Стоял молча, широко, упористо расставив ноги, и смотрел.
Глаза ЕГО повлажнели...
— Годо, ту газету... что ты читал... ну вот ту, в которой про это самое... про передачу имущества написано, я ТОЖЕ ЕЕ прочла...— сказала Малало и носком войлочного чувяка принялась сбивать ВОДЯНЫЕ брызги с другой ноги.
Годердзи стоял, точно ОДЕРЕВЕНЕВ. Лицо ЕГО пылало, ноздри вздрагивали, как у скакуна ПОСЛЕ забега.
— ГДЕ ты нашла эту газету? — еле выдавил он, словно кто-то сжимал ему горло и словно самое главное было узнать про газету.
— В рояле. Там она лежала.
- Да что же ты там искала, что ты потеряла в рояле
- Эту газету я и искала.
На кой шут она тебе сдалась?
— Хотела узнать, чего ты в ней такого вычитал, что тебя там так заело, что ты оторваться от нее не мог, целый месяц никого не замечал и не заботился, что с нами... со мной...— Малало утерла невольную слезу.
— Теперь поняла?
— Да, поняла.
— И что же?
— Да то, что как ты считаешь нужным, так и поступай. Я на все согласна.
Горячая волна побежала по телу Годердзи, захлестнула горло, лишила дара речи.
Он все же не ожидал, что жена так преданно, так мужественно, так безоглядно вступит за ним на тернистый путь, который он избрал после стольких переживаний.
Но вслух он сказал совсем другое — сказал, насколько мог, спокойно, даже грубовато, чтобы замаскировать свое волнение:
— И чего ты искала эту газету, которую я от тебя скрывал? Сказал бы сам, когда пришло бы время.
— Знаю, что сказал бы, только так оно лучше. Если бы я сама не прочла и ты неожиданно бы мне сказал, может быть, я бы заупрямилась, не согласилась бы сразу, а теперь...— Малало устремила на мужа свои ясные, открытые глаза и застенчиво, по-молодому улыбнулась.
Годердзи захотелось прижать ее к груди, расцеловать эти ее глаза, сказать ей спасибо, но вместо всего этого он молча, без слов, повернулся к ней спиной и, грузно ступая, направился к дому.
Исконные, из глубин тысячелетий идущие представления грузина о мужском достоинстве и твердости духа заставили его сдержаться, не показать свою слабость.
Пока Годердзи шагал между грядками, Малало стояла неподвижно и смотрела ему вслед. В походке, во всей стати его не было прежней мощи, весь он как-то стаял, надломился, и даже богатырские плечи слегка опали... Малало не выдержала — жалость и сострадание душили ее, обеими руками схватившись за фартук, она поднесла его к лицу, уткнулась в него и долго стояла, сдерживая беззвучные слезы.
На следующее утро Годердзи дольше и тщательнее обычного скреб щеки своей острой, истончившейся за долгие годы золингеновской бритвой, которую привез еще с фронта.
Потом так же тщательно подстригал усы, глядя на себя в зеркало и поворачивая голову то влево, то вправо.
Малало бесшумно сновала вокруг, молча наблюдая и пытаясь понять, к чему он так готовится. Она перекладывала какие-то предметы, якобы прибирала, в действительности же стремилась, чтобы ни один шаг, ни одно движение мужа не ускользнули от ее взора.
«Интересно, куда это он собирается? Ишь, как старается...» — думала Малало и ни на миг не упускала его из поля зрения. А ведь любопытная и дотошная дщерь Каколы обладала редкой наблюдательностью.
— Куда это ты выряжаешься так старательно? — как бы между прочим, спросила в конце концов она.
— К секретарю райкома.
— Уже? — легкий испуг просквозил в ее голосе.
— Если кровь надо выпустить, лучше выпустить ее раньше,— пробубнил он в ответ любимую поговорку.
— Годо, не мне тебя учить, но все же... коли ты все отдашь им, сделай так, чтобы они раз и навсегда оставили тебя в покое. А иначе-то что за смысл: все свое достояние отдать, да чтобы после того тебя еще по разным госконтролям таскали?..
— Это им виднее. Я же не откупаюсь, я просто передаю им свое имущество, это разные вещи.
— Что ты говоришь, Годо! Значит, ты хочешь все им отдать и ничего не выгадать? Я думала, что ты для того делаешь, чтобы отстали они от тебя, а ты?..— Малало умолкла на полуфразе и, удивленная, глядела на своего твердолобого упрямца мужа.
— Не бойся, все будет хорошо,— успокоил он ее.
