Ее разве не крадут из рациона заключенных?
Старый тюремщик молчал, подыскивая ответ. Не найдя ничего подходящего, сказал:
— Шахматы запрещены.
Азиз наклонился, сгреб фигурки на полу, завернул их в тряпицу, служившую носовым платком, и протянул маленький узелок Абдель Гаффару:
— Возьмите. И напишите в рапорте, что нашли их во время обыска наших камер.
Надзиратель пристально уставился на него. Краска медленно заливала его лицо. Знакомый Азизу симптом. Крепкое, коренастое тело, красное лицо — тип, склонный к гипертонии. Жизнь здесь награждает человека всякой дрянью. Подумал с горечью: почему его мозг вечно начеку? Почему обращает внимание на всякие мелочи, не может от всего отвлечься? Мысли его прервал резкий голос:
— Как ваша фамилия, заключенный?
Их взгляды скрестились в мимолетном поединке.
— Фамилия? Фамилия — доктор Азиз.
— Пройдемте со мной. -Куда?
— Что за вопрос? Боитесь? Азиз пожал плечами.
— Пойдемте. Пойдешь с нами? — обернулся он к Хильми.
— Почему бы нет? С вашего позволения, сержант.
Абдель Гаффар ничего не сказал. Повернувшись в двери, увидел группу глазеющих арестантов. Рыкнул на них:
— А вы почему здесь? А ну, все на работу — марш!
Они моментально скрылись. Абдель Гаффар посторонился, пропуская Азиза и Хильми, потом запер дверь. Молодой парень ухватился за решетку над даерью, подтянулся и проследил за ними, пока они не скрылись из виду. Опустился на пол и повернулся к двум товарищам:
— Что там будет, интересно?
Никто не ответил. Они уселись на пол. Один из них, ероша пальцами седые волосы, сказал:
— Молодежь... — Вздохнул, припоминая что-то с сожалением. — Всегда нетерпеливые. А куда торопиться? Скоро все узнаем.
На площадке Абдель Гаффар уселся за свой стол, наклонился, чтобы завязать шнурки на тяжелых башмаках. Выпрямившись, он осмотрел стоявших перед ним двух людей и сказал:
— Сколько вы еще будете это продолжать? Наживете себе неприятностей, вот увидите.
— Каких неприятностей?
— Я доложу начальству, что тут происходит. Азиз, не сводя глаз с лица надзирателя, ответил:
— А мы слышали, что Абдель Гаффар никогда не зовет начальство на помощь. Все проблемы решает сам.
Надзиратель после паузы повторил:
— А я говорю, что вы наживете себе неприятностей. Предупреждаю. Этот бунт — опасная вещь.
— Бунт? Да что вы! Мы подчиняемся вашим указаниям. А вот вы били нас палкой. Это — несанкционированное нападение.
Глаза надзирателя забегали, а потом уставились на Азиза. Хильми заметил:
— Человек, настоящий мужчина не станет избивать людей, которые не могут дать сдачи.
Абдель Гаффар взвизгнул:
— Это еще что?! Оскорблять меня?! Я не позволю так с собой разговаривать! Вы пожалеете, что осмелились сказать мне такое.
— Я не оскорбляю вас. Вы старше меня. В отцы мне годитесь. К тому же земляк — с Юга. Уж вам-то известно, что такое смелые и цельные натуры. Как же вы решаетесь ударить человека, который не может себя защищать?
Маленькие глаза смотрели на них в упор, лицо снова медленно наливалось краской. Надзиратель сглотнул, и Азиз заметил, как у него прыгнул и опустился кадык. Ответил хриплым | олосом и будто с трудом: — Вы на себя навлечете неприятности. Отправят вас в карцер и угостят плеткой.
Азиз подошел ближе.
— Дядюшка Абдель Гаффар, я устал стоять. Можно присесть?
— Садитесь, — едва слышно предложил тот.
Азиз сел на скамейку рядом с надзирателем, а Хильми извлек из-под стола низкую скамеечку для себя. Проходившие мимо по галереям заключенные с любопытством поглядывали на них.
— Послушайте, дядюшка Абдель Гаффар. Не надо грозиться карцером и плеткой. Вы еще недостаточно с нами знакомы. Потом, может, поймете нас лучше. Вовсе мы не ищем для себя неприятностей, и нет у нас желания создавать вам проблемы. Хотя карцеров и плеток мы не боимся. Через все это мы прошли, и не раз. Скажу вам откровенно, мы теперь мало чего боимся. Всех в карцер не запрете, под плеть всех не уложите. Нас все-таки четыре сотни. От того, что отстегаете одного, двух, десятерых, да хоть двадцать, ничего не изменится. Впрочем, оставим это. Вы против нас имеете что-нибудь? Чем-то мы вам не угодили? Есть причина для кровной мести? Или, может, мы вас обидели, проявили неуважение?
