Она стояла перед ним подбоченясь, с решительным видом.
Годердзи захлестнула теплая волна, дыхание у него участилось, ему хотелось крепко сжать Малало в объятиях, но вместо этого он проговорил надтреснутым голосом:
— Как тебе будет угодно. По-моему, это очень хорошо.— И вышел весь размягченный и в то же время словно бы в чем-то виноватый.
Малало прекрасно знала, что в эти минуты сердце его переполнялось радостью.
С той поры Годердзи и Малало вместе отправлялись в питомник, весь день проводили там и вместе же возвращались обратно. Находясь среди людей, в работе, Малало тоже как-то оживилась, к ней вернулся прежний цвет лица, все чаще звучал ее смех.
У Годердзи силы, казалось, удвоились. Он работал так, как когда-то в ранней молодости, когда вместе с матерью и бабкой поднимал разоренное хозяйство семьи.
Другие радовались наступлению субботы и воскресенья, ждали этого, чтобы подогнать домашние дела, а Годердзи в эти дни места себе не находил, бродил как потерянный из угла в угол, и хотя дел и в доме было полно, он ничем не мог заняться так, как в первое время после переселения.
Тогда ему казалось, что все кончено, ничего ему не нужно, кроме семьи, ничто другое его не интересует, а теперь забота о питомнике не давала ему покоя, и даже когда он занимался домашними делами, мысли его были там.
Так в хлопотах и суете прошел май.
Май был самым любимым месяцем Годердзи.
В мае он впервые заметил Малало.
В мае победил непобедимого до тех пор палавана Ладу Кври-вишвили.
В мае сыграл свадьбу.
Май всегда приносил ему радость...
И сейчас май стоял в Самеба... Но этот прекрасный месяц роз, как называется он в народном грузинском календаре, на этот раз прошел так, что Годердзи почти и не почувствовал его пьянящей сладости.
А вокруг все искрилось, сверкало изумрудными красками. Вешние дожди омыли и напоили влагой окрестности Самеба, буйная зелень одела луга, леса, горы. Все оттенки и тона зеленого цвета заполонили простор, хлынули на землю, и лишь они господствовали повсюду. Даже Персово поле сбросило свой ржавый цвет, в его молодой траве алыми огнями полыхали маки.
Утром в субботу пришел Залико, помог Годердзи красить галерею. Теперь все основные работы были завершены. Крыша была покрыта новой черепицей, балкон застеклен и покрашен, кухня расширена и благоустроена, двор окружен новым забором.
Когда Залико закончил окраску, Годердзи вынес свою тульскую бескурковую двустволку и обеими руками протянул ее Залико. Сконфуженный малый долго отнекивался, отказывался от подарка, но Годердзи насильно повесил ему ружье через плечо.
— Когда меня не станет, оно будет напоминать тебе обо мне, — с улыбкой проговорил он и потом долго смотрел вслед Залико, пока тот, растерянный и радостный, с ружьем за плечами шагал домой.
«Ну что было бы, если б и мне бог дал бы такого вот доброго, хорошего сына!» — в который, верно, раз подумал Годердзи.
А сын-то лишь однажды за все долгое время вспомнил о своих родителях.
В прошлую субботу, когда Годердзи отправился в Гори в железоскобяной магазин за какими-то инструментами, перед свежевыкрашенной калиткой зенклишвилевского двора остановилась «Волга».
У Малало задрожали колени, она шагу не смогла ступить на встречу сыну и невестке.
Малхаз пополнел, похорошел. У него наметился двойной подбородок, и это ему шло. Держался он солиднее, чем прежде, и вид у него был самодовольный.
Поцеловал мать, спросил об отце, потом вытащил из кармана какие то бумаги и углубился в чтение.
Маринэ, округлившаяся, точно бурдюк, несмотря на беременность, двигалась довольно легко и без умолку болтала. Щеки у нее опали и скулы заострились, лицо покрылось желтоватыми, как веснушки, пятнами. Она преподнесла свекрови отрез на летнее платье и С присущей ей самоуверенностью втолковывала, как Малало должна сшить себе это платье.
А у той в горле застрял горький, как желчь, комок, и она с трудом сдерживала слезы.
Оставались они недолго, придумали какой-то повод и исчезли так же внезапно, как и появились.
«Как чужие, совсем как чужие... пришли так, словно к дальним знакомым в гости...» — уже плача, повторяла Малало.
В воскресенье с утра Годердзи чувствовал необычайную тоску.
Сердце словно прощалось с чем-то, тяжело прощалось - с болью, со стоном.
Он позавтракал без охоты и, стремясь развеять эту непостижимую, давящую.тоску, решил сходить на Куру. К заветным местам потянуло его. «Если вода хорошая, заодно и искупаюсь»,— решил он про себя.
Погода стояла чудесная.
