И у вас нет местожительства?
— Вот именно, нет.
— Так, так... все виляете... Но вам это не поможет, учтите.
— Вы спрашиваете, я отвечаю.
Мужчина посмотрел в бумаги, лежавшие перед ним.
— Следствием установлено, что вы занимаетесь и другой деятельностью.
— Подрабатываю на пропитание. Иногда землю пашу, иногда шорник, иногда ткач.
— В бумагах указано, что вы все время меняете имя. То Азиз, то Хасан, то Маджид. Почему, интересно?
— Понятия не имею, что у вас там за бумаги. Но имя я действительно меняю.
— С какой целью?
— Потому что за мной охотятся.
— А почему охотятся?
— Не знаю. Меня перемещают из одной тюрьмы в другую, из камеры в камеру. А когда я выхожу на свободу, начинают следить за мной повсюду. Ваши люди без передышки преследуют меня.
— Ну, уж вам-то известно почему. Не надо разыгрывать невинность.
— Нет, не известно.
— А вот бумаги, которые лежат передо мной, доказывают обратное. Пожалуйста, хотя бы эта. - Он протянул Азизу через стол листок. — Не ваш ли это почерк?
Азиз взглянул на аккуратные строки, написанные угловатым почерком. Лица их приблизились к нему и замкнули круг. Они ждали реакции, подобной обвалу в каменоломне. Азиз бросил бумаги на стол:
— Впервые вижу.
Слышно было их дыхание. Сопели, как загнанные звери.
— Написано под копирку?
— Я говорю — первый раз вижу.
— А вот эта записная книжка не ваша? — Он держал в пальцах зеленую записную книжку. Перелистал и прочел монотонно: — "Мустафа. Андалуз". Кто такой Мустафа?
— Не знаю.
— У вас с ним было свидание 6 апреля в семнадцать ноль-ноль.
— Повторяю: я не знаю его.
— Это мы очень скоро выясним. — Толстый указательный
палец перевернул страницу,
— "Хусейн. Лимон. В конце стола". Что это означает?
— Это не моя записная книжка.
Пальцы нервозно забарабанили по столу. Человек, стоявший у пьедестала, подошел поближе.
— А вот страничка от 8 апреля. Вы тут написали: "Комитет. У моря, как обычно". В связи с чем это написано?
— Мне непонятно, о чем вы говорите.
— Доктор Азиз, до каких пор вы намерены все отрицать? Вы не думаете о том, что только усугубляете собственное положение? Посмотрите-ка назад. Оглянитесь.
Азиз повернул голову. У стены лежали два больших чемодана. Они были раскрыты и битком набиты бумагами. Рядом — стопы книг и печатная машинка.
— Все это взято из вашей квартиры.
— Еще раз повторяю: я не понимаю, о чем вы говорите.
— А книги эти не ваши? -Нет.
Смуглый человек, который теперь стоял в двух шагах от Азиза, подошел к груде книг. Поднял небольшую связку и поднес к столу. Вопросы посыпались без пауз. Резкие, как удары бича.
— Эти книги... похоже, что вы их тщательно штудировали. — Он задержал взгляд на одной из страниц, перелистывая книгу. — Тот же почерк тут на полях, что и в записной книжке и в некоторых личных бумагах. "Свобода никогда не дается в дар. Иначе, как путем борьбы, ее не обретешь". Что вы имели под этим в виду?
— Это не мои слова.
— Даже если это не ваши слова, что вы о них думаете?
— Согласен с ними.
— И со всем, что написано в этих бумагах и книгах, тоже согласны?
— Чтобы ответить, я должен сначала прочесть их.
— Вот вы говорите, что эта книга не ваша. А на ней дарственная надпись — вам. — Он открыл обложку и сунул книгу Ази-jy. — Прочтите.
— "Моему другу Азизу. В память о нашей первой встрече. Хусейн".
— Кто этот Хусейн?
— Я его не знаю,
— Но ведь это вам он написал дарственную надпись.
— У меня нет друзей с именем Хусейн.
— А по нашим данным — есть.
— Какие доказательства?
В комнате воцарилась тишина. Замерло дыхание — капля моды превратилась в лед. Сердце защемило в груди Азиза — тяжкое предчувствие. Почва вдруг стала ускользать из-под ног. Все оказалось потерянным, погибшим, когда он услышал жесткие слова. Застыл в кресле, только вена пульсировала на шее.
- Хусейн сам сказал нам, что подарил вам эту книгу.
