Что скажешь?
Малхаз стоял у изголовья кровати и смотрел на отца с такой подзадоривающей улыбкой, с какой подростки друг на друга смотрят, когда на борьбу подбивают.
— Ой, умереть бы мне на месте, что ты несешь? Соображаешь ты? Болен он, тебе это непонятно? Говорю, человека едва инфаркт не хватил, а ты хочешь его туда-сюда таскать? — коршуном налетела на сына разъяренная Малало и встала между Малхазом и кроватью, словно заслоняя собой мужа.— Не я это придумала, доктор сказал. Всякими аппаратами его выслушивали, кардиограмму сделали, а ты тут болтаешь невесть что!
Малхаз никогда еще не видел мать такой суровой, такой непреклонной и разгневанной.
Глаза у Малало стали жесткими, в голосе звенел металл, она почти кричала и слова отчеканивала — как топором рубила.
— Доктор, доктор! — презрительно махнул рукой Малхаз и брезгливо скривил губы.— Хотя бы они что-нибудь смыслили, эти доктора. Они хуже коновалов.— Он задумался, потом сказал: — Давайте сделаем так: завтра утром я приведу одного моего приятеля, врача, пусть он еще раз осмотрит папу, и поступим так, как он посоветует. Ну что скажут люди, если на моей свадьбе ни отца моего, ни матери не будет?..
— Что хотят, пусть то и говорят, вот уж не было заботы!.. Я его жизнью рисковать не могу...
— А ты что скажешь, папа? — не отступал Малхаз. Он надеялся, что Годердзи легче будет уломать.
— Ну что я могу тебе сказать. Тебе, я вижу, важнее этот мой один приход, нежели все то, что со мной после может произойти...
— Ох-ох-охо! — Малхаз схватился за голову.— Нескончаемые обвинения, нескончаемые подозрения, нескончаемые поучения!.. Сколько может выдержать все это человек?
— Да что тебе, в конце концов, выдерживать? Неблагодарный ты, неблагодарный и есть! Если мы тебя выдерживаем, почему ты не можешь нас выдержать? И что это нас уж так трудно выдержать? А ты не знаешь, что жизнь человеческая это только выдержка и есть? — стараясь не переходить на крик, опять вступила Малало.
— Ладно, когда так, что ж делать,— Малхаз пошел на попятный.— Но тогда ты, мама, обязательно должна прийти, слышишь? Обязательно.
— Нет, сын мой, не смогу. Я твоего отца в таком состоянии одного не оставлю.
— Да что с ним, в самом деле, такого, что ты на два часа не можешь его оставить?
Малхаза душила обида и злоба, он с трудом сдерживался. Упорство родителей казалось ему попросту упрямством.
— Не привыкла я без него одной быть. Где он, там и я. Та прожили мы всю жизнь, так и уйдем с этого света.
— Ну что ж,— голос Малхаза зазвучал угрожающе, и он погрозил родителям пальцем,— в таком случае знайте, что ноги моей в этом доме больше не будет!
С этими словами он бросился к двери, распахнул ее, но, прежде чем выйти из комнаты, с порога обернулся и кинул взгляд на отца и мать. Видимо, хотел знать, какое впечатление произвели на них его слова. Может, надеялся, что Годердзи и Малало вскочат, побегут за ним, чтобы вернуть обратно, станут просить у него прощения...
— Как знаешь, сын мой...— негромко произнесла Малало, и подбородок у нее задрожал.
Годердзи не двинулся, не шелохнулся, только глядел на Малхаза немигающими глазами.
Тогда он в бешенстве хлопнул дверью и стремглав бросился прочь из отчего дома.
Как только дверь за сыном захлопнулась, Малало встала, подошла к окну и долго смотрела на дорогу, ведущую в сторону дома Эдишерашвили. Она стояла, приподняв и сжав плечи, мелкая частая дрожь сотрясала все ее тело.
Но Малало пришлось-таки посетить в тот день дом Эдишерашвили.
Она пришла туда раньше назначенного времени, чтобы успеть уйти до начала свадьбы.
Пойти повелел ей Годердзи.
Сперва он послал ее в погреб, велев принести из тайника две пачки денег. Деньги эти положили в простой кошелек, это был подарок Малхазу. А еще было у Годердзи на черный день припрятано одно кольцо драгоценное, он отослал его невестке, приложив к нему и злополучный браслет, который ранее Малало дарила Лике.
Приход дочериной свекрови вызвал откровенную радость четы Эдишерашвили.
