..
— Ох, чтоб вам пусто было, горе мне с вами, недоумки, бездельники, шаромыжники! Живо, живо, уже и день на исходе, того гляди, стемнеет! И по какой выкройке вас скроили, чтоб отцам вашим на том свете мои мучения отозвались! Ослы безмозглые!..
И Мише, и Баграту ничего другого не оставалось, как мотаться хвостом за Серго, неважно было, звал их или не звал крикливый начальник. Он так их вышколил, что оба они все время были начеку и ошалело носились по всей базе, едва поспевая за кругленьким, неугомонным завскладом.
Управляющий же базой был человек совершенно иного нрава... Степенный, уравновешенный, он был известен в Самеба как хлебосольный, гостеприимный хозяин и отменный тамада, который мог пить, как бочка, однако разума никогда не терял. Осмотрительный, рассудительный Годердзи Зенклишвили давно стал для своих односельчан олицетворением порядочности, честности и дружеской верности.
«Годердзи сказал», «Годердзи похвалил», «Годердзи отругал», «Годердзи одобрил», «Годердзи сомневается», «он — приятель Годердзи» — только и слышалось в селе, и Годердзи все выше
задирал свою красивую голову, становился все более важным, высокомерным... и все более черствел сердцем.
В сумерках раннего утра, едва занимался сизый рассвет, Годердзи поспешно вскакивал со своей мягкой постели, одевался и, на ходу расчесывая волосы, выходил на тропинку, ведущую к Персову полю. Легко, по-молодому одолевал накоротке подъем и выходил на асфальтированную дорогу как раз к тому самому повороту у Чертова ручья, где любил умываться. Долго обливался студеной водой, фыркая, как лошадь. Умывшись, вытаскивал из кармана огромный пестрый носовой платок, так называемый «багдади», и тщательно осушал им лицо и руки.
Ни свет ни заря являлся он в свои владения.
Когда он входил в ворота базы, овчарки с радостным повизгиванием бросались ему в ноги. Эти огромные, с теленка величиной, свирепые псы ластились к нему словно щенята.
— Кого любят собаки и дети, тот хороший человек! — многозначительно изрекал обычно Годердзи и, посмеиваясь, с ехидцей добавлял: — Хе-хе, а почему это они к Исаку так не льнут? Ну-ка, если он такой смелый, пусть подойдет к ним так же бесстрашно, как я подхожу... Да, жди, черта лысого!.. Собаки животные умные, они за версту чуют, чем человек дышит. Так-то!..
Были у Годердзи Зенклишвили свои причуды. Главной из них было постоянное желание поддеть, подколоть Исака, и в то же самое время он дня не мог без него прожить.
Видимо, Годердзи и сам знал за собой эту слабость и старался сдерживаться, но чем больше старался, тем больше раздражал его Исак — и представьте, тем больше становился ему необходимым!..
Самую просторную комнату здания конторы занимал управляющий, в двух других размещалась бухгалтерия — неприступное владение Исака, а в четвертой стоял стол с расшатанными ножками и старое кресло с продранным сиденьем, принадлежащие заведующему складом. В этой же комнате зимой устанавливали круглую чугунную печурку и на покрытой брезентом тахте поочередно, согласно дежурству, почивали то Хромой Миша, то одуревший от водки Баграт.
В кабинет Годердзи без нужды никто не отваживался зайти. Отворив дверь, вы вдруг оказывались перед управляющим базой, который восседал за массивным письменным столом прямо напротив двери и, выкатив глазища, молча уставлялся на входящего. Казалось, он сверлит вас своим пронизывающим взглядом, стремясь заглянуть в самую душу.
Так он сидел, не произнося ни звука, даже не здороваясь с вошедшим, кто бы тот ни был. Сидел неподвижно и таращился, выжидая, когда посетитель обретет дар речи. Такой необычный прием многих ошарашивал, многих делал куда покладистее, чем были они вообще.
Насупленный, мрачный управляющий санкционировал выдачу того, что следовало покупателю, так, словно милость оказывал.
За его дубовым креслом с мягкой спинкой, которое где-то раздобыл для него Исак, на стене, в блестящей, под серебро, раме красовался портрет Сталина в форме генералиссимуса. Когда Годердзи перехватывал взгляд посетителя, устремленный на портрет, он, кивая головой, самодовольно говорил:
— Я, братец, на фронте под его верховным командованием воевал, поэтому так просто с ним не расстанусь. Пусть висит себе на здоровье, кому он мешает, верно ведь?
