Они пошли к выходу с платформы, медленно двигаясь вместе с толпой. Оба молчали, как молчат друзья, которых связывает общая тайна. Вдоль огромного закопченного здания вокзала они видели вагоны первого класса, где, расположившись в удобных красивых креслах, спокойные и довольные жизнью пассажиры мирно беседовали, курили дорогие сигары, читали утренние газеты или просто глядели по сторонам.
А вот вагоны третьего класса. Они находятся в хвосте поезда и напоминают теплушки, в которых возят скот. Трудно представить себе, каким образом сотни людей умудряются втиснуться сквозь узкие двери и найти себе место в этих металлических ящиках. Люди, чемоданы, узлы, корзины, клетки с курами. Чумазые детишки сидят на плечах взрослых, крестьянка с усталыми глазами сует отвислую грудь плачущему младенцу — его ресницы слиплись от гноя, лицо облеплено мухами. Плач детей смешивается с сердитыми голосами бранящихся мужчин, причитаниями женщины, с которой, видимо, случилась какая-то беда.
Здесь, на вокзале, верхушка социальной пирамиды отделена от основания тремя-четырьмя вагонами второго класса. А между тем это расстояние можно сравнить с непреодолимой стеной или с пропастью, разделяющей два мира. С одной стороны — бархатные кресла и диваны, небрежно развалившиеся толстосумы, одетые в тонкую шерсть и шелк. Они пьют горячие напитки, вдыхают дым сигар, обмениваются последними дворцовыми сплетнями. Шепчут комплименты на ушко соседке. А это ушко украшено драгоценными камнями, вспыхивающими в лучах солнца при каждом повороте головы...
С другой стороны — безликая толпа. Счастливчик тот, кому удалось отвоевать себе небольшое пространство на деревянной скамейке. Безликая масса заполняет темное чрево вагона. Тут не отличишь одного лица от другого, не поймешь, кто тут мужчина, а кто женщина, где старики, а где дети. Один вагон уже заперт, чтобы новые пассажиры не лезли на голову тех, кто уже внутри. Едкий пот, пыль, острый запах навоза, птичьих перьев, лука, детской мочи — все это сливается в одно зловонное дыхание огромного чудовища, втиснутого в железный склеп.
Азиз с Надией прошли мимо билетных касс, пересекли огромный зал ожидания, вышли на ослепительный солнечный свет. Спускаясь по лестнице, они все еще держались за руки. Нация остановилась, и он, отпустив ее руку, остановился ступенькой ниже. Она посмотрела в его глаза, словно пытаясь найти в них ответ на какой-то вопрос.
— Как быстро мы вышли.
— Ты устала? — спросил он.
— Нет. Ты знаешь, я люблю вокзалы.
— Я тоже. А еще мне нравится запах паровозного дыма. И ацетона в типографии на печатных машинах.
— Я не знаю, как пахнут печатные машины. А паровозный дым — да. Вообще я люблю наблюдать за дымом из паровозной грубы. Люблю грохот поезда, набирающего скорость. Мне нравится вокзальная суета —люди раскладьшают вещи, ходят по вагону. Они уезжают, оставляя свое прошлое позади... И мчатся вперед — к новым местам, новым событиям, новым друзьям, новой жизни. Радость новых открытий, перемен. Может быть, даже приключений...
Она внезапно смолкла, застыдившись своего энтузиазма. Азиз рассмеялся.
— Не все путешествия бывают такими, как ты описываешь.
— Мое должно быть именно таким.
— А раньше ты ездила на поезде?
— Ездила. На север до Александрии и на юг до Кены. Мимо них двигался поток людей, а они ничего не замечали.
Они слышали только друг друга.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Надия.
— О многих вещах... Сегодня, кстати, такой ясный день и солнце какое-то особенное. Так хочется побродить по набережной. Как тебе эта идея?
— А сколько сейчас времени?
— Половина десятого.
— Ты знаешь, я обещала одной подруге зайти к ней.
— Значит, мне не повезло. Хотелось прогуляться с тобой и просто поболтать. Ну, тогда...
Она перебила:
— Подожди. Я подумала, может быть, как-то извиниться перед ней? Она живет в районе Маниала рядом с моим домом. Можно зайти и извиниться...
— Отлично! Поехали прямо в Маниал. Где ее дом?
— Рядом с мостом Аббаса.
— Я подожду тебя у моста. О'кей?