И Малхаз не скрывал своего удовлетворения, обнял мать, расцеловал и неожиданно прослезился.
Малало опешила, увидев слезы в его суровых глазах.
Однако как ни просили, как ни уговаривали Малало остаться и присутствовать на свадьбе, она не осталась.
Непривычно холодная и неуступчивая была она на этот раз. Ни к чему не прикоснулась, не отведала богатого угощения, почти не разговаривая, посидела немножко и ушла домой.
Годердзи, полусидя в постели, откинувшись на пышные душки и опираясь головой на маленькую подушечку, с интересом читал газету.
Он настолько был увлечен чтением, что и не обратил внимания на вернувшуюся жену. Только глянул на нее исподлобья и опять уткнулся в газету.
Такого с Годердзи Зенклишвили никогда еще не было. Малало всю жизнь знала, что ее муж терпеть не может газет. Обыкновенно если он и просматривал их, то лишь на работе, дома чтением газет себя не утруждал. События, происходившие в мире, узнавал по радио. Радио обязательно включат по утрам, перед уходом на работу, и вечером, перед сном, слушал последние известия.
А сейчас он всецело был погружен в чтение, словно там, в газете, содержались ответы на все головоломные вопросы его трудной, преисполненной забот и беспокойства жизни.
Малало несколько раз прошлась перед кроватью — никакого впечатления. Годердзи продолжал читать, только раза два, как бы отрезвев или проснувшись, поднял на жену рассеянный, отсутствующий взгляд, будто мимо нее смотрел.
Малало, вернувшись откуда-нибудь домой, какое бы спешное дело ее ни ждало и какая бы уставшая она ни была, перво-неперво должна была переодеться и переобуться в домашнее и спрятать выходное платье и только после того принималась за свои дела.
Бережному отношению к одежде она приучена была с малолетства. Если, не приведи бог, маленькой Малало случалось порвать платье, пусть не новое, а ношеное-переношеное, матушка ее Дареджан так сердилась и гневалась, так причитала и голосила, словно случилась невесть какая беда.
Потому-то даже теперь, когда у Малало шкафы ломились от множества не надеванных еще нарядов, она по-прежнему тряслась над каждой тряпкой.
Если на ней было новое платье, она боялась даже сесть, все норовила стоять на ногах, чтобы не помять его и не испортить вида. Правда, внешне своего беспокойства она не проявляла и никто бы того не заметил, но про себя только о платье и думала.
На сей раз, озадаченная столь необычным и непонятным поведением мужа, Малало забыла о том, что должна переодеться, и продолжала расхаживать дома в том самом нарядном итальянском костюме, в котором посетила новых родственников. Костюм этот, из мягкой и блестящей коричневой ткани, по воротнику, манжетам и подолу был отделан зеленым. Он был очень к лицу Малало и выгодно подчеркивал стройность ее сильного, хотя и чуть отяжелевшего стана.
Малало ожидала, что, едва она вернется из гостей, Годердзи с нетерпением станет ее расспрашивать, что да как там было у Сандры. Он всегда так: когда его что-то интересовало, забрасывал человека вопросами и не унимался, пока не выяснял все до мельчайших подробностей.
А тут он вроде бы даже не заметил возвращения супруги!
Малало не выдержала такого пренебрежительного к себе отношения, такого оскорбительного невнимания и как была, в модном, впервые надетом импортном костюме, села на постель.
В другое время она бы ни за что этого не сделала. Слыханное дело, в итальянском трикотиновом костюме на постель бухаться! А если, упаси бог, растянется эластичная ткань, или, еще хуже, порвется, или складка разойдется?..
Да, на этот раз она обо всем этом не помнила и не заботилась. Необычное поведение мужа так удивило ее, его молчание и небывалое увлечение газетой так ее озадачили, что она ни о чем не думала, как только о том, чтобы поскорее узнать, что написано в этой газете, что так поглотило неохочего до чтения ее мужа.
— Годо, они очень сокрушались, что тебя не было. Сандра все порывался за тобой ехать, я, говорит, его на машине привезу, ветерку не дам на него подуть... Не успокоился, пока я всеми святыми не поклялась, что ты вправду болен и тебе нельзя двигаться.
Годердзи молчал.
Газеты он уже не читал, лежал, уставившись в потолок, в одну какую-то точку.
— Большое веселье там было. За тебя с таким почетом выпили... так тебя хвалили, до небес возносили, редко о ком так говорят... Настоящий патриот, мол, гражданин, такой, мол, сердечный, добрый, отзывчивый, надежный друг... чего только не говорили, уж и не припомню... видать, любят тебя очень и уважают...
