Вернувшимся из аль-Урди отдавали даже то немногое, что оставалось у самих. Отдавали закоренелым преступникам, отбросам общества, ворам, жуликам и убийцам. И самые ожесточившиеся смягчались при виде узников из аль-Урди, теплые чувства струились незримым потоком среди людей, объединенных общей трагедией — жизнью за тюремной решеткой.
Азиз сидел перед миской чечевицы и раздумывал, как поскорее попасть в тюремный госпиталь, чтобы навестить тех, кто вернулся из аль-Урди. Но приходилось ждать. Правила были строгими: никаких контактов между политзаключенными и узниками из аль-Урди. Нарушители жестоко наказывались. Однако, пока дежурил старый надзиратель Абдель Гаффар, все было возможно. Абдель Гаффар, конечно же, понимал, как не терпится Азизу попасть туда, и наверняка скоро сам явится к Азизу. У старого тюремщика выработалось особое чутье на многие вещи, и он без слов понимал заключенных. Надо только набраться терпения и подождать его. Азиз знал, что именно сейчас, в первые часы после возвращения из аль-Урди, люди особенно нуждались в человеческом тепле.
Уголовники обычно называли их при обращении "товарищами", пели в их честь песни, когда ночью гасили свет: "Тебе, юности цвет, от печального сердца привет..." Они делились с политическими табаком, черным чаем и даже иной раз скудным пайком. Часто они носили их записки из одного здания тюрьмы и другое и даже на волю, когда подворачивалась возможность. Но у них все-таки был свой собственный мир, и следовало четко знать границу, отделяющую их от политзаключенных, уважать эти границы. В конце концов, существовал незримый, но всеми признаваемый барьер между "товарищами" и остальными арестантами.
Азиз не притронулся к еде. Сидел, скользя взглядом по стенам, пытаясь по положению тени от решетки определить примерное время. Шум в здании постепенно затихал, не слышно было стука кованых башмаков, хлопанья дверей. Наступило обеденное время.
Он прижался спиной к стене и предался мечтам, как усталый часовой, опасающийся заснуть на посту.
Азиз вздрогнул от характерного звука открывающейся двери и увидел Абдель Гаффара, стоящего посреди камеры. Печальные глаза старика смотрели на него сверху вниз.
— Ну что, пойдем, доктор? Сайд хочет повидаться с вами. -Сайд? Он здесь?!
— Да вот вернулся нынче из аль-Урди.
Они вышли из камеры, прошли в самый конец здания мимо шеренги дверей до камеры номер 163. Надзиратель жестом предложил войти. Азиз проскользнул в камеру и увидел человека, сидящего на полу скрестив ноги. Неподвижный взгляд прикован к стене. Абдель Гаффар сказал с порога:
— Сайд, доктор Азиз пришел к тебе.
С большим трудом человек поднялся. Движения замедленные и осторожные. В сумраке камеры Азиз разглядел морщинистое лицо, бледность которого подчеркивалась черной всклокоченной бородой. Сайд стоял, глядя в пол, а когда поднял лицо, Азиз невольно вздрогнул при виде двух белых страшных шрамов, края которых отдавали синевой. Рука Сайда нащупала его пальцы и вцепилась в них. Они молча стояли лицом к лицу возле двери, держась за руки. Азиз почувствовал, как отяжелела вдруг ладонь Сайда, потянула вниз. Он не мог оторвать взгляда от двух белых пятен вместо глаз. Веки были распухшими, напоминая вывернутые губы, словно под ними зрели раковые опухоли. Чужеродные шары, вставленные в глазницы на бледном лице. Они словно смотрели неподвижно в пространство, но ничего не видели — страшные образования на сморщенном лице мумии. У Азиза похолодело внутри, он оперся рукой о дверь, на лбу выступили капли пота.
— Садись, Сайд.
Сайд опустился на корточки, потянув Азиза за собой.
— Слава аллаху, что ты вернулся, Сайд.
— Да храни аллах от бед и тебя.
Азиз замешкался, не зная, что сказать. Спросил:
— Когда ты прибыл?
— Сегодня.
— Ты довольно скоро вернулся. Я так рад тебя видеть. — Спасибо.
— Сколько же ты там времени провел?
— Три месяца.
— Всего три? Сайд помолчал, а потом произнес хрипло, почти шепотом:
— Да, только три месяца. Но это не мало. Очень долго-дольше, чем вся моя жизнь.
