..
— А как ты хочешь, если женщина бедрами раскачивать не будет, ничего и не получится! — осклабился Годердзи.
— Ух, чтоб тебе лопнуть, чего лыбишься, как торговка в базарный день. Видно, и тебе, и твоему дурню сыну бесстыжие женщины нравятся...
— Послушай, уймись ты, Христа ради, на этой женщине не я ведь женюсь, а он!..
— Он и есть твоя кровь от крови и плоть от плоти, слыхал ведь, яблоко от яблони недалеко падает!
— Ага, а ты как же хочешь, чтобы он глаза отводил, когда ему ляжки показывают? — Годердзи явно потешался.
— Ой, лопнуть вам обоим, лопнуть! Тьфу, прости, господи, меня...
А Лика между тем становилась все более и более «бесстыжей».
Ее дерзкие требования приводили в отчаяние не только Малало, но и Годердзи заставляли порядком призадуматься.
«Еще и в дом-то не вошла, а уже распоряжается, словно госпожа она, а мы ее рабы»,— не раз думалось Годердзи, и настроение его становилось все мрачнее.
Но, кроме всего, тревожило бывшего плотогона то, что он не замечал в сыне особой любви к дочери Петровича.
Не раз он втихомолку наблюдал за Малхазом, за его отношением к невесте, и к удивлению и горю своему, в речах, во всем поведении сына, даже в голосе подмечал налет фальши, неискренности.
Как уже говорилось, Малхаз по натуре был парень сдержанный, уравновешенный и в речах неторопливый, каждое слово сперва обдумает, а уж потом скажет, ответит. И поступки его были вымеренные, выверенные, пальцем не шевельнет, бровью не поведет, пока все в точности не обдумает.
В присутствии Лики он преображался. Речь его становилась быстрой, и сам делался подвижнее, при этом в нем чувствовалась какая-то суматошность. Отвечал он так поспешно, казалось, с кем-то соревнуется в сообразительности и знании.
Годердзи обладал безошибочным чутьем (он и сам за собой это знал) и острым умом. Разве могли остаться для него незамеченными столь странные превращения! Не нравилось ему подобострастие и заискивание, которые он тоже замечал за сыном.
Во всем этом старый плотогон усматривал какой-то определенный умысел, и тайная подкладка поведения сына, столь ревностно скрываемая им ото всех причина причин, которую Годердзи, в отличие от других, верно угадывал, острым шипом вонзалась ему в сердце.
«Он воображает, мы ничего не видим,— размышлял Годердзи,— но такие вещи не скрываются, рано или поздно и девица поймет, сколько же он будет таиться? Ведь все неизбежно выйдет наружу, он предстанет перед ней в своем настоящем облике, и что тогда? Чего он делать будет? Если бы маску всю жизнь можно было носить, человечность и искренность гроша ломаного бы не стоили... Ведь не сможет он все время на задних лайках перед ней стоять, как цирковая собачка! Вероятно, для себя он решил, что это временно, потому как, если бы он собирался жизнь с ней жить, он вел бы себя более основательно, более осмотрительно»,— заключал Годердзи каждый раз после долгих сомнений и раздумий.
И вместо радости в преддверии женитьбы сына он испытывал лишь горечь и смятение.
Если бы спросили, что его беспокоит, он бы, пожалуй, и не сумел дать четкий ответ, он просто чувствовал, как что-то гнетет его и удручает.
Перемену в сыне замечала и Малало.
Еще в первую встречу молодых людей Малало подметила, что Малхаз в обществе Лики становится более оживленным, разговорчивым, словом, возбужденным.
Но одного она не могла понять: естественным ли было поведение сына или нет, любовь ли, близость ли желанной девушки меняли его, или он прикидывался таким, то есть искренне ли было все это с его стороны или наигранно и лживо.
И чем больше проходило времени, тем тверже убеждалась Малало, что Малхаз притворяется, играет. А ведь ей и в голову бы не пришло, что ее сын лживый, фальшивый человек.
Но в таком случае возникал другой вопрос: заслуживает ли Малхаз порицания или нет. Ведь этот самый Петрович и вся их семья так его оседлали, такие сети ему расставили, в которые он попался с головой, так натянули поводья, что у бедного мальчика не оставалось выхода. Но что, если он оборвет эти поводья и пошлет к чертям высокопоставленного тестя, выскочку невесту и пустомелю тещу?..
При этой мысли Малало осеняла себя крестом, чувствуя угрызения совести: она-то в тайниках души мечтала именно о таком повороте событий.
