.. Если меня в тюрьму не упекут, считай, большое счастье на нас свалилось... Так они за меня взялись, что добром это дело не кончится...
— Не дай бог до того дожить! — воскликнула Малало. Потом с жаром начала его просить, молить, точно самого господа бога: — Годо, родной ты мой, любимый, дай ты им все деньги, какие у нас есть, пусть подавятся, пусть задохнутся, может, из-за денег они так озлились, может, потому не отстают! Отнеси, отдай, швырни им в морду, чтоб они сгорели! Только пусть от тебя отстанут, а нам ни копейки не надо, ни копеечки, слышишь, да и на кой черт нам деньги?.. Жизнь свою мы уже прожили, а сыну не только ничего нашего не нужно, мы сами для него что есть, что нет, все одно!..
Отнеси им, родной, пусть лопнут, пусть, чтоб их чума забрала! - Я бы дал, да НЕ так-то это просто. Можно в еще худшую переделку попасть, скажут, хотел подкупить правосудие, не знаешь их разве, что ли!
— Что же нам делать? Как нам быть?
— Э-э, когда человеку счастья не дано, ничего не попишешь. Будь проклят день моего рождения!..
— Но, но, не гневи господа, Годо! Крепиться надо, в руках себя держать надо, а не раскисать. И с головой действовать надо. Сейчас это главное. А мальчик пусть делает, как знает. Если так уж ему невтерпеж, пусть приводит... Наверное, и у него своя какая-то мысль есть. Главное, чтобы ему хорошо было, а мы...
— Ведь могло так сложиться, что и ему было бы хорошо, и нам? Разве не лучше было б?
— Конечно, лучше, только пути-дороги наши с ним разошлись, видно, не суждено нам на этом свете от сына счастье увидать.
— Ты права, Малало, права. Что делать, знаешь ведь, и так говорится: когда тебя силком тащат, лучше поддаваться, чем упираться. Некоторым людям все чужое больше своего нравится. Каким бы добром ни обладал, какими бы сокровищами ни владел, а все одно, душа к чужому тянется. Вот и наш сын такой.
— Ты что же этим сказать хочешь?
— А то, что раз ему все чужое лучше своего кажется, ему и женщины нравятся те, которые уже чьими-то были...
— Не знаю, не знаю, может, и пара она ему будет... Все-таки наша, самебская, должны мы с ней понимание найти больше, чем с другой...— попыталась утешить мужа Малало.
Ее так напугал поворот беседы и опасность, которую усматривал Годердзи, что она постаралась развеять его опасения. Сама приободрилась и его хотела ободрить.
— Дай-то бог. Я теперь не могу с ним воевать,— в раздумье проговорил Годердзи.— Поладим с ним — хорошо, а нет — мы с тобой соберем свои манатки и подадимся обратно, в наш старенький домик. А этот домище и все наше имущество пусть им на здоровье, на счастье остаются...
— Ой, наш милый старый дом! — просияв и хлопнув в ладоши, воскликнула Малало.— Да благословится его кров и его основа! Сколько радости мы там видели, в тех стенах, здесь мы и десятой доли того не знали! В тех двух комнатушках мне легче дышалось, чем в этих палатах!..
Искренний порыв Малало успокоил Годердзи. Никогда прежде он бы не подумал, что одни лишь слова могут утешить и поддержать человека в беде.
У него возникло такое ощущение, словно разверзлись небеса и там, на небесах, он прочел ответ на все свои мучительные вопросы. Ответ единственно верный, безошибочный, ободряющий и возвращающий к жизни...
На память ему пришли вдруг заученные в детстве слова молитвы, он произнес их про себя и почувствовал такую легкость, как когда-то, давным-давно, после первого причастия, когда окропиридзевский священник, помазав ему миром лоб, поднес к его устам святые дары.
Настроение его поднялось, и грядущее уже не казалось таким мрачным и угрожающим.
И то сказать, ведь в последнее время у него и служебные дела пошли хорошо: закончилось строительство печей обжига, их уже загружали кирпичом и со дня на день должны были запустить. Сушильный склад и цех замеса готовы были давно.
Годердзи радовался, что сдержит слово и в срок, в первом же квартале пустит производство на полную мощность.
На этот раз движущей силой его был не только интерес к общественному делу, но и личные цели: измотанный затянувшимся следствием Годердзи питал надежду, что довольное им руководство района избавит его от наседавшей прокуратуры и народного контроля.