Мерным, спокойным шагом прошел он вдоль ручья, огибающего край Гоха. Потом возле Баблидзевских садов перешел железнодорожную насыпь и, выйдя на обширное, покрытое сверкающей молодой травой поле, глубоко перевел дух.
Впереди, на стороне Бебниси, высилась Бериклдэ. Солнце ярко освещало ее, и обрывистый, крутой склон казался позолоченным.
За Бериклдэ зеленел кудрявый холм, а дальше на горизонте возвышались лиловато-синие громады Кавкасиони. Снежные вершины его, то жемчужно-розовые, то ослепительно-белые, четко вырисовывались на фоне серебристой голубизны небес.
...На этом поле он часто играл в мяч мальчишкой. А потом уже было не до мяча и не до лахти...
И вот снова стоит он на этом поле, которое за время его жизни сузила, сжала река, уменьшила чуть ли не вполовину, медленно, постепенно размывая берег.
Теперь Кура течет сравнительно близко от железнодорожного полотна. А тогда, давно, когда Годердзи сплавлял плоты, Кура мчала свои буйные воды под самой Бериклдэ, которая многократно усиливала шум и гул реки. И если они, ребята, шли на Куру купаться, им надо было пройти довольно большое расстояние, чтобы дойти до воды.
Видимо, за последние годы курная волна хорошо поработала, размыла, унесла землю, подобралась к самому Самеба, и - вот она с бешенством бьется о глинистый берег Гоха.
В том месте, где в Куру впадает ручей, образовался мыс. Ниже этого мыса разбойница-река со всей силы обрушивает волны на правый, противоположный Бериклдэ берег, особенно в половодья, и, чтобы не размыла она его совсем, не сгрызла, самебцы возвели из каменных глыб огромную длинную дамбу.
Течение Куры изменилось: теперь она налетала на дамбу и меняла направление. Эта каменная дамба была спасительницей Гоха. Выстроил ее какой-то русский заезжий инженер, это от него научились самебцы слову «дамба» и так и называли ее теперь.
Возле дамбы образовался залив с бурным водоворотом.
Вода, с силой разбиваясь о каменную преграду, кипела, шумела и стремительно кружилась.
Там, где водоворот, раскручиваясь, сливался со стремниной, образовывались два течения: воды стремнины мчались вниз, а воды водоворота возвращались вспять.
Грань между этими двумя течениями была довольно четко видна простым глазом, и горе неосторожному пловцу, который задумал бы переплыть ее, не имея достаточно сил или опыта: Кура как бы ножницами перерезала бы его пополам, перекрутила бы ему ноги и так завертела бы, что, не очнувшись, он захлебнулся бы навек.
Залив у дамбы был излюбленным местом купанья самебских юношей. Тот, кто купался у дамбы, слыл чуть не героем. Но в самый водоворот осмеливались входить только очень сильные пловцы. Остальные купались чуть ниже по течению. Самые отчаянные прыгали с дамбы вниз головой и глубоко ныряли.
Годердзи остановился именно над этим водоворотом.
Он и сам не знал, какая сила привела его сюда. Во времена его молодости не было ни этой дамбы, ни этого водоворота.
Точно на старого друга, смотрел Годердзи на бурную реку, любовь к которой по сей день жила в его сердце.
Довольно долго стоял он так. Далеко носились мысли и переносили его в те блаженные, благословенные времена, когда он сплавлял по Куре плоты...
Стряхнув с себя оцепенение, он расстегнул ворот.
Захотелось ему поплавать тем самым удалым курным стилем «мхарули», который усвоил он с раннего детства. Он помнит: это всегда успокаивало, умиротворяло, приносило отраду.
Годердзи отдалился от дамбы и разделся на небольшой лужайке. Сперва он хотел было раздеться догола, как делал обычно в те времена. Но постеснялся наготы — невдалеке там и сям виднелись люди: на противоположном берегу, в осиннике, кто-то обрубал ветви; чуть ниже двое мужчин собирали голыши, а еще ниже мель тешили ребятишки, видно, готовили удочки для рыбалки. Дальше них шофера мыли машины. Словом, на берегах Куры, как всегда, народу хватало...
Годердзи оправил на себе сшитые Малало кальсоны и направился к дамбе.
Река была мутная и полноводная. Вероятно, в верховьях прошли дожди.
Острые камни причиняли боль ступням, поэтому он прыгнул в воду, не доходя до самого края дамбы.
В мае он обычно купался, но на этот раз вода показалась ему слишком холодной. Сначала он даже подумал вернуться назад, но природное упрямство и самолюбие заядлого пловца не дозволили. И он поплыл, пошел своим «мхарули».
Его обрадовало, что в несколько взмахов он одолел водоворот и достиг стремнины.
