Например, тюремщики отобрали у него шнурки от ботинок под тем предлогом, что, мол, арестанты, случается, вешаются на шнурках. Отняли очки. Азиз вдруг вспомнил слова лысого человека в очках с тонкой проволочной оправой, которого все называли "комендант": "Мы забираем очки, чтобы вы себя ими не поранили". Что он имел в виду? Вряд ли это было продиктовано тботой о его здоровье.
Азиз смотрел на пятнышко голубого неба в потолке. Постепенно до него доходил истинный смысл их действий. Они как бы намекали ему на неизбежность некоей опасности, неопределенность его судьбы. Во всем этом заключалась скрытая угроза. Его словно предупреждали: положение твое настолько паршивое, что тебе вполне может прийти в голову мысль о самоубийстве.
Никогда в жизни подобная мысль не приходила ему в голову. А вот теперь он не мог поручиться ни за что. И это при всем его жизнелюбии. При том, что сама идея своими руками положить конец собственному существованию казалась ему абсурдной, попросту невозможной... Нет сомнения, что тюремщики все же добились своего. Иначе как объяснить тот факт, что мысль о смерти прочно засела в его голове, хотя прежде он никогда об этом всерьез не думал? Конечно, сыграло свою роль и другое. Постоянная темнота вокруг с самого момента прибытия сюда. Даже большая часть дневного времени проходит в каком-то полумраке. Узкая камера. Скрытые угрозы. Зловещие намеки... Всего несколько слов, брошенных как бы мимоходом, случайно. А может быть, не случайно?
Не кажется ли ему все это? А что, если все это попросту игра воображения, мнительность, порожденная одиночеством и усталостью? Но зловещие слова снова и снова всплывали в памяти. Что-то глубоко внутри его вздрагивало, возбуждая тревогу и беспокойство. Постепенно мысль о смерти становилась все навязчивей. Пальцы Сайеда охватывали его горло, сжимали его — этот странный образ вновь и вновь возникал в сознании. Усилием воли Азиз отгонял его прочь, но кошмарная галлюцинация возвращалась, становилась отчетливой, почти осязаемой.
Должно быть, сказывалась бесконечная тишина. Часы, недели, месяцы одиночества, ожидания, монотонного наблюдения за первым признаком рассвета в темном оконце. Одиночество преследовало его даже в сновидениях. Просыпаясь утром, еще в полудреме, он первое время машинально искал рукой лежащее рядом теплое тело, и всякий раз его рука бессильно опускалась от внезапной страшной догадки. И все-таки, окончательно пробудившись, он неизменно оглядывался вокруг, как бы еще надеясь на чудо.
Долгие часы, недели, месяцы он чувствовал на себе чей-то взгляд сквозь круглый волчок на двери. За ним наблюдали, как наблюдают за раненым зверем, попавшим в ловушку.
Ночами по его телу ползали клопы, пронзая кожу множеством тончайших острых игл. Осязаемым и давящим казался запах гниения и мочи, тяжело висевший в воздухе.
А между тем его сознание терзали щедрые посулы, которые могли стать реальностью, уступи он хоть чуть-чуть. Свобода, зеленые поля, голубое небо... Его ноги шагают по земле навстречу новым горизонтам. Теплое солнце ласкает кожу... Нежные женские объятья, ощущение ее сердцебиения... Прикосновение детской руки к его лицу утром, улыбка ребенка, встречающая его по возвращении домой...
Но реальность была совершенно иной. Железные цепи, железные прутья в окошке, запертая дверь, бесконечное ожидание неизвестной судьбы, постоянная изнуряющая тревога. Кто-то перешептывался в темноте, и он не мог понять — во сне это или наяву. Его мучили дурные предчувствия. Он был один, со всех сторон окруженный врагами, покинутый всеми посреди этого бездонного безмолвия.
Он жаждал всего того, что делает человека человеком, превращает существование в жизнь, разрушает оковы одиночества. Жаждал слов, звука человеческого голоса. А вместо этого была все та же тишина, безмолвные дни среди безмолвных стен и скудных предметов в комнате — сплошной неорганической материи.