Короткая пауза, слышно только их дыхание. Азиз сказал:
— А что, Сайд, не хочешь выпить кофе?
— Да, да... ты мои мысли прочел, доктор Азиз.
Он обернулся к Абдель Гаффару, который все еще стоял у приоткрытой двери, чтобы обратиться к нему с просьбой, но старый надзиратель опередил его:
— Банка кофе спрятана в камере Метвалли. Я сам схожу и пришлю вам пару чашек. - Он прикрыл дверь и удалился.
Они снова замолчали. Азиз окинул взглядом потолок, стены, окошко, грубое темное одеяло, задержал взгляд на ногах Сайда. Они напоминали обожженные жерди, покрытые грязью. Ногти отросли, на ступнях не хватало обоих больших пальцев, а на одной ступне сбоку зияла глубокая рана, начавшая затягиваться.
— Подойди ко мне ближе, доктор Азиз.
Азиз приблизился и осмотрел исхудавшее тело, прикрытое синими лохмотьями, обнаженные колени, грудь, правое плечо, грязную кожу. Еще раз взглянул на белые слепые шары и почувствовал приступ тошноты. Горечь подкатила к горлу, и он сглотнул. Сайд спросил хриплым полушепотом:
— Как вы тут живете, товарищ Азиз?
Азиз улыбнулся, услышав знакомое обращение. К Сайду начали возвращаться прежние привычки.
— Мы-то хорошо. А вот ты как?
— Как видишь.
— Я смотрю, ты отощал. Но это нестрашно, дело наживное, отъешься...
Распухшие губы приоткрылись в горькой усмешке.
— Товарищ Азиз, не говори со мной так. Я уж больше никогда не стану таким, как прежде. Со мной все кончено...
— Кончено? С каких это пор Сайд начал такие вещи говорить?
— Кончено, кончено. Сам, что ли, не видишь?
— Что не вижу?
— Не надо меня злить. Чего стоит человек без глаз? Азиз растерялся, не зная, что ответить.
— Что молчишь?
— Как это произошло, Сайд?
Немного поколебавшись, Сайд заговорил, с трудом подыскивая слова:
— Я... втер в глаза... графит от химического карандаша. Голос Азиза выражал ужас и протест одновременно: — Ты?.. Ты втер в глаза графит? -Да.
— Но зачем?
— Чтобы меня перевели сюда из аль-Урди. — Он помолчал и медленно произнес: — Я теперь, знаешь, и ада не страшусь.
— Не понимаю.
— После аль-Урди в аду не страшно будет.
Вернувшись в свою камеру, Азиз вспоминал слова Сайда, и его изуродованное лицо стояло перед глазами.
— Нас довезли на поезде до Мамуры. Ты, должно быть, слышал о таком месте. Сплошные пески, белые дюны. Идешь и погружаешься в песок чуть не по колено. Песок вдоль моря от Монтазы до бухты Абу Кира1- Выглядит оно неплохо, в общем-то. Простор, небо над головой, свежий ветерок, морем пахнет. Волны шумят на берегу. Король Фарук решил там фруктовые сады разводить, а начальник тюрем Хейдар-паша додумался использовать в этом деле заключенных. Бесплатная рабочая сила как-никак.
Жили мы в деревянных бараках с жестяными крышами. Зимой там холод собачий. В досках дыры, ветер гуляет, пробирает до костей. А летом жестяная крыша накаляется на солнце — настоящее пекло. Каждому арестанту выдали по одному одеяльцу. Да и то не одеяло, а одно название. Жиденькая тряпица, ею не накроешься. Бывало, ложились, тесно прижавшись друг к другу, чтоб тепло не терять. А внизу — голый пол, доски.
Разбили нас на группы по шестнадцать человек. Всех сковали одной цепью, каждому браслет на левую ногу надели. Если идти, то только всем вместе. Остановиться — то же самое. Ночи зимой длинные. Если кому в сортир приспичит, должен всех будить, поднимать и тащить за собой. Часто, бывало, сплю в темноте, а парень рядом мочится под себя. Зато начальники не опасались, что кто-то сбежит. Только попробуй — сразу всех переполошишь. Но если все же кому и удавалось удрать, наказывали всю оставшуюся группу. Коллективное наказание — так они это называли. В аль-Урди оно было таким, что самые крепкие и стойкие ребята не выдерживали — сразу доносили, если кто хотя бы только подумает драпать.