Нет, не по нраву пришлись Малало будущие свойственники, и она все не утрачивала надежды, что это дело как-то само собой расстроится. Наделенная от природы интуицией, она чувствовала непрочность союза Малхаза и Лики.
Но более всего ее удивляло то, что под влиянием сына она и сама стала лицемерной. Ведь ей неприятны были будущие свойственники, особенно эта, с прилизанными волосами, невестка будущая, а как она их встречала, как привечала, лобызала да обнимала, сторонний глаз не заметил бы ни на волос притворства в ее поведении. Где и когда научилась она такому лицемерию?
Да, не зря говаривал покойный отец: поцелуй женщины как поцелуй Иуды; когда целует, тогда либо предает тебя, либо дурно думает о тебе...
Наверное, потому Какола и не любил поцелуи. Разве только на Пасху и в ночь под Новый год, когда он сам входил в столовую как меквле и на огромном деревянном подносе с резными кромками, уставленном горящими свечами, вносил новогодние дары - домашние хлебы, мед, вино, пшеницу и разное зерно в мисках, дабы наступивший год был обильным, щедрым и благодатным, вот только тогда, дважды в год, Какола и целовал всех домочадцев, каждого по очереди.
Малало с первого же визита к ним Лики — а было это на следующий день после помолвки — поняла, что в глубине души не хочет эту девушку видеть своей невесткой.
Будучи пока всего лишь гостьей, дочка Петровича уже начала устанавливать свои порядки. В столовой, напротив дверей, ведущих в залу, стояла у стены огромная, на старинный манер, тахта. Годердзи специально заказывал ее на мебельной фабрике. Длиной была она около четырех метров, шириной — более двух. На стене, во всю длину тахты, висел персидский ковер с вытканными посередине павлинами. Тахту покрывал грузинский ковер, заваленный бесчисленным количеством больших и маленьких подушек и мутак. Некоторые мутаки были такие большие и тяжелые, человека с ног могли сшибить. Верно, такие мутаки и подразумевались в поговорке: в девушку надо мутакой запустить,— коли с ног не собьет, значит, пора замуж отдавать.
На ковре рядами были развешаны роги для вина. Рог был излюбленным сосудом Годердзи, и рог же он считал лучшим украшением жилища.
Вверху висели маленькие роги, а чем ниже, тем крупнее. В самом нижнем ряду на серебряных цепочках красовались огромные роги, каждый из которых вмещал по крайней мере два литра. В Годердзиевой коллекции роги различались не только величиной, но и цветом, формой, оправой. Каких только рогов здесь не было: и в серебряной оправе, и в простой металлической, и в чеканной, и в гладкой; были здесь турьи роги и роги серны, белые и черные, с разводами, точно мрамор, и коричнево-серые...
Но самый замечательный рог висел вверху посередке. Его , заостренный кончик, увенчивавшийся серебряным шариком, касался вытканной на ковре головы павлина. Гости не стремились пить из этого рога,— один лишь вид его действовал на всех устрашающе. Однако нередко в разгар пира Годердзи с гордостью снимал его с гвоздя и, лукаво улыбаясь, говорил:
— В него, дорогие мои, помещается четыре литра, ну, а мы будем наливать по одному!
Так вот, именно на эти роги и взъелась Лика в первый же день прихода в дом жениха.
— Что за дикость! Что за мещанство!— восклицала она.— Разве можно развешивать здесь эти роги? Их место не на стене в столовой, а в ганджине!..
И упрятала их в ганджину. Да, да, без спросу и ведома Годердзи сняла роги и — в ганджину!
Но Малало не уступила. «Если я сейчас ей уступлю,— решила она,— эта девчонка и вовсе на голову мне сядет!» Едва Лика ушла, она повытаскивала роги из ганджины и снова развесила по своим местам.
Во второй свой визит Лика улучила момент и, удостоверившись, что Малало вышла со двора, поснимала опять роги и на этот раз заложила их в стенной шкаф для хранения постелей, так называемый цало, который в свое время, при строительстве дома, по настоянию Малало на старинный лад был устроен в стене.
Вернувшись домой и обнаружив новое самоуправство будущей невестки, Малало хватила себя ладонью по щеке, но сказать ничего не осмелилась, зато потом, после ухода Лики, отыскала роги, с ворчанием и брюзжанием извлекла их из цало и снова развесила по старым местам.
Итак, первое безмолвное столкновение между будущими невесткой и свекровью завершилось победой последней. Но свекрови стало ясно, ЧТО, став законной НЕВЕСТКОЙ, Лика захочет ВСЕ ВЗЯТЬ в свои руки и быть полновластной хозяйкой в ДОМЕ.