Он махнул рукой стоявшему неподалеку такси. Машина медленно подъехала к ним. Всю дорогу водитель бросал на них осуждающие взгляды: вольные, мол, нынче нравы у молодежи. Довезя их до места, он даже деньги, протянутые ему Азизом, принял с выражением брезгливости на лице, кончиками пальцев, не скрывая своего презрения к грешникам. Азиз с трудом подавил раздражение, принужденно улыбнулся Надии, пытаясь сгладить гнетущее впечатление.
— Да ты не переживай, — сказала она. — Для таких типов все человеческое — грех. Но это все показное. В душе он не погнушается ничем.
Азиз воздержался от комментария.
— Подожди меня здесь, — сказала Надия. — Хорошо? Я максимум на пятнадцать минут.
Тронув его за плечо, она улыбнулась и зашагала прочь. Он провожал ее восхищенным взглядом: легкая походка, изящная, почти мальчишеская фигура. Голова, чуть наклоненная навстречу утреннему ветру.
Глянув на часы, он неторопливо пошел по мосту. Дойдя до середины, остановился, стал смотреть, как вода завихряется возле мостовых опор, уходящих в темную глубину. Хорошо дышалось здесь, над этим узким рукавом Нила с поросшими кустарником берегами. Спустя немного времени он увидел Надию. Ее волосы разлетались на ветру черными крыльями.
Они медленно перешли на другой берег протоки, свернули на широкую набережную. Она шла рядом с ним, ее рука бьша совсем близко — можно было взять ее пальцы в ладонь. Время от времени она поднимала лицо к солнцу, жмурясь от ярких лучей. По поверхности Нила ветер гнал небольшие волны-они переливались на солнце множеством трепещущих бликов. Вдоль берега стояли в ряд стройные пальмы, взметнувшие к небу свои зеленые кроны. Ярко-алые зимние цветы пламенели в ухоженных садах.
Неожиданно Надия спросила:
— Скажи, Азиз, как ты относишься к женщинам?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Хочу знать твое мнение.
Он хотел было спросить, отчего это она так интересуется его мнением, но вовремя передумал: глупый вопрос. Машинально спросил:
~ О чем именно?
— Ну, просто твое отношение. Твои взгляды на женщину вообще.
— Это зависит от того, какое место женщина занимает в жизни, как ведет себя.
Надия рассмеялась:
— Напрасно ты все усложняешь, осторожничаешь. Мне ведь от тебя письменного отчета не надо. И исповеди тоже. Просто хотела глубже понять твои взгляды.
— Ну ладно, хорошо. В целом я считаю, что женщина не отличается от мужчины. Она должна иметь равные с ним права, если берет на себя такую же ответственность. Мне не нравятся женщины, которые не учатся или не работают, которые не интересуются ничем, кроме тряпок, мальчиков, замужества. А ты как считаешь?
— Тебе, конечно, легко рассуждать. А мне приходится быть женщиной. Всегда, в любой момент, со всеми вытекающими из этого проблемами.
— Мне показалось, что ты весьма эмансипирована, пользуешься свободой.
— Свободой?! Для такой, как я, свободы не существует, хотя я ради нее давно уже жертвую многим. Никто не хочет воспринимать меня как личность с каким-то будущим, мечтающую сделать в жизни что-то стоящее.
— Тем не менее впервые я тебя увидел именно на митинге,
в самой гуще молодежи. Твое выступление произвело на меня огромное впечатление. Я после него много о тебе думал. Ты тогда задержалась до поздней ночи. И еще там была твоя подруга, Суад.
— Помню, помню. Когда я вернулась домой с того митинга, получила такой нагоняй дома! Целую бурю устроили. А когда я сутки провела с матерью Асада, дома творилось что-то невообразимое.
— Этого следовало ожидать. Стоит девушке не переночевать одну ночь дома*, как она неизбежно сталкивается с проблемами.
— Я очень не люблю ночевать не дома, даже у родственников. Я всегда радуюсь возвращению домой, в мою комнатушку—к своим книгам, к музыке... Мама накрывает на стол, а сама поглядывает на меня внимательно и строго. Ну подумай, как я могла оставить эту бедную женщину одну? Сам-то ты не остался с ней, а меня потом дома ругали на чем свет стоит. Ведь ты мог догадаться, что мне будет за то, что я не ночевала дома. Правда ведь? — В ее голосе прозвучала обида, и он почувствовал себя виноватым.
— Вообще-то, конечно, я понимал, чем это тебе грозит. Но мне нужно было уйти. В комитете на меня столько дел взвалили. А потом, я думал, что тебе как женщине лучше удастся утешить ее.
