила философия Исака, шуточки-прибауточки Серго, его будто бы наивные речи, как правило, приправленные солеными словечками, любимыми Годердзи, сразу же делали «начальника» более покладистым и сговорчивым.
Прошло еще два месяца, и Исаку удалось-таки втянуть Годердзи в небольшие «дела».
Уложенный штабелями лесоматериал сортировался как бог на душу положит, категории тоже устанавливались произвольно. Составлялись «липовые» накладные, лесоматериал продавали по завышенным расценкам. Так же поступали и при реализации других товаров.
Все это давало далеко но малый доход, но Исак но был бы Исаком, если бы довольствовался малым! Сам он считал себя человеком крупного масштаба, и аппетиты у него были соответствующие.
Мелкое жульничество отлично удавалось Серго, причем он одинаково охотно шел как на «крупное дело», так и на «маленькое». Исак же не любил мелочиться по пустякам.
Еще несколько месяцев обхаживал он «начальника». Рассказы вал ему разные душещипательные истории, приводил всевозможные примеры инициативной деятельности «миллионеров», людей, безболезненно делающих огромные деньги «из ничего» и одновременно занимающих высокие государственные посты, играющих отнюдь не маловажную роль в общественной жизни республики.
Но все было напрасно. «На хлеб зарабатываем, а больше не надо»,— твердил Годердзи.
Исак уже начинал выдыхаться. Он устал увещевать и вразумлять. Он предлагал Годердзи то одно, то другое «верное дело», и все было тщетно!
А ведь они, как утверждал и проповедовал Исак, на золотой жиле сидели.
Месторасположение базы способствовало притоку к ней нуждающихся в стройматериалах покупателей со всех районов Картли. Откуда угодно устремлялись люди к «Годердзиеву складу».
Исак хорошо знал, как славно можно тут поживиться, будь Годердзи несколько иным человеком. Потому-то он упорно думал над тем, как бы его обломать, и не давал покоя ни себе, ни тупо упершемуся управляющему. Словом, главный бухгалтер пребывал в состоянии тяжкой борьбы и переживал бурю страстей.
Он никак не мог решить, что же ему делать: постараться столкнуть Годердзи с должности управляющего или нет. Он-то с легкостью мог добиться устранения Годердзи и перевода его куда-либо в другое место и даже снятия с работы, но хорошо, если назначат более податливого и сговорчивого, а если пришлют кого-нибудь похуже и посильнее, который потом и самого Исака «проглотит»?
Мелькала у него и такая мысль, что лучше самому ему убраться с базы подобру-поздорову, но очень скоро он сам же окончательно ее отверг: во-первых, где он мог бы устроиться лучше, во-вторых, жаль было затрат, понесенных им во время охоты за этим местом. Исак Дандлишвили был человек расчетливый, без выгоды шагу не ступал. Так он был воспитан и приучен еще с раннего, довольно нерадостного детства.
Однако не зря говорится: ежели судьба тебя милуем, то и на навозной куче не пропадешь. А судьба и впрямь потворствовала Исаку. Всемогущий господин Случай, явившийся очень кстати, и на этот раз вывел Исака из затруднения: неприступная крепость Годердзиевой принципиальности пала неожиданно, преданная изнутри (обычная участь неприступных крепостей). Малхаз и его матушка изрядно подкопали стены этой крепости.
Когда после той бессонной ночи Годердзи, разбитый и озабоченный услышанным от жены, переступил порог базы, Исак сию же минуту заметил, что шеф не в духе.
— Дорогой начальник, видимо, плохо спал ночью, верно говорю? — с проницательностью ясновидящего елейным голосом осведомился Исак.
— Э-эх, — Годердзи только рукой махнул и направился в кабинет.
С той минуты Исак уже не отставал от своей жертвы. Он увязался за Годердзи в кабинет, уселся напротив него и устремил на него испытующий взор - не терпелось ему выведать, в чем дело. Как знать, может, переживания шефа имеют значение и для него?
Въедливый и дотошный был Исак Дандлишвили. назойливый и прилипчивый: если ему почему-либо нужно было войти в доверие к человеку, он столько его обхаживал, что обязательно добивался своего.
— Да что с тобой, начальник, скажи, наконец! Человеку опять же человек руку помощи протянет, разве не так? Скажи: в чем дело? Вижу я, у тебя сегодня такой плохой цвет лица, такие грустные глаза, и щеки опали... Не стряслось бы с тобой чего... Скажи мне, откройся, поделись, тебе же легче станет, я ведь тоже что-то кумекаю в жизни!..
Впоследствии Годердзи не раз размышлял над этим случаем и сам удивлялся, как он так, с бухты-барахты, доверился по сути постороннему человеку, которого вдобавок считал пройдохой и пронырой. Что пи говори, а доверился!..
И вправду было удивительно, что осторожный, неразговорчивый, скупой на слова Годердзи открылся-таки непрошеному советчику. Видно, крючконосый, с запавшими щеками Исак, в минуты откровенности сам себя называвший опытным коммерсантом, обладал какой-то колдовской силой.
Но и Годердзи был не таким уж простаком. Он обычно затруднялся облечь свою мысль в соответствующую словесную форму, но сама мысль его всегда бывала верной и меткой. «Эх, будь у меня язык подвешен так, как мозги устроены», - не раз думал он о себе, с сожалением покачивая головой.
И теперь, когда Исак особенно на него наседал, втирался в доверие, что-то выведывая и выпытывая, все-таки сработала присущая Годердзи осторожность: вместо того чтобы до конца разоткровенничаться, он сдержанно сказал:
— Не знаю, дорогой мой Исак, вчера вечером у меня с моим парнем неприятный разговор вышел, повздорили малость...
Исак навострил уши. Такое дело он предвидел, он не раз предполагал, что рано или поздно если и не у самого Годердзи, то у членов его семьи разгорятся аппетиты.
И эта вроде бы и ничего не значащая фраза сказала Исаку гораздо больше, чем полагал Годердзи. Напрасно управляющий воображал, что нашел безобидную тему. Он и сам не подозревал, насколько облегчил Исаку его задачу.
Чего не поделили? — будто между прочим, небрежно и якобы безразлично спросил Исак.
Ты же знаешь, аппетит приходит с едой. Нынче такая молодежь пошла, все им мало, все им вынь да положь, и все для себя!
Да-а, я вот тоже в твоем положении! — помолчав, сочувственно проговорил Исак, и в его ГОЛОСЕ можно было бы различить замаскированную радость.
- Правда? — поддался было Годердзи, однако тут же одернул себя, испугавшись, как бы не углубиться, но уже было поздно. Исак задумчиво молчал.
— Эхе-хе,- с кряхтением выдохнул Годердзи и направился к дверям.
У стены конторы складывали обычно огромные сосновые бревна. Годердзи любил забираться на эти бревна, на самый верх, и сидеть там в уединении. Весной, когда солнце было еще не таким палящим, он с наслаждением нежился в ласковых лучах. Часами мог он сидеть так, устремив взгляд в окутанную туманной дымкой даль.
Сидел и грыз морковку. Некоторые посмеивались над этой привычкой управляющего, и однажды Серго не вытерпел и сделал ему замечание:
— Ты что, заяц или управляющий, чего это ты морковку грызешь? Людей постыдился бы, смеются они над тобою.
— И ты дурак, и они дураки, ни черта вы не смыслите.
— А чего смыслить-то, сидишь и грызешь морковь, как заяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51