У нее силища, знаешь, бычачья!..
— Ну уж, расписал ты свою дочь, лучше некуда,— несколько язвительно, с неудовольствием заметила Маргалита.
— А чего! Женщина сильная должна быть, так, чтобы, ежели, скажем, бычок у нее промеж ног окажется, она б его ногами задавила.
Годердзи, как и всякого грузинского крестьянина, разные такие скабрезности приводили в хорошее состояние духа и настраивали на шутливый лад.
— Эге-е! — протянул он.— А вдруг да перепутает и мужа задавит?
Сандра громко заржал. Голос у него был громовой и смех тоже. Казалось, весь дом задрожит сейчас, зазвенит в ответ всеми своими стеклами да хрусталями. Дочка-то, видать, во многом на папашу была похожа.
Отхохотавшись, он стукнул по столу кулаком и гаркнул, да так, словно стоял на колхозном поле и кому-то за три версты орал:
— Эхе-эй, хозяюшка любезная, ты чего там телепаешься, никак на стол не соберешь, у нас со сватом уже и глотки пересохли!
Благодаря грубоватой непринужденности Сандры, а особенно столь привычному, знакомому для Зенклишвили подлинно самебскому его нраву, который проглядывал в каждом слове и жесте обоих Эдишерашвили, между гостями и хозяевами очень быстро установилась искренняя теплая атмосфера, обе пары сразу нашли общий язык.
Но, как говорится, нашла коса на камень,— так и у Сандры с Годердзи в застолье получилось. Оба они пили, как бочки, глушили вино и не пьянели. Оба могли всю ночь до утра сидеть за столом и кутить. И в тот вечер, разумеется, ни один, ни другой спуску друг другу не давал.
Сандра был моложе Годердзи и лучше его сохранился. Но в питье поднаторел он явно больше. Ему как председателю колхоза почти что каждый день приходилось кого-то встречать либо провожать, и то, и то завершалось кутежом.
Под конец, когда Годердзи почувствовал, что может оказаться побежденным в этом своеобразном поединке, он решил прибегнуть к хитрости. Подмигнул Сандре, эдак со значением, поднялся молча, сделал гостю знак жестом,— мол, идем-ка со мной, и вывел его в другую комнату.
Там оба уселись в мягкие кресла.
Сандра громко рыгнул, ничуть этим не смущаясь, вытащил сигарету и с наслаждением закурил.
Малало подала на маленьком столике десерт: знаменитые самебские яблоки, сочные и ароматные, сушеные ягоды терна и сотовый мед, нарезанный большими кусками.
Годердзи обдумывал, как повести разговор.
Вино смешало мысли, и он довольно долго не мог вспомнить, с чего же собирался начать беседу. И вот:
— Сандра, брат мой, если память меня не обманывает, отец твой, светлой памяти Иасон Эдишерашвили, привел в жены девушку из Гори, дочь Эгнаташвили, так я говорю?
— Так, Годердзи, так,— подтвердил тот и, схватив своей длинной ручищей краснощекое яблоко, откусил чуть не половину.
Руки у него были длинные и хваткие, как две большие лопаты, поросшие рыжими волосами, с толстыми и короткими пальцами, загрубевшие, точно буйволиная шкура.
— Твой старший брат, Гогла, тоже светлой памяти, мы с ним на фронт вместе ушли, взял девушку из Карагаджи. Верно я говорю?
Сандра отправил в рот и другую половину яблока и потянулся за вторым. По привычке потер его о штанину, отполировал и тоже кусанул половину.
— И это верно,— сказал он, звучно жуя яблоко.
— Твой младший брат привел жену из тархнишвилевского Ахалкалаки.
Сандра молча кивнул в знак согласия.
— А сам ты взял за себя нашу, самебскую...
У Сандры, видимо, иссякло терпение, и он пророкотал:
— Ты чего это, точно мой регистратор, бубнишь? Или мне не хватит, что он у меня в канцелярии сидит? Учинил мне тут допрос... За этим, что ли, я Вышел с тобой в эту комнату? Оторвал меня от такого чудесного вина...
— Постой, постой! — Годердзи поднял руку.— Ты не очень-то, тут тебе не твоя контора! — потом он тоже взял яблоко, тоже потер о штанину (хоть и знал, что Малало немытые не подаст) и тоже отхватил .зубами целую половину. Так ели яблоки в Самеба: кусанут два раза — и громадного яблока нет как не было.
Когда Годердзи расправился со второй половиной своего яблока, он, приподняв брови, вновь обратился к Сандре:
— Значит, получается, ни твой отец, ни братья твои старшие и ни ты сам не пошли жить в семью жены?