Правда, друзья-приятели, которых у Годердзи и но сей день осталось немало, утешали его: затянувшееся следствие будет тянуться и тянуться, пока не забудется, не сгладится все, но рассчитывать лишь на это вряд ли было благоразумно. А вот служебные успехи могли благоприятно повлиять на следствие и положить конец этой ужасной нервотрепке.
Недели две пробежали торопко и незаметно. Следователи его не беспокоили, и Малхаз не проявлял нетерпения с женитьбой на председателевой дочке. Казалось, и позабыл о том разговоре с матерью.
Ободренный Годердзи стал все чаще задумываться о будущем. Порой даже планы строил. Обычная уравновешенность и уверенность постепенно возвращались к нему. Иногда ему казалось, что он уже переплыл это бурное море и приближается к спасительному берегу.
Однако преждевременно разгоревшаяся надежда и неверный шаг, который сделал обманутый ею Годердзи, втянули его в такую передрягу, что счастливо повернувшееся было колесо судьбы едва не завертелось в обратную сторону.
Март принес бесконечные дожди.
В Самеба давно не помнили такой сырой, плаксивой весны.
Дороги развезло до того, что не только машина, арба с трудом передвигалась.
И в этакую слякоть и бездорожье, в ветер и морось Годердзи ежедневно преодолевал пешком семнадцатикилометровое расстояние от Самеба до Блисдзири.
Он так измотался, так измучился, что, всегда терпеливый и сдержанный, сейчас, затемно поднимаясь по утрам с постели, он проклинал день и час своего рождения. И все же, несмотря ни на что, на работу являлся без опозданий.
В конце концов, когда терпение его окончательно истощилось и силы были на исходе, в памяти всплыли слова нового председателя райсовета: «Поможем тебе приобрести «Жигули», и будешь ездить, сколько угодно». «А что, если и вправду купить?..— закралась мысль.— Тогда мне не придется месить грязь, стынуть на ветру и мокнуть под дождем...»
И мысль эта, раз возникнув, уже не покидала его. Машина представлялась тем более соблазнительной, что в связи с завершением строительства кирпичного завода началось строительство шоссейной дороги от Самеба до Блисдзири. Предполагалось, что к исходу лета дорога войдет в строй.
Поначалу Годердзи упорно сопротивлялся своему искушению.
Человек здравомыслящий и опытный, он знал, что этот шаг может повлечь за собой новые неприятности. Однако нужда притупила его бдительность. «В конце-то концов, эка невидаль — купить «Жигули»! — уговаривал он себя.— Неужто директор кирпичного завода не может приобрести один автомобиль!»
Мысль эта становилась все неотвязней и настойчивей. Дошло до того, что Годердзи открыл свои планы Малало. А Малало, как затем выяснилось, сообщила «приятную новость» Малхазу.
В один прекрасный день, когда Годердзи только-только отужинал, на пороге кухни появился Малхаз (когда в доме не бывало гостей, Зенклишвили трапезничали в кухне).
С тех пор как у отца с сыном произошла размолвка, незаметная на сторонний глаз, но довольно серьезная, Годердзи избегал первым затевать разговоры с сыном и уступал это право ему.
Но и Малхаз обычно не рвался начинать беседу, так что большей частью оба молчали.
И на сей раз в зенклишвилевской кухне царила тишина.
Годердзи, откинувшись на спинку стула, катал своими сильными загрубевшими пальцами хлебные шарики, исподлобья поглядывая на Малхаза. А Малхаз, склонившись над большой чашкой, шумно прихлебывал чай, закусывая картофельным пирожком.
Малало хлопотала у плиты. Закончив работу, она украдкой оглядела мужа и сына и, не заметив ничего угрожающего, отправилась стелить постели.
Годердзи посидел еще некоторое время и, потеряв надежду на то, что сын с ним заговорит, тяжело поднялся и направился к двери, видимо намереваясь пойти спать.
Малхаз, словно только того и ждал, обратился вдруг к отцу с вопросом:
— Отец, ты, я слышал, машину собираешься покупать, правда это?
Годердзи остановился, словно застигнутый врасплох, однако не обернулся, лишь слегка повернул голову.
— Да вот... и собираюсь, и не собираюсь, все никак не решу,— каким-то примирительным голосом проговорил он.
— Покупать машину сейчас, при такой запутанной ситуации... Слово «ситуация» Годердзи возненавидел еще со времен Исака.
Тот, бывало, произнося это слово, следом высказывал какую-нибудь ядовитую мысль. И с тех пор эта «ситуация» действовала на Годердзи, как красный платок на быка.