И, получив положительный ответ, стукал пудовым кулачищем но столу и многозначительно добавлял:
— Да, милый мой друг, так оно было и всегда так будет — времена царствуют, а не человеки, и все мы — игрушки в руках времени. Захочет оно, проклятое, подбросит тебя высоко, вознесет надо всеми, захочет — на обе лопатки уложит! Как наш великий Сандро Канделаки своих противников ложил. Захочет — удачу пошлет, захочет — в бараний рог согнет! Но пока оно тебя согнет, ты, брат, должен изловчиться и за рога его схватить! Обязательно за рога, понял?
Придя спозаранок на базу, Годердзи не спеша обходил всю территорию, не оставляя ни одного закутка. Шагал он размеренно, по-военному, покачивая богатырскими плечами, не ходил — шествовал, словно парад принимал. Затем направлялся в свой кабинет, кряхтя, поглубже усаживался в кресло и, упершись мощным животом в край столешницы, погружался в раздумье, которое очень быстро и незаметно переходило в сон.
Была у него такая привычка — чтобы восполнить нехватку сна, ему необходимо было соснуть здесь, в кабинете, час-полтора. Тут как раз и наступало время открытия базы. Он раздирал глаза, вставал, со стуком растворял окно и, высунувшись в него, орал громовым голосом:
— Эй, дармоеды, аткривай варата!
Последние два слова почему-то произносились по-русски.
Выкрашенные в зеленый цвет огромный ворота, над которыми красовалась вывеска «Самебская база Лесстройторга», распахивались со страшным скрипом и скрежетом, и поток клиентов вливался во двор. Толкаясь, крича и перекрикивая друг друга, люди мгновенно окружали стоявшего посреди двора, приветливо улыбавшегося Серго Мамаджанова, ошуюю и одесную которого, точно верные стражи, возвышались Хромой Миша и похмельный Баграт.
И начиналось светопреставление! Поднимался гвалт, гомон, велся ожесточенный торг, сопровождаемый громкими выкриками и восклицаниями, то искренними, то притворными, сдобренными такой забористой бранью, что даже славившийся сквернословием Баграт не без удивления ухмылялся. Под этот аккомпанемент происходили выбор материалов, перекладывание, отмеривание, погрузка, и тут уж для стражей Серго наступало полное раздолье.
Годердзи, невозмутимо наблюдавший за бурлящей толпой в распахнутое окно своего кабинета, задумчиво рассуждал вслух: -Толпа — хуже, чем овечья отара: на пути не становись, затопчет... надо позади нее идти и погонять ее... Одного человека не поймешь, а толпу и подавно, она ведь сама не знает, чего хочет!»
Серго в эти утренние часы чувствовал себя как рыба в воде. Он рысью бегал по базе, поминутно отдавая четкие распоряжения, так что Миша и Баграт ни на миг не имели покоя.
Ровно в час дня, минута в минуту, Годердзи высовывал голову в окно и ревел на всю базу:
— Эй, Баграт, закривай варата!— И «Годердзиев склад» закрывался на двухчасовой перерыв.
Такой долгий перерыв не предусматривался ни одной инструкцией, но все знали, что Годердзи Зенклишвили сильнее любой инструкции, и поэтому никому в голову не приходило с ним спорить.
Перерыв предназначался для обеда. Хромой Миша садился на мотоцикл Мамаджанова и мчал к сельской столовой. Там ежедневно готовился особый обед специально для базы Годердзи — то буглама, то грузинская солянка, то каурма из печени, то жирный бозбаш, то чихиртма.
По старинному грузинскому обычаю трапезничали все вместе — и начальник, и подчиненные. Этот демократизм ввел и узаконил сам Годердзи. Если Исак случался на базе в часы обеда, он, естественно, тоже разделял трапезу. Перед каждым ставилась персональная бутылка доброго вина, пили по-кахетински: каждый наливал себе из своей бутылки и мог выпивать либо помногу, в два-три приема, либо потихоньку, по малой чарке. Больше одной бутылки пить не полагалось.
После обеда Баграт отправлялся в сторожку — летнюю резиденцию его и Миши, опрокидывал там еще стакан водки, утирал рукавом кожаной куртки губы и лишь после того приступал к работе.
Годердзи снова орал — «аткривай варата», и Миша с Багратом стремглав бросались выполнить команду, а сам хозяин погружался в кресло, и вскоре в тишине кабинета раздавался мощный храп.
Но беда была в том, что во время второго, послеобеденного сна Годердзи обычно начинала работать круглая пила, а эта чертовщина издавала такие ужасающие звуки, что и мертвый бы проснулся. Визг и скрежет пилы зависел и от распиливаемого материала. Если древесина попадалась твердой породы, пила начинала пронзительно визжать, так что не только дремать — стоять поблизости было невозможно.