— Нет. Тебе не понять, что приходится терпеть девушке. Каждый шаг — борьба. Учеба — борьба. А попробуй добейся, чтобы тебе разрешили выйти из дома пообщаться со своими же сокурсниками. Или поехать на пикник со всеми. Или участвовать в общественной деятельности. Все, что является нормальным и обычным, даже работа, делает девушку изгоем в глазаЬс большинства людей.
Она говорила с такой неподдельной горечью, что ему вдруг стало искренне жаль ее. Перехватив его сочувственный взгляд, она вдруг резко остановилась, повернула к нему лицо. Глаза ее потемнели.
— Мне твоего сочувствия не надо. Главное — чтобы ты понял меня. Знаешь, например, почему Суад после того вечера перестала появляться на митингах комитета?
— Да, действительно, я ее больше не видел, — пробормотал Азиз.
— А дело в том, что, когда она вернулась домой, родители не спали, ожидая ее. Отец отстегал ее кожаным ремнем и заявил, что не потерпит, чтобы его дочь стала проституткой, которая ночами шляется по улицам.
Некоторое время он молчал, потом спросил:
— Почему ты думаешь, что я не способен этого понять?
— Просто ты такой же парень, как и все прочие. Для вас девушка — это нечто такое, что станет вашей собственностью через женитьбу. Нечто такое, что следует держать за семь замками...
— Ты считаешь, что я тоже такой? — сказал он с обидой.
— Нет... Извини, но, когда я думаю о подобных вещах, я не могу быть спокойной и бесстрастной. Слишком много неприятных воспоминаний. Отец меня тоже бил, а потом плюнул на это дело, когда понял, что это бесполезно. А еще у меня был брат. Он умер от белокровия, когда ему было двадцать четыре года. Вот он мне больше всех и помог. Научил меня любить книги и вообще привил любовь к знаниям. Никогда его не забуду. Он открыл мне новый мир за пределами того узкого быта, в котором я жила. Книга дает разуму все — узнаешь целый мир, далекие страны, историю человечества, тайны материи и человеческой природы, искусство, любовь и даже далекие звезды. Он же меня научил, что значит иметь родину и что такое свобода.
Он слушал ее с удивлением и восхищением. Ничего подобного он еще не испытывал. Девушки часто бывали в их доме — родственницы, подруги сестры. Но такой, как Нация, он еще не встречал. Какая сила! Какая открытая душа! И в то же время — столько нежности. Ее слова бередили душу. Нередко он терялся, понимая, что готовые, привычные ответы вовсе не так бесспорны, как ему казалось...
Она посмотрела на него вопросительно, словно пытаясь угадать, о чем он думал.
— О! Мы уже на Английском мосту, — сказала она. — Я даже не заметила, что мы так далеко ушли. Ты не устал?
— Что ты! Совсем нет. Давай перейдем через мост, пройдемся по Габалайе. Люблю эту улицу. Она такая красивая, и столько воспоминаний с ней связано.
— А каких воспоминаний?
— Детских.
— Грустных или счастливых?
— Ты знаешь, сам не пойму. Пожалуй, это счастливые воспоминания. Впрочем, грустные сегодня уже утратили свою остроту.
— А ты всегда был такой уравновешенный? Ребенком тоже?
— Мать говорит, что да. Зато всегда был очень любознательным. Без конца задавал вопросы, видимо раздражая этим окружающих. А ты?
— А я нет. Я не спокойная. Внешне это, возможно, не проявляется, а вот внутри прямо все бурлит. У меня бунтарская натура, всегда рвущаяся к свободе. Правда, иногда какие-то мелочи могут сделать меня счастливой или, напротив, несчастной.
— Я чувствую, что ты сильная натура и многое способна вынести.
— Да, наверно, ты прав.
— А что тебя привело в политику?
— Начиталась книг, а потом стала размышлять. Со временем я начала понимать, что этим мучениям не будет конца, пока не произойдут какие-то основательные перемены. А позднее мне стало ясно, что ни о каких переменах не может идти речь, если мы не покончим с колониализмом и теми, кто поддерживает его в нашей стране. Вот так я и приобщилась к политике.
— Среди девушек таких, как ты, немного.
— Есть такие. Надо искать их.
— Увлечение политикой чревато всевозможными последствиями. Готова ли ты к ним?
— Не знаю. Кажется, готова. Во всяком случае, когда столкнусь с ними, узнаю.