Малало долго смотрела, как шел через двор, а потом по проулку ее Годердзи. По сравнению со вчерашним он выглядел куда бодрее, и шаг у него был тверже.
— Господи, яви нам свое милосердие, смилуйся над нами,— проговорила она в смятении и направилась к огороду.
...Весеннее солнце было таким горячим, словно хотело в один день согреть всю пробудившуюся природу.
* * *
Секретарь райкома долго продержал его в ожидании.
В приемной толпилось множество народу. Оказалось, сегодня как раз приемный день.
Сперва Годердзи сидел не шевелясь, точно кол проглотил, и только глазами ворочал, присматриваясь к окружающему. Но постепенно воспоминания завладели им, и в его воображении начали оживать картины недавнего и уже такого далекого прошлого...
Знакомая приемная напомнила Вахтанга Петровича.
Боже мой, сколько раз входил Годердзи в эту светлую просторную комнату! Тогда его приход был совсем другим! Он знал, что за этой вот дверью сидит человек доброжелательный, дружески к нему расположенный, который встретит его с распростертыми объятиями.
А теперь? Теперь он и того не ведает, примет ли его секретарь, узнав, кто к нему пожаловал, или отправит назад, скажет: «Сперва обратитесь к заведующему отделом».
Был бы на своем месте Вахтанг Петрович и не запутай так всего его собственный сынок Малхаз, судьба Годердзи обернулась бы иначе...
Вот, оказывается, как много может сделать совершенно посторонний человек, ежели он обладает силой и протянет тебе руку помощи!
И то вспомнилось ему, как он в первый раз положил Вахтангу Петровичу пачку денег и чуть было не прищемил себе ящиком руку. Да и бедный Вахтанг Петрович едва успел отдернуть свою!.. А какой великолепный тамада он был! Как любил и понимал азарт и степенность подлинно грузинского кутежа! Сколько огня в нем было, вот настоящий человек! Пусть никто другой перед ним не похваляется!..
Уже стемнело, когда Годердзи пригласили в столь знакомый, залитый светом электрической люстры кабинет.
Первый секретарь выглядел утомленным.
Не вставая, он кивнул Годердзи, указал ему на стул — садитесь, мол, и углубился в чтение какой-то бумаги.
Годердзи раза два издали видел его, но никогда не встречался лицом к лицу. Потому он и разглядывал его сейчас.
Секретарю было лет сорок — сорок два. Среднего роста, поджарый, большелобый, с расчесанными на косой пробор порядочно поредевшими черными волосами.
— Слушаю вас,— обратился он к Годердзи и поглядел исподлобья. Глаза у. него были колючие, строгие.
Годердзи ожидал несколько другого начала беседы. Такой сдержанный, холодный, даже враждебный прием обескуражил его.
— Я Годердзи Зенклишвили, бывший директор кирпичного завода.
— Да, я вас знаю,— отозвался секретарь и опять исподлобья глянул на Годердзи.
— Я решился обеспокоить вас по одному вопросу...
— Если не ошибаюсь, вы болели, верно? — осведомился в ответ секретарь, и в его голосе просквозило нечто похожее на упрек.
— Да, болел, теперь вот вроде поправился.
— Ваш завод, вернее, бывший ваш завод, не выполнил квартального плана, это вам, надеюсь, известно?
— К сожалению, очень хорошо известно.
— В чем, по-вашему, дело, почему завод отстает? Видимо, коллектив плохо работает, так?
— Уважаемый первый секретарь, я пришел к вам по совершенно другому делу. На заводе теперь новый директор, и причины отставания ему известны лучше, чем мне.
— Но вам-то, вам почему не должны быть они известны? Разве у вас не болит душа за предприятие, в строительстве и запуске которого вам принадлежит такая...— здесь секретарь запнулся, видимо, хотел сказать что-то другое, но, помешкав, проговорил: — Вы приняли такое участие?
— Когда я там работал, отставания не было.
— Вы хотите сказать, что ваш уход отрицательно подействов на работу коллектива?
— Нет, я не хочу этого сказать и не говорю.
— Так что же вы говорите? — секретарь терял самообладание он повысил голос.
— Я не затем пришел, чтобы о кирпичном заводе говорить.
- А по какому же делу вы пришли? — резко спросил секретарь.
- По личному.
Секретарь осекся. На лице его выразилось неудовольствие. Очевидно, он подумал, что Годердзи пришел с какой-то просьбой. Взял карандаш, покрутил его, поглядел пронзительно на Годердзи и неохотно бросил:
— Слушаю вас.