Поэтому Годердзи терпеть не мог дубовые и буковые бревна. То ли дело ель и сосна! «Циркулярка» (так называли круглую пилу), распиливая их, равномерно жужжала, и эти звуки убаюкивали управляющего, как мерное покачивание колыбели, рисуя его полусонному воображению новенькие сторублевки.
В один прекрасный день, в тот самый час, когда Годердзи пребывал в состоянии блаженной дремоты, в кабинет влетел только что прибывший из очередного вояжа Исак Дандлишвили. Став перед Годердзи, он долго шумно дышал, все никак не мог отдышаться, пока наконец начальник не рявкнул:
— Что с тобой стряслось, может, скажешь наконец? — и сердито уставился на него своими огромными немигающими глазищами.
— Первого секретаря сняли,— дрожащим голосом выговорил Исак.
— Какого первого, первых много, нашего райкома или какого другого? — с несвойственной быстротой спросил управляющий и приподнялся с кресла.
— Да нет! — скривился в гримасе Исак.— Всей Грузии!..
— Ух ты! — вырвалось у Годердзи, и он сел обратно. Известие поразило его. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза чуть не вылезли из орбит, жилы на висках взбухли.
— Мне только что сказали... На пенсию, мол, перевели,— Исак еле ворочал языком. Он ногой пододвинул к себе стул и сел так осторожно, словно стул сломанный и вот-вот развалится.
— Ух ты! — снова выдохнул Годердзи и, обомлевший, откинулся на спинку кресла.
Несколько минут оба сидели молча. Исак заговорил первым.
— Увидишь, как все изменится! Этих всех тоже поснимают,— он кивком указал в ту сторону, где находился райцентр.— Очень скоро увидишь, какие дела завертятся... Эхе-хе, подождали бы, проклятые, хоть немножко, но разве эти... эти...— от волнения бухгалтер не смог найти нужного слова и в сердцах смачно сплюнул.— Не я ли тебе говорил, не надо давать им так много, подавятся, вот теперь и бегай за ним,— Исак снова кивнул в сторону райцентра,— вот увидишь, что сейчас он для нас сделает,— желчно и многозначительно произнес он и, вскочив со стула, стал глядеть в окно.
Со двора донесся сиплый голос Серго:
— Миша, чтоб тебе лопнуть, куда ты девался, поди сюда!
— Позови-ка этого болвана,— в глубокой задумчивости проговорил Годердзи.— Ревет, подлец, как убойный бык...
— Эй, Серго, старшой зовет,— крикнул Исак и плотно прикрыл окно.
— Я пришел,— вкатившись в комнату, гаркнул Серго и добавил: — Слушай, чего же ты меня зовешь в такое время, когда народ наседает, гляди, какие покупатели,— он поднес к губам щепотью собранные три пальца и звучно их поцеловал.
Кто на тебя теперь насядет, ты лучше это мне скажи,— проговорил Годердзи и почесал затылок. — Что случилось? — Серго, сразу струсив, начал засматривать в глаза то одному, то другому, пытаясь понять, что означает эта угроза.
— Первого секретаря сняли,— пояснил Исак.
— Какого первого? — опешил Серго.
— Какого, какого! Первого секретаря всей Грузии, безмозглая башка! — Исак, видимо, постепенно распалялся.
Серго с минуту молчал, переводил взгляд с управляющего на бухгалтера, осмысливая известие, а потом вдруг воскликнул:
— Да ну, не было печали! Сняли, и черт с ним, а нам-то что? Одного снимут, другого назначат, только и всего, так оно и идет. Эка невидаль! Нашли чем удивить! — Серго, разозлившись, пнул ногой стоявший поблизости стул, да с такой силой, что стул опрокинулся и стукнулся об стену.
Изумленный Исак молча смотрел то на Годердзи, то на Мамаджанова.
— Вообще-то говоря, парень не совсем врет,— степенно, раздумчиво заговорил Годердзи.— Ну, сняли и сняли, нам-то что? Мы, братец ты мой, люди маленькие, мы...
— Э-э, что с вами говорить! — вскипел разъяренный Исак.— Вы ситуацию не видите! То, что не видите,— полбеды, это еще ничего, но ведь и не чувствуете! Знаете вы, что за этим последует? Все вот так перемешается,— он завертел кистями рук,— так тебя выжмут, так хвост тебе прикрутят, по рукам и ногам свяжут, дышать станет невозможно... Э-э, вам это все невдомек, а я-то знаю, что нас ожидает... Нам необходимо немедленно закругляться, сворачивать все дела!.. Ясно? Сейчас другая ситуация!