Абдель Гаффар смотрел в сторону. Повернув лицо к Азизу, ответил:
— Вы ведете себя не так, как остальные заключенные.
— Но мы и не такие, как остальные заключенные. Как же мы можем вести себя наподобие них? Давайте откровенно; до того,. как вы перешли к нам, вы ведали карцерами. Вы, так сказать, были карающей десницей администрации. Потом толстяк наш вызвал вас и приказал заниматься шестой секцией — политической. Так? Сказал вам, что мы вечно устраиваем беспорядки, бунтуем, недисциплинированны, не уважаем начальство, нам нельзя доверять. Короче, дрянь, а не люди — без характера и морали. Ведь так?
Абдель Гаффар воздержался от ответа. А Хильми добавил:
— И конечно, он попросил вас проучить нас как следует. Укрепить дисциплину, камеры запереть, из комнат все конфисковать, лишить нас всех прав, которых мы добились за это время. Дал указание быть с нами построже и даже не останавливаться перед жестокостью. Обещал, что прикроет вас, если перегнете палку, как это и раньше было. Верно?
Абдель Гаффар сжал губы, решив ничего не отвечать. Выглядело так, словно он от страха не мог рта раскрыть. Азиз спокойно продолжил:
— Ну хорошо. Если вы ничего не хотите сказать нам — неважно. Но ведь наступление-то начали вы, а не мы. Вы хотите добавить страданий к нашей и без того тяжелой доле. Весь день
держать нас взаперти. Не позволять нам пройтись немного, размять ноги и тело, поговорить друг с другом. Не давать хоть как-то скоротать это бесконечное время, даже помыться, когда хочется. Почему? В чьих это интересах?
Надзиратель осмотрелся по сторонам, как человек, загнанный в угол и ищущий выхода.
— Такой распорядок.
— Распорядок? Что это за распорядок? И почему он только к нам применяется? С какой стати те, кто торгует в стенах тюрьмы наркотиками, протаскивает с воли гашиш, всякие сводники и подпольные дельцы свободно тут разгуливают? Почему торговля опиумом процветает здесь, как никогда раньше? Ответьте мне, это тоже распорядок? Вы же набожный человек, неужели вы считаете, что аллаху было бы так угодно?
— А я-то тут при чем?
— Но ведь вы же первый заговорили о правилах распорядка. Вот и скажите нам, где эти правила?
— Везде, где я служу, я требую соблюдения правил. Мое дело — выполнять приказы.
— Вы не сможете выполнять такие приказы. Получится полный развал и беспорядок, который будет расти изо дня в день. Смотрите сами — сейчас уже час дня, а большинство в нашем крыле еще не мылись, камеры неубраны, параши полные, питьевую воду не принесли и еще не накормлены люди. Вот сейчас, допустим, пройдет какой-нибудь начальник — что вы ему скажете? Он с вас спросит, а вам и сказать нечего. Будете говорить, что с самого первого дня оказались не способны выполнить данные вам указания?
Абдель Гаффар тягостно обдумывал его слова. Ему было не по себе. Сглотнул опять с трудом и посмотрел на Азиза.
— Чего вы хотите?
— У нас есть предложение.
— Какое?
— Ваши пожелания будут строго выполняться нами, но только для видимости. Чтобы не ставить вас в неловкое положение.
— Что значит для видимости? Как это возможно? Нет. Я на такое не пойду. Обманом заниматься не буду.
— Дядюшка Абдель Гаффар, пожалуйста, потерпите и выслушайте нас до конца. Вы сами видите, как много здесь творится безобразий, которые вы, как верующий, не должны терпеть. А вы глаза на них закрываете. Верно? Так вот, мы не сделаем ничего такого, что могло бы повредить вам. Только оставьте двери открытыми и позвольте нам свободно входить и выходить. Мы поставим двух-трех из наших наблюдателями. Если они заметят, что сюда направляется офицер, мы за две-три секунды окажемся в своих камерах и двери будут закрыты.
— Администрация узнает об этом. Тюрьма полна доносчиков.
— Да бросьте вы. Уж мы-то с вами знаем, что администрация не меньше нас хочет избежать всяких неприятностей. Большинству офицеров наплевать на то, что здесь творится. Это только толстяка интересует. А они закроют глаза на то, что происходит, и доложат ему, что все в порядке, приказы в точности выполняются, поскольку официально ничего тут не докажешь.