В глазах потемнело. Кто-то ходил вокруг, о чем-то говорили, голоса приближались и удалялись. Покашливал охранник, пытаясь прогнать дремоту. За окном завьюал сезонный ветер пустьши хамсин. То затихал, то переходил на пронзительный свист, потом тон понижался, и он завывал, как зверь, заблудившийся в необъятной пустьше. Когда задувал хамсин, мелкий песок проникал повсюду. Здесь от него тоже не было спасенья: он скрипел на зубах, его душный запах мешал дышать
..Мучила бессонница. Дни приходили и уходили с монотонностью волн. Медленно накатывали, заливали неведомый берег и отходили. Одна волна — копия другой. Сегодня как вчера, завтра —как сегодня. Все неподвижно в камере, одинаково, незыблемо навеки. Четыре шага в длину, два с половиной в ширину. Каждый шаг отмечается звяканьем цепей. Пол идет слегка под уклон к двери. Темно-зеленая дверь с небольшим отверстием в железном ободке — глазком. Снаружи прикрыт металлическим веком. Действительно похож на глаз. Бесшумно открывается его железное веко, и он наблюдает, фиксирует все хладнокровно и бездушно. Низкий потолок камеры, кажется, со временем опускается все ниже, осязаемо давит. Стены, когда-то, видимо, белые, стали грязно-желтыми. Разводы сырости, кое-где бурые следы крови, отпечатки пальцев. Все знакомо и опостылело давным-давно. Каждое новое пятнышко — открытие, повод для раздумья, изучения часами. Просыпается какой-то новый интерес в затхлой луже его бытия. Процессия муравьев, бегущих извилистым путем от уголка окошка через стену, по полу, огибая ножки стола, выбирая только одну. По ней они поднимаются на стол в поисках крошек хлеба. Ничтожные детали, но достаточные, чтобы пробудить хоть какой-то интерес к жизни в бетонном саване камеры.
Он привык к запаху мочи, к волнам зловония из резиновой параши, притаившейся в углу. Волны эти наплывали с бессистемной частотой. Иногда среди ночи, когда холодный ветер гулял вдоль стен, завьюал в оконце. Иногда в полдень, в самый разгар жары. Под головой и щеками лопались насосавшиеся крови клопы, оставляя пятна на подушке. Привык к запаху потного перегара, который исходил от его одежды. Привык к запаху животного, запертого в клетке и живущего среди смрада собственных выделений.
Иногда его выворачивало от омерзения, а иногда он вдыхал все эти запахи с чувством, близким к удовольствию. Все это принадлежало ему, было частью его существования. Значит, он был жив.
Время тоже было чередой волн, набегавших на неведомый берег. Монотонно. Непрерывно. В голове рождались вопросы и уходили, не получив ответа. Снова возвращались. Взад — вперед. Зверь, запертый в клетке. Хождение от стены к стене. Четыре шага от стены к двери. Четыре шага обратно. Звяк. Звяк. Звяк. Звяк... Тиканье часов без стрелок, без циферблата. Они не останавливаются, но и не показывают времени.
Почему? Почему? Почему Хусейн это сказал? Он сказал им о нарыве. Он, кажется, знал. Да. Точно, знал. Единственный, кто знал. Вспомнил! Ведь он его осматривал, когда Азиз пожаловался на боль. Хусейн. Лучший друг со студенческой скамьи. С тех пор, как начали вместе заниматься в анатомичке... Всего восемь лет минуло, а кажется, все это было так давно. Тогда ему еще было невдомек, куда приведут его дороги жизни. Наука, познание — только этим он был поглощен в то время. Нет, конечно, он не мог предугадать, к чему все придет. А если бы знал заранее? Серьезный вопрос. Но зачем он вдруг возник? Почему?
Он сидел на высокой табуретке. В пальцах зажат сверкающий острый скальпель. Перед ним — вскрытый череп. Огромный зал освещен шарами плафонов под потолком. В зале ни души. Никого. Ни студентов, ни преподавателей, ни даже служащего, который бросает трупы в конце дня в большую ванну с формалином, а утром вытаскивает и кладет на столы. Он один на один с рядами темных трупов на белых мраморных столах. Некоторые лежат на спинах, другие —на боку. Возле столов и кое-где но залу стоят круглые отполированные табуретки со щелями посредине для захвата. Они напоминали большие копилки, расставленные на каменных плитах пола, истертых тысячами башмаков. И особая, звонкая тишина кладбища. Трупный запах с парами формалина.
Он уже битый час сидел на своем месте, не замечая ничего вокруг, не слыша шума толпы, собравшейся за дверью анатомической. Приглушенные голоса, как волны моря, набегающие па монолитную скалу, — то громче, то тише. Не услышал, как раскрылась дверь. Группа студентов молча направилась к нему. Медленно окружили его. Он поднял голову и увидел их глаза. Они смотрели на него странным взглядом: отблеск скрытой ярости, угрозы. Только пара карих, глубоко посаженных глаз под широким лбом смотрела на него с удивлением, даже с разочарованием, словно шокированная неприятным сюрпризом.