Они уже дошли до середины Габалайи. Азиз посмотрел на часы. Четверть второго. Он вспомнил, что не мешало бы еще позаниматься. Пора было возвращаться домой — экзамены на носу. Нынешний год выдался тяжелым. Дел было по горло, и, если сейчас не подтянуться в учебе, завтра может оказаться, что поезд уже ушел. Надия заметила, что он посмотрел на часы, и сказала:
— Мне пора домой.
— Пройдемся еще немного. До моста Замалек.
Он положил ей руку на плечо, и они побрели по набережной, в тени раскидистых деревьев. Набережная была тихой и пустынной. Где-то далеко позади остались крики возбужденной толпы, свист пуль, непрекращающаяся борьба, таившая столько угроз их юным жизням. Солнечные блики скользили по их лицам, и миллионы листьев над их головами тихо перешептывались на ветру.
Он проснулся оттого, что за дверью кто-то перешептывался. Да, там шептались. Не хотели, чтобы кто-то услышал их. Лязгнул засов, и в камеру вошел Овейс. Он. исподлобья глянул на Азиза заспанными опухшими глазами.
— Умываться, - буркнул он.
— Так рано?
— Время не вы тут устанавливаете. Сегодня разрешат прогулку...
Азиз медленно шел по тюремному двору. Расстояния в тюрьме слишком короткие, пространства сжаты, и потому темп движения да и самой жизни замедляется. Не часто такое выпадает: открытое пространствоj свежий ветерок, обдувающий лицо, волосы, голубое небо над головой, солнечные лучи, разгоняющие зимний туман, прогревающие суставы, окоченевшие за ночь. Хотелось продлить каждый миг этого блаженства, как можно медленнее пройти короткое расстояние от камеры до гигиенического блока, чтобы измученное тело успело вобрать в себя живительные лучи, зарядиться жизненной энергией.
Да, здесь все движется медленно. Спешить некуда, ибо времени впереди много. Очень много. Оно тянется неторопливо, словно убывая, как моток пряжи в натруженных руках ветхой старухи.
Способность выжить здесь складывается из умения подчиняться обстоятельствам, ас другой стороны — контролировать и преодолевать их. Это все равно что плыть в открытом море, где ты то взмываешь на гребень волны, отдавшись ее воле, то изо всех сил борешься с нею, чтобы не разбиться о скалы.
Войдя в гигиенический блок, Азиз неторопливо разделся, встал под душ. Ледяные струи ударили по обнаженному телу, и у него перехватило дыхание. С непривычки по мышцам пошли судороги, кожа посинела, сделалась шершавой. Но уже через несколько мгновений внутреннее тепло распространилось по всему телу горячими струями. Азиз вспомнил лицо матери, запрокинутое навстречу дождю. Улыбку на ее морщинистом лице. Когда он был маленьким, она старалась закалить его, приучить к холоду. Он вдруг с горькой усмешкой подумал, что все это было не напрасно.
Мы живем с людьми бок о бок годами и не ценим их по-настоящему до тех пор, пока не теряем. Неспроста говорят, что привычка — это враг любви. Голова вечно занята какими-то пустяками, и в угоду этим пустякам мы часто приносим в жертву самое главное и важное для нас. Приносим в жертву тех, кто любит нас, и считаем это нормальным, само собой разумеющимся. Все это оттого, что мы слишком заняты собой... Азиз твердо решил: если ему суждено выйти на волю, он многое пересмотрит и изменит в своей жизни.
От этих мыслей стало грустно. Чтобы отвлечься от них, он стал яростно растираться полотенцем. После душа он чувствовал прилив энергии, и ему казалось, что он готов к любым испытаниям. Выйдя во двор, он окинул беглым взглядом затворенные двери камер. Вокруг ни души. Лишь Овейс ожидал его возвращения. Азиз вошел в камеру, дверь за ним захлопнулась.
Сегодня разрешат прогулку. Что бы это значило? Неужели они решили ввести кое-какое послабление? Ведь прогулка — это возможность хоть на время вырваться из замкнутого пространства. Он вдруг вспомнил, как в детстве с нетерпением ожидал обещанной прогулки. Прогулка! Волшебное слово, которое, переполняя сердце радостью, заставляло его нестись сломя голову через сад к воротам. Если будешь вести себя хорошо, в выходной день мы пойдем гулять. Он уже заранее предвкушал волнующую поездку в кабриолете на огромных колесах. Впереди две шоколадного цвета лошади, их крупы лоснятся под солнцем, мускулы волнами перекатываются под кожей. Кабриолет легко несется вдоль улицы, пролетают мимо сады и деревья...