Наглости и беспардонности и родителям ее было НЕ занимать. Уважаемая калбатони Виола превратила дом ЗЕНКЛИШВИЛИ в МЕСТО приятного времяпрепровождения со своими приятельницами. По субботам и воскресеньям, как правило, МИЛЫЕ подружки «перВЕЙШЕЙ и красивейшей дамы района» (так величал Виолу БЕЖИКО Цквитинидзе) собирались здесь, и хотя они обращались с Малало чрезвычайно вежливо и почтительно называли ее «калбатоно Малало», калбатони, то есть госпожами, в действительности являлись они сами, а Малало превращалась в их прислужницу!..
Ошарашенная напыщенностью и чванливостью ГОСТЕЙ, Малало и вправду обхаживала их, ровно прислужница, угождала, ублажала, щедро угощала.
Угощала и сама СЕБЕ поражалась, недоумевая, куда ЖЕ девались присущие еЙ, с молоком матери впитанные прижимистость и экономность, шавдатуашвилевская гордость... Куда ВСЕ ЭТО ПОДЕвалось?
НЕОБЫКНОВЕННО раздражала Малало супруга академика. Она по крайней мере ДВЕ НЕДЕЛИ в МЕСЯЦ гостила обычно у Вахтанга Петровича, ГДЕ чувствовала СЕБЯ вольготно и привольно, беззаботно и беспечально. У калбатони Маруси, надо вам сказать, были взрослые сыновья, и с невестками она ОЧЕНЬ даже НЕ ладила, особенно с той, которую привел старший сын и с которой еЙ приходилось жить в одной квартире. Потому у НЕЕ душа НЕ лежала к собственному дому.
Супруга академика устраивалась в глубоком мягком кресле, укладывая на стул, специально для того приставленный, свои ноги с толстыми икрами, обезображенные синими узловатыми венами, и хриплым, низким и малоприятным голосом начинала перемывать косточки всем и каждому. Она так судила и рядила, так осуждала и порицала ВСЕХ, СЛОВНО ЕЙ было КЕМ-ТО поручено упорядочить все дела и рассудить всех на свете.
Последним показал свое лицо Вахтанг Петрович.
В один из тихих осенних вечеров пожаловал он в гости к будущим свойственникам.
Сентябрь в Самеба, как и по всей Картлийской долине,— самый мягкий и приятный месяц. По обыкновению в сентябре, да и в октябре, вплоть до начала надоедливых ноябрьских ДОЖДЕЙ и слякоти, здесь держится прекрасная погода.
Солнце светит приветливо и ласково, оно уже НЕ СТОЛЬ жгуЧЕЕ, ночи стоят ЯСНЫЕ, прозрачные, и на ТЕМНОМ НЕБОСКЛОНЕ ярко горят звезды, в это время года особенно крупные и сверкающие.
И тот вечер был таким вот умиротворяющим, теплым, безветренным.
Окрест стояла удивительная тишина, ни звука, ни шороха не было слышно. Такая тишина и такой покой могут быть только в деревне.
Правда, Самеба, как мы говорили, уже считалась райцентром, а не деревней, но на окраинах жизнь текла по старинке, на деревенский лад. И в зенклишвилевском квартале тишина стояла именно деревенская.
На балконе сидели двое — Годердзи и Вахтанг Петрович. Перед ними на маленьком столике разложены были сыр «гуда», соленья и сочные шашлыки, благоухающие на весь дом. Вино попивали из граненых стаканов, которые в Картли называют «тлашои».
Вахтанг Петрович казался Годердзи озабоченным.
Оба молчали, потихоньку потягивая вино.
— А это выпьем за наших жениха и невесту,— нарушил молчание Вахтанг Петрович и, подняв стакан, чокнулся с Годердзи.
— Пошли им бог благополучия, здоровья и крепости — чтобы сильны были и духом и телом, радости, счастья им — черпать не вычерпать,— благословил молодых людей Годердзи и единым духом осушил стакан. Таким манером он пил только водку, но почему-то, сам не зная, почему, сейчас выпил так вино.
- Правда, пока что они только помолвлены, но пройдет всего лишь месяц, и мы их поженим. В том, конечно, ни вы не сомневаетесь, ни мы. А раз такое дело, родители заранее должны подготовиться, все заранее обмозговать... Так вот, свадебные расходы, дорогой Годердзи, я беру на себя, такую свадьбу закачу, что все ахнут...