И вот пришло утро, когда он перешагнул порог камеры, ощутил землю под ногами, шагая через двор. Солнце согревало голову, щедро бросая лучи с широкого голубого простора открытого неба. Освежающий душ, сбегающий ручейками вдоль тела, как осенний дождь. Разговор с Сайедом, их смех. Все это вдруг вновь повернуло его лицом к жизни с неведомой ранее силой. Он словно заново родился, жажда жизни переполняла его и, казалось, готова была вот-вот выплеснуться наружу, как могучий поток, несущийся по камням. И когда он ощутил эту новую жизненную силу, пронзившую его тело мощно и глубоко, ему вдруг снова явилась мысль о смерти. Он вспомнил о смерти с необычайной остротой. Почувствовал ее невидимое присутствие вокруг себя, в самом себе, как никогда прежде.
С того утра его ноги, казалось, все глубже и глубже стали погружаться в трясину, и не было никаких сил выбраться из нее. Порой ему чудилось, будто темная, холодная, похожая на ртуть вода, поднимаясь, обволакивает его тело. Дюйм за дюймом она неотвратимо охватывала ноги, поднималась к бедрам, животу, груди, достигая шеи. Только рот и ноздри еще оставались на поверхности. Он хватал ими воздух, с ужасом ожидая, что вот-вот прекратится дыхание и в горло хлынет удушающий поток, гася последние искорки жизни.
Чувство бессилия, полная неспособность бороться. Да и само желание бороться пропадало. Наступала апатия. Мышцы не слушались, пропадала всякая воля. Целеустремленность, желания, надежды — все это гасилось холодной волной отчаяния. Вместо сердца — пустота. Разум — аморфная желеобразная масса, не способная реагировать ни на что, кроме тепла или холода, темноты или света, как одноклеточный организм, лежащий неподвижно под микроскопом. Некое существо, полностью истощившее все свои силы, свое тело, свое "я , погруженное в пучины отчаяния и страха.
Голос Сайеда: "Как думаешь, Азиз, на сей раз нас повесят?" Пальцы, ползущие по горлу, нащупывающие артерию. Эти пальцы трясутся, прыгают перед глазами, болтаются безжизненно. Теперь они напоминают веревки, свисающие откуда-то сверху. А внизу — яма, края которой постепенно раздвигаются, исчезают, обнажая бесконечную, всепоглощающую бездну.
Азиз почувствовал, как липкий пот выступает из всех пор его тела. Его охватила лихорадочная дрожь. Уронив голову на руки, сложенные на столе, он погрузился в глубины слепого, безотчетного страха.
Никогда ему не выбраться отсюда. Смерть теперь была неизбежной. Ведь это было ясно с самого начала, а он, как ребенок, предавался наивному, глупому оптимизму. О, эта проклятая тишина! Сколько в ней тайн, напряженного ожидания. Как же это он сразу не понял, какую они преследуют цель? Либо моральная смерть, которую он должен выбрать сам, как это сделал Хусейн, либо смерть от их рук. Другой альтернативы не было.
Смерть — это конец. Бездонная пропасть, в которую брошены все и вся. Да, всему есть конец, все исчезает в свое время. Но ты еще жив, зачем же умирать? Азиз поднял голову, обхватил пальцами руку, трогая мускулы. Пальцы его поползли вниз, к животу, к бедрам... Азиз внимательно ощупывал свою собственную плоть, свое тело, молодое и сильное. С какой стати умирать этому телу? Он живо представил себе лицо жены, ее глаза, рот, непроизвольно потянулся руками, чтобы обнять ее, но призрак исчез. Будет ли она плакать, когда он умрет? Он вдруг содрогнулся от нахлынувшей жалости к самому себе. Глубокая черная пропасть, и за ней — ничто. Неужели все может сделаться ничем, провалиться в бесконечное черное пространство? Как может он быть живым в одно мгновение, а в следующее превратиться в ничто? Это невозможно. Невозможно.
— Невозможно-о-о!! — закричал он вдруг что было сил. Он вскочил на ноги, как одержимый, как зверь, обезумевший при виде смертоносного вихря, в слепой ярости уничтожающего все вокруг. Он схватил табуретку и с силой швырнул ее об пол. Обломки разлетелись в разные стороны. Швырнул стол в угол, отбил ножки и топтал ногами, пока стол не превратился в груду хлама. Ногой задел острый угол кровати и порвал штанину, потекла кровь из раны на щиколотке.
— Невозможно! Невозможно!.. — Он бил кулаками по кровати, по стене, по двери. Ему не хватало дыхания, и голос звучал сдавленно. Кровь появилась на суставах пальцев, засочилась из ссадин. Но он продолжал метаться по комнате, нанося удары и пинки куда попало, как обезумевший бык, как буйнопомешанный, одержимый жаждой разрушения всего, даже самого себя. А потом бессильно повалился на койку, сотрясаясь от рыданий...