— А как насчет вещей в ваших камерах, которые вы храните в нарушение распорядка?
Хильми спросил с улыбкой:
— Какие, например?
— Ну, табак, шахматы, бумага, ручки, книги.
— А вы что, сами видели или находили что-нибудь подобное у нас?
— Шахматы хотя бы.
— Ну, это же просто. Мы от вас не собираемся прятать чай, табак или шахматы. Но задолго до того, как сюда дойдет офицер во время обхода, все исчезнет. А что касается других вещей, то вы их никогда не увидите.
— Это как же?
— А так. Их просто не существует.
Он смотрел на них так, словно не понял. Они невольно рассмеялись над его красноречивым недоумением. Азиз сказал:
— Будьте уверены, ничего такого вы никогда не увидите. Это мы обещаем. Обещание людей, привыкших держать свое слово. Ну так как? Договорились?
Он молчал, обдумывая услышанное. Соблазн боролся с нерешительностью. Хильми добавил:
— Мы вроде как бы ваши дети, дядюшка Абдель Гаффар, а вы —наш отец. И вот увидите: все будет так, как вы хотите, и оснований сетовать на нас у вас не будет. Почему бы не попробовать, а?
Он встал, и они поднялись вместе с ним.
— Ладно. Попробуем. Возвращайтесь в вашу камеру.
Они пошли впереди него к своей камере. Абдель Гаффар открыл дверь, и они проскользнули внутрь. С минуту он смотрел на них через приоткрытую дверь, потом спросил:
— А где шахматы?
Высокий парень извлек узелок из-под одеяла и протянул ему. Впервые надзиратель улыбнулся и сказал:
— Ладно. Продолжайте играть.
Они услышали, как дверь тихо закрылась за ним.
Азиз сидел на одеяле, поджав ноги и прислонившись к стене. Голоса в большом здании становились все громче и явственнее — потревоженное гнездо шершней. Почему опаздывает Абдель Гаффар? Как долго тянутся минуты. С чего вдруг вспомнились первые дни с Абдель Гаффаром? Конечно, жизнь за решеткой дает предостаточно времени для воспоминаний. Азиз вспомнил, как они решили вырвать его жало, выбить почву из-под ног. И все же они не могут быть полностью уверены в том, что его зловредность не проявится в любой момент, обернувшись внезапной атакой. Приходится все время быть начеку. Но прежде всего с самого начала надо дать надзирателю понять, что выполнение его замыслов — вещь невозможная. Он должен знать свои рамки. После этого другие проблемы решить несложно.
Молчаливая борьба между ними шла день и ночь. Ему измениться было нелегко, но и они не могли принять его подхода к вещам. Жизнь за решеткой была неустанной борьбой за существование, терпеливой попыткой сохранить в неприкосновенности тело и разум, чтобы поддерживать связь с внешним миром. Пять минут на солнце лучше, чем вообще ничего. Одна газета за неделю могла принести важные вести. Огрызок карандаша поддерживал способность активно мыслить.
Все эти вещи были совершенно недоступны пониманию старого надзирателя. Однако проходили дни, и мало-помалу он начал сознавать, что они и в самом деле не такие, как все остальные, что они не уголовные преступники. Постепенно он начал привыкать к общению с ними, разговаривать на самые отвлеченные темы. К своему немалому удивлению, он обнаружил, что эти люди, несмотря на все предостережения начальства, стали ближе его сердцу, чем кто-либо из тех, кого он знал раньше.
В итоге он оказался в странной ситуации, которую прежде не мог бы вообразить и в самом фантастическом сне. Он сам начал прятать их запретные вещи.
— Давайте мне что там у вас запрещенного. Я спрячу у себя в комнате. Другие надзиратели — мои приятели. Если кого начальство пришлет с обыском, у меня-то искать и не подумают. Так мы одним камнем двух воробьев подобьем. И ваши вещи в сохранности будут, и начальству я докажу, что в секции, которой я ведаю, нарушений не бывает.
Он был намерен поддерживать репутацию сильного человека, перед которым все должны склоняться. Однако быстро понял, что для поддержания такой репутации нет иного пути, как прийти к какому-то соглашению с ними или хотя бы создать видимость этого. Но это соглашение неизбежно привело к другим поправкам. Как тюремщик, он проводил по двенадцать часов в сутки с ними, присматриваясь к ним, беседуя с ними, а иной раз и разделяя за компанию обед с теми, кто ему особенно пришелся по душе.