Один из них отделился от остальных и подошел к Азизу. Высокая фигура в черном пальто с квадратными плечами, скрывавшем, видимо, могучее телосложение. Длинные руки, низкий лоб, нависающий над глубоко посаженными глазами. Темнокожее лицо выходца из Верхнего Египта. Что-то обезьяноподобное в осанке. Эволюция, остановившаяся на полпути от обезьяны к человеку. Он подошел почти вплотную к Азизу и агрессивно спросил:
— Ты что здесь делаешь?
— Оперирую, как видишь.
— Во! Умник нашелся. Почему ты не ушел с остальными?
— Потому, что не хотел.
— Вот как? Может, ваше превосходительство соизволит объяснить почему?
— Потому что не видел смысла уходить отсюда.
— Ну ладно! Сейчас не время для философствований. Советую сматывать удочки. — В его голосе звучала угроза.
— А если я откажусь?
— Тебе в любом случае придется уйти.
Азиз обвел взглядом их побледневшие решительные лица. В груди шевельнулся страх.
— Насильно, что ли? -Да. Насильно.
Азиз вытер скальпель о тряпочку, вложил его в кожаный кошель, снял с себя белый халат, перебросил его через руку, взял пособие по анатомическим операциям, лежавшее раскрытым на мраморном столе, забрал кошель и бросил беглый взгляд снизу вверх на смуглого громилу, стоявшего напротив него.
— Ну?! — прикрикнул тот. — Чего ждешь?
Огибая столы, Азиз направился к двери. Небольшая процессия последовала за ним. Во дворе его ошеломил шум толпы. Он протискивался сквозь плотную массу жестикулирующих и орущих людей. В воздухе поверх голов мелькали летящие дугой половинки кирпичей и булыжники. Студенты громко скандировали лозунги, сменявшие один другой. Азиз медленно продвигался, орудуя плечом, и совершенно неожиданно оказался в переднем ряду толпы. Чуть дальше было открытое пространство, засыпанное кирпичами и булыжниками. Шагнул машинально раз, другой...
Его взгляд наткнулся на стену. Черная стена с множеством лиц, словно высеченных из скалы. А под ними целый лес дубинок. Многоголовый монстр с бесчисленным количеством глаз. Что таилось в этих глазах? Они словно ждали какого-то сигнала.
Азиз обернулся, ощутив крепкую руку, стиснувшую его предплечье. Студент, тот самый, с медово-карими глазами, с широким умным лбом.
— Я хочу попасть домой, — сказал Азиз.
— С ума, что ли, сошел? На носилках домой хочешь отправиться? А ну-ка сюда скорей! Пошли, пошли...
Рука втянула его в толпу, повела настойчиво и целеустремленно, пока они не оказались у стены напротив дворца принца Мухаммеда Али. Остановились, поискали взглядом более менее уединенное место.
— Вон туда, за статую! Там нет никого.
Он подвел Азиза к статуе основателя первого медицинского колледжа в Египте Клот-бея. Азиз прислонился спиной к пьедесталу.
— Тебя как зовут?
— Азиз. А тебя?
— Хусейн.
Короткая пауза. А потом Хусейн сказал:
— Давай потолкуем.
Дверь открывалась трижды в день. Небольшая группа людей входила в камеру. Одни — в униформах цвета хаки с блестящими латунными пуговицами, в тяжелых черных башмаках, другие — босоногие, в тесных, как узкий мешок, блузах и в штанах чуть повыше колен из грубой синей ткани. Люди в синей тюремной форме приносили металлическую тарелку с желтой чечевицей, лепешкой темного хлеба и кружку жиденького теплого чая. Заменяли резиновую парашу другой, такой же, но опорожненной, и покидали комнату.
Он с нетерпением ждал этих коротких безмолвных визитов. Само присутствие людей, двигавшихся по его камере, пусть даже совсем недолго, развеивало гнетущее чувство одиночества, хотя они никогда с ним не заговаривали и даже не смотрели на него. Входили, потупив взгляд, и уходили так же. Один и тот же до мельчайших деталей ритуал. Движения тоже всегда автоматичные и одинаковые — порождение страха перед тюремщиками.
А потом приходит ночь. Глубокий мрак. Только точки звезд — алмазная пыль на черном бархате — видны сквозь окошечко. Иногда луна ненадолго бросает луч в камеру. Тогда его охватывает радостное чувство того, что мир дарит ему луч красоты даже в этой юдоли печали... Но луна редко проплывала над его окном. Обычно ночь окутывала все вокруг непроницаемым плотным одеялом, почти осязаемым на ощупь.