Он не представлял себе, сколько времени пролежал в забытьи. Очнулся от звука отпираемой двери. Овейс в халате цвета хаки стоял на пороге, его высокая фигура заполняла дверной проем. Подозрительным взглядом он окинул картину погрома, маленькие глазки остановились на Азизе, на губах появилась зловещая усмешка.
— Что это? — пробормотал он. Азиз сел на кровати.
— Ничего.
— Ничего? Это вы называете "ничего"? - Он указал на обломки табуретки и стола. — За разрушение государственного имущества получите наказание.
— Как вам угодно.
— Я доложу обо всем коменданту немедленно. Вот тогда посмотрите, что будет.
Азиз встал и молча прошел в угол. Поднял обломки стола и кое-как скрепил их. Овейс махнул рукой одному из людей, стоявших за дверью. Вошел человек в грубошерстной безрукавке, надетой поверх синего халата. До Азиза только теперь дошло, что, видимо, уже утро. Человек осторожно поставил на шаткий сломанный столик миску вареных бобов, лепешку темного хлеба и небольшой кусочек брынзы. Овейс попытался собрать из обломков табуретку, но она тут же развалилась. Он бросил угрожающий взгляд на Азиза и вышел из камеры, замкнув за собой дверь.
Азиз снова лег на кровать, уставился в потолок. Он чувствовал слабость. Хотелось только одного — лежать на спине без движения. Он был почти спокоен, и лишь где-то глубоко, на самом донышке этого спокойствия, по-прежнему шевелились недавние тревоги. Постепенно нервозность стала нарастать, накатывать ознобными волнами. Он почувствовал, как холодеют конечности, на лбу снова выступил пот, покатился ручейками на шею. Он отчетливо сознавал, что с ним вновь может произойти нервный срыв, если он не сумеет вовремя обуздать растущую волну беспокойства.
"Ты врач, Азиз, — обращался он сам к себе. — Ты привык смотреть фактам в лицо. Не пытайся увильнуть от них и сейчас. Что с тобой произошло? И что, на твой взгляд, происходит с гобой сейчас? Ты ведь прекрасно знаешь что. Не надо стыдиться. Такое может случиться с любым. Ты думал, что у тебя хватит сил, чтобы преодолеть это состояние. Но что есть сила, Азиз? 11е бывает силы без слабости. Каждое явление имеет свою пропни шоложность".
Он улыбнулся с горькой иронией. Все это — банальные сентенции. Клише. Его типичная слабость: любовь к философствованию.
"Ты думал, что у тебя есть иммунитет? Это заблуждение. Многое тебе еще предстоит узнать о себе и о других. А знаешь ли ты, что с тобой произошло, дорогой доктор? Нервный припадок. Это ведь так и называется, не правда ли? Этот нервный припадок может оказаться лишь началом. А в итоге дело кончится безумием".
Азиз стиснул голову ладонями. Слепой страх накатывал изнутри, страх, какого он, кажется, еще никогда не испытывал. Этот страх нарастал, окутывал его паутиной, перекрывая путь к спасению. Азиз чувствовал себя маленьким, трепещущим зверьком. Крысой, забившейся в угол и с ужасом наблюдающей за приближением черного кота. Что угодно, только не это. Лучше смерть, чем помешательство. По крайней мере смерть — это конец всему, а безумие — постоянная пытка, мучение, которое становится частью твоего "я", и от него не избавишься, даже если очень захочешь.
Виновата, конечно, эта проклятая тишина, безмолвие, тянущееся изо дня в день, из ночи в ночь. Поневоле становишься пленником мучительных воспоминаний, фантазий, страхов. Сначала ты думал, что у тебя только два выхода: повеситься или принять моральную смерть. Оказывается, есть и третий — затеряться в непредсказуемом мире безумия. Что же ты предпримешь в такой ситуации? Как ты намерен сопротивляться липкому страху, который будет терзать тебя до тех пор, пока ты не соберешь в кулак остатки своей воли? Ты ведь врач, Азиз, и знаешь, что истерика лишь первое предостережение. Когда-то ты исцелял других, а сегодня тебе следует подумать о себе. Сегодня на чашу весов положено все, во что ты верил, во имя чего боролся. Никому нет дела до твоей войны с призраками, никто не узнает о том, как сжимается твое сердце от страха. Не увидит, как капли холодного пота стекают с твоего лба на подушку. Но рано или поздно ты предстанешь перед их судом, и тогда будет неважно, что ты скажешь в свое оправдание. Главное — это то, что скажет суд, не так ли? Что ты скажешь своему сыну, когда он вырастет?