Азиз поднялся и принялся нервозно ходить по камере. Росла волна раздражения: почему именно сегодня, именно в такой день он опоздал? Разве не знает, что сегодня утром его должны отвезти в больницу? Глянул на квадратик голубого неба и подумал: "Похоже, что сегодня будет отличный денек". Когда он собрался снова сесть, в двери повернули ключ.
— Доброе утро. Вы, конечно, с самого рассвета готовы?
— Доброе утро. Что это вы так поздно, дядюшка Абдель Гаффар?
— Поздно? Нет, все вовремя. Времени-то шесть утра. А вашу дверь открываю первой. Терпение — благо, а спешка — от дьявола, верно? Я вижу, вы нынче ох как торопитесь.
— Верно. А мне что-то показалось, будто уж восемь утра. В ответ старик улыбнулся:
— Идите мойтесь, пока я других отпираю.
Азиз схватил полотенце, кусок туалетного мыла и помчался в умывальню. Там быстро скинул одежду, бросив ее на дверцу кабинки, и присел под кран на корточки. Сильная струя ударила по телу. От холода на миг перехватило дыхание, но он быстро привык и стал умываться размеренными движениями. Кровь быстрее побежала по жилам, он почувствовал прилив бодрости. Быстро обтерся и надел новую чистую одежду, которую удалось протащить с воли. Хлопчатобумажная белая сорочка — новенькая, с золотой этикеткой и даже с биркой, на которой была обозначена цена. Он оторвал ее и надел рубашку, потом трусы, сунул ноги в синие брюки и наконец облачился в длиннополый жакет с круглым воротничком, застегнув его на все пуговицы до подбородка. Новые серые носки, до блеска отполированные черные туфли довершали туалет. Он перебросил через плечо старую фланелевую одежду и побежал обратно к себе в камеру. Ключи скрежетали в замочных скважинах, открывалась дверь за дверью, синие фигуры выходили в коридор с черными ведерками в руках.
Он вошел в камеру и прикрыл за собой дверь. Старые вещи сунул в мешочек для одежды, мыло положил на столик, чтобы обсохло, а сырое полотенце перекинул через бечевку, протянутую от решетки окна к решетке над дверью. Уселся на одеяло и расчесал волосы. После всего этого вытянул ноги и стал ждать. Внутреннее беспокойство не покидало его. Пальцы слегка дрожали, урчало в животе — стоило нервам напрячься, тут же начинались спазмы в желудке.
Снова принялся выхаживать взад и вперед по камере. Примут ли его в больнице? Порядки были строгие, и в последнее время много развелось соглядатаев. По всему городу бесшумно ходили люди в длинных пиджаках, пряча за пазухой револьвер. Другие люди в галабеях и пальто стояли по углам или прохаживались по коридорам госпиталя с бамбуковыми палками в руках. В стране ширились волнения, назревала буря. Тысячные демонстрации вышли на улицы, заговорили винтовки, молодые
7 74
люди падали на асфальт, их незрячие глаза смотрели в небо, из тел сочилась кровь на мостовую.
Вокруг королевского дворца Абдин на площади дежурили в боевой готовности батальоны солдат. В коридорах огромного дома шептались, а в комнатах за закрытыми дверями шли заседания по нескольку часов подряд. Люди в красных фесках шагали взад-вперед по толстым коврам. Со стен на них взирала галерея портретов — предки, дяди и кузены королевской семьи. Застывшие взгляды, густые, округло подстриженные бороды. Художники изображали их во весь рост с мечом в ножнах у пояса, на груди ряды медалей. У них была военная выправка, хотя они никогда не воевали. Им принадлежали угодья, конюшни, скот, люди и рабы. Долгими глухими ночами здесь горели огни, золотые кубки с вином касались губ, в легком смехе за портьерами слышалась сдерживаемая ненависть, черные или золотистые пряди волос касались подушек. В сумеречных закоулках больного мозга созревали заговоры, больные тела предавались оргиям, а над всем этим царил старый юнец, человек, чьи настроения колебались между взрывами хохота и рычанием ярости. Он смотрел на мир глазами коварного глупца.
Те, кто был упрятан за дверьми камер шестой секции, все это знали. Потому что их судьбы были связаны с тем, что происходило в стране, и их поведение в тюрьме зависело от сведений о том, что творилось в городе. Один или два раза в неделю они переправляли из тюрьмы пачку писем друзьям, родным, журналистам в разные газеты, членам организации, к которой сами принадлежали, политическим и общественным деятелям, членам парламента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Старый тюремщик молчал, подыскивая ответ. Не найдя ничего подходящего, сказал:
— Шахматы запрещены.