Мучительные часы бессонницы. А когда-то здесь спали другие люди, маялись в узких камерах, разделенных каменными стенами, стучали в них в отчаянной мольбе о спасении, а может быть, желая поддержать упавших духом.
Когда он впервые услышал постукивание в стену, в нем поднялась буря эмоций. В ней были и надежда, и чувство любви, братства с товарищами по несчастью. От переполнивших его чувств у него перехватило дыхание.
А потом каждую ночь он слышал это рассеянное постукивание в стену возле кровати. Но оно уже не вызывало в нем прежних эмоций. Теперь он только иногда отвечал такими же сигналами или беспорядочным стуком, чтобы просто успокоить того, кто по другую сторону стены ждал ответа, давал знать, что рядом человек, и пытался как-то приободрить.
Ничто не могло его отвлечь от густого тошнотворного смрада гниения, кроме разве что иного рода пытки. Едва его утомленное тело падало на кровать с наступлением ночи, появлялась армия клопов. Они набрасывались на него со всех сторон: падали с потолка, вылезали из всех трещин в стене и дверных щелей, из окна, из табуретки, стола, из закоулков постели. Жалили, словно огненные искры или целый поток иголок, проникающих повсюду, обрекая тело, скованное цепями, на мучительную агонию.
Так он жил дни и ночи, потеряв счет времени, когда однажды утром дверь камеры отворилась и деловой походкой вошел Овейс, явно чем-то озабоченный. Азиз в это время стоял в углу, прислонившись к стене.
— Доброе утро! —приветствовал его Овейс. Следом за ним вошел Мухаммед. Он был гладко выбрит, форма ладно сидела, с претензией на элегантность. Он остановился у порога, ожидая указаний.
— Подойдите-ка, — сказал Овейс Азизу. И, посмотрев на Мухаммеда, приказал: — Сними с него цепи.
Мухаммед подошел сзади и начал возиться с замками. Заскрежетал ключ. Щелк, щелк — открылись браслеты. Азиз осторожно, чтобы не пораниться об острые края, вынул из браслета правую ладонь. Цепи тяжело повисли на левом запястье. Азиз осторожно снял их груз с левой руки. Он почувствовал себя как птица, крылья которой освободили от пут. Но тут же его внимание переключилось на тюремщиков. Мухаммед неподвижно стоял перед ним. Спокойный взгляд, говоривший: "Я знаю, что ты чувствуешь". Толстые пальцы Овейса взяли его за локоть — напоминание о том, что освобождение от оков временно. Хрипловатый голос:
— Мухаммед, ты отведешь его в административный корпус. Они вышли на солнечный свет и зашагали рядом, как два приятеля на прогулке. Мухаммед не стал брать его за руку и шел, глядя в землю, избегая даже мимолетного взгляда на Азиза. Похоже, он стеснялся своей роли тюремщика. А Азиз шагал, радостно ощущая прилив жизненных сил. Мышцам и суставам быстро возвращались подвижность и энергия. Он поднял лицо к чистому небу с редкими легкими облачками, плывшими в безбрежной синеве, и глубоко вдохнул чистый воздух, как утопавший, которого вытащили на берег. Как прекрасно было просто жить, быть частью окружающей природы. Неожиданно он услышал голос Мухаммеда, который тихо, но отчетливо произнес:
— Все будет хорошо, доктор. Держитесь только...
Азиз удивленно посмотрел на Мухаммеда, который шаг по-прежнему глядя под ноги, — чтобы со стороны не заметили, что он разговаривает с арестантом.
— Стараюсь держаться...
— Будьте осторожны.
— В отношении чего?
— Опасайтесь доктора Хусейна.
— Где он?
— Здесь.
— А когда он сюда попал?
— В ту же ночь.
— Почему ты предостерегаешь меня?
— Потому что начальники с ним очень часто видятся. Он у них на особом положении.
— Особом положении?
— Да. Ежедневные прогулки. Питание из дома. Никаких цепей.
Мимо прошла небольшая группа заключенных. Мухаммед молчал, пока они не удалились.
— Вы ведь врач?
— Да. А ты?
— Сапожник. Хорошие туфли тачал.
— А потом?
— Пришлось закрыть лавочку. А кончил здесь вот...
Они подошли к уже знакомому низкому зданию тюремной администрации. Оба молчали, проходя по узкой длинной дорожке мимо кактусов. У входа на ступеньках их ждал тот самый человек, который на предыдущем допросе стоял возле бюста Ораби-паши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Вот именно, нет.