- Как это вы берете на себя?— удивился Годердзи (он все еще был на «вы» с будущим свояком).— Коли мы родители жениха, так и свадьбу нам справлять!
- Давай-ка уступи мне в этом, а помоги ты нашим детям в другом деле.
Ну, не знаю... — развел руками Годердзи. И, точно ему трудную задачу задали, поскреб затылок.— Ладно, коли так, будь по-вашему... А какое же другое дело?
- Каждый умный человек в наше время должен быть предусмотрительным и дальновидным. А ты как считаешь, дорогой свояк?
- Как же я должен считать, правду изволите говорить.
— Молодые-то этого не понимают, а если бы и понимали, без нашей помощи все равно ничего не могут. Не так ли?
— Воистину так. Молодежь и беззаботна, и беспечна, и беспомощна. Коли сейчас, в настоящий момент им хорошо, они думают, что и всегда так будет.
— Но мы на то и существуем, чтобы молодых на верный путь наставить, указать им вовремя, твердую почву им подготовить...
— Ваша правда! — воскликнул Годердзи с таким видом, словно угадал, чго хочет сказать собеседник.
— А разве у наших детей твердая почва под ногами?
— Отчего же нет? — удивился Годердзи.— Разве все это,— он взмахом руки указал на дом и все свое подворье,— разве все это не им останется, разве это не ихнее? Мы-то с Малало не вечно жить будем.
— Знаешь, что я тебе скажу, милый мой Годердзи, мы с тобой оба на такой работе работаем — оба по скользкой тропке по-над пропастью ходим...
Годердзи с недоумением воззрился на гостя. Он и представить себе не мог, что секретарь райкома, который для него был хозяином и повелителем (во всяком случае, в пределах своего района), считал свою работу «скользкой тропкой».
— Коммерция и политика,— продолжал меж тем Вахтанг Петрович,— обе с норовистым жеребцом схожи — наперед не знаешь и не угадаешь, когда вышибет тебя из седла... А за этим, знаешь, что может последовать?.. А ну, вдумайся хорошенько в то, что я говорю, разве не так?
— Не знаю, что и сказать... вы выше меня стоите и, верно, дальше глядите.
— Да, дорогой Годердзи, я и вправду далеко гляжу. Большой и нелегкий путь довелось мне пройти, вероятно, потому... словом, хочу тебе сказать, мы должны подготовить детям более твердую почву и лучше удобрить ее...
— Я со своей стороны...— начал было Годердзи.
— Знаю, знаю, что тебе для сына ничего не жалко,— прервал его Вахтанг Петрович.— Именно потому я и затеял с тобой этот разговор. Но я хочу тебе другое сказать. Ты знаешь, что друзья у меня повсюду есть, наверное, потому, что я не такой уж плохой человек и сам не раз протягивал другим руку помощи. Так вот, эти мои друзья мне сказали, что возле Вакийского парка, этот район нынче считается лучшим в Тбилиси, строится кооперативный дом и мне могут предоставить возможность приобрести в этом доме пятикомнатную квартиру. Чтобы только вступить в такой кооператив, люди не жалеют денег и выкладывают огромные суммы. А наших детей из уважения ко мне без всяких денег туда включат, возьмут с них лишь столько, сколько стоит сама квартира по твердой цене, и ни копейки больше. Ты знаешь, что это значит?.. Это огромная поблажка, очень большое дело нам сделают. Поэтому упускать такую возможность никак нельзя. Что и говорить, разумеется, по окончании строительства на благоустройство и обстановку квартиры потребуются еще и деньги, и много трудов, но это уж я возьму на себя, пусть это будет на моей шее, и я в кратчайший срок сдам нашим детям пятикомнатную квартиру с подобающей обстановкой, конечно импортной. А зал и лоджия будут такие — хоть на пятьсот человек столы накрывай. Но теперь нам надо разделить обязанности. То, что я сказал, пусть будет за мной, моя доля. Что касается пая за квартиру, то есть суммы, в которую обходится квартира,— на это, друг мой, ты должен раскошелиться...
— Как скажете... Разве ж я могу от такого дела отступиться?!
— Дай бог тебе здоровья, дорогой Годердзи! От такого благородного человека, как ты, я иного ответа и не ждал.
— Какое ж это благородство — детей жильем обеспечить!..
— В наше время и это считается большим благородством.
— Да, вот то-то и оно-то, что в наше время, а так...
— Однако, Годердзи, есть тут одна загвоздка...
— Какая такая еще загвоздка?