Азиз наклонился, сгреб фигурки на полу, завернул их в тряпицу, служившую носовым платком, и протянул маленький узелок Абдель Гаффару:
— Возьмите. И напишите в рапорте, что нашли их во время обыска наших камер.
Надзиратель пристально уставился на него. Краска медленно заливала его лицо. Знакомый Азизу симптом. Крепкое, коренастое тело, красное лицо — тип, склонный к гипертонии. Жизнь здесь награждает человека всякой дрянью. Подумал с горечью: почему его мозг вечно начеку? Почему обращает внимание на всякие мелочи, не может от всего отвлечься? Мысли его прервал резкий голос:
— Как ваша фамилия, заключенный?
Их взгляды скрестились в мимолетном поединке.
— Фамилия? Фамилия — доктор Азиз.
— Пройдемте со мной. -Куда?
— Что за вопрос? Боитесь? Азиз пожал плечами.
— Пойдемте. Пойдешь с нами? — обернулся он к Хильми.
— Почему бы нет? С вашего позволения, сержант.
Абдель Гаффар ничего не сказал. Повернувшись в двери, увидел группу глазеющих арестантов. Рыкнул на них:
— А вы почему здесь? А ну, все на работу — марш!
Они моментально скрылись. Абдель Гаффар посторонился, пропуская Азиза и Хильми, потом запер дверь. Молодой парень ухватился за решетку над даерью, подтянулся и проследил за ними, пока они не скрылись из виду. Опустился на пол и повернулся к двум товарищам:
— Что там будет, интересно?
Никто не ответил. Они уселись на пол. Один из них, ероша пальцами седые волосы, сказал:
— Молодежь... — Вздохнул, припоминая что-то с сожалением. — Всегда нетерпеливые. А куда торопиться? Скоро все узнаем.
На площадке Абдель Гаффар уселся за свой стол, наклонился, чтобы завязать шнурки на тяжелых башмаках. Выпрямившись, он осмотрел стоявших перед ним двух людей и сказал:
— Сколько вы еще будете это продолжать? Наживете себе неприятностей, вот увидите.
— Каких неприятностей?
— Я доложу начальству, что тут происходит. Азиз, не сводя глаз с лица надзирателя, ответил:
— А мы слышали, что Абдель Гаффар никогда не зовет начальство на помощь. Все проблемы решает сам.
Надзиратель после паузы повторил:
— А я говорю, что вы наживете себе неприятностей. Предупреждаю. Этот бунт — опасная вещь.
— Бунт? Да что вы! Мы подчиняемся вашим указаниям. А вот вы били нас палкой. Это — несанкционированное нападение.
Глаза надзирателя забегали, а потом уставились на Азиза. Хильми заметил:
— Человек, настоящий мужчина не станет избивать людей, которые не могут дать сдачи.
Абдель Гаффар взвизгнул:
— Это еще что?! Оскорблять меня?! Я не позволю так с собой разговаривать! Вы пожалеете, что осмелились сказать мне такое.
— Я не оскорбляю вас. Вы старше меня. В отцы мне годитесь. К тому же земляк — с Юга. Уж вам-то известно, что такое смелые и цельные натуры. Как же вы решаетесь ударить человека, который не может себя защищать?
Маленькие глаза смотрели на них в упор, лицо снова медленно наливалось краской. Надзиратель сглотнул, и Азиз заметил, как у него прыгнул и опустился кадык. Ответил хриплым | олосом и будто с трудом: — Вы на себя навлечете неприятности. Отправят вас в карцер и угостят плеткой.
Азиз подошел ближе.
— Дядюшка Абдель Гаффар, я устал стоять. Можно присесть?
— Садитесь, — едва слышно предложил тот.
Азиз сел на скамейку рядом с надзирателем, а Хильми извлек из-под стола низкую скамеечку для себя. Проходившие мимо по галереям заключенные с любопытством поглядывали на них.
— Послушайте, дядюшка Абдель Гаффар. Не надо грозиться карцером и плеткой. Вы еще недостаточно с нами знакомы. Потом, может, поймете нас лучше. Вовсе мы не ищем для себя неприятностей, и нет у нас желания создавать вам проблемы. Хотя карцеров и плеток мы не боимся. Через все это мы прошли, и не раз. Скажу вам откровенно, мы теперь мало чего боимся. Всех в карцер не запрете, под плеть всех не уложите. Нас все-таки четыре сотни. От того, что отстегаете одного, двух, десятерых, да хоть двадцать, ничего не изменится. Впрочем, оставим это. Вы против нас имеете что-нибудь? Чем-то мы вам не угодили? Есть причина для кровной мести? Или, может, мы вас обидели, проявили неуважение?