Годердзи заерзал на стуле — словно на горячие уголья сел.
— Я хочу сдать мой дом со всем, что там есть,— неуверенно проговорил он.
— Ну разве ж это мое дело! — разводя руками, недовольно сказал секретарь.— По этому вопросу вы должны обратиться в райисполком. Туда, где работает ваш сын,— многозначительно уточнил он и жестом дал понять, что аудиенция окончена. Потом, словно ему показалось недостаточным то, что он сказал, добавил: — Дела по сдаче недвижимости, как и купле-продаже, рассматривает исполком.
— При чем тут купля-продажа, я хочу сдать, то есть передать безвозмездно, понимаете,— с достоинством ответил Годердзи, внезапно загораясь гневом.
— Передать или продать? Кому вы хотите продать? — не мигая, враждебно глядел на него секретарь. Он сидел, сведя брови, напыжившись.
— Не продать, а передать хочу, так, безвозмездно.
— Понятно, понятно,— вышел из терпения секретарь.— Значит, вы желаете подарить. Кому же?
- Правительству, государству.
— Что-о? у секретаря вытянулось лицо, и он откинулся на спинку кресла, потом снова подался вперед и уперся локтями в край стола.
- Государству, правительству, кому же еще? — спокойно повторил Годердзи.
Секретарь что-то напряженно соображал. Наконец заговорил, уже мягче и спокойнее:
— Итак, вы желаете ваш дом со всем вашим движимым и недвижимым имуществом подарить государству?
— Да.
— Совершенно безвозмездно?
— Совершенно безвозмездно.
— По вашей воле? — продолжал уточнять секретарь и устремил на Годердзи внимательный взгляд, только на этот раз глаза его смотрели менее сурово.
— По моей воле и с согласия моей жены.
— А нет ли у вас совладельцев? Никто не предъявляет претензии на ваш дом?
— Нет, у меня никого нет...
— А... ваш сын?.. Сын согласен? — осторожно спросил секретарь.
— Сын живет отдельно. От этого дома он отказался по собственному желанию,— негромко проговорил Годердзи.
— Вы все-таки должны его спросить,—- посоветовал секретарь. Он стал даже приветливым.
— Возражать он не будет... не может,— поправился Годердзи.— Я знаю.
Наступило молчание. Тишину нарушало лишь монотонное тиканье стенных часов в дальнем углу кабинета.
— Что вас заставляет решиться на этот шаг, почему вы это делаете? — заговорил секретарь.— Может быть, вас кто-то принуждает или кто-то шантажирует, словом, я хочу сказать,— продолжал он с большей уверенностью,— я хочу сказать, не спровоцировано ли ваше поведение давлением извне? — Тут он, точно спохватившись, встал, вышел из-за стола и вежливо предложил Годердзи: — Пожалуйте сюда, поговорим поподробнее.— И, указав жестом на стоявшие в противоположном углу кабинета мягкие кресла, направился туда.
Они действительно поговорили поподробнее...
Секретарь, удивительно умело задавая вопросы, в короткое время узнал из той беседы гораздо больше о Годердзи, чем из множества представленных на него бумаг. А о том, что секретарь прочел множество этих бумаг, Годердзи догадался без труда.
Беседа и Годердзи заставила оттаять. Он понял, что суровость секретаря была обусловлена всем предыдущим ходом дела, которое возбудили против него народный контроль и прокуратура. Никаких причин относиться к нему плохо секретарь не имел, а сам по себе он не был ни черствым, ни злым. Наоборот, оказалось, что он очень даже отзывчивый и чуткий человек.
Под конец беседы секретарь не только не сверлил Годердзи суровым взглядом, но с явным сочувствием взирал на сидевшего перед ним седовласого богатыря.
Приветливый тон секретаря, простота его обхождения и это сочувствие, сменившие первоначальную недоброжелательность и суровость, развязали язык Годердзи, и он со свойственным ему немногословием, но откровенно и чистосердечно рассказал секретарю всю свою нелегкую жизнь и теперешние затруднения.
— Будем считать, что в принципе мы все согласовали и обговорили. Завтра я загляну к вам, и все остальные вопросы, в том числе и чисто практические, мы решим на месте,— сказал секретарь в завершение беседы и крепко пожал руку Годердзи.
Не однажды Годердзи Зенклишвили выходил из секретарского кабинета радостный и даже окрыленный, но чувство, которое он испытал в этот раз, было совсем иным. Когда он затворил за собой дверь, ему показалось, что с плеч его свалилось тяжкое бремя, и он ощутил необыкновенную легкость...