«Ситуация» было излюбленное словечко Исака.
— Да-а, так я и знал! — продолжал он.— Ей-богу, я не раз думал, что всякому раздолью наступает конец, оно, как и счастье, не может длиться долго, и вот тебе, оправдалось предчувствие!
— Исак прав,— авторитетно, убежденно заговорил Годердзи,— теперь настанут другие времена, во всяком случае — на первых порах... нам надо прикрыть наши дела. Поглядим, обождем, вы же знаете — царствуют времена, а не человеки. То время было таким, а это будет другим. Потом еще что-то изменится, и так до скончания века!.. Вечная карусель. Какой это дурак утверждает, что нет перпетуум-мобиле, политическая жизнь и есть настоящее перметуум-мобиле, сколько ни старайся, не приостановишь, даже передохнуть не дает, все крутится и крутится.— В трудные минуты Годердзи ударялся в философию, видимо, это несколько успокаивало его.
— Ничего не будет!— разозлился Мамаджанов.— Или вы не знаете пословицу «непривычного — не приучай, привычного — не отучай». Народ к вольности так привык, что никому не под силу удила ему укоротить. Теперь обратного хода нет! Наше дело — торговля, а без торговли ни одно государство не может просуществовать. Ни социалистическое, ни капиталистическое, да поймите же вы это, поймите!
— Тпру-у! Стой, Сергунчик, стой,— не выдержал Исак и вдруг, словно его прорвало, завизжал: — Если я второго такого оболтуса, как ты, видел, пусть земля меня поглотит! — И, грохнув дверью, в полной ярости выскочил во двор.
— Чего он на меня-то сердится, не я же снял большого секретаря,— обиженно проговорил как-то сразу потухший Серго и тоже собрался уходить.
— Ступай да пришли мне этого, как его... Баграта,— с недовольным видом велел Годердзи.
Через несколько минут в кабинет управляющего ввалился Баграт, и сразу понесло водкой и чесноком.
— Садись в прихожей и никого ко мне не пускай, понял?
— Ты что это, Годердзи батоно!.. Если я здесь рассядусь, кто же там за всем присмотрит?
— Выполняй, балда ты этакая, что тебе говорят, не то...
— Воля твоя, воля твоя, я-то выполняю, что мне велят, я все...
— Ладно, катись сейчас отсюда, не до твоей болтовни мне... Ни черта не смыслишь, тьфу, будь ты неладен!..
Баграт пулей вылетел в прихожую, а Годердзи поглубже нырнул в кресло, уперся брюхом в стол, вытянул ноги, всем телом потянулся, вздохнул и глубоко-глубоко задумался...
Любил Годердзи Зенклишвили мысленным взором окидывать прошлое. Оставаясь в одиночестве, он либо погружался в дрему, либо сидел, выпучив свои огромные глаза, затененные на редкость длинными ресницами, и листал, листал книгу своей жизни.
Сейчас было не до сна, этот сукин сын Исак слишком его разволновал, испортил настроение. И, чтобы отвлечься, он обернулся к прошлому.
Там, в прошлом, не было ни на волосок чего-либо дурного, постыдного. Он был уверен в своей чистоте и порядочности, в том, что жизнь свою прожил достойно.
Вот только события последних лет иной раз смущали его. Когда он задумывался, ему казалось, что он слишком далеко зашел, слишком поддался этому проклятому Исаку Дандлишвили, умному и коварному, аки змий.
Жадности Исака не было границ, подавай ему хоть весь земной шар — мало будет, солнце и луну в придачу захочет. Второго такого ненасытного человека Годердзи не встречал.
Ах, будь неладен тот час, когда секретарь райкома, эта бестия Вахтанг Петрович, всучил ему в помощники Исака. Вообще, если по правде говорить, все это дело сам Вахтанг Петрович и заварил. Как покойно, как уютно чувствовал себя Годердзи на той маленькой лесопилке, да и потом, на кирпичном заводе!..
...И день сегодняшний исчез, растворился, как сон. А день вчерашний поразительно явственно и живо предстал перед его глазами, до того живо, что Годердзи и не разбирал уже, где явь, а где видения, оживленные цепкой памятью...