— Так, так... все виляете... Но вам это не поможет, учтите.
— Вы спрашиваете, я отвечаю.
Мужчина посмотрел в бумаги, лежавшие перед ним.
— Следствием установлено, что вы занимаетесь и другой деятельностью.
— Подрабатываю на пропитание. Иногда землю пашу, иногда шорник, иногда ткач.
— В бумагах указано, что вы все время меняете имя. То Азиз, то Хасан, то Маджид. Почему, интересно?
— Понятия не имею, что у вас там за бумаги. Но имя я действительно меняю.
— С какой целью?
— Потому что за мной охотятся.
— А почему охотятся?
— Не знаю. Меня перемещают из одной тюрьмы в другую, из камеры в камеру. А когда я выхожу на свободу, начинают следить за мной повсюду. Ваши люди без передышки преследуют меня.
— Ну, уж вам-то известно почему. Не надо разыгрывать невинность.
— Нет, не известно.
— А вот бумаги, которые лежат передо мной, доказывают обратное. Пожалуйста, хотя бы эта. - Он протянул Азизу через стол листок. — Не ваш ли это почерк?
Азиз взглянул на аккуратные строки, написанные угловатым почерком. Лица их приблизились к нему и замкнули круг. Они ждали реакции, подобной обвалу в каменоломне. Азиз бросил бумаги на стол:
— Впервые вижу.
Слышно было их дыхание. Сопели, как загнанные звери.
— Написано под копирку?
— Я говорю — первый раз вижу.
— А вот эта записная книжка не ваша? — Он держал в пальцах зеленую записную книжку. Перелистал и прочел монотонно: — "Мустафа. Андалуз". Кто такой Мустафа?
— Не знаю.
— У вас с ним было свидание 6 апреля в семнадцать ноль-ноль.
— Повторяю: я не знаю его.
— Это мы очень скоро выясним. — Толстый указательный
палец перевернул страницу,
— "Хусейн. Лимон. В конце стола". Что это означает?
— Это не моя записная книжка.
Пальцы нервозно забарабанили по столу. Человек, стоявший у пьедестала, подошел поближе.
— А вот страничка от 8 апреля. Вы тут написали: "Комитет. У моря, как обычно". В связи с чем это написано?
— Мне непонятно, о чем вы говорите.
— Доктор Азиз, до каких пор вы намерены все отрицать? Вы не думаете о том, что только усугубляете собственное положение? Посмотрите-ка назад. Оглянитесь.
Азиз повернул голову. У стены лежали два больших чемодана. Они были раскрыты и битком набиты бумагами. Рядом — стопы книг и печатная машинка.
— Все это взято из вашей квартиры.
— Еще раз повторяю: я не понимаю, о чем вы говорите.
— А книги эти не ваши? -Нет.
Смуглый человек, который теперь стоял в двух шагах от Азиза, подошел к груде книг. Поднял небольшую связку и поднес к столу. Вопросы посыпались без пауз. Резкие, как удары бича.
— Эти книги... похоже, что вы их тщательно штудировали. — Он задержал взгляд на одной из страниц, перелистывая книгу. — Тот же почерк тут на полях, что и в записной книжке и в некоторых личных бумагах. "Свобода никогда не дается в дар. Иначе, как путем борьбы, ее не обретешь". Что вы имели под этим в виду?
— Это не мои слова.
— Даже если это не ваши слова, что вы о них думаете?
— Согласен с ними.
— И со всем, что написано в этих бумагах и книгах, тоже согласны?
— Чтобы ответить, я должен сначала прочесть их.
— Вот вы говорите, что эта книга не ваша. А на ней дарственная надпись — вам. — Он открыл обложку и сунул книгу Ази-jy. — Прочтите.
— "Моему другу Азизу. В память о нашей первой встрече. Хусейн".
— Кто этот Хусейн?
— Я его не знаю,
— Но ведь это вам он написал дарственную надпись.
— У меня нет друзей с именем Хусейн.
— А по нашим данным — есть.
— Какие доказательства?
В комнате воцарилась тишина. Замерло дыхание — капля моды превратилась в лед. Сердце защемило в груди Азиза — тяжкое предчувствие. Почва вдруг стала ускользать из-под ног. Все оказалось потерянным, погибшим, когда он услышал жесткие слова. Застыл в кресле, только вена пульсировала на шее.
- Хусейн сам сказал нам, что подарил вам эту книгу.