Абдель Гаффар смотрел в сторону. Повернув лицо к Азизу, ответил:
— Вы ведете себя не так, как остальные заключенные.
— Но мы и не такие, как остальные заключенные. Как же мы можем вести себя наподобие них? Давайте откровенно; до того,. как вы перешли к нам, вы ведали карцерами. Вы, так сказать, были карающей десницей администрации. Потом толстяк наш вызвал вас и приказал заниматься шестой секцией — политической. Так? Сказал вам, что мы вечно устраиваем беспорядки, бунтуем, недисциплинированны, не уважаем начальство, нам нельзя доверять. Короче, дрянь, а не люди — без характера и морали. Ведь так?
Абдель Гаффар воздержался от ответа. А Хильми добавил:
— И конечно, он попросил вас проучить нас как следует. Укрепить дисциплину, камеры запереть, из комнат все конфисковать, лишить нас всех прав, которых мы добились за это время. Дал указание быть с нами построже и даже не останавливаться перед жестокостью. Обещал, что прикроет вас, если перегнете палку, как это и раньше было. Верно?
Абдель Гаффар сжал губы, решив ничего не отвечать. Выглядело так, словно он от страха не мог рта раскрыть. Азиз спокойно продолжил:
— Ну хорошо. Если вы ничего не хотите сказать нам — неважно. Но ведь наступление-то начали вы, а не мы. Вы хотите добавить страданий к нашей и без того тяжелой доле. Весь день
держать нас взаперти. Не позволять нам пройтись немного, размять ноги и тело, поговорить друг с другом. Не давать хоть как-то скоротать это бесконечное время, даже помыться, когда хочется. Почему? В чьих это интересах?
Надзиратель осмотрелся по сторонам, как человек, загнанный в угол и ищущий выхода.
— Такой распорядок.
— Распорядок? Что это за распорядок? И почему он только к нам применяется? С какой стати те, кто торгует в стенах тюрьмы наркотиками, протаскивает с воли гашиш, всякие сводники и подпольные дельцы свободно тут разгуливают? Почему торговля опиумом процветает здесь, как никогда раньше? Ответьте мне, это тоже распорядок? Вы же набожный человек, неужели вы считаете, что аллаху было бы так угодно?
— А я-то тут при чем?
— Но ведь вы же первый заговорили о правилах распорядка. Вот и скажите нам, где эти правила?
— Везде, где я служу, я требую соблюдения правил. Мое дело — выполнять приказы.
— Вы не сможете выполнять такие приказы. Получится полный развал и беспорядок, который будет расти изо дня в день. Смотрите сами — сейчас уже час дня, а большинство в нашем крыле еще не мылись, камеры неубраны, параши полные, питьевую воду не принесли и еще не накормлены люди. Вот сейчас, допустим, пройдет какой-нибудь начальник — что вы ему скажете? Он с вас спросит, а вам и сказать нечего. Будете говорить, что с самого первого дня оказались не способны выполнить данные вам указания?
Абдель Гаффар тягостно обдумывал его слова. Ему было не по себе. Сглотнул опять с трудом и посмотрел на Азиза.
— Чего вы хотите?
— У нас есть предложение.
— Какое?
— Ваши пожелания будут строго выполняться нами, но только для видимости. Чтобы не ставить вас в неловкое положение.
— Что значит для видимости? Как это возможно? Нет. Я на такое не пойду. Обманом заниматься не буду.
— Дядюшка Абдель Гаффар, пожалуйста, потерпите и выслушайте нас до конца. Вы сами видите, как много здесь творится безобразий, которые вы, как верующий, не должны терпеть. А вы глаза на них закрываете. Верно? Так вот, мы не сделаем ничего такого, что могло бы повредить вам. Только оставьте двери открытыми и позвольте нам свободно входить и выходить. Мы поставим двух-трех из наших наблюдателями. Если они заметят, что сюда направляется офицер, мы за две-три секунды окажемся в своих камерах и двери будут закрыты.
— Администрация узнает об этом. Тюрьма полна доносчиков.
— Да бросьте вы. Уж мы-то с вами знаем, что администрация не меньше нас хочет избежать всяких неприятностей. Большинству офицеров наплевать на то, что здесь творится. Это только толстяка интересует. А они закроют глаза на то, что происходит, и доложат ему, что все в порядке, приказы в точности выполняются, поскольку официально ничего тут не докажешь.