...Перед его взором, как бы выплыв из небытия, появился маленький, наполовину врытый в землю бревенчатый домишко на краю села, на крутом пустынном склоне, где земля была суха и неурожайна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Ох, чтоб вам пусто было, горе мне с вами, недоумки, бездельники, шаромыжники! Живо, живо, уже и день на исходе, того гляди, стемнеет! И по какой выкройке вас скроили, чтоб отцам вашим на том свете мои мучения отозвались! Ослы безмозглые!..
И Мише, и Баграту ничего другого не оставалось, как мотаться хвостом за Серго, неважно было, звал их или не звал крикливый начальник. Он так их вышколил, что оба они все время были начеку и ошалело носились по всей базе, едва поспевая за кругленьким, неугомонным завскладом.
Управляющий же базой был человек совершенно иного нрава... Степенный, уравновешенный, он был известен в Самеба как хлебосольный, гостеприимный хозяин и отменный тамада, который мог пить, как бочка, однако разума никогда не терял. Осмотрительный, рассудительный Годердзи Зенклишвили давно стал для своих односельчан олицетворением порядочности, честности и дружеской верности.
«Годердзи сказал», «Годердзи похвалил», «Годердзи отругал», «Годердзи одобрил», «Годердзи сомневается», «он — приятель Годердзи» — только и слышалось в селе, и Годердзи все выше
задирал свою красивую голову, становился все более важным, высокомерным... и все более черствел сердцем.
В сумерках раннего утра, едва занимался сизый рассвет, Годердзи поспешно вскакивал со своей мягкой постели, одевался и, на ходу расчесывая волосы, выходил на тропинку, ведущую к Персову полю. Легко, по-молодому одолевал накоротке подъем и выходил на асфальтированную дорогу как раз к тому самому повороту у Чертова ручья, где любил умываться. Долго обливался студеной водой, фыркая, как лошадь. Умывшись, вытаскивал из кармана огромный пестрый носовой платок, так называемый «багдади», и тщательно осушал им лицо и руки.
Ни свет ни заря являлся он в свои владения.
Когда он входил в ворота базы, овчарки с радостным повизгиванием бросались ему в ноги. Эти огромные, с теленка величиной, свирепые псы ластились к нему словно щенята.
— Кого любят собаки и дети, тот хороший человек! — многозначительно изрекал обычно Годердзи и, посмеиваясь, с ехидцей добавлял: — Хе-хе, а почему это они к Исаку так не льнут? Ну-ка, если он такой смелый, пусть подойдет к ним так же бесстрашно, как я подхожу... Да, жди, черта лысого!.. Собаки животные умные, они за версту чуют, чем человек дышит. Так-то!..
Были у Годердзи Зенклишвили свои причуды. Главной из них было постоянное желание поддеть, подколоть Исака, и в то же самое время он дня не мог без него прожить.
Видимо, Годердзи и сам знал за собой эту слабость и старался сдерживаться, но чем больше старался, тем больше раздражал его Исак — и представьте, тем больше становился ему необходимым!..
Самую просторную комнату здания конторы занимал управляющий, в двух других размещалась бухгалтерия — неприступное владение Исака, а в четвертой стоял стол с расшатанными ножками и старое кресло с продранным сиденьем, принадлежащие заведующему складом. В этой же комнате зимой устанавливали круглую чугунную печурку и на покрытой брезентом тахте поочередно, согласно дежурству, почивали то Хромой Миша, то одуревший от водки Баграт.
В кабинет Годердзи без нужды никто не отваживался зайти. Отворив дверь, вы вдруг оказывались перед управляющим базой, который восседал за массивным письменным столом прямо напротив двери и, выкатив глазища, молча уставлялся на входящего. Казалось, он сверлит вас своим пронизывающим взглядом, стремясь заглянуть в самую душу.
Так он сидел, не произнося ни звука, даже не здороваясь с вошедшим, кто бы тот ни был. Сидел неподвижно и таращился, выжидая, когда посетитель обретет дар речи. Такой необычный прием многих ошарашивал, многих делал куда покладистее, чем были они вообще.
Насупленный, мрачный управляющий санкционировал выдачу того, что следовало покупателю, так, словно милость оказывал.
За его дубовым креслом с мягкой спинкой, которое где-то раздобыл для него Исак, на стене, в блестящей, под серебро, раме красовался портрет Сталина в форме генералиссимуса. Когда Годердзи перехватывал взгляд посетителя, устремленный на портрет, он, кивая головой, самодовольно говорил:
— Я, братец, на фронте под его верховным командованием воевал, поэтому так просто с ним не расстанусь. Пусть висит себе на здоровье, кому он мешает, верно ведь?