В глазах потемнело. Кто-то ходил вокруг, о чем-то говорили, голоса приближались и удалялись. Покашливал охранник, пытаясь прогнать дремоту. За окном завьюал сезонный ветер пустьши хамсин. То затихал, то переходил на пронзительный свист, потом тон понижался, и он завывал, как зверь, заблудившийся в необъятной пустьше. Когда задувал хамсин, мелкий песок проникал повсюду. Здесь от него тоже не было спасенья: он скрипел на зубах, его душный запах мешал дышать
..Мучила бессонница. Дни приходили и уходили с монотонностью волн. Медленно накатывали, заливали неведомый берег и отходили. Одна волна — копия другой. Сегодня как вчера, завтра —как сегодня. Все неподвижно в камере, одинаково, незыблемо навеки. Четыре шага в длину, два с половиной в ширину. Каждый шаг отмечается звяканьем цепей. Пол идет слегка под уклон к двери. Темно-зеленая дверь с небольшим отверстием в железном ободке — глазком. Снаружи прикрыт металлическим веком. Действительно похож на глаз. Бесшумно открывается его железное веко, и он наблюдает, фиксирует все хладнокровно и бездушно. Низкий потолок камеры, кажется, со временем опускается все ниже, осязаемо давит. Стены, когда-то, видимо, белые, стали грязно-желтыми. Разводы сырости, кое-где бурые следы крови, отпечатки пальцев. Все знакомо и опостылело давным-давно. Каждое новое пятнышко — открытие, повод для раздумья, изучения часами. Просыпается какой-то новый интерес в затхлой луже его бытия. Процессия муравьев, бегущих извилистым путем от уголка окошка через стену, по полу, огибая ножки стола, выбирая только одну. По ней они поднимаются на стол в поисках крошек хлеба. Ничтожные детали, но достаточные, чтобы пробудить хоть какой-то интерес к жизни в бетонном саване камеры.
Он привык к запаху мочи, к волнам зловония из резиновой параши, притаившейся в углу. Волны эти наплывали с бессистемной частотой. Иногда среди ночи, когда холодный ветер гулял вдоль стен, завьюал в оконце. Иногда в полдень, в самый разгар жары. Под головой и щеками лопались насосавшиеся крови клопы, оставляя пятна на подушке. Привык к запаху потного перегара, который исходил от его одежды. Привык к запаху животного, запертого в клетке и живущего среди смрада собственных выделений.
Иногда его выворачивало от омерзения, а иногда он вдыхал все эти запахи с чувством, близким к удовольствию. Все это принадлежало ему, было частью его существования. Значит, он был жив.
Время тоже было чередой волн, набегавших на неведомый берег. Монотонно. Непрерывно. В голове рождались вопросы и уходили, не получив ответа. Снова возвращались. Взад — вперед. Зверь, запертый в клетке. Хождение от стены к стене. Четыре шага от стены к двери. Четыре шага обратно. Звяк. Звяк. Звяк. Звяк... Тиканье часов без стрелок, без циферблата. Они не останавливаются, но и не показывают времени.
Почему? Почему? Почему Хусейн это сказал? Он сказал им о нарыве. Он, кажется, знал. Да. Точно, знал. Единственный, кто знал. Вспомнил! Ведь он его осматривал, когда Азиз пожаловался на боль. Хусейн. Лучший друг со студенческой скамьи. С тех пор, как начали вместе заниматься в анатомичке... Всего восемь лет минуло, а кажется, все это было так давно. Тогда ему еще было невдомек, куда приведут его дороги жизни. Наука, познание — только этим он был поглощен в то время. Нет, конечно, он не мог предугадать, к чему все придет. А если бы знал заранее? Серьезный вопрос. Но зачем он вдруг возник? Почему?
Он сидел на высокой табуретке. В пальцах зажат сверкающий острый скальпель. Перед ним — вскрытый череп. Огромный зал освещен шарами плафонов под потолком. В зале ни души. Никого. Ни студентов, ни преподавателей, ни даже служащего, который бросает трупы в конце дня в большую ванну с формалином, а утром вытаскивает и кладет на столы. Он один на один с рядами темных трупов на белых мраморных столах. Некоторые лежат на спинах, другие —на боку. Возле столов и кое-где но залу стоят круглые отполированные табуретки со щелями посредине для захвата. Они напоминали большие копилки, расставленные на каменных плитах пола, истертых тысячами башмаков. И особая, звонкая тишина кладбища. Трупный запах с парами формалина.
Он уже битый час сидел на своем месте, не замечая ничего вокруг, не слыша шума толпы, собравшейся за дверью анатомической. Приглушенные голоса, как волны моря, набегающие па монолитную скалу, — то громче, то тише. Не услышал, как раскрылась дверь. Группа студентов молча направилась к нему. Медленно окружили его. Он поднял голову и увидел их глаза. Они смотрели на него странным взглядом: отблеск скрытой ярости, угрозы. Только пара карих, глубоко посаженных глаз под широким лбом смотрела на него с удивлением, даже с разочарованием, словно шокированная неприятным сюрпризом.