Еще два-три взмаха, и волны понесли его вниз. Он плыл с прежней легкостью, словно возвратилась к нему былая сила. Он свернул к берегу и поплыл вдоль него против течения. Но тут водоворот скрутил ему ноги и, словно палку с тяжелым комлем внизу, поставил стоймя.
«Ты смотри, как она осмелела!» — будто о расшутившемся товарище, подумал Годердзи, с силой рассек воду и вплыл обратно в стремнину.
Потом, словно соревнуясь с Курой или назло ей, опять поплыл против течения и снова вошел в водоворот.
Коварная граница стремнины и водоворота чуть было не затянула его снова, снова скрутила ноги, но Годердзи, уже с большим напряжением всех сил, вырвался, выплыл.
«Ну что, одолел я тебя? А ты думала, я постарел!» — с радостью подумал он и, отфыркиваясь, на какое-то мгновенье отдался течению, чтобы перевести дух.
«Бог троицу любит, Годердзи!» — промелькнуло у него в голове, и он снова поплыл обратно к водовороту.
Он смело вплыл в него, но сила воды опять перекрутила ноги. Годердзи мощно взмахнул рукой и... под левой грудью ощутил жгучую, невыносимую боль...
Поднятая рука на миг застыла, потом упала бессильно вниз, точно ивовая плеть...
Все тело внезапно расслабло, обессилело.
Он не смог шевельнуться.
И в тот же миг под левую лопатку словно вонзили кинжал...
Мощная струя, переплетая ноги, утянула на дно.
«Я тону!» — мелькнуло у него, и, несмотря на страшную боль в сердце, он взмахнул руками, всплыл на поверхность и, сам того не осознавая, во всю мочь закричал:
- По-мо-ги-те-е!..
Волна ударила его, накрыла с головой.
«Может, так оно и лучше»,— вспыхнула мысль, и он покорился Куре...
В тот же миг он потерял сознание. Обреченный крик услышали люди на берегу. Сперва прибежали те, кто рубил ветки в осиннике, за ними те, кто собирал камни, потом мальчишки-рыболовы стали кричать: «Человек тонет!» Откуда-то появились еще и еще люди, и берега Куры огласились криками.
Звали на помощь, перекликались...
Люди бежали за волнами, глядели в воду.
Поднялась суматоха, крики, вопли, кто-то помчался к селу, кто-то к мосту...
А Годердзи не было видно.
Ниже моста, возле бывшего причала плотов, уже толпился народ. Говорили о том, выбросит ли река тело или унесет ниже. Здесь, у моста, Кура была глубже, чем у противоположного берега, поэтому, если выбросит — должна выбросить здесь.
— Несет! Несет!..— завопили, завизжали ребята, толпившиеся у двора автобазы, и в воду чуть не одновременно бросилось сразу несколько человек.
— Вот, вот, голова видна, голова! — закричали снова уже другие, и действительно, Кура приподняла затылок и плечи Годердзи.
Смельчаки тотчас подплыли к нему, бездыханное тело вытащили на берег.
Подняли, перевернули вниз головой, надавливали на живот, чтобы вытекла вода, потом долго пытались привести в чувство искусственным дыханием, но все было тщетно. Признаков жизни у Годердзи не появлялось.
— Не мучьте его понапрасну, неужто не видите — нету в нем жизни,— проговорил пожилой крестьянин.
Годердзи уложили на травянистый бугор. Кто-то принес большой кусок бязи, ею укрыли утопленника от пояса до пят. Люди беззвучно, безмолвно созерцали богатырское тело.
— Ой-ой-ой, какой богатырь погиб! — проговорил наконец кто-то.
— И прожил жизнь со вкусом, благослови его бог! — отозвался другой.
— Какие могучие плечи! И такой вот должен был утонуть?
— Ты что, не видишь разве, он враз посинел, сердце, значит, отказало.
— Да, да, оно точно, сердце подвело, не то Куре с ним не справиться было б!..
Послышался треск мотора, и милицейский мотоцикл с коляской разорвал круг людей. Прибыл инспектор районного ОРУДа. Это был новый человек, нездешний, его назначили в Самеба совсем недавно.
— Кто утопленник, признали? — деловито обратился он к народу.
— Кто ж его не признает! Годердзи Зенклишвили это, который директором лесобазы был,— медленно, с достоинством проговорил осанистый седобородый старик.
— Да нет, он теперь директор питомника был,— поправил его другой, тоже старик.
— Отец председателя райисполкома,— пояснил еще кто-то.
— Чего-о? — изумился инспектор.— Отец председателя?! — в голосе его прозвучала тревога.— А ну, живо,— обернулся он к мотоциклисту,— гони в центр и сообщи в исполком. А вы, граждане, прошу, расходитесь, здесь глядеть нечего, не театр!
Душераздирающий истошный вопль взрезал воздух над Курой...
Соседские женщины под руки вели Малало с распущенными волосами.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51