И, получив положительный ответ, стукал пудовым кулачищем но столу и многозначительно добавлял:
— Да, милый мой друг, так оно было и всегда так будет — времена царствуют, а не человеки, и все мы — игрушки в руках времени. Захочет оно, проклятое, подбросит тебя высоко, вознесет надо всеми, захочет — на обе лопатки уложит! Как наш великий Сандро Канделаки своих противников ложил. Захочет — удачу пошлет, захочет — в бараний рог согнет! Но пока оно тебя согнет, ты, брат, должен изловчиться и за рога его схватить! Обязательно за рога, понял?
Придя спозаранок на базу, Годердзи не спеша обходил всю территорию, не оставляя ни одного закутка. Шагал он размеренно, по-военному, покачивая богатырскими плечами, не ходил — шествовал, словно парад принимал. Затем направлялся в свой кабинет, кряхтя, поглубже усаживался в кресло и, упершись мощным животом в край столешницы, погружался в раздумье, которое очень быстро и незаметно переходило в сон.
Была у него такая привычка — чтобы восполнить нехватку сна, ему необходимо было соснуть здесь, в кабинете, час-полтора. Тут как раз и наступало время открытия базы. Он раздирал глаза, вставал, со стуком растворял окно и, высунувшись в него, орал громовым голосом:
— Эй, дармоеды, аткривай варата!
Последние два слова почему-то произносились по-русски.
Выкрашенные в зеленый цвет огромный ворота, над которыми красовалась вывеска «Самебская база Лесстройторга», распахивались со страшным скрипом и скрежетом, и поток клиентов вливался во двор. Толкаясь, крича и перекрикивая друг друга, люди мгновенно окружали стоявшего посреди двора, приветливо улыбавшегося Серго Мамаджанова, ошуюю и одесную которого, точно верные стражи, возвышались Хромой Миша и похмельный Баграт.
И начиналось светопреставление! Поднимался гвалт, гомон, велся ожесточенный торг, сопровождаемый громкими выкриками и восклицаниями, то искренними, то притворными, сдобренными такой забористой бранью, что даже славившийся сквернословием Баграт не без удивления ухмылялся. Под этот аккомпанемент происходили выбор материалов, перекладывание, отмеривание, погрузка, и тут уж для стражей Серго наступало полное раздолье.
Годердзи, невозмутимо наблюдавший за бурлящей толпой в распахнутое окно своего кабинета, задумчиво рассуждал вслух: -Толпа — хуже, чем овечья отара: на пути не становись, затопчет... надо позади нее идти и погонять ее... Одного человека не поймешь, а толпу и подавно, она ведь сама не знает, чего хочет!»
Серго в эти утренние часы чувствовал себя как рыба в воде. Он рысью бегал по базе, поминутно отдавая четкие распоряжения, так что Миша и Баграт ни на миг не имели покоя.
Ровно в час дня, минута в минуту, Годердзи высовывал голову в окно и ревел на всю базу:
— Эй, Баграт, закривай варата!— И «Годердзиев склад» закрывался на двухчасовой перерыв.
Такой долгий перерыв не предусматривался ни одной инструкцией, но все знали, что Годердзи Зенклишвили сильнее любой инструкции, и поэтому никому в голову не приходило с ним спорить.
Перерыв предназначался для обеда. Хромой Миша садился на мотоцикл Мамаджанова и мчал к сельской столовой. Там ежедневно готовился особый обед специально для базы Годердзи — то буглама, то грузинская солянка, то каурма из печени, то жирный бозбаш, то чихиртма.
По старинному грузинскому обычаю трапезничали все вместе — и начальник, и подчиненные. Этот демократизм ввел и узаконил сам Годердзи. Если Исак случался на базе в часы обеда, он, естественно, тоже разделял трапезу. Перед каждым ставилась персональная бутылка доброго вина, пили по-кахетински: каждый наливал себе из своей бутылки и мог выпивать либо помногу, в два-три приема, либо потихоньку, по малой чарке. Больше одной бутылки пить не полагалось.
После обеда Баграт отправлялся в сторожку — летнюю резиденцию его и Миши, опрокидывал там еще стакан водки, утирал рукавом кожаной куртки губы и лишь после того приступал к работе.
Годердзи снова орал — «аткривай варата», и Миша с Багратом стремглав бросались выполнить команду, а сам хозяин погружался в кресло, и вскоре в тишине кабинета раздавался мощный храп.
Но беда была в том, что во время второго, послеобеденного сна Годердзи обычно начинала работать круглая пила, а эта чертовщина издавала такие ужасающие звуки, что и мертвый бы проснулся. Визг и скрежет пилы зависел и от распиливаемого материала. Если древесина попадалась твердой породы, пила начинала пронзительно визжать, так что не только дремать — стоять поблизости было невозможно.