Азиз аккуратно расстелил на полу одеяло, приступил к ежедневной гимнастике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
А вот вагоны третьего класса. Они находятся в хвосте поезда и напоминают теплушки, в которых возят скот. Трудно представить себе, каким образом сотни людей умудряются втиснуться сквозь узкие двери и найти себе место в этих металлических ящиках. Люди, чемоданы, узлы, корзины, клетки с курами. Чумазые детишки сидят на плечах взрослых, крестьянка с усталыми глазами сует отвислую грудь плачущему младенцу — его ресницы слиплись от гноя, лицо облеплено мухами. Плач детей смешивается с сердитыми голосами бранящихся мужчин, причитаниями женщины, с которой, видимо, случилась какая-то беда.
Здесь, на вокзале, верхушка социальной пирамиды отделена от основания тремя-четырьмя вагонами второго класса. А между тем это расстояние можно сравнить с непреодолимой стеной или с пропастью, разделяющей два мира. С одной стороны — бархатные кресла и диваны, небрежно развалившиеся толстосумы, одетые в тонкую шерсть и шелк. Они пьют горячие напитки, вдыхают дым сигар, обмениваются последними дворцовыми сплетнями. Шепчут комплименты на ушко соседке. А это ушко украшено драгоценными камнями, вспыхивающими в лучах солнца при каждом повороте головы...
С другой стороны — безликая толпа. Счастливчик тот, кому удалось отвоевать себе небольшое пространство на деревянной скамейке. Безликая масса заполняет темное чрево вагона. Тут не отличишь одного лица от другого, не поймешь, кто тут мужчина, а кто женщина, где старики, а где дети. Один вагон уже заперт, чтобы новые пассажиры не лезли на голову тех, кто уже внутри. Едкий пот, пыль, острый запах навоза, птичьих перьев, лука, детской мочи — все это сливается в одно зловонное дыхание огромного чудовища, втиснутого в железный склеп.
Азиз с Надией прошли мимо билетных касс, пересекли огромный зал ожидания, вышли на ослепительный солнечный свет. Спускаясь по лестнице, они все еще держались за руки. Нация остановилась, и он, отпустив ее руку, остановился ступенькой ниже. Она посмотрела в его глаза, словно пытаясь найти в них ответ на какой-то вопрос.
— Как быстро мы вышли.
— Ты устала? — спросил он.
— Нет. Ты знаешь, я люблю вокзалы.
— Я тоже. А еще мне нравится запах паровозного дыма. И ацетона в типографии на печатных машинах.
— Я не знаю, как пахнут печатные машины. А паровозный дым — да. Вообще я люблю наблюдать за дымом из паровозной грубы. Люблю грохот поезда, набирающего скорость. Мне нравится вокзальная суета —люди раскладьшают вещи, ходят по вагону. Они уезжают, оставляя свое прошлое позади... И мчатся вперед — к новым местам, новым событиям, новым друзьям, новой жизни. Радость новых открытий, перемен. Может быть, даже приключений...
Она внезапно смолкла, застыдившись своего энтузиазма. Азиз рассмеялся.
— Не все путешествия бывают такими, как ты описываешь.
— Мое должно быть именно таким.
— А раньше ты ездила на поезде?
— Ездила. На север до Александрии и на юг до Кены. Мимо них двигался поток людей, а они ничего не замечали.
Они слышали только друг друга.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросила Надия.
— О многих вещах... Сегодня, кстати, такой ясный день и солнце какое-то особенное. Так хочется побродить по набережной. Как тебе эта идея?
— А сколько сейчас времени?
— Половина десятого.
— Ты знаешь, я обещала одной подруге зайти к ней.
— Значит, мне не повезло. Хотелось прогуляться с тобой и просто поболтать. Ну, тогда...
Она перебила:
— Подожди. Я подумала, может быть, как-то извиниться перед ней? Она живет в районе Маниала рядом с моим домом. Можно зайти и извиниться...
— Отлично! Поехали прямо в Маниал. Где ее дом?
— Рядом с мостом Аббаса.
— Я подожду тебя у моста. О'кей?
Он махнул рукой стоявшему неподалеку такси. Машина медленно подъехала к ним. Всю дорогу водитель бросал на них осуждающие взгляды: вольные, мол, нынче нравы у молодежи. Довезя их до места, он даже деньги, протянутые ему Азизом, принял с выражением брезгливости на лице, кончиками пальцев, не скрывая своего презрения к грешникам. Азиз с трудом подавил раздражение, принужденно улыбнулся Надии, пытаясь сгладить гнетущее впечатление.