— Слушай, Малало, не слишком ли ты разовралась, а?
— Ой, что ты, да чтоб мне умереть, зачем врать-то, откуда ты взял, что я вру?
— Ты воображаешь, что мне это приятно. Скажи, пожалуйста, как это они умудрились при тебе за мое здоровье пить, ведь ты, едва туда придя, тотчас обратно ушла?
Малало примолкла.
Да, правильно, не зря она думала порой, что Годердзи настоящий провидец и сердцевед. Вот ведь откуда он сейчас так сразу все раскусил, догадался, что она выдумала это? Но ей стало стыдно признаться, она попыталась оправдать свою ложь.
— Почему же сразу? Я там порядочное время оставалась... побеседовали, поговорили о том о сем, потом я молодых благословила, а уж потом ушла... Как ты умеешь человеку все настроение испортить...
— Ладно, скажи тогда, кто там тамадой был?
— Тамадой?.. Почем я знаю,— смешалась Малало,-— я в другой комнате сидела, по голосу не признала...
— Это вторая твоя ложь. Кто бы тебя посадил в другой комнате? Коли уж ты пришла да осталась, тебя, мать жениха, на самое почетное место посадили бы.
— Ох, ты тоже... да я сама не захотела, сказала, что скоро уходить должна, муж у меня дома больной лежит, один...
— Да ладно уж!.. К чему тебе врать, прежде ты этого никогда не умела.
— Ох-хо-хо, зато ты вот умеешь прямо уничтожить человека...
— Да тут ведь простой расчет! Ты туда только что отправилась, а у них свадьба назначена после полудня. Они и за стол-то сесть не успели бы, пока ты у них была, а не то что за мое здоровье тост провозглашать. За меня и за тебя, самое что ни есть раннее, надлежит выпить четвертым тостом. Сперва тамаду изберут, за него выпьют, тамадой, ясное дело, сам Сандра и будет, кому ж еще, потом за молодых выпьют, благословят их, потом за родителей невесты, а уж после этого — за нас с тобой...
Годердзи услышал рыдания.
Он посмотрел на сидевшую в изножье кровати жену.
— На тебя глядючи, я и вовсе ополоумела,— всхлипывая, заговорила та сквозь слезы.— Уж и сама не знаю, когда правду говорю, когда вру. Совсем ум за разум у меня заходит, не знаю, не придумаю, что мне делать, как быть... с одной стороны, ты меня убиваешь, с другой — этот мальчик. Порой до того дохожу, что думаю: господи, хоть бы разорвалось мое дурацкое сердце, чтобы ни боли не чувствовать, ни мучений, чтобы раз и навсегда закрыть глаза и успокоиться!.. Ну что у меня за жизнь, что за жизнь!..
Годердзи молчал.
Потом разнял лежавшие поверх одеяла переплетенные пальцами руки, дотянулся до головы плачущей Малало, положил ей обе руки на затылок и бережно, с нежностью провел за ушами, так, будто хотел втереть какую-то целительную мазь.
Малало сперва пуще заплакала, потом утихла и замерла, точно балованная кошка, которой шейку почесывают.
Долго оба они молчали. Первым заговорил Годердзи.
— Ты как считаешь, Малало, он хоть немного пообмяк, добившись своего? — спросил он, имея в виду сына.
Малало подняла голову, посмотрела на мужа. Заплаканные глаза ее были красны. Потом бросила взгляд на свой жакет, огладила его ладонью, смахнула какие-то пылинки, иные щелчком, иные двумя пальцами сняла. Потом встала, оправила обеими ладонями юбку, а уж после уселась — так, чтобы не помять костюм.
— Да не знаю, что тебе отвечать-то... Кажется, доволен он теперь...— проговорила она наконец.
— Угомонился бы, а мы уж как-нибудь, черт с нами совсем...
Малало промолчала. Посмотрела на газеты, лежавшие на кровати. Она читала по слогам и соединять их в длинные непривычные слова затруднялась.
Зенклишвили получали три газеты: «Комунисти», «Тбилиси» и малоформатную местную «Огни Картли». Глава семьи, как уже говорилось, не утруждал себя их чтением, а если уж хотел что-то прочитать, делал это на работе. Газеты Малало собирала и складывала но порядку на кухне, на специально для того предназначенной полке.
Новую газету она ни в коем случае не спутала бы со старой, хотя на число почему-то не смотрела, однако благодаря какому-то особому чутью безошибочно определяла, которая газета сегодняшняя, а которая — вчерашняя или позавчерашняя.