Будили нас спозаранок, еще до рассвета. Стоим, трясемся в очереди к умывальникам. Я тебе скажу, даже собака столбик поищет, прежде чем задрать лапу, либо в сторонку отбежит по нужде. А там про стыд забываешь начисто.
Вот ты мне, помнится, толковал о том, что, мол, человек создан, чтобы производить. Я, как городской житель, ни черта не смыслил в крестьянском деле. Но слышал, что говорили
1 Абу Кир - место, где адмирал Нельсон разгромил флот Наполеона, люди. Семена, дающие зеленые побеги, вода, орошающая плодородные земли под живительным теплом солнечных лучей. В общем, не картина, а загляденье. Я даже думал: насколько лучше и спокойнее работать где-нибудь в поле, чем выжидать ночами подходящий момент, чтобы грабануть чей-нибудь дом. Конечно, денежки у меня рекой текли, так сквозь пальцы и уходили. И все же деньги деньгами, а к спокойной жизни все тянутся.
А там мы, Азиз, занимались как раз этой самой агрономией. Целину поднимали, что назьюается. Сколько б я тут ни рассказывал, а все равно ты даже и представить не смог бы, что значит слово "работа" в применении к аль-Урди. Проект был такой: выровнять всю территорию, покрыть ее толстым слоем ила от Монтазы до Абу Кира. Какая там площадь, не знаю, но конца и края там не было, по-моему. Все равно что небо измерить. Проложили там две узкоколейки, и ездили по ним такие платформы, вроде громадных корыт, заполненные доверху песком или землей. А платформы эти должны толкать руками арестанты. Четыре толкача на каждую такую громадину. Цепи, правда, снимали, но зато ходить им запрещалось. Только бегом. И вообще вся работа — обязательно бегом. Потому что приказано было весь проект закончить как можно быстрее. Вот нас и подгоняли. Вдоль узкоколейки выстраивались надсмотрщики на одинаковых промежутках. У каждого в руках деревянная палка или сыромятная плетка. Вот заключенные и бегут между ними по колее, толкают платформу, а охранники эти по очереди бьют их то палкой, то плеткой, чтоб скорость не сбавляли. Главное, что от нас требовали, — это скорость. Не терять ни минуты. Ради этого и били всех непрерывно — с восхода солнца до заката.
Бегали мы до тех пор, пока не падали от изнеможения. А уж как упадешь — тут начинаются особые побои, прямо зверство какое-то. Окружат охранники упавшего, как волки добычу, и тут уж не одна палка или плеть, а сразу пяток или десяток вонзаются в тело. Вот и выбирай: либо снова побежишь, либо прощайся с жизнью.
Примерно в полдень устраивали перерыв на обед. Четверо на одну миску чечевицы, каждому по заплесневелой лепешке и немного соли. Еще каждому арестанту выдавали порцию мерзко пахнувшей самогонки — бузы. Клянусь аллахом, давали алкоголь. Это, мол, восстанавливает силы и поднимает дух. А буза, она что бензин— горючее: дает видимость прилива энергии, согревает ненадолго. А им надолго и не надо: все равно сдохнешь скоро. Арестантов хоть отбавляй, через шесть месяцев новых пришлют.
Ночью, бывало, рухнешь замертво на голые доски — вымогай до предела, все болит жутко, кровоточит. Все храпят в цепях, а ты иной раз мыслями улетишь далеко-далеко. Вспоминаешь эту тюрьму как настоящий рай земной. А порой приснится она — так просыпаться не хочется. Ох уж эти мысли... Как начнешь думать да вспоминать — покою от них нет ни ночью, ни днем. Прямо с ума сойти можно от одних мыслей. Даже когда плетью стегают, думаешь все об одном, в песке вязнешь — все равно о том же мечтаешь, вернуться, вернуться, вернуться. Как бы вернуться, да...
Ну а как вернуться — дело известное. В аль-Урди все знают: есть два пути. В деревянном гробу или на носилках. Другой дороги нет. Хочешь вернуться живым — значит, нужно покалечиться, стать непригодным для работ. Способов много, и все арестанты их знают. Видели своими глазами. В общем-то, одно и то же — то, что и до нас делали. Можешь подсунуть под колеса платформы руку, ступню или всю ногу. Втереть в глаза химию и ослепнуть. И скажу тебе — жить калекой или слепым все же лучше, чем те мучения. Днем то и дело слышишь крики избиваемых, упавших от истощения, или крики тех, кто кинулся под колеса. Бежишь, толкаешь платформу и видишь лужи крови на колее...