«И чего только я радуюсь! Подарил все свое добро, нажитое такими трудами, и вместо того, чтобы плакать, радуюсь!» — сам себе удивляясь, думал Годердзи, возвращаясь домой. Не было ни покалывания в сердце, ни напряженности и тяжести в затылке, как часто случалось в последнее время.
Малало стояла на балконе и глядела на дорогу — ждала.
Завидев Годердзи, она испуганно встрепенулась, но по бодрой походке мужа безошибочно догадалась, что исход дела благополучный. Приободрившись, она с улыбкой поспешила ему навстречу.
— Мальчик или девочка? — шутливо спросила она входившего в калитку Годердзи.
— Мальчик! — отозвался тот и, сняв шапку, носовым платком отер вспотевший лоб.
— Что же он тебе сказал? — с наигранным спокойствием спросила Малало.
— Завтра придут принимать.
— Ой, господи, так скоро?!
— А чего тянуть-то?
— А в старом нашем доме разве не надо прибрать? В первой комнате заготовительная контора чеснок хранила, небось все чесноком провоняло...
— Ну и что ж, а ты представь, будто мы хаши кушаем,—- ухмыльнулся Годердзи.— Не волнуйся, сейчас я заглянул в заготовительную контору, начальника повидал, велел сегодня же освободить дом, если, говорю, хранится у тебя там что-нибудь, давай срочно, сегодня же вывези, завтра я туда въезжаю, смотри, говорю, не подведи, хватит с вас того, что столько времени даром пользовались... Он обещал к завтраму и освободить, и вымыть весь дом.
— Сказать правду, всю эту историю ты сам должен был сообщить мальчику. Давно должен был сообщить! Одно дело — когда бы ты сам ему сказал, а другое — когда он от других узнает.
— Да разве ж я не сказал? Сказал, потому-то он и убежал в тот день, видишь ведь, с той поры носу не кажет.
— А ты позови, поговори с ним ласково, объясни, что другого выхода у нас не было.
— Выход был, но мы тем не менее так поступили,— с вызовом сказал Годердзи.
— Ты с кем же счеты сводишь, соображаешь?
— Ни с кем не свожу. Только когда он узнает, что я дом государству дарю, сам прибежит. Вот увидишь, прибежит.
Малхаз и вправду прибежал в тот же вечер. Едва смерклось, он явился и вошел прямо к отцу. Годердзи отдыхал, полулежа на тахте.
Малхаз остановился перед ним и стоял молча, даже «здравствуй» не сказал. Потом молча сел на стул и с укоризной воззрился на отца. Некоторое время оба молчали.
И опять же Годердзи не выдержал, заговорил.
— Ну, что скажешь? — спросил он, в упор глядя на сына.
— Ты что скажешь, а то мне уж нечего говорить. Перед тобой я не виноват.
— Получается, ты от меня объяснений ждешь и меня виноватым считаешь?
— А как по-твоему, ты ни в чем не виноват?
— Ты, братец мой, давно уже отказался от этого имущества, а я что же, хуже тебя? Коли ты не хочешь, я тем паче не хочу. Отдадим тому, кто хочет.
— Откуда ты взял, что я не хочу?
— Да если ты хотел, куда же сбежал? Почему отделился?
— Я же тебе сказал, что временно это...
— Я не знаю, что такое «временно»! Когда требовалось позаботиться о доме, ты мне изменил, встал в сторону и смотрел оттуда, что же будет. Ты так решил: пусть отец сам всю тяжесть на себе тащит, сам пусть выкручивается. Выкрутится — хорошо, ты обратно пожалуешь... Нет, дорогой друг, я не караульщик этому добру, пропади оно пропадом. Если б ты хотел, вступил бы во владение, да сам и охранял бы...
— Где же это слыхано, чтобы отец так бессердечно поступал с родным сыном?
— А слыхано ли, чтобы сын с такой легкостью и бессердечностью отрекся бы от , родного отца, убежал бы из отчего дома?
— Я тысячу раз тебе говорил, что не отрекаюсь я, просто временно перешел жить к жене.
— Ты думал поглазеть из чужой норы, с безопасного места, как меня погубит мною же нажитое добро. Погубит — и шут с ним, с отцом, а нет — ты бы вернулся под преданный тобой кров.
Малхаз уразумел, что спорить с отцом не имеет смысла, что старик (впервые он мысленно назвал отца «стариком») твердо решил передать дом государству, а уж если он что решил, хоть каленым железом его жги, решения своего не изменит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51