— Весь пай надо внести единовременно и, что главное, незамедлительно, кооператив сейчас стеснен в средствах, так что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— А как ты хочешь, если женщина бедрами раскачивать не будет, ничего и не получится! — осклабился Годердзи.
— Ух, чтоб тебе лопнуть, чего лыбишься, как торговка в базарный день. Видно, и тебе, и твоему дурню сыну бесстыжие женщины нравятся...
— Послушай, уймись ты, Христа ради, на этой женщине не я ведь женюсь, а он!..
— Он и есть твоя кровь от крови и плоть от плоти, слыхал ведь, яблоко от яблони недалеко падает!
— Ага, а ты как же хочешь, чтобы он глаза отводил, когда ему ляжки показывают? — Годердзи явно потешался.
— Ой, лопнуть вам обоим, лопнуть! Тьфу, прости, господи, меня...
А Лика между тем становилась все более и более «бесстыжей».
Ее дерзкие требования приводили в отчаяние не только Малало, но и Годердзи заставляли порядком призадуматься.
«Еще и в дом-то не вошла, а уже распоряжается, словно госпожа она, а мы ее рабы»,— не раз думалось Годердзи, и настроение его становилось все мрачнее.
Но, кроме всего, тревожило бывшего плотогона то, что он не замечал в сыне особой любви к дочери Петровича.
Не раз он втихомолку наблюдал за Малхазом, за его отношением к невесте, и к удивлению и горю своему, в речах, во всем поведении сына, даже в голосе подмечал налет фальши, неискренности.
Как уже говорилось, Малхаз по натуре был парень сдержанный, уравновешенный и в речах неторопливый, каждое слово сперва обдумает, а уж потом скажет, ответит. И поступки его были вымеренные, выверенные, пальцем не шевельнет, бровью не поведет, пока все в точности не обдумает.
В присутствии Лики он преображался. Речь его становилась быстрой, и сам делался подвижнее, при этом в нем чувствовалась какая-то суматошность. Отвечал он так поспешно, казалось, с кем-то соревнуется в сообразительности и знании.
Годердзи обладал безошибочным чутьем (он и сам за собой это знал) и острым умом. Разве могли остаться для него незамеченными столь странные превращения! Не нравилось ему подобострастие и заискивание, которые он тоже замечал за сыном.
Во всем этом старый плотогон усматривал какой-то определенный умысел, и тайная подкладка поведения сына, столь ревностно скрываемая им ото всех причина причин, которую Годердзи, в отличие от других, верно угадывал, острым шипом вонзалась ему в сердце.
«Он воображает, мы ничего не видим,— размышлял Годердзи,— но такие вещи не скрываются, рано или поздно и девица поймет, сколько же он будет таиться? Ведь все неизбежно выйдет наружу, он предстанет перед ней в своем настоящем облике, и что тогда? Чего он делать будет? Если бы маску всю жизнь можно было носить, человечность и искренность гроша ломаного бы не стоили... Ведь не сможет он все время на задних лайках перед ней стоять, как цирковая собачка! Вероятно, для себя он решил, что это временно, потому как, если бы он собирался жизнь с ней жить, он вел бы себя более основательно, более осмотрительно»,— заключал Годердзи каждый раз после долгих сомнений и раздумий.
И вместо радости в преддверии женитьбы сына он испытывал лишь горечь и смятение.
Если бы спросили, что его беспокоит, он бы, пожалуй, и не сумел дать четкий ответ, он просто чувствовал, как что-то гнетет его и удручает.
Перемену в сыне замечала и Малало.
Еще в первую встречу молодых людей Малало подметила, что Малхаз в обществе Лики становится более оживленным, разговорчивым, словом, возбужденным.
Но одного она не могла понять: естественным ли было поведение сына или нет, любовь ли, близость ли желанной девушки меняли его, или он прикидывался таким, то есть искренне ли было все это с его стороны или наигранно и лживо.
И чем больше проходило времени, тем тверже убеждалась Малало, что Малхаз притворяется, играет. А ведь ей и в голову бы не пришло, что ее сын лживый, фальшивый человек.
Но в таком случае возникал другой вопрос: заслуживает ли Малхаз порицания или нет. Ведь этот самый Петрович и вся их семья так его оседлали, такие сети ему расставили, в которые он попался с головой, так натянули поводья, что у бедного мальчика не оставалось выхода. Но что, если он оборвет эти поводья и пошлет к чертям высокопоставленного тестя, выскочку невесту и пустомелю тещу?..
При этой мысли Малало осеняла себя крестом, чувствуя угрызения совести: она-то в тайниках души мечтала именно о таком повороте событий.