Поэтому Годердзи терпеть не мог дубовые и буковые бревна. То ли дело ель и сосна! «Циркулярка» (так называли круглую пилу), распиливая их, равномерно жужжала, и эти звуки убаюкивали управляющего, как мерное покачивание колыбели, рисуя его полусонному воображению новенькие сторублевки.
В один прекрасный день, в тот самый час, когда Годердзи пребывал в состоянии блаженной дремоты, в кабинет влетел только что прибывший из очередного вояжа Исак Дандлишвили. Став перед Годердзи, он долго шумно дышал, все никак не мог отдышаться, пока наконец начальник не рявкнул:
— Что с тобой стряслось, может, скажешь наконец? — и сердито уставился на него своими огромными немигающими глазищами.
— Первого секретаря сняли,— дрожащим голосом выговорил Исак.
— Какого первого, первых много, нашего райкома или какого другого? — с несвойственной быстротой спросил управляющий и приподнялся с кресла.
— Да нет! — скривился в гримасе Исак.— Всей Грузии!..
— Ух ты! — вырвалось у Годердзи, и он сел обратно. Известие поразило его. Нижняя челюсть у него отвисла, глаза чуть не вылезли из орбит, жилы на висках взбухли.
— Мне только что сказали... На пенсию, мол, перевели,— Исак еле ворочал языком. Он ногой пододвинул к себе стул и сел так осторожно, словно стул сломанный и вот-вот развалится.
— Ух ты! — снова выдохнул Годердзи и, обомлевший, откинулся на спинку кресла.
Несколько минут оба сидели молча. Исак заговорил первым.
— Увидишь, как все изменится! Этих всех тоже поснимают,— он кивком указал в ту сторону, где находился райцентр.— Очень скоро увидишь, какие дела завертятся... Эхе-хе, подождали бы, проклятые, хоть немножко, но разве эти... эти...— от волнения бухгалтер не смог найти нужного слова и в сердцах смачно сплюнул.— Не я ли тебе говорил, не надо давать им так много, подавятся, вот теперь и бегай за ним,— Исак снова кивнул в сторону райцентра,— вот увидишь, что сейчас он для нас сделает,— желчно и многозначительно произнес он и, вскочив со стула, стал глядеть в окно.
Со двора донесся сиплый голос Серго:
— Миша, чтоб тебе лопнуть, куда ты девался, поди сюда!
— Позови-ка этого болвана,— в глубокой задумчивости проговорил Годердзи.— Ревет, подлец, как убойный бык...
— Эй, Серго, старшой зовет,— крикнул Исак и плотно прикрыл окно.
— Я пришел,— вкатившись в комнату, гаркнул Серго и добавил: — Слушай, чего же ты меня зовешь в такое время, когда народ наседает, гляди, какие покупатели,— он поднес к губам щепотью собранные три пальца и звучно их поцеловал.
Кто на тебя теперь насядет, ты лучше это мне скажи,— проговорил Годердзи и почесал затылок. — Что случилось? — Серго, сразу струсив, начал засматривать в глаза то одному, то другому, пытаясь понять, что означает эта угроза.
— Первого секретаря сняли,— пояснил Исак.
— Какого первого? — опешил Серго.
— Какого, какого! Первого секретаря всей Грузии, безмозглая башка! — Исак, видимо, постепенно распалялся.
Серго с минуту молчал, переводил взгляд с управляющего на бухгалтера, осмысливая известие, а потом вдруг воскликнул:
— Да ну, не было печали! Сняли, и черт с ним, а нам-то что? Одного снимут, другого назначат, только и всего, так оно и идет. Эка невидаль! Нашли чем удивить! — Серго, разозлившись, пнул ногой стоявший поблизости стул, да с такой силой, что стул опрокинулся и стукнулся об стену.
Изумленный Исак молча смотрел то на Годердзи, то на Мамаджанова.
— Вообще-то говоря, парень не совсем врет,— степенно, раздумчиво заговорил Годердзи.— Ну, сняли и сняли, нам-то что? Мы, братец ты мой, люди маленькие, мы...
— Э-э, что с вами говорить! — вскипел разъяренный Исак.— Вы ситуацию не видите! То, что не видите,— полбеды, это еще ничего, но ведь и не чувствуете! Знаете вы, что за этим последует? Все вот так перемешается,— он завертел кистями рук,— так тебя выжмут, так хвост тебе прикрутят, по рукам и ногам свяжут, дышать станет невозможно... Э-э, вам это все невдомек, а я-то знаю, что нас ожидает... Нам необходимо немедленно закругляться, сворачивать все дела!.. Ясно? Сейчас другая ситуация!