Один из них отделился от остальных и подошел к Азизу. Высокая фигура в черном пальто с квадратными плечами, скрывавшем, видимо, могучее телосложение. Длинные руки, низкий лоб, нависающий над глубоко посаженными глазами. Темнокожее лицо выходца из Верхнего Египта. Что-то обезьяноподобное в осанке. Эволюция, остановившаяся на полпути от обезьяны к человеку. Он подошел почти вплотную к Азизу и агрессивно спросил:
— Ты что здесь делаешь?
— Оперирую, как видишь.
— Во! Умник нашелся. Почему ты не ушел с остальными?
— Потому, что не хотел.
— Вот как? Может, ваше превосходительство соизволит объяснить почему?
— Потому что не видел смысла уходить отсюда.
— Ну ладно! Сейчас не время для философствований. Советую сматывать удочки. — В его голосе звучала угроза.
— А если я откажусь?
— Тебе в любом случае придется уйти.
Азиз обвел взглядом их побледневшие решительные лица. В груди шевельнулся страх.
— Насильно, что ли? -Да. Насильно.
Азиз вытер скальпель о тряпочку, вложил его в кожаный кошель, снял с себя белый халат, перебросил его через руку, взял пособие по анатомическим операциям, лежавшее раскрытым на мраморном столе, забрал кошель и бросил беглый взгляд снизу вверх на смуглого громилу, стоявшего напротив него.
— Ну?! — прикрикнул тот. — Чего ждешь?
Огибая столы, Азиз направился к двери. Небольшая процессия последовала за ним. Во дворе его ошеломил шум толпы. Он протискивался сквозь плотную массу жестикулирующих и орущих людей. В воздухе поверх голов мелькали летящие дугой половинки кирпичей и булыжники. Студенты громко скандировали лозунги, сменявшие один другой. Азиз медленно продвигался, орудуя плечом, и совершенно неожиданно оказался в переднем ряду толпы. Чуть дальше было открытое пространство, засыпанное кирпичами и булыжниками. Шагнул машинально раз, другой...
Его взгляд наткнулся на стену. Черная стена с множеством лиц, словно высеченных из скалы. А под ними целый лес дубинок. Многоголовый монстр с бесчисленным количеством глаз. Что таилось в этих глазах? Они словно ждали какого-то сигнала.
Азиз обернулся, ощутив крепкую руку, стиснувшую его предплечье. Студент, тот самый, с медово-карими глазами, с широким умным лбом.
— Я хочу попасть домой, — сказал Азиз.
— С ума, что ли, сошел? На носилках домой хочешь отправиться? А ну-ка сюда скорей! Пошли, пошли...
Рука втянула его в толпу, повела настойчиво и целеустремленно, пока они не оказались у стены напротив дворца принца Мухаммеда Али. Остановились, поискали взглядом более менее уединенное место.
— Вон туда, за статую! Там нет никого.
Он подвел Азиза к статуе основателя первого медицинского колледжа в Египте Клот-бея. Азиз прислонился спиной к пьедесталу.
— Тебя как зовут?
— Азиз. А тебя?
— Хусейн.
Короткая пауза. А потом Хусейн сказал:
— Давай потолкуем.
Дверь открывалась трижды в день. Небольшая группа людей входила в камеру. Одни — в униформах цвета хаки с блестящими латунными пуговицами, в тяжелых черных башмаках, другие — босоногие, в тесных, как узкий мешок, блузах и в штанах чуть повыше колен из грубой синей ткани. Люди в синей тюремной форме приносили металлическую тарелку с желтой чечевицей, лепешкой темного хлеба и кружку жиденького теплого чая. Заменяли резиновую парашу другой, такой же, но опорожненной, и покидали комнату.
Он с нетерпением ждал этих коротких безмолвных визитов. Само присутствие людей, двигавшихся по его камере, пусть даже совсем недолго, развеивало гнетущее чувство одиночества, хотя они никогда с ним не заговаривали и даже не смотрели на него. Входили, потупив взгляд, и уходили так же. Один и тот же до мельчайших деталей ритуал. Движения тоже всегда автоматичные и одинаковые — порождение страха перед тюремщиками.
А потом приходит ночь. Глубокий мрак. Только точки звезд — алмазная пыль на черном бархате — видны сквозь окошечко. Иногда луна ненадолго бросает луч в камеру. Тогда его охватывает радостное чувство того, что мир дарит ему луч красоты даже в этой юдоли печали... Но луна редко проплывала над его окном. Обычно ночь окутывала все вокруг непроницаемым плотным одеялом, почти осязаемым на ощупь.