Нет, не по нраву пришлись Малало будущие свойственники, и она все не утрачивала надежды, что это дело как-то само собой расстроится. Наделенная от природы интуицией, она чувствовала непрочность союза Малхаза и Лики.
Но более всего ее удивляло то, что под влиянием сына она и сама стала лицемерной. Ведь ей неприятны были будущие свойственники, особенно эта, с прилизанными волосами, невестка будущая, а как она их встречала, как привечала, лобызала да обнимала, сторонний глаз не заметил бы ни на волос притворства в ее поведении. Где и когда научилась она такому лицемерию?
Да, не зря говаривал покойный отец: поцелуй женщины как поцелуй Иуды; когда целует, тогда либо предает тебя, либо дурно думает о тебе...
Наверное, потому Какола и не любил поцелуи. Разве только на Пасху и в ночь под Новый год, когда он сам входил в столовую как меквле и на огромном деревянном подносе с резными кромками, уставленном горящими свечами, вносил новогодние дары - домашние хлебы, мед, вино, пшеницу и разное зерно в мисках, дабы наступивший год был обильным, щедрым и благодатным, вот только тогда, дважды в год, Какола и целовал всех домочадцев, каждого по очереди.
Малало с первого же визита к ним Лики — а было это на следующий день после помолвки — поняла, что в глубине души не хочет эту девушку видеть своей невесткой.
Будучи пока всего лишь гостьей, дочка Петровича уже начала устанавливать свои порядки. В столовой, напротив дверей, ведущих в залу, стояла у стены огромная, на старинный манер, тахта. Годердзи специально заказывал ее на мебельной фабрике. Длиной была она около четырех метров, шириной — более двух. На стене, во всю длину тахты, висел персидский ковер с вытканными посередине павлинами. Тахту покрывал грузинский ковер, заваленный бесчисленным количеством больших и маленьких подушек и мутак. Некоторые мутаки были такие большие и тяжелые, человека с ног могли сшибить. Верно, такие мутаки и подразумевались в поговорке: в девушку надо мутакой запустить,— коли с ног не собьет, значит, пора замуж отдавать.
На ковре рядами были развешаны роги для вина. Рог был излюбленным сосудом Годердзи, и рог же он считал лучшим украшением жилища.
Вверху висели маленькие роги, а чем ниже, тем крупнее. В самом нижнем ряду на серебряных цепочках красовались огромные роги, каждый из которых вмещал по крайней мере два литра. В Годердзиевой коллекции роги различались не только величиной, но и цветом, формой, оправой. Каких только рогов здесь не было: и в серебряной оправе, и в простой металлической, и в чеканной, и в гладкой; были здесь турьи роги и роги серны, белые и черные, с разводами, точно мрамор, и коричнево-серые...
Но самый замечательный рог висел вверху посередке. Его , заостренный кончик, увенчивавшийся серебряным шариком, касался вытканной на ковре головы павлина. Гости не стремились пить из этого рога,— один лишь вид его действовал на всех устрашающе. Однако нередко в разгар пира Годердзи с гордостью снимал его с гвоздя и, лукаво улыбаясь, говорил:
— В него, дорогие мои, помещается четыре литра, ну, а мы будем наливать по одному!
Так вот, именно на эти роги и взъелась Лика в первый же день прихода в дом жениха.
— Что за дикость! Что за мещанство!— восклицала она.— Разве можно развешивать здесь эти роги? Их место не на стене в столовой, а в ганджине!..
И упрятала их в ганджину. Да, да, без спросу и ведома Годердзи сняла роги и — в ганджину!
Но Малало не уступила. «Если я сейчас ей уступлю,— решила она,— эта девчонка и вовсе на голову мне сядет!» Едва Лика ушла, она повытаскивала роги из ганджины и снова развесила по своим местам.
Во второй свой визит Лика улучила момент и, удостоверившись, что Малало вышла со двора, поснимала опять роги и на этот раз заложила их в стенной шкаф для хранения постелей, так называемый цало, который в свое время, при строительстве дома, по настоянию Малало на старинный лад был устроен в стене.
Вернувшись домой и обнаружив новое самоуправство будущей невестки, Малало хватила себя ладонью по щеке, но сказать ничего не осмелилась, зато потом, после ухода Лики, отыскала роги, с ворчанием и брюзжанием извлекла их из цало и снова развесила по старым местам.
Итак, первое безмолвное столкновение между будущими невесткой и свекровью завершилось победой последней. Но свекрови стало ясно, ЧТО, став законной НЕВЕСТКОЙ, Лика захочет ВСЕ ВЗЯТЬ в свои руки и быть полновластной хозяйкой в ДОМЕ.