— Что ж, может, оно и верно, но сам посуди, разве легко мне таскаться в этакую даль? А ну попробуй, хотя бы три дня подряд походи туда и обратно, посмотрим, что ты скажешь...
— Ладно, допустим, но на какие деньги ты собираешься приобретать машину?
Тут-то и оборотился к сыну оторопевший отец.
Долго смотрел он на Малхаза покрасневшими от недосыпания, от дорожной пыли и ветра глазами, долго хлопал своими густыми ресницами, потом сказал то ли в насмешку, то ли всерьез:
— А на те деньги, которые бабка твоя, блаженной памяти Дареджан, оставила мне в наследство... надеюсь, этим я никому ущерба не причиню?
Малхаз, конечно, уловил насмешку в тоне отца. Помедлив, проговорил в ответ:
— Не только что ущерб причинишь — вовсе погубишь себя, а заодно и меня.
— Почему же, сын мой, почему? — неожиданно добродушно спросил Годердзи. В душе-то он знал, что сын прав. Ведь именно такие опасения и связывали его по рукам и ногам.
— Ты пока еще находишься под следствием. Тебя подозревают в том, что ты занимался всякими махинациями. По этой причине тебя и загнали к черту на рога и меня от партийной работы отстранили, и после всего ты фактически собираешься подтвердить, что ты — денежный мешок, как и считают. Это ли разумно? На что ты надеешься? А если завтра тебя и вовсе в тюрьму упекут?
— Упекут, и черт со мной!
— Ладно, допустим, ты себя не жалеешь, но я? При чем я, я-то в чем провинился, дорогой отец, ты обо мне подумал?
—- Значит, выходит, мне пусть хоть голову с плеч, это ничего, только чтоб тебе никакого ущерба, так? — горько усмехнулся Годердзи.
— Если ты своей головы не жалеешь, я-то что могу сделать? В таком случае мне остается лишь о себе позаботиться.
— Чтоб тебя никто ни в чем не упрекнул, верно? — с той же горькой усмешкой уточнил Годердзи.
— Именно, именно. А как же ты хочешь? Разве я имею право поступать так неосмотрительно со своим будущим, со своим завтрашним днем, как ты?
— Получается, я тебе мешаю, что ли?
— Да, мешаешь! — вырвалось у разгорячившегося Малхаза, но он тут же смекнул, что переборщил, и поправился: — Не нарочно, конечно, но невольно...
— Невольно, значит? Гм...
— Отец, ты должен меня понять, не надо обижаться, пойми меня,— чуть не с мольбой произнес Малхаз.
— Понял, сын мой, понял...— Годердзи вышел, с трудом переступая ватными ногами, и бесшумно притворил за собой дверь.
Из соседней комнаты донесся его приглушенный кашель. С той поры как он начал работать в Блисдзири, он постоянно простужался, и кашель его донимал, особенно по ночам.
После ужина Малхаз прошел в гостиную, включил люстру, включил торшер и, усевшись в глубокое кресло, уткнулся в газету. Малало, ничего не ведавшая о диалоге отца и сына, прибрав в кухне, тоже вошла в гостиную и, остановившись перед Малхазом, хотела было завести давно заготовленную беседу.
— Малхаз, солнце мое, я ведь вижу, что-то тебя тревожит, мучит. На тебя глядючи, я и сама вся истомилась... Поделись со мной, открой матери сердце, тебе и самому легче станет...
Малхаз оторвался от газеты, устремил на мать долгий взгляд, но в его холодных, отчужденных глазах Малало не прочла ничего утешительного.
Это ее несколько обескуражило и сбило с толку, так, что заранее заготовленные слова куда-то разлетелись, и она вообще утратила дар речи.
— Если вы замечаете, что меня что-то тревожит, вероятно, догадываетесь, что именно,— надувшись, точно индюк, многозначительно произнес Малхаз.
— Пусть не рассветет для меня завтрашний день, если я догадываюсь!
Сын внимательно поглядел на мать.
— Хорошо, мама, я скажу тебе, раз так. Знай, что больше всего меня тревожит и заботит отец...
— Ослепни мои глаза! Что же с ним такое стряслось?!
— Ничего, но...— Малхаз отвел взор куда-то в сторону.
— Что, его дела ухудшились? — не отставала побелевшая Малало.— Может, эти проклятые следователи поймали его на чем-то?..
— Да нет, куда там, разве его так легко поймаешь!
— Тогда что же тебя тревожит?
— Эх, мама, мама, мало ли у меня тревог и забот!
— Ради бога, не говори со мной загадками! Я уж сама не своя... Говоришь — говори прямо.