— Да ты не переживай, — сказала она. — Для таких типов все человеческое — грех. Но это все показное. В душе он не погнушается ничем.
Азиз воздержался от комментария.
— Подожди меня здесь, — сказала Надия. — Хорошо? Я максимум на пятнадцать минут.
Тронув его за плечо, она улыбнулась и зашагала прочь. Он провожал ее восхищенным взглядом: легкая походка, изящная, почти мальчишеская фигура. Голова, чуть наклоненная навстречу утреннему ветру.
Глянув на часы, он неторопливо пошел по мосту. Дойдя до середины, остановился, стал смотреть, как вода завихряется возле мостовых опор, уходящих в темную глубину. Хорошо дышалось здесь, над этим узким рукавом Нила с поросшими кустарником берегами. Спустя немного времени он увидел Надию. Ее волосы разлетались на ветру черными крыльями.
Они медленно перешли на другой берег протоки, свернули на широкую набережную. Она шла рядом с ним, ее рука бьша совсем близко — можно было взять ее пальцы в ладонь. Время от времени она поднимала лицо к солнцу, жмурясь от ярких лучей. По поверхности Нила ветер гнал небольшие волны-они переливались на солнце множеством трепещущих бликов. Вдоль берега стояли в ряд стройные пальмы, взметнувшие к небу свои зеленые кроны. Ярко-алые зимние цветы пламенели в ухоженных садах.
Неожиданно Надия спросила:
— Скажи, Азиз, как ты относишься к женщинам?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Хочу знать твое мнение.
Он хотел было спросить, отчего это она так интересуется его мнением, но вовремя передумал: глупый вопрос. Машинально спросил:
~ О чем именно?
— Ну, просто твое отношение. Твои взгляды на женщину вообще.
— Это зависит от того, какое место женщина занимает в жизни, как ведет себя.
Надия рассмеялась:
— Напрасно ты все усложняешь, осторожничаешь. Мне ведь от тебя письменного отчета не надо. И исповеди тоже. Просто хотела глубже понять твои взгляды.
— Ну ладно, хорошо. В целом я считаю, что женщина не отличается от мужчины. Она должна иметь равные с ним права, если берет на себя такую же ответственность. Мне не нравятся женщины, которые не учатся или не работают, которые не интересуются ничем, кроме тряпок, мальчиков, замужества. А ты как считаешь?
— Тебе, конечно, легко рассуждать. А мне приходится быть женщиной. Всегда, в любой момент, со всеми вытекающими из этого проблемами.
— Мне показалось, что ты весьма эмансипирована, пользуешься свободой.
— Свободой?! Для такой, как я, свободы не существует, хотя я ради нее давно уже жертвую многим. Никто не хочет воспринимать меня как личность с каким-то будущим, мечтающую сделать в жизни что-то стоящее.
— Тем не менее впервые я тебя увидел именно на митинге,
в самой гуще молодежи. Твое выступление произвело на меня огромное впечатление. Я после него много о тебе думал. Ты тогда задержалась до поздней ночи. И еще там была твоя подруга, Суад.
— Помню, помню. Когда я вернулась домой с того митинга, получила такой нагоняй дома! Целую бурю устроили. А когда я сутки провела с матерью Асада, дома творилось что-то невообразимое.
— Этого следовало ожидать. Стоит девушке не переночевать одну ночь дома*, как она неизбежно сталкивается с проблемами.
— Я очень не люблю ночевать не дома, даже у родственников. Я всегда радуюсь возвращению домой, в мою комнатушку—к своим книгам, к музыке... Мама накрывает на стол, а сама поглядывает на меня внимательно и строго. Ну подумай, как я могла оставить эту бедную женщину одну? Сам-то ты не остался с ней, а меня потом дома ругали на чем свет стоит. Ведь ты мог догадаться, что мне будет за то, что я не ночевала дома. Правда ведь? — В ее голосе прозвучала обида, и он почувствовал себя виноватым.
— Вообще-то, конечно, я понимал, чем это тебе грозит. Но мне нужно было уйти. В комитете на меня столько дел взвалили. А потом, я думал, что тебе как женщине лучше удастся утешить ее.