— Вот тебе и на! — удивился Сандра и заложил ногу на ногу.— А зачем это мы должны были на чужой порог идти жить, слава богу, и дом, и кров имели!
— Ага, вот и я о том же,— многозначительно проговорил Годердзи и вытянул шею. Это у него смолоду еще привычка осталась, так делал он во время борьбы, когда прижимался к противнику, чтобы схватить его за руку.— А почему же мой парень должен к тебе примаком идти? Что, дома у него нет или крова?
Такого подвоха Сандра не ожидал.
Он разом отрезвел, захлопал редкими рыжими ресницами, наморщил лоб. Видно, ответ обмозговывал.
И, словно спохватившись, вспомнив что-то, выпалил:
— Да я-то при чем, сами они так порешили.
— Кто это сами?
— Да молодые. Твой парень и моя девка.
— Сами решили, ты не заставлял?
— Нет, клянусь духом отца! Пришли ко мне, попросили, дай, говорят, на первых порах у тебя поживем, а после посмотрим, сообразим что-нибудь. А я — что мне было отвечать-то, одна у меня дочь, единственная, сказать правду, я очень даже обрадовался. Не отказывать же мне было. Обрадовался я, что правда — правда. Что я могу поделать, твой парень сам так захотел...— торопливо говорил Сандра, беря третье яблоко.
— Ты хочешь сказать, что у тебя им лучше?
— Да уж не знаю, вроде так оно получается. Так выходит, что ж мне делать?
— Да, верно, так оно получается,— подтвердил Годердзи и вдруг почувствовал, как закололо, невыносимо закололо под ложечкой.
В висках стучало, словно кто-то молотком бил. Горло, казалось, тупым ножом терзали, пилили, все никак не могли перепилить, отъять голову от шеи. Одна лишь мысль теплилась в мозгу: скорее бы умереть, избавиться от страданий.
— Никак душа с телом не расстанется,— в полузабытье пробормотал он. Голова его упала набок, в глазах потемнело.
Перепуганный Сандра бросился к нему, поддержал клонившееся вперед тело, откинул назад, на спинку кресла, заглянул в глаза. Лучистые глаза Годердзи заволокло пеленой, точно у слепца.
— Годердзи, что с тобой, брат, плохо тебе?.. Расстроился, может?..
— Нет, нет,— невнятно пролепетал Годердзи,— со мной иногда бывает... сейчас пройдет...
— Я позову Малало!
— Нет, нет, не зови! Не надо!.. Обожди немножечко, я сейчас приду в себя... В последнее время такое со мной случается...— бормотал Годердзи, а туловище его опять клонилось вперед, и он едва не вывалился из кресла.
Сандра придвинул свое кресло почти вплотную к нему, привлек обмякшего как тряпку хозяина к себе.
Годердзи уткнулся головой в его грудь — видно, такое положение тела помогало переносить боль.
Прошло некоторое время.
Сандра совершенно отрезвел. Задумчиво глядел он на затылок Годердзи, на его розовую лысину.
Всегда уверенный в себе председатель на этот раз здорово растерялся. Он сидел неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не возобновился приступ у Годердзи.
Наконец обессилевший хозяин поднял голову.
Обратил на Сандру налитые кровью глаза и с извиняющейся жалкой улыбкой проговорил:
— Постарел я, дорогой Сандра, постарел... Достаточно самой малости, и это проклятое сердце так начинает стучать, точно на части рвется. Люди думают, я все такой же крепкий, все тот же Годердзи, но, к горю моему, не так это, нет...
И, как бы сам испугавшись своего признания, он тут же подбодрился и почти обычным голосим добавил:
— Теперь уже ничего, прошло. Теперь до следующего такого приступа я и впрямь буду прежний Годердзи! — И засмеялся.
Однако Сандра видел, что ему вовсе не до смеха. И смех-то получился не от души, а так, для отвода глаз...
После ухода гостей Годердзи совсем приуныл. Малало, как ни старалась, слова из него вытянуть не сумела.
Такая была у него черта: если о чем-то задумается, углубится в мысли — замкнется в себе, молчит, молчит, ровно бы ничего его не касается... Так и теперь вот молчал, уставившись в одну точку, а мысли, видно, где-то носились, кружили...
— Знать бы мне: какая такая дума тебя гложет? — не сдавалась Малало.— В конце концов, ведь здесь же они будут жить, под боком! Не за тридевять земель он уходит. А я, если хочешь, на образе тебе поклянусь, что он нигде долго не выдержит, домой прибежит. Голову на отсечение дам, что они вскорости сюда явятся!