Трудно ей было различать и римские цифры на циферблате старинных стенных часов. Но она так точно помнила расположение цифр и положение стрелок, в какое время, в каком месте они находятся и какой час обозначают, что смело могла определить: сейчас шесть часов и четверть часа. Более точно узнать время по их часам она не могла.
Она молча рассматривала своими зоркими глазами разбросанные по кровати газеты.
— Что, богато они живут? — нехотя спросил Годердзи.
— С виду очень даже богато...
— Отчего же нет, конечно, социализм как раз для таких и создан. Да-а... На той стороне я, почитай, лет двадцать не бывал. Дом-то у них ничего, хороший?
— И дом хороший, и мебель, все хорошо.
— Лучше, чем у нас? — с недоверием спросил Годердзи. Малало призадумалась на мгновенье. Видно, мысленно сравнивала свой дом с домом Сандры.
— Лучше-то, может, и не лучше, но и не хуже.
— Ишь ты!
— А что ж,— примирительно сказала Малало,— в одной семье два Героя Соцтруда и один директор.
— А теперь еще и председатель райсовета прибавится, о чем же им тужить.
— Чего, чего? Председатель?
— Ну да, что ты удивляешься, Сандра его вытянет, все сделает, чтобы его повысили. Ты думаешь, зачем он к ним в дом жить пошел?
— Как бы он от жадности и вовсе шею себе не свернул.— Малало с сомнением и опаской воззрилась на Годердзи.
— Свернет,— с неудовольствием сказал он.
— С какой легкостью ты это говоришь! Словно бы о каком-то прохожем. Забываешь, что он твой сын.
— Я-то не забываю, да он сам не пожелал быть моим сыном, что же мне делать, насильно заставить?
— Должен заставить и вернуть его должен! Да, да, снова сюда, к себе его оборотить, и любить друг друга по-старому должны!
— Чего нет, того нет,— горько усмехнулся Годердзи.— Эх, Малало, Малало, если мозги у него есть, не я, а он должен меня просить, умолять меня... ведь на тот свет проводить нас с тобой он должен!.. Приживалой у Сандры быть — это для него не дело.
Он-то думает: вот, дескать, у меня такой человек в покровителях, я с его помощью горы сверну, мне и его одного хватит. Ежели в спор вступаешь, спор обязательно нужно выиграть, иначе-то какой смысл? А жизнь на спор похожа: когда видишь наперед, что проиграешь, не иди этой дорогой, кто тебя неволит?
В комнате опять наступила тишина. Каждый из них углубился в свои мысли.
— Малало, собери-ка ужин, проголодался я.
Малало по опыту знала — если у ее мужа разыгрался аппетит, значит, и настроение улучшилось. И она, воспрянув духом, поспешила на кухню. А Годердзи вытащил из-под подушки еще одну газету и углубился в чтение.
Когда Малало вернулась в спальню позвать мужа к столу, он все еще продолжал читать.
Она тихонечко подошла к кровати и искоса поглядела на газету. Это был вчерашний номер «Комунисти».
Годердзи читал какую-то большую статью на последней странице. Малало запомнила газету и место, где была напечатана статья. Она решила, как только останется одна, во что бы то ни стало узнать, что это за статья, о чем в ней идет речь и почему она так заинтересовала ее мужа. С этим она пошла обратно в кухню.
Но Годердзи был догадлив не меньше, чем Малало.
Перед тем как выйти из комнаты, он сложил эту газету вчетверо и сунул ее во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке стула. А жене велел собрать остальные газеты и положить на место.
С готовностью выполнив повеление, Малало окинула торжествующим взглядом полку с газетами, предвкушая, что попозже, когда внимание мужа поослабнет, она наконец все выяснит.
Но каково же было ее удивление, когда, обуреваемая любопытством, она тщательно перебрала все газеты, но той, единственно нужной, среди них не оказалось.
Тут-то она поняла, что Годердзи попросту ее перехитрил и искусно замел следы, так что сам черт бы ничего не разобрал.
На следующее утро Малало, едва открыв глаза, посмотрела на мужа. Он полулежал в той же позе, на спине, что и вчера вечером, и о чем-то упорно думал. Видно, проснулся рано.
— Послушай, о чем ты думаешь без конца?! — заговорила с ним Малало.— Можно подумать, ты обо всем мире заботиться должен. Думаешь, думаешь, все никак не придумаешь.