— Нет. Тебе не понять, что приходится терпеть девушке. Каждый шаг — борьба. Учеба — борьба. А попробуй добейся, чтобы тебе разрешили выйти из дома пообщаться со своими же сокурсниками. Или поехать на пикник со всеми. Или участвовать в общественной деятельности. Все, что является нормальным и обычным, даже работа, делает девушку изгоем в глазаЬс большинства людей.
Она говорила с такой неподдельной горечью, что ему вдруг стало искренне жаль ее. Перехватив его сочувственный взгляд, она вдруг резко остановилась, повернула к нему лицо. Глаза ее потемнели.
— Мне твоего сочувствия не надо. Главное — чтобы ты понял меня. Знаешь, например, почему Суад после того вечера перестала появляться на митингах комитета?
— Да, действительно, я ее больше не видел, — пробормотал Азиз.
— А дело в том, что, когда она вернулась домой, родители не спали, ожидая ее. Отец отстегал ее кожаным ремнем и заявил, что не потерпит, чтобы его дочь стала проституткой, которая ночами шляется по улицам.
Некоторое время он молчал, потом спросил:
— Почему ты думаешь, что я не способен этого понять?
— Просто ты такой же парень, как и все прочие. Для вас девушка — это нечто такое, что станет вашей собственностью через женитьбу. Нечто такое, что следует держать за семь замками...
— Ты считаешь, что я тоже такой? — сказал он с обидой.
— Нет... Извини, но, когда я думаю о подобных вещах, я не могу быть спокойной и бесстрастной. Слишком много неприятных воспоминаний. Отец меня тоже бил, а потом плюнул на это дело, когда понял, что это бесполезно. А еще у меня был брат. Он умер от белокровия, когда ему было двадцать четыре года. Вот он мне больше всех и помог. Научил меня любить книги и вообще привил любовь к знаниям. Никогда его не забуду. Он открыл мне новый мир за пределами того узкого быта, в котором я жила. Книга дает разуму все — узнаешь целый мир, далекие страны, историю человечества, тайны материи и человеческой природы, искусство, любовь и даже далекие звезды. Он же меня научил, что значит иметь родину и что такое свобода.
Он слушал ее с удивлением и восхищением. Ничего подобного он еще не испытывал. Девушки часто бывали в их доме — родственницы, подруги сестры. Но такой, как Нация, он еще не встречал. Какая сила! Какая открытая душа! И в то же время — столько нежности. Ее слова бередили душу. Нередко он терялся, понимая, что готовые, привычные ответы вовсе не так бесспорны, как ему казалось...
Она посмотрела на него вопросительно, словно пытаясь угадать, о чем он думал.
— О! Мы уже на Английском мосту, — сказала она. — Я даже не заметила, что мы так далеко ушли. Ты не устал?
— Что ты! Совсем нет. Давай перейдем через мост, пройдемся по Габалайе. Люблю эту улицу. Она такая красивая, и столько воспоминаний с ней связано.
— А каких воспоминаний?
— Детских.
— Грустных или счастливых?
— Ты знаешь, сам не пойму. Пожалуй, это счастливые воспоминания. Впрочем, грустные сегодня уже утратили свою остроту.
— А ты всегда был такой уравновешенный? Ребенком тоже?
— Мать говорит, что да. Зато всегда был очень любознательным. Без конца задавал вопросы, видимо раздражая этим окружающих. А ты?
— А я нет. Я не спокойная. Внешне это, возможно, не проявляется, а вот внутри прямо все бурлит. У меня бунтарская натура, всегда рвущаяся к свободе. Правда, иногда какие-то мелочи могут сделать меня счастливой или, напротив, несчастной.
— Я чувствую, что ты сильная натура и многое способна вынести.
— Да, наверно, ты прав.
— А что тебя привело в политику?
— Начиталась книг, а потом стала размышлять. Со временем я начала понимать, что этим мучениям не будет конца, пока не произойдут какие-то основательные перемены. А позднее мне стало ясно, что ни о каких переменах не может идти речь, если мы не покончим с колониализмом и теми, кто поддерживает его в нашей стране. Вот так я и приобщилась к политике.
— Среди девушек таких, как ты, немного.
— Есть такие. Надо искать их.
— Увлечение политикой чревато всевозможными последствиями. Готова ли ты к ним?
— Не знаю. Кажется, готова. Во всяком случае, когда столкнусь с ними, узнаю.
Они уже дошли до середины Габалайи. Азиз посмотрел на часы. Четверть второго. Он вспомнил, что не мешало бы еще позаниматься. Пора было возвращаться домой — экзамены на носу. Нынешний год выдался тяжелым. Дел было по горло, и, если сейчас не подтянуться в учебе, завтра может оказаться, что поезд уже ушел. Надия заметила, что он посмотрел на часы, и сказала:
— Мне пора домой.