— Хорошо, скажу прямо: мне и прежде не нравилось все, что делал отец, и теперь. Плохую славу он заимел, прослыл комбинатором и дельцом...
— Господи, что слышат мои уши! Что ты такое говоришь, сын мой! О твоем отце никто еще худого слова не сказал, какой охульник так его называет?!
— Это ты думаешь! А ну-ка послушай, что люди говорят, и поймешь.
— Что говорят? Что говорят эти негодяи?
— Рвач, говорят, жулик, сперва, говорят, базу в частную лавочку превратил, миллионером стал, теперь, говорят, чтобы замести следы, в другое место переметнулся, теперь там наживается, на этом самом кирпиче...
— Боже мой, боже мой, разве можно о таком человеке подобные вещи говорить?! Ну-ка ты сам скажи, когда было, чтобы кому-нибудь, кто бы он ни был и что бы там ни было, твой отец руку помощи не протянул, не помог бы? А разве мало он своего отдавал? Разве мало пользовались его благами все окружающие, и выше него стоящие, и ниже?
— Есть у него, вот и раздает.
— Да, как бы не так! Будто не мог он ничего никому не давать и только сам пользоваться!
— Нет, не мог! Тогда бы его и одного дня не держали на таком доходном месте, в два счета вышибли бы!
— Значит, получается, они требуют, а он дает, да? Тогда в чем же он виноват?
Такого оборота Малхаз не ожидал. Он никогда не предполагал, что его мать могла бы обладать такой железной логикой. Это его несколько смутило.
— Да, но откуда он дает? — нашелся-таки Малхаз.
— Добывает и дает.
— А где добывает, откуда, как?
— Как это откуда! Труженик он и голову хорошую имеет, вот и добывает.
— Да что же, на улице валяется, и он только нагибается и подбирает, что ли? Где ж это он добывает?
— Он в денежном деле работает, а деньги, знаешь, к деньгам идут...
— Получается, деньги сами к его рукам пристают? Он и не старается, пальцем не шевелит, а они пристают?
Малало учуяла, что тот, «главный» разговор, которого она так желала, начинается сейчас.
Тяжело, трудно он начинается, и, вероятно, продолжение его будет еще более трудным. Он принесет еще больше огорчений обоим. Это, пожалуй, самое резкое столкновение, которое когда-либо произошло у нее с сыном, потому она собрала все свои силы, подавила волнение и обиду, спокойно ответила:
— Может, и шевелит, но для этого ум нужен, сообразительность. А по-твоему, что же, в воде стоять и воды не испить? В огне стоять и рук не согреть? Чтобы все на его шее висело и чтобы сам он ничего с того не имел? Кормить-поить всех вокруг, а самому косточки обгладывать? Да разве ж найдется на свете такой дурак?
— Э-эх, говоришь не думая,— махнул рукой Малхаз.— Из-за всего этого ведь я страдаю!..
— Почему ты страдаешь, почему?! Разве не для тебя отец твой старается? Не для тебя мы все это копим?
— Эх,— Малхаз насупил брови, и лицо его стало еще суровее.— Останется мне это ваше накопленное или нет — бабушка надвое сказала. Зато неприятности уже налицо. Да, да, коли на то пошло,
знайте — я, я страдаю! Еще недавно хотели меня председателем райисполкома назначить, да не тут-то было, осеклись, не назначили: сын комбинатора, дельца, который тысячи загребает. До того по этой же причине из райкома меня поперли. По милости моего отца, только задумают меня выдвинуть — тотчас шарахаются, и на тебе, от ворот поворот!.. До каких пор так будет? Пойми, дорогая мама, времена моего дедушки Каколы канули в вечность. Деньги, состояние уже не имеют той силы. Нынче должность и общественное положение куда больше в цене, чем деньги. Вот если бы я в райкоме сидел...
— Да, но разве в тот самый райком не твой отец тебя протащил? Секретарей райкомовских столько ублажал, задабривал да задаривал, а дурня Цквитинидзе и вовсе облагодетельствовал, дом ему построил!
Лицо у Малало пылало, глаза сверкали — знать, взыграла шавдатуашвилевская кровь. И голос ее звучал непривычно резко, и слова как кнутом стегали...