— Не о том я горюю, Малало, не о том...
— Врешь, как раз о том и горюешь, о том и думаешь, какая другая у тебя забота?
— А такая у меня забота, что у твоего сыночка сердце червивое оказалось.
— Годо, свет мой, голубчик, не надо так, не отрезай ты его от себя, ведь и его жалко, почем мы знаем, какой огонь у него в сердце горит...
— В том-то и горе, что ничего у него в сердце не горит. Не только что огонь, коптилка и та не мерцает. Пустое у него сердце, пойми ты, пустое!
— Ой, не гневи господа, не говори так! — со слезами в голосе взмолилась Малало.
— Разве нормальный человек оставит отчий дом и пойдет к чужим жить? К родителям жены, как бездомный!.. Но ведь он-то с умыслом, он ведь думает, для служебного успеха так лучше будет.
Думает, вознесут его, ежели он от отца отделится. Несчастны какую же цену дадут ему за родителя!..
— Успокойся, Годо, успокойся, не говори так! Вот увидишь! он сразу же одумается.
— Сразу или не сразу, мне это уже все равно.
— Да что ты, бог ты мой, как это все равно?!
— Да, все равно! Теперь, после всего, я с ним под одной крышей и не смогу жить! Такого сына я не хочу!
— Горе, горе мне, несчастной! До чего я дожила! Почему у меня раньше не разорвалось сердце!..
Ночью с Годердзи случился приступ еще более сильный.
До смерти напуганная Малало бросилась к своей крестной, привела бедную старушку, посадила возле мужа, у изножья кровати, а сама помчалась в непроглядную темень за доктором.
Лишь на рассвете унялась боль, и Годердзи полегчало.
В ту же ночь случилась одна удивительная вещь: когда Годердзи делали укол, в доме что-то громко треснуло.
Причину обнаружили только наутро: угол дома, обращенный к винограднику, дал трещину. Трещина оказалась довольно значительной. Она рассекла наискось обе стены. Сейчас же привели инженера, он долго осматривал здание, в заключение сказал, что дело это не очень страшное, видимо, в этой части земля была рыхлая и фундамент осел. В доме можно жить, но ремонт обязателен — фундамент необходимо укрепить.
После того как все ушли и они с Малало остались одни, Годердзи долго разглядывал трещину, потом покачал головой и с сожалением проговорил:
— Как одновременно дали трещину и наш дом, и наша семья, и мое сердце!
— Ой, Годо, не было бы это плохим предзнаменованием!
— Да нет, об этом ты не печалься. Если бы так оно было, в новых домах никто не стал бы жить: сегодня сдают дом, а назавтра он весь растрескивается,— успокоил он жену, хотя сам был удручен и расстроен больше нее.
Утром в среду сам Сандра пришел звать их на свадьбу.
Сперва осведомился о здоровье Годердзи. Пожурил его шутя,— здорово, мол, напугал ты меня. Пошутил с Малало; я, говорит, на свадьбе плясать тебя заставлю. И наконец заговорил о главном, но так, вроде бы невзначай, между прочим:
— Вчера вечером мы долго судили-рядили и так порешили, что большую свадьбу сейчас не следует справлять, новое руководство многолюдные кутежи не жалует. Но и совсем без застолья тоже не годится, потому соберемся всего несколько человек, выпьем несколько стаканов, благословим молодых, а потом время покажет... А? Что скажешь на это, старый плотогон, крутанешь шест в нашу сторону?
— Что я могу сказать, все, что надо было решить, вы уже решили.
— Ежели у тебя лучшее предложение есть, мы свое решение отменим и по-твоему сделаем.
— Нет, лучшего я ничего не скажу, по-моему, вы верно решили.
— Ну, коли мы верно решили, так тому и быть. Ждем тебя с Малало в субботу, в полдень.
С этими словами Сандра распрощался и ушел, даже не дожидаясь, что ему Годердзи в ответ скажет. Ясно, придут в субботу, как же иначе...
Сандра хотя и сказал Годердзи, что на свадьбу всего несколько человек позовет, про себя думал по-другому. Он решил воспользоваться случаем и подтвердить в глазах окружающих превосходство своего общественного положения. «Вот когда соберу у себя все районное начальство да еще и из Тбилиси приглашу несколько влиятельных лиц, тогда узнают, какую силу я имею»,— думал он и добавлял к списку почетных гостей все новые и новые имена.