— Пройдемся еще немного. До моста Замалек.
Он положил ей руку на плечо, и они побрели по набережной, в тени раскидистых деревьев. Набережная была тихой и пустынной. Где-то далеко позади остались крики возбужденной толпы, свист пуль, непрекращающаяся борьба, таившая столько угроз их юным жизням. Солнечные блики скользили по их лицам, и миллионы листьев над их головами тихо перешептывались на ветру.
Он проснулся оттого, что за дверью кто-то перешептывался. Да, там шептались. Не хотели, чтобы кто-то услышал их. Лязгнул засов, и в камеру вошел Овейс. Он. исподлобья глянул на Азиза заспанными опухшими глазами.
— Умываться, - буркнул он.
— Так рано?
— Время не вы тут устанавливаете. Сегодня разрешат прогулку...
Азиз медленно шел по тюремному двору. Расстояния в тюрьме слишком короткие, пространства сжаты, и потому темп движения да и самой жизни замедляется. Не часто такое выпадает: открытое пространствоj свежий ветерок, обдувающий лицо, волосы, голубое небо над головой, солнечные лучи, разгоняющие зимний туман, прогревающие суставы, окоченевшие за ночь. Хотелось продлить каждый миг этого блаженства, как можно медленнее пройти короткое расстояние от камеры до гигиенического блока, чтобы измученное тело успело вобрать в себя живительные лучи, зарядиться жизненной энергией.
Да, здесь все движется медленно. Спешить некуда, ибо времени впереди много. Очень много. Оно тянется неторопливо, словно убывая, как моток пряжи в натруженных руках ветхой старухи.
Способность выжить здесь складывается из умения подчиняться обстоятельствам, ас другой стороны — контролировать и преодолевать их. Это все равно что плыть в открытом море, где ты то взмываешь на гребень волны, отдавшись ее воле, то изо всех сил борешься с нею, чтобы не разбиться о скалы.
Войдя в гигиенический блок, Азиз неторопливо разделся, встал под душ. Ледяные струи ударили по обнаженному телу, и у него перехватило дыхание. С непривычки по мышцам пошли судороги, кожа посинела, сделалась шершавой. Но уже через несколько мгновений внутреннее тепло распространилось по всему телу горячими струями. Азиз вспомнил лицо матери, запрокинутое навстречу дождю. Улыбку на ее морщинистом лице. Когда он был маленьким, она старалась закалить его, приучить к холоду. Он вдруг с горькой усмешкой подумал, что все это было не напрасно.
Мы живем с людьми бок о бок годами и не ценим их по-настоящему до тех пор, пока не теряем. Неспроста говорят, что привычка — это враг любви. Голова вечно занята какими-то пустяками, и в угоду этим пустякам мы часто приносим в жертву самое главное и важное для нас. Приносим в жертву тех, кто любит нас, и считаем это нормальным, само собой разумеющимся. Все это оттого, что мы слишком заняты собой... Азиз твердо решил: если ему суждено выйти на волю, он многое пересмотрит и изменит в своей жизни.
От этих мыслей стало грустно. Чтобы отвлечься от них, он стал яростно растираться полотенцем. После душа он чувствовал прилив энергии, и ему казалось, что он готов к любым испытаниям. Выйдя во двор, он окинул беглым взглядом затворенные двери камер. Вокруг ни души. Лишь Овейс ожидал его возвращения. Азиз вошел в камеру, дверь за ним захлопнулась.
Сегодня разрешат прогулку. Что бы это значило? Неужели они решили ввести кое-какое послабление? Ведь прогулка — это возможность хоть на время вырваться из замкнутого пространства. Он вдруг вспомнил, как в детстве с нетерпением ожидал обещанной прогулки. Прогулка! Волшебное слово, которое, переполняя сердце радостью, заставляло его нестись сломя голову через сад к воротам. Если будешь вести себя хорошо, в выходной день мы пойдем гулять. Он уже заранее предвкушал волнующую поездку в кабриолете на огромных колесах. Впереди две шоколадного цвета лошади, их крупы лоснятся под солнцем, мускулы волнами перекатываются под кожей. Кабриолет легко несется вдоль улицы, пролетают мимо сады и деревья...
Азиз аккуратно расстелил на полу одеяло, приступил к ежедневной гимнастике.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43