— А директором школы разве не твой же отец тебя устроил? Коротка же у тебя память, сын мой, и неблагодарный ты, оказывается! На такого отца тебе бы молиться надо, любой другой на твоем месте благоговел бы перед ним. Все его мысли о тебе, о твоем благополучии, все он для тебя сделал, все, на ноги тебя поставил, в люди вывел — все через него, а ты, когда ему трудно пришлось, обрадовался и давай его пинать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Не дай бог до того дожить! — воскликнула Малало. Потом с жаром начала его просить, молить, точно самого господа бога: — Годо, родной ты мой, любимый, дай ты им все деньги, какие у нас есть, пусть подавятся, пусть задохнутся, может, из-за денег они так озлились, может, потому не отстают! Отнеси, отдай, швырни им в морду, чтоб они сгорели! Только пусть от тебя отстанут, а нам ни копейки не надо, ни копеечки, слышишь, да и на кой черт нам деньги?.. Жизнь свою мы уже прожили, а сыну не только ничего нашего не нужно, мы сами для него что есть, что нет, все одно!..
Отнеси им, родной, пусть лопнут, пусть, чтоб их чума забрала! - Я бы дал, да НЕ так-то это просто. Можно в еще худшую переделку попасть, скажут, хотел подкупить правосудие, не знаешь их разве, что ли!
— Что же нам делать? Как нам быть?
— Э-э, когда человеку счастья не дано, ничего не попишешь. Будь проклят день моего рождения!..
— Но, но, не гневи господа, Годо! Крепиться надо, в руках себя держать надо, а не раскисать. И с головой действовать надо. Сейчас это главное. А мальчик пусть делает, как знает. Если так уж ему невтерпеж, пусть приводит... Наверное, и у него своя какая-то мысль есть. Главное, чтобы ему хорошо было, а мы...
— Ведь могло так сложиться, что и ему было бы хорошо, и нам? Разве не лучше было б?
— Конечно, лучше, только пути-дороги наши с ним разошлись, видно, не суждено нам на этом свете от сына счастье увидать.
— Ты права, Малало, права. Что делать, знаешь ведь, и так говорится: когда тебя силком тащат, лучше поддаваться, чем упираться. Некоторым людям все чужое больше своего нравится. Каким бы добром ни обладал, какими бы сокровищами ни владел, а все одно, душа к чужому тянется. Вот и наш сын такой.
— Ты что же этим сказать хочешь?
— А то, что раз ему все чужое лучше своего кажется, ему и женщины нравятся те, которые уже чьими-то были...
— Не знаю, не знаю, может, и пара она ему будет... Все-таки наша, самебская, должны мы с ней понимание найти больше, чем с другой...— попыталась утешить мужа Малало.
Ее так напугал поворот беседы и опасность, которую усматривал Годердзи, что она постаралась развеять его опасения. Сама приободрилась и его хотела ободрить.
— Дай-то бог. Я теперь не могу с ним воевать,— в раздумье проговорил Годердзи.— Поладим с ним — хорошо, а нет — мы с тобой соберем свои манатки и подадимся обратно, в наш старенький домик. А этот домище и все наше имущество пусть им на здоровье, на счастье остаются...
— Ой, наш милый старый дом! — просияв и хлопнув в ладоши, воскликнула Малало.— Да благословится его кров и его основа! Сколько радости мы там видели, в тех стенах, здесь мы и десятой доли того не знали! В тех двух комнатушках мне легче дышалось, чем в этих палатах!..
Искренний порыв Малало успокоил Годердзи. Никогда прежде он бы не подумал, что одни лишь слова могут утешить и поддержать человека в беде.
У него возникло такое ощущение, словно разверзлись небеса и там, на небесах, он прочел ответ на все свои мучительные вопросы. Ответ единственно верный, безошибочный, ободряющий и возвращающий к жизни...
На память ему пришли вдруг заученные в детстве слова молитвы, он произнес их про себя и почувствовал такую легкость, как когда-то, давным-давно, после первого причастия, когда окропиридзевский священник, помазав ему миром лоб, поднес к его устам святые дары.
Настроение его поднялось, и грядущее уже не казалось таким мрачным и угрожающим.
И то сказать, ведь в последнее время у него и служебные дела пошли хорошо: закончилось строительство печей обжига, их уже загружали кирпичом и со дня на день должны были запустить. Сушильный склад и цех замеса готовы были давно.
Годердзи радовался, что сдержит слово и в срок, в первом же квартале пустит производство на полную мощность.
На этот раз движущей силой его был не только интерес к общественному делу, но и личные цели: измотанный затянувшимся следствием Годердзи питал надежду, что довольное им руководство района избавит его от наседавшей прокуратуры и народного контроля.
Правда, друзья-приятели, которых у Годердзи и но сей день осталось немало, утешали его: затянувшееся следствие будет тянуться и тянуться, пока не забудется, не сгладится все, но рассчитывать лишь на это вряд ли было благоразумно. А вот служебные успехи могли благоприятно повлиять на следствие и положить конец этой ужасной нервотрепке.
