Вам лучше меня известно, какие древние и сложные традиции имеет наше застолье, и мы должны стараться и сами их соблюдать, и не допускать, чтобы кто-либо их нарушал, будь то вольно или невольно...
— Охо-хо-хо, ты тоже хороший демагог!..— обрезал его Кит Вахтанг Петрович сделал вид, будто не услышал этой довольно громко произнесенной реплики, уселся на свое место и рукой подал знак Малхазу — продолжай, дескать. Но тут вступил Бежико.
— Батоно Кита,— бодро окликнул он Ларадзе,— а не скажете ли вы нам, как называется человек, который все ругает, все осмеивает и хочет всех заставить мыслить только так, как он сам?
— Отчего же не скажу, приходи на мои показательные лекции, которые я читаю еженедельно учителям нашего района, там я говорю как раз о таких выскочках, как ты.
Было очевидно, что Кита с первого взгляда невзлюбил Цквитинидзе, каждое его слово он встречал в штыки.
Вахтанг Петрович вскочил, застучал вилкой по коньячной бутылке. Несвойственно резким тоном он призвал присутствующих к порядку и знаком вновь велел Малхазу продолжить тост.
— В ответ на упрек батони Кита я хочу сказать несколько слов о чести и порядочности,— в который уже раз начал Малхаз, однако голос его звучал так спокойно и уверенно, что казалось, перепалка за столом его ничуть не смутила.
Годердзи смотрел на сына с нескрываемой любовью. Смотрел и удивлялся, как это Малхаз столь твердо следует своей линии, будто все, что делается вокруг, нисколько его не касается.
Во всем он был такой, этот непонятный парень. Смотрел свысока на то, что происходило вне его, словно бы он солнце, а остальные, подобно планетам, должны вращаться вокруг него.
— Товарищ Малхаз! Если у тебя есть что сказать,— говори, не до утра же нам мусолить этот один тост, разве у нас другого дела нет? — вышел вдруг из терпения Бежико и строго поглядел на Малхаза.
— ...Так часто слышишь: тот или иной человек «действительно» порядочный,— невозмутимо продолжал оратор.— Нынче самым основным достоинством считается порядочность, но никто не думает, а что кроется за этой порядочностью и чего иной раз она стоит.
«Вона, как разукрасил и куда повернул»,— подумал Годердзи и почувствовал еще большее тепло к сыну.
— Если сказать правду, главное в том, о чьей порядочности идет речь. Если взять отдельную личность, так каждый нищий окажется порядочным, потому что нищий на то он и нищий, что ни к чему другому не способен и ничего другого не может. Ни воровать, ни отнять силой. Иногда нищий потому только и не крадет, что просто не способен, не может, а если б мог, то, возможно, крал бы. Если не принимать это во внимание, получится, что каждый человек, который не способен воровать и совершать иные подобные поступки,— порядочный.
Но основное как раз в том, почему, по какой причине он не ворует и ничего не нарушает. Ведь существуют попросту бездари, безвольные и никчемные люди, не способные ни к какому делу, которым суждено окончить дни свои незаметными чиновниками, какими-то мастеровыми, мелкими специалистами! Разве их порядочность — подлинная? А не потому ли она является порядочностью, что непорядочность им не по плечу? Разве пассивность, исходящая из их ограниченности и никчемности, может служить проявлением высокой морали? В таком случае каждый никчемушный бедолага может служить олицетворением порядочности!
Нет, уважаемые гости, такая порядочность — совсем иное дело, и называется она иначе. Это лжепорядочность, порядочность поневоле, идущая от слабости, а не от достоинств... А ну, если бы этим людям да больше сообразительности, больше сноровки, умения, больше смелости, размаху бы им, способностей и знаний побольше, и посмотрите тогда, останутся ли они до конца порядочными людьми или же, подобно многим другим, вступят на путь личной выгоды, на скользкую тропку собственного обогащения...
Все как завороженные слушали Малхаза. Его густые волосы сбились на лоб, глаза сверкали.
Глядя на сына, который стоял, расправив плечи и слегка накренив бычью шею, Годердзи узнавал в нем столь близкие ему черты — зенклишвилевское упорство и шавдатуашвилевскую смекалку, и сердце его радостно трепетало.