— А как насчет вещей в ваших камерах, которые вы храните в нарушение распорядка?
Хильми спросил с улыбкой:
— Какие, например?
— Ну, табак, шахматы, бумага, ручки, книги.
— А вы что, сами видели или находили что-нибудь подобное у нас?
— Шахматы хотя бы.
— Ну, это же просто. Мы от вас не собираемся прятать чай, табак или шахматы. Но задолго до того, как сюда дойдет офицер во время обхода, все исчезнет. А что касается других вещей, то вы их никогда не увидите.
— Это как же?
— А так. Их просто не существует.
Он смотрел на них так, словно не понял. Они невольно рассмеялись над его красноречивым недоумением. Азиз сказал:
— Будьте уверены, ничего такого вы никогда не увидите. Это мы обещаем. Обещание людей, привыкших держать свое слово. Ну так как? Договорились?
Он молчал, обдумывая услышанное. Соблазн боролся с нерешительностью. Хильми добавил:
— Мы вроде как бы ваши дети, дядюшка Абдель Гаффар, а вы —наш отец. И вот увидите: все будет так, как вы хотите, и оснований сетовать на нас у вас не будет. Почему бы не попробовать, а?
Он встал, и они поднялись вместе с ним.
— Ладно. Попробуем. Возвращайтесь в вашу камеру.
Они пошли впереди него к своей камере. Абдель Гаффар открыл дверь, и они проскользнули внутрь. С минуту он смотрел на них через приоткрытую дверь, потом спросил:
— А где шахматы?
Высокий парень извлек узелок из-под одеяла и протянул ему. Впервые надзиратель улыбнулся и сказал:
— Ладно. Продолжайте играть.
Они услышали, как дверь тихо закрылась за ним.
Азиз сидел на одеяле, поджав ноги и прислонившись к стене. Голоса в большом здании становились все громче и явственнее — потревоженное гнездо шершней. Почему опаздывает Абдель Гаффар? Как долго тянутся минуты. С чего вдруг вспомнились первые дни с Абдель Гаффаром? Конечно, жизнь за решеткой дает предостаточно времени для воспоминаний. Азиз вспомнил, как они решили вырвать его жало, выбить почву из-под ног. И все же они не могут быть полностью уверены в том, что его зловредность не проявится в любой момент, обернувшись внезапной атакой. Приходится все время быть начеку. Но прежде всего с самого начала надо дать надзирателю понять, что выполнение его замыслов — вещь невозможная. Он должен знать свои рамки. После этого другие проблемы решить несложно.
Молчаливая борьба между ними шла день и ночь. Ему измениться было нелегко, но и они не могли принять его подхода к вещам. Жизнь за решеткой была неустанной борьбой за существование, терпеливой попыткой сохранить в неприкосновенности тело и разум, чтобы поддерживать связь с внешним миром. Пять минут на солнце лучше, чем вообще ничего. Одна газета за неделю могла принести важные вести. Огрызок карандаша поддерживал способность активно мыслить.
Все эти вещи были совершенно недоступны пониманию старого надзирателя. Однако проходили дни, и мало-помалу он начал сознавать, что они и в самом деле не такие, как все остальные, что они не уголовные преступники. Постепенно он начал привыкать к общению с ними, разговаривать на самые отвлеченные темы. К своему немалому удивлению, он обнаружил, что эти люди, несмотря на все предостережения начальства, стали ближе его сердцу, чем кто-либо из тех, кого он знал раньше.
В итоге он оказался в странной ситуации, которую прежде не мог бы вообразить и в самом фантастическом сне. Он сам начал прятать их запретные вещи.
— Давайте мне что там у вас запрещенного. Я спрячу у себя в комнате. Другие надзиратели — мои приятели. Если кого начальство пришлет с обыском, у меня-то искать и не подумают. Так мы одним камнем двух воробьев подобьем. И ваши вещи в сохранности будут, и начальству я докажу, что в секции, которой я ведаю, нарушений не бывает.
Он был намерен поддерживать репутацию сильного человека, перед которым все должны склоняться. Однако быстро понял, что для поддержания такой репутации нет иного пути, как прийти к какому-то соглашению с ними или хотя бы создать видимость этого. Но это соглашение неизбежно привело к другим поправкам. Как тюремщик, он проводил по двенадцать часов в сутки с ними, присматриваясь к ним, беседуя с ними, а иной раз и разделяя за компанию обед с теми, кто ему особенно пришелся по душе.