Он вдруг смолк и задумался, повернув к Азизу бледное лицо, обрамленное шапкой черных волос. Страшно смотрели вылезшие из орбит белые шары, напоминавшие о пережитых муках ада.
— Вот я и выбрал химический графит, — тихо произнес он. — А почему — сам не знаю. Может, просто под рукой оказался. Или оттого, что хил я телом, боли уж очень боюсь. Так, думаю, оно сподручнее и не слишком больно. Да, может, просто хотелось вернуться на своих двоих, а не на чьих-то плечах.
Азиз молча слушал, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, что задыхается от тяжести в груди. В комнате стало совсем темно. Он поднял глаза к окну и увидел сквозь решетку серую тучу, неподвижно повисшую в небе. Протянул руку и взял Сайда за плечо — сквозь тряпье прощупывалась острая плечевая кость. Дверь камеры внезапно распахнулась, и появился Эмад, неся в руках жестяную тарелку с двумя стаканчиками кофе, от которых шел пар. Сказал:
— Я вместо Метвалли пошел, чтобы поздороваться с Саидом. Он наклонился и поставил импровизированный поднос на
пол. Выпрямился и направился к Сайду, но тут же остановился как вкопанный, напряженно застыл. Лицо его побледнело, он сделал шаг назад и прислонился к двери. Сайд прошептал:
— Кто это пришел, Азиз?
— Эмад.
— Эмад? — Он приподнялся, опершись рукой о стену, другую вытянул вперед: - Здравствуй, уважаемый Эмад.
Эмад оторвался от двери и, подойдя к Сайду, пожал ему руку. Лицо его не покидало выражение застьюшего испуга, движения были скованными.
Сайд снова уселся на пол, потянув за собой Эмада. Азиз нарушил тягостную паузу:
— Передай-ка мне кофе, Эмад. Спасибо.
Он взял стаканчик и вставил его между пальцев Сайда.
— Не очень горячо, Сайд?
— Нет. — Он отпил глоток и с наслаждением вздохнул: — Алла-ахх...
Азиз вынул пачку сигарет, прикурил одну и сунул Сайду в рот.
— Кури, Сайд. — Обернулся к Эмаду: — Сайд только что рассказал, что там было в аль-Урди,
Воспоминания о Сайде для Азиза были неразрывно связаны с Абуль Вафой. Они ведь были неразлучны, эти двое. В аль-Урди их отправили вместе, и вернулись они оба спустя три месяца. Сайд на собственных ногах, а Абуль Вафа — на плечах товарищей. Могучий гигант за три месяца каторги превратился в истощенного, хилого человека, которого ноги не держали.
Абуль Вафа был обречен с того момента, как его отобрали для отправки в аль-Урди, обречен еще до прибытия туда. Так говорили все, кто был наслышан об этом месте. В аль-Урди свои законы, а точнее, свое переосмысление общих законов, существовавших с незапамятных времен, когда на нашей земле произошло разделение на правителей и подданных, собственников и рабов, тюремщиков и арестантов.
Абуль Вафа обладал необычным ростом и необычайной физической силой. А сильные мышцы неизбежно привлекали к себе внимание в аль-Урди. У человекоподобных волков слюнки текли при виде его, пробуждалась трусливая натура во всем ее ничтожестве. Богатырь самой своей внешностью бросал вызов мелким тиранам. Могучее тело должно пасть на колени, гордо поднятая голова должна склониться до земли. Таков неписаный закон аль-Урди. Таков приговор судьбы.
Естественно, что с момента своего прибытия Абуль Вафа стал объектом пристального внимания со стороны надсмотрщиков лагеря. Едва он вошел в ворота, его тут же приметили. С него не спускали глаз, в которых горело странное вожделение и жажда крови.
Стражники образовали вокруг него широкое кольцо, которое начало медленно сужаться, пока не поглотило его. На несколько мгновений показалась его могучая фигура, прямая, как дуб под штормовым ветром, и вскоре исчезла под ударами множества кулаков и черных башмаков, бивших со звериной яростью.
Ряды арестантов, босоногих, одетых в синие рубища, молча стояли, наблюдая за происходящим. И среди этого молчания с пугающей отчетливостью был слышен странный звук, доносившийся из кучи копошившихся, наносивших удары тел. Словно голодный монстр рвал зубами на части свою добычу.