Мучительные часы бессонницы. А когда-то здесь спали другие люди, маялись в узких камерах, разделенных каменными стенами, стучали в них в отчаянной мольбе о спасении, а может быть, желая поддержать упавших духом.
Когда он впервые услышал постукивание в стену, в нем поднялась буря эмоций. В ней были и надежда, и чувство любви, братства с товарищами по несчастью. От переполнивших его чувств у него перехватило дыхание.
А потом каждую ночь он слышал это рассеянное постукивание в стену возле кровати. Но оно уже не вызывало в нем прежних эмоций. Теперь он только иногда отвечал такими же сигналами или беспорядочным стуком, чтобы просто успокоить того, кто по другую сторону стены ждал ответа, давал знать, что рядом человек, и пытался как-то приободрить.
Ничто не могло его отвлечь от густого тошнотворного смрада гниения, кроме разве что иного рода пытки. Едва его утомленное тело падало на кровать с наступлением ночи, появлялась армия клопов. Они набрасывались на него со всех сторон: падали с потолка, вылезали из всех трещин в стене и дверных щелей, из окна, из табуретки, стола, из закоулков постели. Жалили, словно огненные искры или целый поток иголок, проникающих повсюду, обрекая тело, скованное цепями, на мучительную агонию.
Так он жил дни и ночи, потеряв счет времени, когда однажды утром дверь камеры отворилась и деловой походкой вошел Овейс, явно чем-то озабоченный. Азиз в это время стоял в углу, прислонившись к стене.
— Доброе утро! —приветствовал его Овейс. Следом за ним вошел Мухаммед. Он был гладко выбрит, форма ладно сидела, с претензией на элегантность. Он остановился у порога, ожидая указаний.
— Подойдите-ка, — сказал Овейс Азизу. И, посмотрев на Мухаммеда, приказал: — Сними с него цепи.
Мухаммед подошел сзади и начал возиться с замками. Заскрежетал ключ. Щелк, щелк — открылись браслеты. Азиз осторожно, чтобы не пораниться об острые края, вынул из браслета правую ладонь. Цепи тяжело повисли на левом запястье. Азиз осторожно снял их груз с левой руки. Он почувствовал себя как птица, крылья которой освободили от пут. Но тут же его внимание переключилось на тюремщиков. Мухаммед неподвижно стоял перед ним. Спокойный взгляд, говоривший: "Я знаю, что ты чувствуешь". Толстые пальцы Овейса взяли его за локоть — напоминание о том, что освобождение от оков временно. Хрипловатый голос:
— Мухаммед, ты отведешь его в административный корпус. Они вышли на солнечный свет и зашагали рядом, как два приятеля на прогулке. Мухаммед не стал брать его за руку и шел, глядя в землю, избегая даже мимолетного взгляда на Азиза. Похоже, он стеснялся своей роли тюремщика. А Азиз шагал, радостно ощущая прилив жизненных сил. Мышцам и суставам быстро возвращались подвижность и энергия. Он поднял лицо к чистому небу с редкими легкими облачками, плывшими в безбрежной синеве, и глубоко вдохнул чистый воздух, как утопавший, которого вытащили на берег. Как прекрасно было просто жить, быть частью окружающей природы. Неожиданно он услышал голос Мухаммеда, который тихо, но отчетливо произнес:
— Все будет хорошо, доктор. Держитесь только...
Азиз удивленно посмотрел на Мухаммеда, который шаг по-прежнему глядя под ноги, — чтобы со стороны не заметили, что он разговаривает с арестантом.
— Стараюсь держаться...
— Будьте осторожны.
— В отношении чего?
— Опасайтесь доктора Хусейна.
— Где он?
— Здесь.
— А когда он сюда попал?
— В ту же ночь.
— Почему ты предостерегаешь меня?
— Потому что начальники с ним очень часто видятся. Он у них на особом положении.
— Особом положении?
— Да. Ежедневные прогулки. Питание из дома. Никаких цепей.
Мимо прошла небольшая группа заключенных. Мухаммед молчал, пока они не удалились.
— Вы ведь врач?
— Да. А ты?
— Сапожник. Хорошие туфли тачал.
— А потом?
— Пришлось закрыть лавочку. А кончил здесь вот...
Они подошли к уже знакомому низкому зданию тюремной администрации. Оба молчали, проходя по узкой длинной дорожке мимо кактусов. У входа на ступеньках их ждал тот самый человек, который на предыдущем допросе стоял возле бюста Ораби-паши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43