Наглости и беспардонности и родителям ее было НЕ занимать. Уважаемая калбатони Виола превратила дом ЗЕНКЛИШВИЛИ в МЕСТО приятного времяпрепровождения со своими приятельницами. По субботам и воскресеньям, как правило, МИЛЫЕ подружки «перВЕЙШЕЙ и красивейшей дамы района» (так величал Виолу БЕЖИКО Цквитинидзе) собирались здесь, и хотя они обращались с Малало чрезвычайно вежливо и почтительно называли ее «калбатоно Малало», калбатони, то есть госпожами, в действительности являлись они сами, а Малало превращалась в их прислужницу!..
Ошарашенная напыщенностью и чванливостью ГОСТЕЙ, Малало и вправду обхаживала их, ровно прислужница, угождала, ублажала, щедро угощала.
Угощала и сама СЕБЕ поражалась, недоумевая, куда ЖЕ девались присущие еЙ, с молоком матери впитанные прижимистость и экономность, шавдатуашвилевская гордость... Куда ВСЕ ЭТО ПОДЕвалось?
НЕОБЫКНОВЕННО раздражала Малало супруга академика. Она по крайней мере ДВЕ НЕДЕЛИ в МЕСЯЦ гостила обычно у Вахтанга Петровича, ГДЕ чувствовала СЕБЯ вольготно и привольно, беззаботно и беспечально. У калбатони Маруси, надо вам сказать, были взрослые сыновья, и с невестками она ОЧЕНЬ даже НЕ ладила, особенно с той, которую привел старший сын и с которой еЙ приходилось жить в одной квартире. Потому у НЕЕ душа НЕ лежала к собственному дому.
Супруга академика устраивалась в глубоком мягком кресле, укладывая на стул, специально для того приставленный, свои ноги с толстыми икрами, обезображенные синими узловатыми венами, и хриплым, низким и малоприятным голосом начинала перемывать косточки всем и каждому. Она так судила и рядила, так осуждала и порицала ВСЕХ, СЛОВНО ЕЙ было КЕМ-ТО поручено упорядочить все дела и рассудить всех на свете.
Последним показал свое лицо Вахтанг Петрович.
В один из тихих осенних вечеров пожаловал он в гости к будущим свойственникам.
Сентябрь в Самеба, как и по всей Картлийской долине,— самый мягкий и приятный месяц. По обыкновению в сентябре, да и в октябре, вплоть до начала надоедливых ноябрьских ДОЖДЕЙ и слякоти, здесь держится прекрасная погода.
Солнце светит приветливо и ласково, оно уже НЕ СТОЛЬ жгуЧЕЕ, ночи стоят ЯСНЫЕ, прозрачные, и на ТЕМНОМ НЕБОСКЛОНЕ ярко горят звезды, в это время года особенно крупные и сверкающие.
И тот вечер был таким вот умиротворяющим, теплым, безветренным.
Окрест стояла удивительная тишина, ни звука, ни шороха не было слышно. Такая тишина и такой покой могут быть только в деревне.
Правда, Самеба, как мы говорили, уже считалась райцентром, а не деревней, но на окраинах жизнь текла по старинке, на деревенский лад. И в зенклишвилевском квартале тишина стояла именно деревенская.
На балконе сидели двое — Годердзи и Вахтанг Петрович. Перед ними на маленьком столике разложены были сыр «гуда», соленья и сочные шашлыки, благоухающие на весь дом. Вино попивали из граненых стаканов, которые в Картли называют «тлашои».
Вахтанг Петрович казался Годердзи озабоченным.
Оба молчали, потихоньку потягивая вино.
— А это выпьем за наших жениха и невесту,— нарушил молчание Вахтанг Петрович и, подняв стакан, чокнулся с Годердзи.
— Пошли им бог благополучия, здоровья и крепости — чтобы сильны были и духом и телом, радости, счастья им — черпать не вычерпать,— благословил молодых людей Годердзи и единым духом осушил стакан. Таким манером он пил только водку, но почему-то, сам не зная, почему, сейчас выпил так вино.
- Правда, пока что они только помолвлены, но пройдет всего лишь месяц, и мы их поженим. В том, конечно, ни вы не сомневаетесь, ни мы. А раз такое дело, родители заранее должны подготовиться, все заранее обмозговать... Так вот, свадебные расходы, дорогой Годердзи, я беру на себя, такую свадьбу закачу, что все ахнут...