Вахтанг Петрович тоже с не меньшим вниманием слушал вдохновенно ораторствовавшего молодого человека. Секретарь выглядел задумчивым, как никогда. Видимо, осмысливал услышанное. Бежи-ко сидел, вытаращив глаза. Он впервые слышал такие умные и, как ему казалось, знакомые речи. Он и сам не раз думал над этими вопросами, однако и представить себе не мог, что возможно изложить их в такой стройной последовательности, так ясно и доходчиво.
— ...Я называю порядочными не таких поневоле порядочных людей, которые, дай им только возможность, создай условия, может статься, окажутся настоящими разбойниками, но таких смелых, умных, мужественных, инициативных людей, которые норой немножечко и согрешат в чем-то, порой и свой интерес не упустят, и имеют мужество пойти на риск, но, несмотря на все, остаются порядочными.
— Вот это да! — восторженно вырвалось у Вахтанга Петровича.
— Ну молодец, ай да молодец! — воскликнул Бежико и ринулся целовать Малхаза.
Годердзи сидел не дыша. Не мог ни слова произнести, ни шевельнуться, Малхаз прямо-таки околдовал его.
Украдкой глянул он на дверь. Знал, что Малало обязательно там стоит. И вправду, в приотворенную дверь он увидел жену. Она стояла, приподняв плечи, ссутулясь, и он догадался, что она беззвучно плачет.
— С точки зрения общественной морали подобные люди при случае могут и балансировать, где-то и оскользнуться, оступиться, но низко пасть не падут! — потрясая указательным пальцем, продолжал Малхаз, и при виде этого указующего перста Годердзи внутренне вздрогнул — это ведь был излюбленный жест покойного Каколы!..
«Откуда, а! Ведь он и видеть не видел деда, а как похож, точь-в-точь, как Какола умел!» — думал Годердзи и во все глаза глядел на сына.
— Возможно, такие люди иной раз даже и закон обойдут, даже чуть-чуть и согрешат против морали, но они никогда не падут так низко, как порядочные поневоле, или лжепорядочные. Потому мои симпатии на стороне этих смелых, этих сильных, активных и инициативных людей. Если, конечно, они при этом честны и добросовестны, неутомимы и трудолюбивы. Именно таких людей мы должны считать порядочными людьми нашего времени.
У Годердзи будто камень с плеч свалился.
— Человеку с большим размахом грозит искушение и по скользкой тропке пойти, но ему присуща и большая смелость, ему по плечу большие дела, и, несмотря на все, он честно выполняет свои обязанности, не сворачивает с дороги, честно трудится,— это и есть подлинно порядочный человек нашей эпохи!
Ему я могу простить, если он в чем-то схитрит и для себя что-то выгадает, не надо забывать, что и польза от таких людей велика. Если такой человек рубль для себя урвет, то хотя бы пятьдесят копеек из того рубля употребит на полезное общее дело и, значит, вернет его обществу. Я хочу предложить вам тост именно за такого порядочного человека!
— Дай бог тебе здоровья! Златоуст ты, оказывается, и мудрец! Дорогой Годердзи, у тебя и вправду замечательный сын, и ты посмотришь, если не сбудется мое пророчество: Малхаз пойдет очень далеко и взлетит высоко,— с незаметным доселе теплом проговорил Вахтанг Петрович.
— В личности Малхаза слились воедино способности поразительно ясного теоретического рассуждения и удивительно глубокий аналитический ум,— резюмировал завотделом агитации и пропаганды.
Годердзи слетал в марани, принес оттуда, как он умел, на больших пальцах, два кувшина, полных прохладного вина, сияя, поднес их тамаде с обычным ухарским «да здравствует тамада» и наконец исполнил свою вправду неповторимую «Метивури».
Когда Годердзи закончил петь, Ларадзе, который слушал Малхаза с большим вниманием, постукал ножом по хрустальному бокалу.
— Это твой сын? — обратился он к Годердзи, супя брови и пальцем указывая на Малхаза, словно опасаясь спутать его с кем-либо другим.— Извини, дорогой, забыл, как тебя звать...
— Годердзи, Годердзи!..
— Ага, да... Получается, что ты, значит, практический деятель, а этот юноша помогает тебе теоретически. А оба вы, на пару, народ разлагаете,— громко и внятно проговорил Ларадзе — точно ушатом воды облил Годердзи.
Все замерли.
Даже Бежико растерялся и не знал, что возразить дотошному старику, который, казалось, только тем и был занят, как бы досадить пирующим.