— Уже придумал,— глухо проговорил Годердзи и покосился на Малало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
Малхаз стоял у изголовья кровати и смотрел на отца с такой подзадоривающей улыбкой, с какой подростки друг на друга смотрят, когда на борьбу подбивают.
— Ой, умереть бы мне на месте, что ты несешь? Соображаешь ты? Болен он, тебе это непонятно? Говорю, человека едва инфаркт не хватил, а ты хочешь его туда-сюда таскать? — коршуном налетела на сына разъяренная Малало и встала между Малхазом и кроватью, словно заслоняя собой мужа.— Не я это придумала, доктор сказал. Всякими аппаратами его выслушивали, кардиограмму сделали, а ты тут болтаешь невесть что!
Малхаз никогда еще не видел мать такой суровой, такой непреклонной и разгневанной.
Глаза у Малало стали жесткими, в голосе звенел металл, она почти кричала и слова отчеканивала — как топором рубила.
— Доктор, доктор! — презрительно махнул рукой Малхаз и брезгливо скривил губы.— Хотя бы они что-нибудь смыслили, эти доктора. Они хуже коновалов.— Он задумался, потом сказал: — Давайте сделаем так: завтра утром я приведу одного моего приятеля, врача, пусть он еще раз осмотрит папу, и поступим так, как он посоветует. Ну что скажут люди, если на моей свадьбе ни отца моего, ни матери не будет?..
— Что хотят, пусть то и говорят, вот уж не было заботы!.. Я его жизнью рисковать не могу...
— А ты что скажешь, папа? — не отступал Малхаз. Он надеялся, что Годердзи легче будет уломать.
— Ну что я могу тебе сказать. Тебе, я вижу, важнее этот мой один приход, нежели все то, что со мной после может произойти...
— Ох-ох-охо! — Малхаз схватился за голову.— Нескончаемые обвинения, нескончаемые подозрения, нескончаемые поучения!.. Сколько может выдержать все это человек?
— Да что тебе, в конце концов, выдерживать? Неблагодарный ты, неблагодарный и есть! Если мы тебя выдерживаем, почему ты не можешь нас выдержать? И что это нас уж так трудно выдержать? А ты не знаешь, что жизнь человеческая это только выдержка и есть? — стараясь не переходить на крик, опять вступила Малало.
— Ладно, когда так, что ж делать,— Малхаз пошел на попятный.— Но тогда ты, мама, обязательно должна прийти, слышишь? Обязательно.
— Нет, сын мой, не смогу. Я твоего отца в таком состоянии одного не оставлю.
— Да что с ним, в самом деле, такого, что ты на два часа не можешь его оставить?
Малхаза душила обида и злоба, он с трудом сдерживался. Упорство родителей казалось ему попросту упрямством.
— Не привыкла я без него одной быть. Где он, там и я. Та прожили мы всю жизнь, так и уйдем с этого света.
— Ну что ж,— голос Малхаза зазвучал угрожающе, и он погрозил родителям пальцем,— в таком случае знайте, что ноги моей в этом доме больше не будет!
С этими словами он бросился к двери, распахнул ее, но, прежде чем выйти из комнаты, с порога обернулся и кинул взгляд на отца и мать. Видимо, хотел знать, какое впечатление произвели на них его слова. Может, надеялся, что Годердзи и Малало вскочат, побегут за ним, чтобы вернуть обратно, станут просить у него прощения...
— Как знаешь, сын мой...— негромко произнесла Малало, и подбородок у нее задрожал.
Годердзи не двинулся, не шелохнулся, только глядел на Малхаза немигающими глазами.
Тогда он в бешенстве хлопнул дверью и стремглав бросился прочь из отчего дома.
Как только дверь за сыном захлопнулась, Малало встала, подошла к окну и долго смотрела на дорогу, ведущую в сторону дома Эдишерашвили. Она стояла, приподняв и сжав плечи, мелкая частая дрожь сотрясала все ее тело.
Но Малало пришлось-таки посетить в тот день дом Эдишерашвили.
Она пришла туда раньше назначенного времени, чтобы успеть уйти до начала свадьбы.
Пойти повелел ей Годердзи.
Сперва он послал ее в погреб, велев принести из тайника две пачки денег. Деньги эти положили в простой кошелек, это был подарок Малхазу. А еще было у Годердзи на черный день припрятано одно кольцо драгоценное, он отослал его невестке, приложив к нему и злополучный браслет, который ранее Малало дарила Лике.
Приход дочериной свекрови вызвал откровенную радость четы Эдишерашвили.