Азиз поднялся и принялся нервозно ходить по камере. Росла волна раздражения: почему именно сегодня, именно в такой день он опоздал? Разве не знает, что сегодня утром его должны отвезти в больницу? Глянул на квадратик голубого неба и подумал: "Похоже, что сегодня будет отличный денек". Когда он собрался снова сесть, в двери повернули ключ.
— Доброе утро. Вы, конечно, с самого рассвета готовы?
— Доброе утро. Что это вы так поздно, дядюшка Абдель Гаффар?
— Поздно? Нет, все вовремя. Времени-то шесть утра. А вашу дверь открываю первой. Терпение — благо, а спешка — от дьявола, верно? Я вижу, вы нынче ох как торопитесь.
— Верно. А мне что-то показалось, будто уж восемь утра. В ответ старик улыбнулся:
— Идите мойтесь, пока я других отпираю.
Азиз схватил полотенце, кусок туалетного мыла и помчался в умывальню. Там быстро скинул одежду, бросив ее на дверцу кабинки, и присел под кран на корточки. Сильная струя ударила по телу. От холода на миг перехватило дыхание, но он быстро привык и стал умываться размеренными движениями. Кровь быстрее побежала по жилам, он почувствовал прилив бодрости. Быстро обтерся и надел новую чистую одежду, которую удалось протащить с воли. Хлопчатобумажная белая сорочка — новенькая, с золотой этикеткой и даже с биркой, на которой была обозначена цена. Он оторвал ее и надел рубашку, потом трусы, сунул ноги в синие брюки и наконец облачился в длиннополый жакет с круглым воротничком, застегнув его на все пуговицы до подбородка. Новые серые носки, до блеска отполированные черные туфли довершали туалет. Он перебросил через плечо старую фланелевую одежду и побежал обратно к себе в камеру. Ключи скрежетали в замочных скважинах, открывалась дверь за дверью, синие фигуры выходили в коридор с черными ведерками в руках.
Он вошел в камеру и прикрыл за собой дверь. Старые вещи сунул в мешочек для одежды, мыло положил на столик, чтобы обсохло, а сырое полотенце перекинул через бечевку, протянутую от решетки окна к решетке над дверью. Уселся на одеяло и расчесал волосы. После всего этого вытянул ноги и стал ждать. Внутреннее беспокойство не покидало его. Пальцы слегка дрожали, урчало в животе — стоило нервам напрячься, тут же начинались спазмы в желудке.
Снова принялся выхаживать взад и вперед по камере. Примут ли его в больнице? Порядки были строгие, и в последнее время много развелось соглядатаев. По всему городу бесшумно ходили люди в длинных пиджаках, пряча за пазухой револьвер. Другие люди в галабеях и пальто стояли по углам или прохаживались по коридорам госпиталя с бамбуковыми палками в руках. В стране ширились волнения, назревала буря. Тысячные демонстрации вышли на улицы, заговорили винтовки, молодые
7 74
люди падали на асфальт, их незрячие глаза смотрели в небо, из тел сочилась кровь на мостовую.
Вокруг королевского дворца Абдин на площади дежурили в боевой готовности батальоны солдат. В коридорах огромного дома шептались, а в комнатах за закрытыми дверями шли заседания по нескольку часов подряд. Люди в красных фесках шагали взад-вперед по толстым коврам. Со стен на них взирала галерея портретов — предки, дяди и кузены королевской семьи. Застывшие взгляды, густые, округло подстриженные бороды. Художники изображали их во весь рост с мечом в ножнах у пояса, на груди ряды медалей. У них была военная выправка, хотя они никогда не воевали. Им принадлежали угодья, конюшни, скот, люди и рабы. Долгими глухими ночами здесь горели огни, золотые кубки с вином касались губ, в легком смехе за портьерами слышалась сдерживаемая ненависть, черные или золотистые пряди волос касались подушек. В сумеречных закоулках больного мозга созревали заговоры, больные тела предавались оргиям, а над всем этим царил старый юнец, человек, чьи настроения колебались между взрывами хохота и рычанием ярости. Он смотрел на мир глазами коварного глупца.
Те, кто был упрятан за дверьми камер шестой секции, все это знали. Потому что их судьбы были связаны с тем, что происходило в стране, и их поведение в тюрьме зависело от сведений о том, что творилось в городе. Один или два раза в неделю они переправляли из тюрьмы пачку писем друзьям, родным, журналистам в разные газеты, членам организации, к которой сами принадлежали, политическим и общественным деятелям, членам парламента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43