— А как же, — продолжал меж тем Ларадзе,—ты накопил такое состояние, облапошил столько людей, нужно ведь найти этому теоретическое обоснование, вот твой сын и старается для тебя и тебе подобных. Нам, сказал он сейчас, нужны активные воры, которые побольше прикарманят и малую толику из наворованного уделят народу. Не так ли, юный Демосфен? Ты ведь так нам объявил?
— Нет, он сказал не так,— глухо, но твердо возразил секретарь райкома и встал.
— Ну, что мне говорить, когда и партийное руководство на вашей стороне,— пожал плечами Ларадзе, потом заерзал на стуле, окинул взглядом сидящих вокруг и, уставившись на Малхаза, елейным голосом спросил:— Ты знаешь, кто ты такой?
— Мы-то знаем,— ответил за Малхаза Бежико,— но может, вы нам скажете, может, мы ошибаемся...
— Цветок, выросший на навозной куче, вот он кто!
— Что, что? — опешил Бежико.
— Цветок, у которого божественный цвет, а пахнет он навозом, потому что питался навозной жижей!..— разгневанный Кита резко встал из-за стола, швырнув белоснежную крахмальную салфетку, чуть не бегом пересек комнату и вышел, громко хлопнув дверью.
Все сидели как громом пораженные.
Вахтанг Петрович трясущейся рукой безуспешно чиркал спичкой, чтобы прикурить сигарету.
Побелевший Годердзи сидел, налегая грудью на стол, и, выпучив глаза, смотрел по сторонам, словно вопрошая окружающих: «Неужели правда то, что он сказал?»
— Да он просто ненормальный! Чего он взъелся на всех, а? Ну и ну! — развел руками Бежико.
У Годердзи спирало дыхание. Что-то сдавило грудь, и все его сильное тело странно тянуло книзу.
Он с трудом заставил себя встать, вышел в другую комнату, чтобы немного успокоиться, прийти в себя.
Исак последовал за ним.
Годердзи стоял на балконе. Исак стал рядом и, воздев руки, проговорил:
— Поздравляю, брат, поздравляю!
— С чем ты меня поздравляешь, с тем, что сына моего с грязью смешали? — огрызнулся Годердзи.
— Э-э, делать тебе нечего, кто об этом будет помнить? Ветром надуло, ветром развеяло. Что его слушать, склеротичный старик...
— Да ну тебя! — отмахнулся Годердзи.— Старик, говоришь, да какой он старик, парня опозорил всенародно, осрамил, назвал цветком, на навозе выросшим, значит, и меня оплевал, выходит, я и есть навозная куча... а ты говоришь, ничего, ветер, мол, развеет...
— Начальник, ты ведь знаешь, я не дурак, голову имею на плечах хорошую. Клянусь своей юностью, я и правда неглуп. Что бы я ни задумывал, все у меня исполнялось, слышишь ты, и как я предполагал, так все и получалось!..
— Э-э, ладно уж, любишь ты бахвалиться! Да и время ли сейчас... Или не видишь, я сам не свой, того гляди, сердце разорвется...
— Годердзи Тандилович, разве я не с тобой? Потому и говорю... Дай сказать, послушай!
— Неужто мне твоя болтовня теперь поможет?
— А вдруг да скажу я тебе такое, что и вправду поможет?
— Э, брось ты, ради бога! Поди-ка лучше к гостям, я тоже скоро приду. Чуток воздуха глотну, чтоб немного от сердца отлегло. Колет чего-то под ложечкой...
— Послушай меня, Тандилович, сын у тебя — чистое золото, золото девяносто шестой пробы. Мы должны его продвинуть, дорогу дать ему должны! Вот когда я его речи слушал, все о том и думал...
Годердзи, опираясь плечом о балконный столб, глядел вдаль, туда, где протекала Кура. Но низко спустившиеся сизые облака скрывали ее.
Смысл слов Исака не сразу дошел до удрученного Годердзи, и он некоторое время молчал. Потом, очнувшись, медленно повернулся к собеседнику и устремил на него свои большие глаза.
— Чего, чего? Кого это продвинуть, кому мы должны дать дорогу?..
— Кому, кому! Сыну твоему, вот кому! Замечательный он парень и далеко пойдет, разве не так сказал Вахтанг Петрович? Поверь ты мне, ну ей-богу!..
Годердзи долго сверлил суровым взглядом главного бухгалтера, но ни слова не сказал.
Исак знал характер начальника: Годердзи обычно все выслушивал и молча обдумывал. Основательный был человек, все слышанное, виденное старался осмыслить как можно глубже, проникнуть в самую суть.