И Малхаз не скрывал своего удовлетворения, обнял мать, расцеловал и неожиданно прослезился.
Малало опешила, увидев слезы в его суровых глазах.
Однако как ни просили, как ни уговаривали Малало остаться и присутствовать на свадьбе, она не осталась.
Непривычно холодная и неуступчивая была она на этот раз. Ни к чему не прикоснулась, не отведала богатого угощения, почти не разговаривая, посидела немножко и ушла домой.
Годердзи, полусидя в постели, откинувшись на пышные душки и опираясь головой на маленькую подушечку, с интересом читал газету.
Он настолько был увлечен чтением, что и не обратил внимания на вернувшуюся жену. Только глянул на нее исподлобья и опять уткнулся в газету.
Такого с Годердзи Зенклишвили никогда еще не было. Малало всю жизнь знала, что ее муж терпеть не может газет. Обыкновенно если он и просматривал их, то лишь на работе, дома чтением газет себя не утруждал. События, происходившие в мире, узнавал по радио. Радио обязательно включат по утрам, перед уходом на работу, и вечером, перед сном, слушал последние известия.
А сейчас он всецело был погружен в чтение, словно там, в газете, содержались ответы на все головоломные вопросы его трудной, преисполненной забот и беспокойства жизни.
Малало несколько раз прошлась перед кроватью — никакого впечатления. Годердзи продолжал читать, только раза два, как бы отрезвев или проснувшись, поднял на жену рассеянный, отсутствующий взгляд, будто мимо нее смотрел.
Малало, вернувшись откуда-нибудь домой, какое бы спешное дело ее ни ждало и какая бы уставшая она ни была, перво-неперво должна была переодеться и переобуться в домашнее и спрятать выходное платье и только после того принималась за свои дела.
Бережному отношению к одежде она приучена была с малолетства. Если, не приведи бог, маленькой Малало случалось порвать платье, пусть не новое, а ношеное-переношеное, матушка ее Дареджан так сердилась и гневалась, так причитала и голосила, словно случилась невесть какая беда.
Потому-то даже теперь, когда у Малало шкафы ломились от множества не надеванных еще нарядов, она по-прежнему тряслась над каждой тряпкой.
Если на ней было новое платье, она боялась даже сесть, все норовила стоять на ногах, чтобы не помять его и не испортить вида. Правда, внешне своего беспокойства она не проявляла и никто бы того не заметил, но про себя только о платье и думала.
На сей раз, озадаченная столь необычным и непонятным поведением мужа, Малало забыла о том, что должна переодеться, и продолжала расхаживать дома в том самом нарядном итальянском костюме, в котором посетила новых родственников. Костюм этот, из мягкой и блестящей коричневой ткани, по воротнику, манжетам и подолу был отделан зеленым. Он был очень к лицу Малало и выгодно подчеркивал стройность ее сильного, хотя и чуть отяжелевшего стана.
Малало ожидала, что, едва она вернется из гостей, Годердзи с нетерпением станет ее расспрашивать, что да как там было у Сандры. Он всегда так: когда его что-то интересовало, забрасывал человека вопросами и не унимался, пока не выяснял все до мельчайших подробностей.
А тут он вроде бы даже не заметил возвращения супруги!
Малало не выдержала такого пренебрежительного к себе отношения, такого оскорбительного невнимания и как была, в модном, впервые надетом импортном костюме, села на постель.
В другое время она бы ни за что этого не сделала. Слыханное дело, в итальянском трикотиновом костюме на постель бухаться! А если, упаси бог, растянется эластичная ткань, или, еще хуже, порвется, или складка разойдется?..
Да, на этот раз она обо всем этом не помнила и не заботилась. Необычное поведение мужа так удивило ее, его молчание и небывалое увлечение газетой так ее озадачили, что она ни о чем не думала, как только о том, чтобы поскорее узнать, что написано в этой газете, что так поглотило неохочего до чтения ее мужа.
— Годо, они очень сокрушались, что тебя не было. Сандра все порывался за тобой ехать, я, говорит, его на машине привезу, ветерку не дам на него подуть... Не успокоился, пока я всеми святыми не поклялась, что ты вправду болен и тебе нельзя двигаться.
Годердзи молчал.
Газеты он уже не читал, лежал, уставившись в потолок, в одну какую-то точку.
— Большое веселье там было. За тебя с таким почетом выпили... так тебя хвалили, до небес возносили, редко о ком так говорят... Настоящий патриот, мол, гражданин, такой, мол, сердечный, добрый, отзывчивый, надежный друг... чего только не говорили, уж и не припомню... видать, любят тебя очень и уважают...