Однако в присутствии на свадьбе Годердзи и Малало Эдишерашвили, видимо, все-таки сомневались, потому для «закрепления» дела на другой день вечером к Зенклишвили пожаловала Маргалита, чтобы заручиться твердым словом Годердзи.
Маргалита была у них в четверг, но события следующего дня перевернули все планы.
В пятницу утром на кирпичном заводе было назначено открытие обжиговых печей. Это являлось одним из самых ответственных этапов на производстве. Потому Годердзи пришел на работу раньше обычного.
Арочные двери печей были сделаны из огнеупорного материала.
Когда обжиг был закончен, рабочие начали выламывать временные перекрытия в дверях, чтобы через проемы выгружать кирпич.
Они быстро выломали заложенные проемы, и из печей повалил такой жар, что близко нельзя было стоять.
Пока печи немного остыли, пока спал невыносимый жар, прошло довольно много времени.
Наконец стало возможно войти внутрь, чтобы вывозить кирпич ручными тележками. Но в печи было еще очень горячо, а раскаленный кирпич, несмотря на плотные брезентовые рукавицы, все равно обжигал руки.
Годердзи в былые времена не однажды доводилось входить в обжиговую печь. И на этот раз он вошел следом за рабочими, ему не терпелось узнать, хорош ли обжиг этой партии кирпича.
Когда он вошел внутрь и обошел печь кругом, у него внезапно закружилась голова.
Годердзи все же сделал еще два-три шага, но тут вдруг почувствовал сильное сердцебиение, в глазах потемнело, и, поняв, что теряет сознание, он едва успел крикнуть: «Помогите!..»
Как вытащили его из этой адской печи, он уже не помнил.
В кабинете его уложили на стол — больше некуда было, потом, через некоторое время, остановили какую-то грузовую машину, идущую в Самеба, с грехом пополам усадили в нее директора и отправили домой.
Всю дорогу Годердзи сидел, прикрыв глаза. Веки так отяжелели, что трудно было их поднять. Но когда машина подъехала к воротам его дома, он собрался с силами, сам, без посторонней помощи спустился из кабины, поблагодарил сопровождавших его рабочих и распрощался с ними.
Вошел во двор, едва волоча ноги, поднялся по лестнице.
Хорошо, Малало не оказалось дома. Она бы разум потеряла, увидев, как он бредет по ступенькам.
Его неодолимо тянуло лечь, закрыть глаза, расслабиться, но он превозмогал себя: «Малало увидит, что я лежу, испугается».
Он встретил ее на ногах, сделав бодрый вид, однако безошибочный глаз супруги тотчас заметил недоброе. Она побледнела, но не растерялась, проворно сделала ему ножную горячую ванну (это у нее было панацеей от всех болезней), дала таблетку валидола и, уложив в постель, кликнула соседского мальчишку — послала за доктором.
Годердзи, чудом избегнувшему инфаркта, прописали двухнедельный постельный режим. Никогда еще не приходилось ему лежать так долго.
В субботу утром явился Малхаз. Хмурый, неулыбчивый.
— Ты что же, заболел? — спросил он, остановившись у постели отца.
— Как видишь.
— Очень уж не вовремя ты слег,— с неприкрытым неудовольствием отметил сын.
— Разве болезнь когда-нибудь бывает вовремя? — тотчас парировала упрек сына Малало.
— Может быть, это дипломатический шаг? — спросил Малхаз с напускной улыбкой.
— Ты хочешь сказать, не притворяюсь ли я больным, так, кажется? — приподнявшись с подушки, проговорил Годердзи.
— Да не знаю, всяко бывает.
— Что ты говоришь, мальчик,— вскипела Малало,— с ним чуть инфаркт не случился, он в раскаленную печь вошел!
— Ну, если «чуть», ничего страшного нет.
— Страшное только смерть, верно? — уточнил Годердзи.
— Не бойся, отец, смерть пока что далеко от тебя.
— Сохрани бог, сохрани бог! — воздела руки Малало.
— Как тебе сказали, отец, завтра у меня свадьба, правда, гостей почти не будет, мы так, по-домашнему, но все же свадьба. Без тебя никак нельзя.
— Это верно, но что мне делать, вставать врач не разрешает.
— Да ты что, какое вставать, куда вставать, две недели лежать должен, если хочешь поправиться и быть здоровым! — рассердилась Малало.
— А что, если я подам машину, усажу в нее тебя, осторожно, бережно, и там, на месте, выведем тебя осторожно, на руках по лестнице поднимем, ты посидишь за столом недолго, чтоб не утомиться, и с той же осторожностью обратно домой доставим, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
— Ну уж, расписал ты свою дочь, лучше некуда,— несколько язвительно, с неудовольствием заметила Маргалита.