— Сейчас требуются именно такие прогрессивные люди, заплесневелых и закосневших буквоедов ни в политику, ни в экономику нельзя допускать. Того же мнения и наши руководители. Теперь, мой дорогой Тандилович, иные времена, теперь нужна активность, инициатива. Кадры нужны, соответствующие времени. А иначе как проводить новую линию?
Надо шепнуть Вахтангу Петровичу, пусть заберет твоего сына в райком. Сначала инструктором, потом заведующим отделом, потом секретарем, и, вот увидишь, скоро и до первого секретаря дорастет! А уж оттуда полшага до какого-нибудь хорошего кресла в Тбилиси! Усек, какие перспективы? Да пойми ты, милый человек, пойми!.. Мы должны расшевелиться, похлопотать, пусть у нас в директивных органах еще один свой человек будет! Чем больше своих людей, тем лучше, разве не так? Ты видишь, как Малхаз рассуждает? Он, как я понимаю, ясно видит, что сегодняшний день, не похож на вчерашний...
Слушая Исака, Годердзи несколько приободрился.
Правильно говорит этот старый лис. Отчего бы и не попытать счастья? Может, и вправду выведет он сына в люди? В чем же еще долг родителя, как не в этом? И если впоследствии все сложится так, как Исак рисует, то... лучше и быть не может! Положение сына и состояние отца окончательно укрепят основу их семьи.
Эти мысли вернули управляющему базой душевное равновесие. Он вышел к гостям с улыбающимся лицом и уселся на свое место с таким достоинством, словно и не было давешнего неприятного инцидента, не было оскорбительных нападок выжившего из ума Киты.
Исак поспешил за шефом, но не вернулся на прежнее место, а подсел к Бежико и стал нашептывать ему что-то на ухо.
Завотделом агитации и пропаганды внимательно слушал Исака Дандлишвили и время от времени утвердительно кивал головой.
Вахтанг Петрович, как человек воспитанный, тактичный и вместе с тем перевидевший в своей жизни немало всякого, ничем не проявил неудовольствия по поводу вторжения Киты Ларадзе. Он будто и не заметил, что Кита вел себя вызывающе и оскорбил не только всех присутствующих, но и его лично,— ведь обличительные речи достославного учителя задевали его как руководящего товарища. Он держался свободно и непринужденно, казалось, ничего особенного и не произошло.
Годердзи же было стыдно и неловко именно перед секретарем. Потому он и вышел из столовой,— от него сбежал, терзаясь, что вот, мол, по моей милости в моем доме Вахтанга Петровича поставили в такое глупое положение.
В то же время он переживал, что его самого так осрамили, так опозорили в присутствии секретаря. Если бы не Вахтанг Петрович, пусть и хуже бы ему наговорил этот полоумный Ларадзе, Годердзи так бы не расстроился.
А Малхаз как ни в чем не бывало оживленно рассказывал секретарю историю какого-то столичного архимиллионера. История, видимо, была забавная, потому что Вахтанг Петрович хохотал от души.
Знание английского и французского языков чрезвычайно помогало Малхазу. Он вычитывал из иностранных газет и журналов светскую хронику и различные пикантные сообщения, чтобы при случае блеснуть в обществе. Память у него была отличная, рассказчик он был отменный и, что главное, знал, кому, что и где рассказать. Эти его способности завораживали самебское общество и придавали молодому Зенклишвили особый шарм. А уж краснощекие самебские девицы без ума были от учителя истории, который казался им олицетворением интеллигентности и интеллектуальности. Под конец бурного вечера, когда дело дошло до тоста за благополучие семьи, слово попросил Бежико Цквитинидзе.
Он, в который уже раз, стал пересказывать биографию Годердзи, хотя все гости знали ее чуть ли не наизусть. Однако восхвалением одного Годердзи он не удовлетворился и включил в тост и Малхаза как молодого хозяина.
Завотделом агитации и пропаганды высокопарно говорил о молодом педагоге, который, не жалея сил, трудится на ниве воспитания юного поколения и, будучи сам молодым, готовит отечеству новую смену. В заключение, устремив взор на секретаря, он с вдохновением произнес: как было бы хорошо, если бы районный комитет смелее привлекал таких молодых работников, ввел бы их в свой аппарат и таким образом освободился бы от бесперспективных, заплесневелых партийных работников, которые по сию пору не разобрались в партийной работе и не смогли освоить новый стиль, с несомненным успехом внедряемый высокоталантливым организатором партийного дела Вахтангом Петровичем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Охо-хо-хо, ты тоже хороший демагог!..— обрезал его Кит Вахтанг Петрович сделал вид, будто не услышал этой довольно громко произнесенной реплики, уселся на свое место и рукой подал знак Малхазу — продолжай, дескать. Но тут вступил Бежико.