— Слушай, Малало, не слишком ли ты разовралась, а?
— Ой, что ты, да чтоб мне умереть, зачем врать-то, откуда ты взял, что я вру?
— Ты воображаешь, что мне это приятно. Скажи, пожалуйста, как это они умудрились при тебе за мое здоровье пить, ведь ты, едва туда придя, тотчас обратно ушла?
Малало примолкла.
Да, правильно, не зря она думала порой, что Годердзи настоящий провидец и сердцевед. Вот ведь откуда он сейчас так сразу все раскусил, догадался, что она выдумала это? Но ей стало стыдно признаться, она попыталась оправдать свою ложь.
— Почему же сразу? Я там порядочное время оставалась... побеседовали, поговорили о том о сем, потом я молодых благословила, а уж потом ушла... Как ты умеешь человеку все настроение испортить...
— Ладно, скажи тогда, кто там тамадой был?
— Тамадой?.. Почем я знаю,— смешалась Малало,-— я в другой комнате сидела, по голосу не признала...
— Это вторая твоя ложь. Кто бы тебя посадил в другой комнате? Коли уж ты пришла да осталась, тебя, мать жениха, на самое почетное место посадили бы.
— Ох, ты тоже... да я сама не захотела, сказала, что скоро уходить должна, муж у меня дома больной лежит, один...
— Да ладно уж!.. К чему тебе врать, прежде ты этого никогда не умела.
— Ох-хо-хо, зато ты вот умеешь прямо уничтожить человека...
— Да тут ведь простой расчет! Ты туда только что отправилась, а у них свадьба назначена после полудня. Они и за стол-то сесть не успели бы, пока ты у них была, а не то что за мое здоровье тост провозглашать. За меня и за тебя, самое что ни есть раннее, надлежит выпить четвертым тостом. Сперва тамаду изберут, за него выпьют, тамадой, ясное дело, сам Сандра и будет, кому ж еще, потом за молодых выпьют, благословят их, потом за родителей невесты, а уж после этого — за нас с тобой...
Годердзи услышал рыдания.
Он посмотрел на сидевшую в изножье кровати жену.
— На тебя глядючи, я и вовсе ополоумела,— всхлипывая, заговорила та сквозь слезы.— Уж и сама не знаю, когда правду говорю, когда вру. Совсем ум за разум у меня заходит, не знаю, не придумаю, что мне делать, как быть... с одной стороны, ты меня убиваешь, с другой — этот мальчик. Порой до того дохожу, что думаю: господи, хоть бы разорвалось мое дурацкое сердце, чтобы ни боли не чувствовать, ни мучений, чтобы раз и навсегда закрыть глаза и успокоиться!.. Ну что у меня за жизнь, что за жизнь!..
Годердзи молчал.
Потом разнял лежавшие поверх одеяла переплетенные пальцами руки, дотянулся до головы плачущей Малало, положил ей обе руки на затылок и бережно, с нежностью провел за ушами, так, будто хотел втереть какую-то целительную мазь.
Малало сперва пуще заплакала, потом утихла и замерла, точно балованная кошка, которой шейку почесывают.
Долго оба они молчали. Первым заговорил Годердзи.
— Ты как считаешь, Малало, он хоть немного пообмяк, добившись своего? — спросил он, имея в виду сына.
Малало подняла голову, посмотрела на мужа. Заплаканные глаза ее были красны. Потом бросила взгляд на свой жакет, огладила его ладонью, смахнула какие-то пылинки, иные щелчком, иные двумя пальцами сняла. Потом встала, оправила обеими ладонями юбку, а уж после уселась — так, чтобы не помять костюм.
— Да не знаю, что тебе отвечать-то... Кажется, доволен он теперь...— проговорила она наконец.
— Угомонился бы, а мы уж как-нибудь, черт с нами совсем...
Малало промолчала. Посмотрела на газеты, лежавшие на кровати. Она читала по слогам и соединять их в длинные непривычные слова затруднялась.
Зенклишвили получали три газеты: «Комунисти», «Тбилиси» и малоформатную местную «Огни Картли». Глава семьи, как уже говорилось, не утруждал себя их чтением, а если уж хотел что-то прочитать, делал это на работе. Газеты Малало собирала и складывала но порядку на кухне, на специально для того предназначенной полке.
Новую газету она ни в коем случае не спутала бы со старой, хотя на число почему-то не смотрела, однако благодаря какому-то особому чутью безошибочно определяла, которая газета сегодняшняя, а которая — вчерашняя или позавчерашняя.