— А чего! Женщина сильная должна быть, так, чтобы, ежели, скажем, бычок у нее промеж ног окажется, она б его ногами задавила.
Годердзи, как и всякого грузинского крестьянина, разные такие скабрезности приводили в хорошее состояние духа и настраивали на шутливый лад.
— Эге-е! — протянул он.— А вдруг да перепутает и мужа задавит?
Сандра громко заржал. Голос у него был громовой и смех тоже. Казалось, весь дом задрожит сейчас, зазвенит в ответ всеми своими стеклами да хрусталями. Дочка-то, видать, во многом на папашу была похожа.
Отхохотавшись, он стукнул по столу кулаком и гаркнул, да так, словно стоял на колхозном поле и кому-то за три версты орал:
— Эхе-эй, хозяюшка любезная, ты чего там телепаешься, никак на стол не соберешь, у нас со сватом уже и глотки пересохли!
Благодаря грубоватой непринужденности Сандры, а особенно столь привычному, знакомому для Зенклишвили подлинно самебскому его нраву, который проглядывал в каждом слове и жесте обоих Эдишерашвили, между гостями и хозяевами очень быстро установилась искренняя теплая атмосфера, обе пары сразу нашли общий язык.
Но, как говорится, нашла коса на камень,— так и у Сандры с Годердзи в застолье получилось. Оба они пили, как бочки, глушили вино и не пьянели. Оба могли всю ночь до утра сидеть за столом и кутить. И в тот вечер, разумеется, ни один, ни другой спуску друг другу не давал.
Сандра был моложе Годердзи и лучше его сохранился. Но в питье поднаторел он явно больше. Ему как председателю колхоза почти что каждый день приходилось кого-то встречать либо провожать, и то, и то завершалось кутежом.
Под конец, когда Годердзи почувствовал, что может оказаться побежденным в этом своеобразном поединке, он решил прибегнуть к хитрости. Подмигнул Сандре, эдак со значением, поднялся молча, сделал гостю знак жестом,— мол, идем-ка со мной, и вывел его в другую комнату.
Там оба уселись в мягкие кресла.
Сандра громко рыгнул, ничуть этим не смущаясь, вытащил сигарету и с наслаждением закурил.
Малало подала на маленьком столике десерт: знаменитые самебские яблоки, сочные и ароматные, сушеные ягоды терна и сотовый мед, нарезанный большими кусками.
Годердзи обдумывал, как повести разговор.
Вино смешало мысли, и он довольно долго не мог вспомнить, с чего же собирался начать беседу. И вот:
— Сандра, брат мой, если память меня не обманывает, отец твой, светлой памяти Иасон Эдишерашвили, привел в жены девушку из Гори, дочь Эгнаташвили, так я говорю?
— Так, Годердзи, так,— подтвердил тот и, схватив своей длинной ручищей краснощекое яблоко, откусил чуть не половину.
Руки у него были длинные и хваткие, как две большие лопаты, поросшие рыжими волосами, с толстыми и короткими пальцами, загрубевшие, точно буйволиная шкура.
— Твой старший брат, Гогла, тоже светлой памяти, мы с ним на фронт вместе ушли, взял девушку из Карагаджи. Верно я говорю?
Сандра отправил в рот и другую половину яблока и потянулся за вторым. По привычке потер его о штанину, отполировал и тоже кусанул половину.
— И это верно,— сказал он, звучно жуя яблоко.
— Твой младший брат привел жену из тархнишвилевского Ахалкалаки.
Сандра молча кивнул в знак согласия.
— А сам ты взял за себя нашу, самебскую...
У Сандры, видимо, иссякло терпение, и он пророкотал:
— Ты чего это, точно мой регистратор, бубнишь? Или мне не хватит, что он у меня в канцелярии сидит? Учинил мне тут допрос... За этим, что ли, я Вышел с тобой в эту комнату? Оторвал меня от такого чудесного вина...
— Постой, постой! — Годердзи поднял руку.— Ты не очень-то, тут тебе не твоя контора! — потом он тоже взял яблоко, тоже потер о штанину (хоть и знал, что Малало немытые не подаст) и тоже отхватил .зубами целую половину. Так ели яблоки в Самеба: кусанут два раза — и громадного яблока нет как не было.
Когда Годердзи расправился со второй половиной своего яблока, он, приподняв брови, вновь обратился к Сандре:
— Значит, получается, ни твой отец, ни братья твои старшие и ни ты сам не пошли жить в семью жены?