— Батоно Кита,— бодро окликнул он Ларадзе,— а не скажете ли вы нам, как называется человек, который все ругает, все осмеивает и хочет всех заставить мыслить только так, как он сам?
— Отчего же не скажу, приходи на мои показательные лекции, которые я читаю еженедельно учителям нашего района, там я говорю как раз о таких выскочках, как ты.
Было очевидно, что Кита с первого взгляда невзлюбил Цквитинидзе, каждое его слово он встречал в штыки.
Вахтанг Петрович вскочил, застучал вилкой по коньячной бутылке. Несвойственно резким тоном он призвал присутствующих к порядку и знаком вновь велел Малхазу продолжить тост.
— В ответ на упрек батони Кита я хочу сказать несколько слов о чести и порядочности,— в который уже раз начал Малхаз, однако голос его звучал так спокойно и уверенно, что казалось, перепалка за столом его ничуть не смутила.
Годердзи смотрел на сына с нескрываемой любовью. Смотрел и удивлялся, как это Малхаз столь твердо следует своей линии, будто все, что делается вокруг, нисколько его не касается.
Во всем он был такой, этот непонятный парень. Смотрел свысока на то, что происходило вне его, словно бы он солнце, а остальные, подобно планетам, должны вращаться вокруг него.
— Товарищ Малхаз! Если у тебя есть что сказать,— говори, не до утра же нам мусолить этот один тост, разве у нас другого дела нет? — вышел вдруг из терпения Бежико и строго поглядел на Малхаза.
— ...Так часто слышишь: тот или иной человек «действительно» порядочный,— невозмутимо продолжал оратор.— Нынче самым основным достоинством считается порядочность, но никто не думает, а что кроется за этой порядочностью и чего иной раз она стоит.
«Вона, как разукрасил и куда повернул»,— подумал Годердзи и почувствовал еще большее тепло к сыну.
— Если сказать правду, главное в том, о чьей порядочности идет речь. Если взять отдельную личность, так каждый нищий окажется порядочным, потому что нищий на то он и нищий, что ни к чему другому не способен и ничего другого не может. Ни воровать, ни отнять силой. Иногда нищий потому только и не крадет, что просто не способен, не может, а если б мог, то, возможно, крал бы. Если не принимать это во внимание, получится, что каждый человек, который не способен воровать и совершать иные подобные поступки,— порядочный.
Но основное как раз в том, почему, по какой причине он не ворует и ничего не нарушает. Ведь существуют попросту бездари, безвольные и никчемные люди, не способные ни к какому делу, которым суждено окончить дни свои незаметными чиновниками, какими-то мастеровыми, мелкими специалистами! Разве их порядочность — подлинная? А не потому ли она является порядочностью, что непорядочность им не по плечу? Разве пассивность, исходящая из их ограниченности и никчемности, может служить проявлением высокой морали? В таком случае каждый никчемушный бедолага может служить олицетворением порядочности!
Нет, уважаемые гости, такая порядочность — совсем иное дело, и называется она иначе. Это лжепорядочность, порядочность поневоле, идущая от слабости, а не от достоинств... А ну, если бы этим людям да больше сообразительности, больше сноровки, умения, больше смелости, размаху бы им, способностей и знаний побольше, и посмотрите тогда, останутся ли они до конца порядочными людьми или же, подобно многим другим, вступят на путь личной выгоды, на скользкую тропку собственного обогащения...
Все как завороженные слушали Малхаза. Его густые волосы сбились на лоб, глаза сверкали.
Глядя на сына, который стоял, расправив плечи и слегка накренив бычью шею, Годердзи узнавал в нем столь близкие ему черты — зенклишвилевское упорство и шавдатуашвилевскую смекалку, и сердце его радостно трепетало.
Вахтанг Петрович тоже с не меньшим вниманием слушал вдохновенно ораторствовавшего молодого человека. Секретарь выглядел задумчивым, как никогда. Видимо, осмысливал услышанное. Бежи-ко сидел, вытаращив глаза. Он впервые слышал такие умные и, как ему казалось, знакомые речи. Он и сам не раз думал над этими вопросами, однако и представить себе не мог, что возможно изложить их в такой стройной последовательности, так ясно и доходчиво.