Недели две пробежали торопко и незаметно. Следователи его не беспокоили, и Малхаз не проявлял нетерпения с женитьбой на председателевой дочке. Казалось, и позабыл о том разговоре с матерью.
Ободренный Годердзи стал все чаще задумываться о будущем. Порой даже планы строил. Обычная уравновешенность и уверенность постепенно возвращались к нему. Иногда ему казалось, что он уже переплыл это бурное море и приближается к спасительному берегу.
Однако преждевременно разгоревшаяся надежда и неверный шаг, который сделал обманутый ею Годердзи, втянули его в такую передрягу, что счастливо повернувшееся было колесо судьбы едва не завертелось в обратную сторону.
Март принес бесконечные дожди.
В Самеба давно не помнили такой сырой, плаксивой весны.
Дороги развезло до того, что не только машина, арба с трудом передвигалась.
И в этакую слякоть и бездорожье, в ветер и морось Годердзи ежедневно преодолевал пешком семнадцатикилометровое расстояние от Самеба до Блисдзири.
Он так измотался, так измучился, что, всегда терпеливый и сдержанный, сейчас, затемно поднимаясь по утрам с постели, он проклинал день и час своего рождения. И все же, несмотря ни на что, на работу являлся без опозданий.
В конце концов, когда терпение его окончательно истощилось и силы были на исходе, в памяти всплыли слова нового председателя райсовета: «Поможем тебе приобрести «Жигули», и будешь ездить, сколько угодно». «А что, если и вправду купить?..— закралась мысль.— Тогда мне не придется месить грязь, стынуть на ветру и мокнуть под дождем...»
И мысль эта, раз возникнув, уже не покидала его. Машина представлялась тем более соблазнительной, что в связи с завершением строительства кирпичного завода началось строительство шоссейной дороги от Самеба до Блисдзири. Предполагалось, что к исходу лета дорога войдет в строй.
Поначалу Годердзи упорно сопротивлялся своему искушению.
Человек здравомыслящий и опытный, он знал, что этот шаг может повлечь за собой новые неприятности. Однако нужда притупила его бдительность. «В конце-то концов, эка невидаль — купить «Жигули»! — уговаривал он себя.— Неужто директор кирпичного завода не может приобрести один автомобиль!»
Мысль эта становилась все неотвязней и настойчивей. Дошло до того, что Годердзи открыл свои планы Малало. А Малало, как затем выяснилось, сообщила «приятную новость» Малхазу.
В один прекрасный день, когда Годердзи только-только отужинал, на пороге кухни появился Малхаз (когда в доме не бывало гостей, Зенклишвили трапезничали в кухне).
С тех пор как у отца с сыном произошла размолвка, незаметная на сторонний глаз, но довольно серьезная, Годердзи избегал первым затевать разговоры с сыном и уступал это право ему.
Но и Малхаз обычно не рвался начинать беседу, так что большей частью оба молчали.
И на сей раз в зенклишвилевской кухне царила тишина.
Годердзи, откинувшись на спинку стула, катал своими сильными загрубевшими пальцами хлебные шарики, исподлобья поглядывая на Малхаза. А Малхаз, склонившись над большой чашкой, шумно прихлебывал чай, закусывая картофельным пирожком.
Малало хлопотала у плиты. Закончив работу, она украдкой оглядела мужа и сына и, не заметив ничего угрожающего, отправилась стелить постели.
Годердзи посидел еще некоторое время и, потеряв надежду на то, что сын с ним заговорит, тяжело поднялся и направился к двери, видимо намереваясь пойти спать.
Малхаз, словно только того и ждал, обратился вдруг к отцу с вопросом:
— Отец, ты, я слышал, машину собираешься покупать, правда это?
Годердзи остановился, словно застигнутый врасплох, однако не обернулся, лишь слегка повернул голову.
— Да вот... и собираюсь, и не собираюсь, все никак не решу,— каким-то примирительным голосом проговорил он.
— Покупать машину сейчас, при такой запутанной ситуации... Слово «ситуация» Годердзи возненавидел еще со времен Исака.
Тот, бывало, произнося это слово, следом высказывал какую-нибудь ядовитую мысль. И с тех пор эта «ситуация» действовала на Годердзи, как красный платок на быка.
— Что ж, может, оно и верно, но сам посуди, разве легко мне таскаться в этакую даль? А ну попробуй, хотя бы три дня подряд походи туда и обратно, посмотрим, что ты скажешь...