Ты обязан найти выход, обязан победить эту гнетущую тишину, это мучительное бездействие. Нужно научиться жить в этих четырех стенах. Твое тело должно двигаться, уставать, обливаться потом от мышечных усилий, твой мозг должен работать, постоянно быть в напряжении - и лишь в этом случае у тебя будет шанс выстоять, не подчиниться безумию.
Нет сомнения, что тебе необходимо составить программу, ежедневный план действий, чтобы заполнить целесообразной деятельностью долгие часы с момента пробуждения до отбоя. Этот план надо хорошенько обдумать, в подробностях, и следовать ему неукоснительно, не допуская провалов и сбое:
Азиз подложил ладони под затылок. Пот на лбу высох, исчезла давящая тяжесть в груди. Постепенно он успокоился.
Итак, отныне он станет подниматься рано утром и заниматься гимнастикой. Прерываться будет лишь тогда, когда устанет. Ни в коем случае нельзя допускать переутомления, которое опасно тем, что истощает нервную систему. Движения должны быть простые, но энергичные. Это поможет расслабиться, снять нервное напряжение. Тогда и сон будет приходить легче. А днем желательно не спать, следует приберегать сон на ночь. Но зачем же в таком случае вставать спозаранок? Ведь рано просыпаться — удлинять себе день. Нет, лучше подниматься позднее, тогда день покажется короче.
Но и после всех этих занятий времени будет оставаться предостаточно. Азиз обвел камеру взглядом, обдумывая, чем еще можно себя занять. Над головой слышалось привычное жужжание мух. Может быть, истребить мух? Всех до одной? Хорошо, что дни становятся короче, дело идет к зиме. Ужин приносят, правда, еще до наступления темноты. Кусочек брынзы, кусочек халвы, серую лепешку, кружку безвкусного, но согревающего чая...
От этих мыслей настроение у Азиза поднялось. Он ощутил легкую эйфорию, которая, как на крыльях, увлекала его ввысь. Ему казалось, что он парит в безоблачном небе. И вдруг где-то в глубинах сознания появилась тень, маленькая тучка, которая постепенно начала увеличиваться, расти, покрывая голубизну неба серым зловещим металлом. И вот он уже стремительно низвергается с лучезарных вершин. Вновь сжалось сердце от тоскливого ощущения загнанности и безысходности. Что толку во всем этом, если в конце концов он будет висеть на веревке — шея в петле? Он выстраивал воображаемый мир, чтобы скрыться от горькой и единственно возможной реальности, за которой уже не было ничего. Его будут держать здесь заранее намеченное число дней и ночей, а потом в определенный, решенный другими день и час распахнется железная дверь, его выведут из камеры и поставят лицом к лицу перед трибуналом из пяти совершенно одинаковых людей. Одинаковый поворот головы, одинаковые взгляды, одинаковые униформы с блестящими пуговицами. И прозвучит голос, выносящий приговор, который всему положит конец.
Вот он спускается по длинной железной лестнице, сопровождаемый высокими, могучими стражниками. Их лица высе-. чены из камня, их пальцы стальными тросами охватывают его руки. В огромном здании — ряды замкнутых дверей, а за ними — сотни узников, которые прислушиваются, затаив дыхание. Кругом царит абсолютная тишина. Узкий проход. Комната с очень высоким потолком. Посреди нее — деревянная конструкция: перекладина, покоящаяся на двух столбах. Сверху свисает длинная веревка — неподвижная змея, чующая его приближение. Два последних шага вперед. Петля опускается на шею. Судороги — затем ничто. Полный мрак, и ничего больше.
Он тщетно старался прогнать прочь эту жуткую фантазию, очнуться от кошмара. Его попытка бежать от всего этого в воображаемый мир оказалась безуспешной. Смерть, и только смерть, подстерегает его здесь. Но ведь смерть неотделима от жизни, и, чтобы не исчезнуть бесследно, он должен продолжиться в других людях, в их памяти, их делах. Лишь в капитуляции, в отказе от борьбы заключается его истинная смерть. В этом случае он ничего не оставит после себя. Его жизнь может оборваться сегодня, завтра, через несколько дней или даже годы спустя. Главное — чтобы после его смерти продолжалось то, ради чего он жил и боролся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43