— ...Я называю порядочными не таких поневоле порядочных людей, которые, дай им только возможность, создай условия, может статься, окажутся настоящими разбойниками, но таких смелых, умных, мужественных, инициативных людей, которые норой немножечко и согрешат в чем-то, порой и свой интерес не упустят, и имеют мужество пойти на риск, но, несмотря на все, остаются порядочными.
— Вот это да! — восторженно вырвалось у Вахтанга Петровича.
— Ну молодец, ай да молодец! — воскликнул Бежико и ринулся целовать Малхаза.
Годердзи сидел не дыша. Не мог ни слова произнести, ни шевельнуться, Малхаз прямо-таки околдовал его.
Украдкой глянул он на дверь. Знал, что Малало обязательно там стоит. И вправду, в приотворенную дверь он увидел жену. Она стояла, приподняв плечи, ссутулясь, и он догадался, что она беззвучно плачет.
— С точки зрения общественной морали подобные люди при случае могут и балансировать, где-то и оскользнуться, оступиться, но низко пасть не падут! — потрясая указательным пальцем, продолжал Малхаз, и при виде этого указующего перста Годердзи внутренне вздрогнул — это ведь был излюбленный жест покойного Каколы!..
«Откуда, а! Ведь он и видеть не видел деда, а как похож, точь-в-точь, как Какола умел!» — думал Годердзи и во все глаза глядел на сына.
— Возможно, такие люди иной раз даже и закон обойдут, даже чуть-чуть и согрешат против морали, но они никогда не падут так низко, как порядочные поневоле, или лжепорядочные. Потому мои симпатии на стороне этих смелых, этих сильных, активных и инициативных людей. Если, конечно, они при этом честны и добросовестны, неутомимы и трудолюбивы. Именно таких людей мы должны считать порядочными людьми нашего времени.
У Годердзи будто камень с плеч свалился.
— Человеку с большим размахом грозит искушение и по скользкой тропке пойти, но ему присуща и большая смелость, ему по плечу большие дела, и, несмотря на все, он честно выполняет свои обязанности, не сворачивает с дороги, честно трудится,— это и есть подлинно порядочный человек нашей эпохи!
Ему я могу простить, если он в чем-то схитрит и для себя что-то выгадает, не надо забывать, что и польза от таких людей велика. Если такой человек рубль для себя урвет, то хотя бы пятьдесят копеек из того рубля употребит на полезное общее дело и, значит, вернет его обществу. Я хочу предложить вам тост именно за такого порядочного человека!
— Дай бог тебе здоровья! Златоуст ты, оказывается, и мудрец! Дорогой Годердзи, у тебя и вправду замечательный сын, и ты посмотришь, если не сбудется мое пророчество: Малхаз пойдет очень далеко и взлетит высоко,— с незаметным доселе теплом проговорил Вахтанг Петрович.
— В личности Малхаза слились воедино способности поразительно ясного теоретического рассуждения и удивительно глубокий аналитический ум,— резюмировал завотделом агитации и пропаганды.
Годердзи слетал в марани, принес оттуда, как он умел, на больших пальцах, два кувшина, полных прохладного вина, сияя, поднес их тамаде с обычным ухарским «да здравствует тамада» и наконец исполнил свою вправду неповторимую «Метивури».
Когда Годердзи закончил петь, Ларадзе, который слушал Малхаза с большим вниманием, постукал ножом по хрустальному бокалу.
— Это твой сын? — обратился он к Годердзи, супя брови и пальцем указывая на Малхаза, словно опасаясь спутать его с кем-либо другим.— Извини, дорогой, забыл, как тебя звать...
— Годердзи, Годердзи!..
— Ага, да... Получается, что ты, значит, практический деятель, а этот юноша помогает тебе теоретически. А оба вы, на пару, народ разлагаете,— громко и внятно проговорил Ларадзе — точно ушатом воды облил Годердзи.
Все замерли.
Даже Бежико растерялся и не знал, что возразить дотошному старику, который, казалось, только тем и был занят, как бы досадить пирующим.
— А как же, — продолжал меж тем Ларадзе,—ты накопил такое состояние, облапошил столько людей, нужно ведь найти этому теоретическое обоснование, вот твой сын и старается для тебя и тебе подобных. Нам, сказал он сейчас, нужны активные воры, которые побольше прикарманят и малую толику из наворованного уделят народу. Не так ли, юный Демосфен? Ты ведь так нам объявил?