— Ладно, допустим, но на какие деньги ты собираешься приобретать машину?
Тут-то и оборотился к сыну оторопевший отец.
Долго смотрел он на Малхаза покрасневшими от недосыпания, от дорожной пыли и ветра глазами, долго хлопал своими густыми ресницами, потом сказал то ли в насмешку, то ли всерьез:
— А на те деньги, которые бабка твоя, блаженной памяти Дареджан, оставила мне в наследство... надеюсь, этим я никому ущерба не причиню?
Малхаз, конечно, уловил насмешку в тоне отца. Помедлив, проговорил в ответ:
— Не только что ущерб причинишь — вовсе погубишь себя, а заодно и меня.
— Почему же, сын мой, почему? — неожиданно добродушно спросил Годердзи. В душе-то он знал, что сын прав. Ведь именно такие опасения и связывали его по рукам и ногам.
— Ты пока еще находишься под следствием. Тебя подозревают в том, что ты занимался всякими махинациями. По этой причине тебя и загнали к черту на рога и меня от партийной работы отстранили, и после всего ты фактически собираешься подтвердить, что ты — денежный мешок, как и считают. Это ли разумно? На что ты надеешься? А если завтра тебя и вовсе в тюрьму упекут?
— Упекут, и черт со мной!
— Ладно, допустим, ты себя не жалеешь, но я? При чем я, я-то в чем провинился, дорогой отец, ты обо мне подумал?
—- Значит, выходит, мне пусть хоть голову с плеч, это ничего, только чтоб тебе никакого ущерба, так? — горько усмехнулся Годердзи.
— Если ты своей головы не жалеешь, я-то что могу сделать? В таком случае мне остается лишь о себе позаботиться.
— Чтоб тебя никто ни в чем не упрекнул, верно? — с той же горькой усмешкой уточнил Годердзи.
— Именно, именно. А как же ты хочешь? Разве я имею право поступать так неосмотрительно со своим будущим, со своим завтрашним днем, как ты?
— Получается, я тебе мешаю, что ли?
— Да, мешаешь! — вырвалось у разгорячившегося Малхаза, но он тут же смекнул, что переборщил, и поправился: — Не нарочно, конечно, но невольно...
— Невольно, значит? Гм...
— Отец, ты должен меня понять, не надо обижаться, пойми меня,— чуть не с мольбой произнес Малхаз.
— Понял, сын мой, понял...— Годердзи вышел, с трудом переступая ватными ногами, и бесшумно притворил за собой дверь.
Из соседней комнаты донесся его приглушенный кашель. С той поры как он начал работать в Блисдзири, он постоянно простужался, и кашель его донимал, особенно по ночам.
После ужина Малхаз прошел в гостиную, включил люстру, включил торшер и, усевшись в глубокое кресло, уткнулся в газету. Малало, ничего не ведавшая о диалоге отца и сына, прибрав в кухне, тоже вошла в гостиную и, остановившись перед Малхазом, хотела было завести давно заготовленную беседу.
— Малхаз, солнце мое, я ведь вижу, что-то тебя тревожит, мучит. На тебя глядючи, я и сама вся истомилась... Поделись со мной, открой матери сердце, тебе и самому легче станет...
Малхаз оторвался от газеты, устремил на мать долгий взгляд, но в его холодных, отчужденных глазах Малало не прочла ничего утешительного.
Это ее несколько обескуражило и сбило с толку, так, что заранее заготовленные слова куда-то разлетелись, и она вообще утратила дар речи.
— Если вы замечаете, что меня что-то тревожит, вероятно, догадываетесь, что именно,— надувшись, точно индюк, многозначительно произнес Малхаз.
— Пусть не рассветет для меня завтрашний день, если я догадываюсь!
Сын внимательно поглядел на мать.
— Хорошо, мама, я скажу тебе, раз так. Знай, что больше всего меня тревожит и заботит отец...
— Ослепни мои глаза! Что же с ним такое стряслось?!
— Ничего, но...— Малхаз отвел взор куда-то в сторону.
— Что, его дела ухудшились? — не отставала побелевшая Малало.— Может, эти проклятые следователи поймали его на чем-то?..
— Да нет, куда там, разве его так легко поймаешь!
— Тогда что же тебя тревожит?
— Эх, мама, мама, мало ли у меня тревог и забот!
— Ради бога, не говори со мной загадками! Я уж сама не своя... Говоришь — говори прямо.
— Хорошо, скажу прямо: мне и прежде не нравилось все, что делал отец, и теперь. Плохую славу он заимел, прослыл комбинатором и дельцом...