Трудно ей было различать и римские цифры на циферблате старинных стенных часов. Но она так точно помнила расположение цифр и положение стрелок, в какое время, в каком месте они находятся и какой час обозначают, что смело могла определить: сейчас шесть часов и четверть часа. Более точно узнать время по их часам она не могла.
Она молча рассматривала своими зоркими глазами разбросанные по кровати газеты.
— Что, богато они живут? — нехотя спросил Годердзи.
— С виду очень даже богато...
— Отчего же нет, конечно, социализм как раз для таких и создан. Да-а... На той стороне я, почитай, лет двадцать не бывал. Дом-то у них ничего, хороший?
— И дом хороший, и мебель, все хорошо.
— Лучше, чем у нас? — с недоверием спросил Годердзи. Малало призадумалась на мгновенье. Видно, мысленно сравнивала свой дом с домом Сандры.
— Лучше-то, может, и не лучше, но и не хуже.
— Ишь ты!
— А что ж,— примирительно сказала Малало,— в одной семье два Героя Соцтруда и один директор.
— А теперь еще и председатель райсовета прибавится, о чем же им тужить.
— Чего, чего? Председатель?
— Ну да, что ты удивляешься, Сандра его вытянет, все сделает, чтобы его повысили. Ты думаешь, зачем он к ним в дом жить пошел?
— Как бы он от жадности и вовсе шею себе не свернул.— Малало с сомнением и опаской воззрилась на Годердзи.
— Свернет,— с неудовольствием сказал он.
— С какой легкостью ты это говоришь! Словно бы о каком-то прохожем. Забываешь, что он твой сын.
— Я-то не забываю, да он сам не пожелал быть моим сыном, что же мне делать, насильно заставить?
— Должен заставить и вернуть его должен! Да, да, снова сюда, к себе его оборотить, и любить друг друга по-старому должны!
— Чего нет, того нет,— горько усмехнулся Годердзи.— Эх, Малало, Малало, если мозги у него есть, не я, а он должен меня просить, умолять меня... ведь на тот свет проводить нас с тобой он должен!.. Приживалой у Сандры быть — это для него не дело.
Он-то думает: вот, дескать, у меня такой человек в покровителях, я с его помощью горы сверну, мне и его одного хватит. Ежели в спор вступаешь, спор обязательно нужно выиграть, иначе-то какой смысл? А жизнь на спор похожа: когда видишь наперед, что проиграешь, не иди этой дорогой, кто тебя неволит?
В комнате опять наступила тишина. Каждый из них углубился в свои мысли.
— Малало, собери-ка ужин, проголодался я.
Малало по опыту знала — если у ее мужа разыгрался аппетит, значит, и настроение улучшилось. И она, воспрянув духом, поспешила на кухню. А Годердзи вытащил из-под подушки еще одну газету и углубился в чтение.
Когда Малало вернулась в спальню позвать мужа к столу, он все еще продолжал читать.
Она тихонечко подошла к кровати и искоса поглядела на газету. Это был вчерашний номер «Комунисти».
Годердзи читал какую-то большую статью на последней странице. Малало запомнила газету и место, где была напечатана статья. Она решила, как только останется одна, во что бы то ни стало узнать, что это за статья, о чем в ней идет речь и почему она так заинтересовала ее мужа. С этим она пошла обратно в кухню.
Но Годердзи был догадлив не меньше, чем Малало.
Перед тем как выйти из комнаты, он сложил эту газету вчетверо и сунул ее во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке стула. А жене велел собрать остальные газеты и положить на место.
С готовностью выполнив повеление, Малало окинула торжествующим взглядом полку с газетами, предвкушая, что попозже, когда внимание мужа поослабнет, она наконец все выяснит.
Но каково же было ее удивление, когда, обуреваемая любопытством, она тщательно перебрала все газеты, но той, единственно нужной, среди них не оказалось.
Тут-то она поняла, что Годердзи попросту ее перехитрил и искусно замел следы, так что сам черт бы ничего не разобрал.
На следующее утро Малало, едва открыв глаза, посмотрела на мужа. Он полулежал в той же позе, на спине, что и вчера вечером, и о чем-то упорно думал. Видно, проснулся рано.
— Послушай, о чем ты думаешь без конца?! — заговорила с ним Малало.— Можно подумать, ты обо всем мире заботиться должен. Думаешь, думаешь, все никак не придумаешь.
— Уже придумал,— глухо проговорил Годердзи и покосился на Малало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51