— Нет, он сказал не так,— глухо, но твердо возразил секретарь райкома и встал.
— Ну, что мне говорить, когда и партийное руководство на вашей стороне,— пожал плечами Ларадзе, потом заерзал на стуле, окинул взглядом сидящих вокруг и, уставившись на Малхаза, елейным голосом спросил:— Ты знаешь, кто ты такой?
— Мы-то знаем,— ответил за Малхаза Бежико,— но может, вы нам скажете, может, мы ошибаемся...
— Цветок, выросший на навозной куче, вот он кто!
— Что, что? — опешил Бежико.
— Цветок, у которого божественный цвет, а пахнет он навозом, потому что питался навозной жижей!..— разгневанный Кита резко встал из-за стола, швырнув белоснежную крахмальную салфетку, чуть не бегом пересек комнату и вышел, громко хлопнув дверью.
Все сидели как громом пораженные.
Вахтанг Петрович трясущейся рукой безуспешно чиркал спичкой, чтобы прикурить сигарету.
Побелевший Годердзи сидел, налегая грудью на стол, и, выпучив глаза, смотрел по сторонам, словно вопрошая окружающих: «Неужели правда то, что он сказал?»
— Да он просто ненормальный! Чего он взъелся на всех, а? Ну и ну! — развел руками Бежико.
У Годердзи спирало дыхание. Что-то сдавило грудь, и все его сильное тело странно тянуло книзу.
Он с трудом заставил себя встать, вышел в другую комнату, чтобы немного успокоиться, прийти в себя.
Исак последовал за ним.
Годердзи стоял на балконе. Исак стал рядом и, воздев руки, проговорил:
— Поздравляю, брат, поздравляю!
— С чем ты меня поздравляешь, с тем, что сына моего с грязью смешали? — огрызнулся Годердзи.
— Э-э, делать тебе нечего, кто об этом будет помнить? Ветром надуло, ветром развеяло. Что его слушать, склеротичный старик...
— Да ну тебя! — отмахнулся Годердзи.— Старик, говоришь, да какой он старик, парня опозорил всенародно, осрамил, назвал цветком, на навозе выросшим, значит, и меня оплевал, выходит, я и есть навозная куча... а ты говоришь, ничего, ветер, мол, развеет...
— Начальник, ты ведь знаешь, я не дурак, голову имею на плечах хорошую. Клянусь своей юностью, я и правда неглуп. Что бы я ни задумывал, все у меня исполнялось, слышишь ты, и как я предполагал, так все и получалось!..
— Э-э, ладно уж, любишь ты бахвалиться! Да и время ли сейчас... Или не видишь, я сам не свой, того гляди, сердце разорвется...
— Годердзи Тандилович, разве я не с тобой? Потому и говорю... Дай сказать, послушай!
— Неужто мне твоя болтовня теперь поможет?
— А вдруг да скажу я тебе такое, что и вправду поможет?
— Э, брось ты, ради бога! Поди-ка лучше к гостям, я тоже скоро приду. Чуток воздуха глотну, чтоб немного от сердца отлегло. Колет чего-то под ложечкой...
— Послушай меня, Тандилович, сын у тебя — чистое золото, золото девяносто шестой пробы. Мы должны его продвинуть, дорогу дать ему должны! Вот когда я его речи слушал, все о том и думал...
Годердзи, опираясь плечом о балконный столб, глядел вдаль, туда, где протекала Кура. Но низко спустившиеся сизые облака скрывали ее.
Смысл слов Исака не сразу дошел до удрученного Годердзи, и он некоторое время молчал. Потом, очнувшись, медленно повернулся к собеседнику и устремил на него свои большие глаза.
— Чего, чего? Кого это продвинуть, кому мы должны дать дорогу?..
— Кому, кому! Сыну твоему, вот кому! Замечательный он парень и далеко пойдет, разве не так сказал Вахтанг Петрович? Поверь ты мне, ну ей-богу!..
Годердзи долго сверлил суровым взглядом главного бухгалтера, но ни слова не сказал.
Исак знал характер начальника: Годердзи обычно все выслушивал и молча обдумывал. Основательный был человек, все слышанное, виденное старался осмыслить как можно глубже, проникнуть в самую суть.