— Господи, что слышат мои уши! Что ты такое говоришь, сын мой! О твоем отце никто еще худого слова не сказал, какой охульник так его называет?!
— Это ты думаешь! А ну-ка послушай, что люди говорят, и поймешь.
— Что говорят? Что говорят эти негодяи?
— Рвач, говорят, жулик, сперва, говорят, базу в частную лавочку превратил, миллионером стал, теперь, говорят, чтобы замести следы, в другое место переметнулся, теперь там наживается, на этом самом кирпиче...
— Боже мой, боже мой, разве можно о таком человеке подобные вещи говорить?! Ну-ка ты сам скажи, когда было, чтобы кому-нибудь, кто бы он ни был и что бы там ни было, твой отец руку помощи не протянул, не помог бы? А разве мало он своего отдавал? Разве мало пользовались его благами все окружающие, и выше него стоящие, и ниже?
— Есть у него, вот и раздает.
— Да, как бы не так! Будто не мог он ничего никому не давать и только сам пользоваться!
— Нет, не мог! Тогда бы его и одного дня не держали на таком доходном месте, в два счета вышибли бы!
— Значит, получается, они требуют, а он дает, да? Тогда в чем же он виноват?
Такого оборота Малхаз не ожидал. Он никогда не предполагал, что его мать могла бы обладать такой железной логикой. Это его несколько смутило.
— Да, но откуда он дает? — нашелся-таки Малхаз.
— Добывает и дает.
— А где добывает, откуда, как?
— Как это откуда! Труженик он и голову хорошую имеет, вот и добывает.
— Да что же, на улице валяется, и он только нагибается и подбирает, что ли? Где ж это он добывает?
— Он в денежном деле работает, а деньги, знаешь, к деньгам идут...
— Получается, деньги сами к его рукам пристают? Он и не старается, пальцем не шевелит, а они пристают?
Малало учуяла, что тот, «главный» разговор, которого она так желала, начинается сейчас.
Тяжело, трудно он начинается, и, вероятно, продолжение его будет еще более трудным. Он принесет еще больше огорчений обоим. Это, пожалуй, самое резкое столкновение, которое когда-либо произошло у нее с сыном, потому она собрала все свои силы, подавила волнение и обиду, спокойно ответила:
— Может, и шевелит, но для этого ум нужен, сообразительность. А по-твоему, что же, в воде стоять и воды не испить? В огне стоять и рук не согреть? Чтобы все на его шее висело и чтобы сам он ничего с того не имел? Кормить-поить всех вокруг, а самому косточки обгладывать? Да разве ж найдется на свете такой дурак?
— Э-эх, говоришь не думая,— махнул рукой Малхаз.— Из-за всего этого ведь я страдаю!..
— Почему ты страдаешь, почему?! Разве не для тебя отец твой старается? Не для тебя мы все это копим?
— Эх,— Малхаз насупил брови, и лицо его стало еще суровее.— Останется мне это ваше накопленное или нет — бабушка надвое сказала. Зато неприятности уже налицо. Да, да, коли на то пошло,
знайте — я, я страдаю! Еще недавно хотели меня председателем райисполкома назначить, да не тут-то было, осеклись, не назначили: сын комбинатора, дельца, который тысячи загребает. До того по этой же причине из райкома меня поперли. По милости моего отца, только задумают меня выдвинуть — тотчас шарахаются, и на тебе, от ворот поворот!.. До каких пор так будет? Пойми, дорогая мама, времена моего дедушки Каколы канули в вечность. Деньги, состояние уже не имеют той силы. Нынче должность и общественное положение куда больше в цене, чем деньги. Вот если бы я в райкоме сидел...
— Да, но разве в тот самый райком не твой отец тебя протащил? Секретарей райкомовских столько ублажал, задабривал да задаривал, а дурня Цквитинидзе и вовсе облагодетельствовал, дом ему построил!
Лицо у Малало пылало, глаза сверкали — знать, взыграла шавдатуашвилевская кровь. И голос ее звучал непривычно резко, и слова как кнутом стегали...
— А директором школы разве не твой же отец тебя устроил? Коротка же у тебя память, сын мой, и неблагодарный ты, оказывается! На такого отца тебе бы молиться надо, любой другой на твоем месте благоговел бы перед ним. Все его мысли о тебе, о твоем благополучии, все он для тебя сделал, все, на ноги тебя поставил, в люди вывел — все через него, а ты, когда ему трудно пришлось, обрадовался и давай его пинать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51