— Вот тебе и на! — удивился Сандра и заложил ногу на ногу.— А зачем это мы должны были на чужой порог идти жить, слава богу, и дом, и кров имели!
— Ага, вот и я о том же,— многозначительно проговорил Годердзи и вытянул шею. Это у него смолоду еще привычка осталась, так делал он во время борьбы, когда прижимался к противнику, чтобы схватить его за руку.— А почему же мой парень должен к тебе примаком идти? Что, дома у него нет или крова?
Такого подвоха Сандра не ожидал.
Он разом отрезвел, захлопал редкими рыжими ресницами, наморщил лоб. Видно, ответ обмозговывал.
И, словно спохватившись, вспомнив что-то, выпалил:
— Да я-то при чем, сами они так порешили.
— Кто это сами?
— Да молодые. Твой парень и моя девка.
— Сами решили, ты не заставлял?
— Нет, клянусь духом отца! Пришли ко мне, попросили, дай, говорят, на первых порах у тебя поживем, а после посмотрим, сообразим что-нибудь. А я — что мне было отвечать-то, одна у меня дочь, единственная, сказать правду, я очень даже обрадовался. Не отказывать же мне было. Обрадовался я, что правда — правда. Что я могу поделать, твой парень сам так захотел...— торопливо говорил Сандра, беря третье яблоко.
— Ты хочешь сказать, что у тебя им лучше?
— Да уж не знаю, вроде так оно получается. Так выходит, что ж мне делать?
— Да, верно, так оно получается,— подтвердил Годердзи и вдруг почувствовал, как закололо, невыносимо закололо под ложечкой.
В висках стучало, словно кто-то молотком бил. Горло, казалось, тупым ножом терзали, пилили, все никак не могли перепилить, отъять голову от шеи. Одна лишь мысль теплилась в мозгу: скорее бы умереть, избавиться от страданий.
— Никак душа с телом не расстанется,— в полузабытье пробормотал он. Голова его упала набок, в глазах потемнело.
Перепуганный Сандра бросился к нему, поддержал клонившееся вперед тело, откинул назад, на спинку кресла, заглянул в глаза. Лучистые глаза Годердзи заволокло пеленой, точно у слепца.
— Годердзи, что с тобой, брат, плохо тебе?.. Расстроился, может?..
— Нет, нет,— невнятно пролепетал Годердзи,— со мной иногда бывает... сейчас пройдет...
— Я позову Малало!
— Нет, нет, не зови! Не надо!.. Обожди немножечко, я сейчас приду в себя... В последнее время такое со мной случается...— бормотал Годердзи, а туловище его опять клонилось вперед, и он едва не вывалился из кресла.
Сандра придвинул свое кресло почти вплотную к нему, привлек обмякшего как тряпку хозяина к себе.
Годердзи уткнулся головой в его грудь — видно, такое положение тела помогало переносить боль.
Прошло некоторое время.
Сандра совершенно отрезвел. Задумчиво глядел он на затылок Годердзи, на его розовую лысину.
Всегда уверенный в себе председатель на этот раз здорово растерялся. Он сидел неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не возобновился приступ у Годердзи.
Наконец обессилевший хозяин поднял голову.
Обратил на Сандру налитые кровью глаза и с извиняющейся жалкой улыбкой проговорил:
— Постарел я, дорогой Сандра, постарел... Достаточно самой малости, и это проклятое сердце так начинает стучать, точно на части рвется. Люди думают, я все такой же крепкий, все тот же Годердзи, но, к горю моему, не так это, нет...
И, как бы сам испугавшись своего признания, он тут же подбодрился и почти обычным голосим добавил:
— Теперь уже ничего, прошло. Теперь до следующего такого приступа я и впрямь буду прежний Годердзи! — И засмеялся.
Однако Сандра видел, что ему вовсе не до смеха. И смех-то получился не от души, а так, для отвода глаз...
После ухода гостей Годердзи совсем приуныл. Малало, как ни старалась, слова из него вытянуть не сумела.
Такая была у него черта: если о чем-то задумается, углубится в мысли — замкнется в себе, молчит, молчит, ровно бы ничего его не касается... Так и теперь вот молчал, уставившись в одну точку, а мысли, видно, где-то носились, кружили...
— Знать бы мне: какая такая дума тебя гложет? — не сдавалась Малало.— В конце концов, ведь здесь же они будут жить, под боком! Не за тридевять земель он уходит. А я, если хочешь, на образе тебе поклянусь, что он нигде долго не выдержит, домой прибежит. Голову на отсечение дам, что они вскорости сюда явятся!