— Сейчас требуются именно такие прогрессивные люди, заплесневелых и закосневших буквоедов ни в политику, ни в экономику нельзя допускать. Того же мнения и наши руководители. Теперь, мой дорогой Тандилович, иные времена, теперь нужна активность, инициатива. Кадры нужны, соответствующие времени. А иначе как проводить новую линию?
Надо шепнуть Вахтангу Петровичу, пусть заберет твоего сына в райком. Сначала инструктором, потом заведующим отделом, потом секретарем, и, вот увидишь, скоро и до первого секретаря дорастет! А уж оттуда полшага до какого-нибудь хорошего кресла в Тбилиси! Усек, какие перспективы? Да пойми ты, милый человек, пойми!.. Мы должны расшевелиться, похлопотать, пусть у нас в директивных органах еще один свой человек будет! Чем больше своих людей, тем лучше, разве не так? Ты видишь, как Малхаз рассуждает? Он, как я понимаю, ясно видит, что сегодняшний день, не похож на вчерашний...
Слушая Исака, Годердзи несколько приободрился.
Правильно говорит этот старый лис. Отчего бы и не попытать счастья? Может, и вправду выведет он сына в люди? В чем же еще долг родителя, как не в этом? И если впоследствии все сложится так, как Исак рисует, то... лучше и быть не может! Положение сына и состояние отца окончательно укрепят основу их семьи.
Эти мысли вернули управляющему базой душевное равновесие. Он вышел к гостям с улыбающимся лицом и уселся на свое место с таким достоинством, словно и не было давешнего неприятного инцидента, не было оскорбительных нападок выжившего из ума Киты.
Исак поспешил за шефом, но не вернулся на прежнее место, а подсел к Бежико и стал нашептывать ему что-то на ухо.
Завотделом агитации и пропаганды внимательно слушал Исака Дандлишвили и время от времени утвердительно кивал головой.
Вахтанг Петрович, как человек воспитанный, тактичный и вместе с тем перевидевший в своей жизни немало всякого, ничем не проявил неудовольствия по поводу вторжения Киты Ларадзе. Он будто и не заметил, что Кита вел себя вызывающе и оскорбил не только всех присутствующих, но и его лично,— ведь обличительные речи достославного учителя задевали его как руководящего товарища. Он держался свободно и непринужденно, казалось, ничего особенного и не произошло.
Годердзи же было стыдно и неловко именно перед секретарем. Потому он и вышел из столовой,— от него сбежал, терзаясь, что вот, мол, по моей милости в моем доме Вахтанга Петровича поставили в такое глупое положение.
В то же время он переживал, что его самого так осрамили, так опозорили в присутствии секретаря. Если бы не Вахтанг Петрович, пусть и хуже бы ему наговорил этот полоумный Ларадзе, Годердзи так бы не расстроился.
А Малхаз как ни в чем не бывало оживленно рассказывал секретарю историю какого-то столичного архимиллионера. История, видимо, была забавная, потому что Вахтанг Петрович хохотал от души.
Знание английского и французского языков чрезвычайно помогало Малхазу. Он вычитывал из иностранных газет и журналов светскую хронику и различные пикантные сообщения, чтобы при случае блеснуть в обществе. Память у него была отличная, рассказчик он был отменный и, что главное, знал, кому, что и где рассказать. Эти его способности завораживали самебское общество и придавали молодому Зенклишвили особый шарм. А уж краснощекие самебские девицы без ума были от учителя истории, который казался им олицетворением интеллигентности и интеллектуальности. Под конец бурного вечера, когда дело дошло до тоста за благополучие семьи, слово попросил Бежико Цквитинидзе.
Он, в который уже раз, стал пересказывать биографию Годердзи, хотя все гости знали ее чуть ли не наизусть. Однако восхвалением одного Годердзи он не удовлетворился и включил в тост и Малхаза как молодого хозяина.
Завотделом агитации и пропаганды высокопарно говорил о молодом педагоге, который, не жалея сил, трудится на ниве воспитания юного поколения и, будучи сам молодым, готовит отечеству новую смену. В заключение, устремив взор на секретаря, он с вдохновением произнес: как было бы хорошо, если бы районный комитет смелее привлекал таких молодых работников, ввел бы их в свой аппарат и таким образом освободился бы от бесперспективных, заплесневелых партийных работников, которые по сию пору не разобрались в партийной работе и не смогли освоить новый стиль, с несомненным успехом внедряемый высокоталантливым организатором партийного дела Вахтангом Петровичем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51