«Ситуация» было излюбленное словечко Исака.
— Да-а, так я и знал! — продолжал он.— Ей-богу, я не раз думал, что всякому раздолью наступает конец, оно, как и счастье, не может длиться долго, и вот тебе, оправдалось предчувствие!
— Исак прав,— авторитетно, убежденно заговорил Годердзи,— теперь настанут другие времена, во всяком случае — на первых порах... нам надо прикрыть наши дела. Поглядим, обождем, вы же знаете — царствуют времена, а не человеки. То время было таким, а это будет другим. Потом еще что-то изменится, и так до скончания века!.. Вечная карусель. Какой это дурак утверждает, что нет перпетуум-мобиле, политическая жизнь и есть настоящее перметуум-мобиле, сколько ни старайся, не приостановишь, даже передохнуть не дает, все крутится и крутится.— В трудные минуты Годердзи ударялся в философию, видимо, это несколько успокаивало его.
— Ничего не будет!— разозлился Мамаджанов.— Или вы не знаете пословицу «непривычного — не приучай, привычного — не отучай». Народ к вольности так привык, что никому не под силу удила ему укоротить. Теперь обратного хода нет! Наше дело — торговля, а без торговли ни одно государство не может просуществовать. Ни социалистическое, ни капиталистическое, да поймите же вы это, поймите!
— Тпру-у! Стой, Сергунчик, стой,— не выдержал Исак и вдруг, словно его прорвало, завизжал: — Если я второго такого оболтуса, как ты, видел, пусть земля меня поглотит! — И, грохнув дверью, в полной ярости выскочил во двор.
— Чего он на меня-то сердится, не я же снял большого секретаря,— обиженно проговорил как-то сразу потухший Серго и тоже собрался уходить.
— Ступай да пришли мне этого, как его... Баграта,— с недовольным видом велел Годердзи.
Через несколько минут в кабинет управляющего ввалился Баграт, и сразу понесло водкой и чесноком.
— Садись в прихожей и никого ко мне не пускай, понял?
— Ты что это, Годердзи батоно!.. Если я здесь рассядусь, кто же там за всем присмотрит?
— Выполняй, балда ты этакая, что тебе говорят, не то...
— Воля твоя, воля твоя, я-то выполняю, что мне велят, я все...
— Ладно, катись сейчас отсюда, не до твоей болтовни мне... Ни черта не смыслишь, тьфу, будь ты неладен!..
Баграт пулей вылетел в прихожую, а Годердзи поглубже нырнул в кресло, уперся брюхом в стол, вытянул ноги, всем телом потянулся, вздохнул и глубоко-глубоко задумался...
Любил Годердзи Зенклишвили мысленным взором окидывать прошлое. Оставаясь в одиночестве, он либо погружался в дрему, либо сидел, выпучив свои огромные глаза, затененные на редкость длинными ресницами, и листал, листал книгу своей жизни.
Сейчас было не до сна, этот сукин сын Исак слишком его разволновал, испортил настроение. И, чтобы отвлечься, он обернулся к прошлому.
Там, в прошлом, не было ни на волосок чего-либо дурного, постыдного. Он был уверен в своей чистоте и порядочности, в том, что жизнь свою прожил достойно.
Вот только события последних лет иной раз смущали его. Когда он задумывался, ему казалось, что он слишком далеко зашел, слишком поддался этому проклятому Исаку Дандлишвили, умному и коварному, аки змий.
Жадности Исака не было границ, подавай ему хоть весь земной шар — мало будет, солнце и луну в придачу захочет. Второго такого ненасытного человека Годердзи не встречал.
Ах, будь неладен тот час, когда секретарь райкома, эта бестия Вахтанг Петрович, всучил ему в помощники Исака. Вообще, если по правде говорить, все это дело сам Вахтанг Петрович и заварил. Как покойно, как уютно чувствовал себя Годердзи на той маленькой лесопилке, да и потом, на кирпичном заводе!..
...И день сегодняшний исчез, растворился, как сон. А день вчерашний поразительно явственно и живо предстал перед его глазами, до того живо, что Годердзи и не разбирал уже, где явь, а где видения, оживленные цепкой памятью...
...Перед его взором, как бы выплыв из небытия, появился маленький, наполовину врытый в землю бревенчатый домишко на краю села, на крутом пустынном склоне, где земля была суха и неурожайна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51