— Не о том я горюю, Малало, не о том...
— Врешь, как раз о том и горюешь, о том и думаешь, какая другая у тебя забота?
— А такая у меня забота, что у твоего сыночка сердце червивое оказалось.
— Годо, свет мой, голубчик, не надо так, не отрезай ты его от себя, ведь и его жалко, почем мы знаем, какой огонь у него в сердце горит...
— В том-то и горе, что ничего у него в сердце не горит. Не только что огонь, коптилка и та не мерцает. Пустое у него сердце, пойми ты, пустое!
— Ой, не гневи господа, не говори так! — со слезами в голосе взмолилась Малало.
— Разве нормальный человек оставит отчий дом и пойдет к чужим жить? К родителям жены, как бездомный!.. Но ведь он-то с умыслом, он ведь думает, для служебного успеха так лучше будет.
Думает, вознесут его, ежели он от отца отделится. Несчастны какую же цену дадут ему за родителя!..
— Успокойся, Годо, успокойся, не говори так! Вот увидишь! он сразу же одумается.
— Сразу или не сразу, мне это уже все равно.
— Да что ты, бог ты мой, как это все равно?!
— Да, все равно! Теперь, после всего, я с ним под одной крышей и не смогу жить! Такого сына я не хочу!
— Горе, горе мне, несчастной! До чего я дожила! Почему у меня раньше не разорвалось сердце!..
Ночью с Годердзи случился приступ еще более сильный.
До смерти напуганная Малало бросилась к своей крестной, привела бедную старушку, посадила возле мужа, у изножья кровати, а сама помчалась в непроглядную темень за доктором.
Лишь на рассвете унялась боль, и Годердзи полегчало.
В ту же ночь случилась одна удивительная вещь: когда Годердзи делали укол, в доме что-то громко треснуло.
Причину обнаружили только наутро: угол дома, обращенный к винограднику, дал трещину. Трещина оказалась довольно значительной. Она рассекла наискось обе стены. Сейчас же привели инженера, он долго осматривал здание, в заключение сказал, что дело это не очень страшное, видимо, в этой части земля была рыхлая и фундамент осел. В доме можно жить, но ремонт обязателен — фундамент необходимо укрепить.
После того как все ушли и они с Малало остались одни, Годердзи долго разглядывал трещину, потом покачал головой и с сожалением проговорил:
— Как одновременно дали трещину и наш дом, и наша семья, и мое сердце!
— Ой, Годо, не было бы это плохим предзнаменованием!
— Да нет, об этом ты не печалься. Если бы так оно было, в новых домах никто не стал бы жить: сегодня сдают дом, а назавтра он весь растрескивается,— успокоил он жену, хотя сам был удручен и расстроен больше нее.
Утром в среду сам Сандра пришел звать их на свадьбу.
Сперва осведомился о здоровье Годердзи. Пожурил его шутя,— здорово, мол, напугал ты меня. Пошутил с Малало; я, говорит, на свадьбе плясать тебя заставлю. И наконец заговорил о главном, но так, вроде бы невзначай, между прочим:
— Вчера вечером мы долго судили-рядили и так порешили, что большую свадьбу сейчас не следует справлять, новое руководство многолюдные кутежи не жалует. Но и совсем без застолья тоже не годится, потому соберемся всего несколько человек, выпьем несколько стаканов, благословим молодых, а потом время покажет... А? Что скажешь на это, старый плотогон, крутанешь шест в нашу сторону?
— Что я могу сказать, все, что надо было решить, вы уже решили.
— Ежели у тебя лучшее предложение есть, мы свое решение отменим и по-твоему сделаем.
— Нет, лучшего я ничего не скажу, по-моему, вы верно решили.
— Ну, коли мы верно решили, так тому и быть. Ждем тебя с Малало в субботу, в полдень.
С этими словами Сандра распрощался и ушел, даже не дожидаясь, что ему Годердзи в ответ скажет. Ясно, придут в субботу, как же иначе...
Сандра хотя и сказал Годердзи, что на свадьбу всего несколько человек позовет, про себя думал по-другому. Он решил воспользоваться случаем и подтвердить в глазах окружающих превосходство своего общественного положения. «Вот когда соберу у себя все районное начальство да еще и из Тбилиси приглашу несколько влиятельных лиц, тогда узнают, какую силу я имею»,— думал он и добавлял к списку почетных гостей все новые и новые имена.