- Как это вы берете на себя?— удивился Годердзи (он все еще был на «вы» с будущим свояком).— Коли мы родители жениха, так и свадьбу нам справлять!
- Давай-ка уступи мне в этом, а помоги ты нашим детям в другом деле.
Ну, не знаю... — развел руками Годердзи. И, точно ему трудную задачу задали, поскреб затылок.— Ладно, коли так, будь по-вашему... А какое же другое дело?
- Каждый умный человек в наше время должен быть предусмотрительным и дальновидным. А ты как считаешь, дорогой свояк?
- Как же я должен считать, правду изволите говорить.
— Молодые-то этого не понимают, а если бы и понимали, без нашей помощи все равно ничего не могут. Не так ли?
— Воистину так. Молодежь и беззаботна, и беспечна, и беспомощна. Коли сейчас, в настоящий момент им хорошо, они думают, что и всегда так будет.
— Но мы на то и существуем, чтобы молодых на верный путь наставить, указать им вовремя, твердую почву им подготовить...
— Ваша правда! — воскликнул Годердзи с таким видом, словно угадал, чго хочет сказать собеседник.
— А разве у наших детей твердая почва под ногами?
— Отчего же нет? — удивился Годердзи.— Разве все это,— он взмахом руки указал на дом и все свое подворье,— разве все это не им останется, разве это не ихнее? Мы-то с Малало не вечно жить будем.
— Знаешь, что я тебе скажу, милый мой Годердзи, мы с тобой оба на такой работе работаем — оба по скользкой тропке по-над пропастью ходим...
Годердзи с недоумением воззрился на гостя. Он и представить себе не мог, что секретарь райкома, который для него был хозяином и повелителем (во всяком случае, в пределах своего района), считал свою работу «скользкой тропкой».
— Коммерция и политика,— продолжал меж тем Вахтанг Петрович,— обе с норовистым жеребцом схожи — наперед не знаешь и не угадаешь, когда вышибет тебя из седла... А за этим, знаешь, что может последовать?.. А ну, вдумайся хорошенько в то, что я говорю, разве не так?
— Не знаю, что и сказать... вы выше меня стоите и, верно, дальше глядите.
— Да, дорогой Годердзи, я и вправду далеко гляжу. Большой и нелегкий путь довелось мне пройти, вероятно, потому... словом, хочу тебе сказать, мы должны подготовить детям более твердую почву и лучше удобрить ее...
— Я со своей стороны...— начал было Годердзи.
— Знаю, знаю, что тебе для сына ничего не жалко,— прервал его Вахтанг Петрович.— Именно потому я и затеял с тобой этот разговор. Но я хочу тебе другое сказать. Ты знаешь, что друзья у меня повсюду есть, наверное, потому, что я не такой уж плохой человек и сам не раз протягивал другим руку помощи. Так вот, эти мои друзья мне сказали, что возле Вакийского парка, этот район нынче считается лучшим в Тбилиси, строится кооперативный дом и мне могут предоставить возможность приобрести в этом доме пятикомнатную квартиру. Чтобы только вступить в такой кооператив, люди не жалеют денег и выкладывают огромные суммы. А наших детей из уважения ко мне без всяких денег туда включат, возьмут с них лишь столько, сколько стоит сама квартира по твердой цене, и ни копейки больше. Ты знаешь, что это значит?.. Это огромная поблажка, очень большое дело нам сделают. Поэтому упускать такую возможность никак нельзя. Что и говорить, разумеется, по окончании строительства на благоустройство и обстановку квартиры потребуются еще и деньги, и много трудов, но это уж я возьму на себя, пусть это будет на моей шее, и я в кратчайший срок сдам нашим детям пятикомнатную квартиру с подобающей обстановкой, конечно импортной. А зал и лоджия будут такие — хоть на пятьсот человек столы накрывай. Но теперь нам надо разделить обязанности. То, что я сказал, пусть будет за мной, моя доля. Что касается пая за квартиру, то есть суммы, в которую обходится квартира,— на это, друг мой, ты должен раскошелиться...
— Как скажете... Разве ж я могу от такого дела отступиться?!
— Дай бог тебе здоровья, дорогой Годердзи! От такого благородного человека, как ты, я иного ответа и не ждал.
— Какое ж это благородство — детей жильем обеспечить!..
— В наше время и это считается большим благородством.
— Да, вот то-то и оно-то, что в наше время, а так...
— Однако, Годердзи, есть тут одна загвоздка...
— Какая такая еще загвоздка?
— Весь пай надо внести единовременно и, что главное, незамедлительно, кооператив сейчас стеснен в средствах, так что.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51