Однако в присутствии на свадьбе Годердзи и Малало Эдишерашвили, видимо, все-таки сомневались, потому для «закрепления» дела на другой день вечером к Зенклишвили пожаловала Маргалита, чтобы заручиться твердым словом Годердзи.
Маргалита была у них в четверг, но события следующего дня перевернули все планы.
В пятницу утром на кирпичном заводе было назначено открытие обжиговых печей. Это являлось одним из самых ответственных этапов на производстве. Потому Годердзи пришел на работу раньше обычного.
Арочные двери печей были сделаны из огнеупорного материала.
Когда обжиг был закончен, рабочие начали выламывать временные перекрытия в дверях, чтобы через проемы выгружать кирпич.
Они быстро выломали заложенные проемы, и из печей повалил такой жар, что близко нельзя было стоять.
Пока печи немного остыли, пока спал невыносимый жар, прошло довольно много времени.
Наконец стало возможно войти внутрь, чтобы вывозить кирпич ручными тележками. Но в печи было еще очень горячо, а раскаленный кирпич, несмотря на плотные брезентовые рукавицы, все равно обжигал руки.
Годердзи в былые времена не однажды доводилось входить в обжиговую печь. И на этот раз он вошел следом за рабочими, ему не терпелось узнать, хорош ли обжиг этой партии кирпича.
Когда он вошел внутрь и обошел печь кругом, у него внезапно закружилась голова.
Годердзи все же сделал еще два-три шага, но тут вдруг почувствовал сильное сердцебиение, в глазах потемнело, и, поняв, что теряет сознание, он едва успел крикнуть: «Помогите!..»
Как вытащили его из этой адской печи, он уже не помнил.
В кабинете его уложили на стол — больше некуда было, потом, через некоторое время, остановили какую-то грузовую машину, идущую в Самеба, с грехом пополам усадили в нее директора и отправили домой.
Всю дорогу Годердзи сидел, прикрыв глаза. Веки так отяжелели, что трудно было их поднять. Но когда машина подъехала к воротам его дома, он собрался с силами, сам, без посторонней помощи спустился из кабины, поблагодарил сопровождавших его рабочих и распрощался с ними.
Вошел во двор, едва волоча ноги, поднялся по лестнице.
Хорошо, Малало не оказалось дома. Она бы разум потеряла, увидев, как он бредет по ступенькам.
Его неодолимо тянуло лечь, закрыть глаза, расслабиться, но он превозмогал себя: «Малало увидит, что я лежу, испугается».
Он встретил ее на ногах, сделав бодрый вид, однако безошибочный глаз супруги тотчас заметил недоброе. Она побледнела, но не растерялась, проворно сделала ему ножную горячую ванну (это у нее было панацеей от всех болезней), дала таблетку валидола и, уложив в постель, кликнула соседского мальчишку — послала за доктором.
Годердзи, чудом избегнувшему инфаркта, прописали двухнедельный постельный режим. Никогда еще не приходилось ему лежать так долго.
В субботу утром явился Малхаз. Хмурый, неулыбчивый.
— Ты что же, заболел? — спросил он, остановившись у постели отца.
— Как видишь.
— Очень уж не вовремя ты слег,— с неприкрытым неудовольствием отметил сын.
— Разве болезнь когда-нибудь бывает вовремя? — тотчас парировала упрек сына Малало.
— Может быть, это дипломатический шаг? — спросил Малхаз с напускной улыбкой.
— Ты хочешь сказать, не притворяюсь ли я больным, так, кажется? — приподнявшись с подушки, проговорил Годердзи.
— Да не знаю, всяко бывает.
— Что ты говоришь, мальчик,— вскипела Малало,— с ним чуть инфаркт не случился, он в раскаленную печь вошел!
— Ну, если «чуть», ничего страшного нет.
— Страшное только смерть, верно? — уточнил Годердзи.
— Не бойся, отец, смерть пока что далеко от тебя.
— Сохрани бог, сохрани бог! — воздела руки Малало.
— Как тебе сказали, отец, завтра у меня свадьба, правда, гостей почти не будет, мы так, по-домашнему, но все же свадьба. Без тебя никак нельзя.
— Это верно, но что мне делать, вставать врач не разрешает.
— Да ты что, какое вставать, куда вставать, две недели лежать должен, если хочешь поправиться и быть здоровым! — рассердилась Малало.
— А что, если я подам машину, усажу в нее тебя, осторожно, бережно, и там, на месте, выведем тебя осторожно, на руках по лестнице поднимем, ты посидишь за столом недолго, чтоб не утомиться, и с той же осторожностью обратно домой доставим, а?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51