Казалось, Абуль Вафа был окончательно погребен под грудой тел, как вдруг в этой стене образовалась брешь. Все увидели, как стоявший на четвереньках Абуль Вафа медленно поднялся на ноги и спокойно огляделся вокруг, словно ища глазами кого-нибудь, кто пришел бы ему на подмогу.
Но они не дали ему опомниться и вновь набросились на него с удвоенной яростью. Он согнулся под обрушившимися на него ударами защищая тело могучими руками, пряча голову. Но не удержался на ногах и, упав на колени, скрылся под грудой навалившихся на него тел.
Так начался первый день для Абуль Вафы в аль-Урди. С того момента он не знал ни минуты покоя. Не мог пройти мимо охранника, чтобы не получить удар плеткой по голове, пинок башмаком или пощечину, и все это от людей, превратившихся в тупые машины-молотилки. Когда он толкал вагонетку вдоль песчаных дюн, бесконечная цепочка охранников превращалась в длинную цепь засад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Азиз сидел перед миской чечевицы и раздумывал, как поскорее попасть в тюремный госпиталь, чтобы навестить тех, кто вернулся из аль-Урди. Но приходилось ждать. Правила были строгими: никаких контактов между политзаключенными и узниками из аль-Урди. Нарушители жестоко наказывались. Однако, пока дежурил старый надзиратель Абдель Гаффар, все было возможно. Абдель Гаффар, конечно же, понимал, как не терпится Азизу попасть туда, и наверняка скоро сам явится к Азизу. У старого тюремщика выработалось особое чутье на многие вещи, и он без слов понимал заключенных. Надо только набраться терпения и подождать его. Азиз знал, что именно сейчас, в первые часы после возвращения из аль-Урди, люди особенно нуждались в человеческом тепле.
Уголовники обычно называли их при обращении "товарищами", пели в их честь песни, когда ночью гасили свет: "Тебе, юности цвет, от печального сердца привет..." Они делились с политическими табаком, черным чаем и даже иной раз скудным пайком. Часто они носили их записки из одного здания тюрьмы и другое и даже на волю, когда подворачивалась возможность. Но у них все-таки был свой собственный мир, и следовало четко знать границу, отделяющую их от политзаключенных, уважать эти границы. В конце концов, существовал незримый, но всеми признаваемый барьер между "товарищами" и остальными арестантами.
Азиз не притронулся к еде. Сидел, скользя взглядом по стенам, пытаясь по положению тени от решетки определить примерное время. Шум в здании постепенно затихал, не слышно было стука кованых башмаков, хлопанья дверей. Наступило обеденное время.
Он прижался спиной к стене и предался мечтам, как усталый часовой, опасающийся заснуть на посту.
Азиз вздрогнул от характерного звука открывающейся двери и увидел Абдель Гаффара, стоящего посреди камеры. Печальные глаза старика смотрели на него сверху вниз.
— Ну что, пойдем, доктор? Сайд хочет повидаться с вами. -Сайд? Он здесь?!
— Да вот вернулся нынче из аль-Урди.
Они вышли из камеры, прошли в самый конец здания мимо шеренги дверей до камеры номер 163. Надзиратель жестом предложил войти. Азиз проскользнул в камеру и увидел человека, сидящего на полу скрестив ноги. Неподвижный взгляд прикован к стене. Абдель Гаффар сказал с порога:
— Сайд, доктор Азиз пришел к тебе.
С большим трудом человек поднялся. Движения замедленные и осторожные. В сумраке камеры Азиз разглядел морщинистое лицо, бледность которого подчеркивалась черной всклокоченной бородой. Сайд стоял, глядя в пол, а когда поднял лицо, Азиз невольно вздрогнул при виде двух белых страшных шрамов, края которых отдавали синевой. Рука Сайда нащупала его пальцы и вцепилась в них. Они молча стояли лицом к лицу возле двери, держась за руки. Азиз почувствовал, как отяжелела вдруг ладонь Сайда, потянула вниз. Он не мог оторвать взгляда от двух белых пятен вместо глаз. Веки были распухшими, напоминая вывернутые губы, словно под ними зрели раковые опухоли. Чужеродные шары, вставленные в глазницы на бледном лице. Они словно смотрели неподвижно в пространство, но ничего не видели — страшные образования на сморщенном лице мумии. У Азиза похолодело внутри, он оперся рукой о дверь, на лбу выступили капли пота.
— Садись, Сайд.
Сайд опустился на корточки, потянув Азиза за собой.
— Слава аллаху, что ты вернулся, Сайд.
— Да храни аллах от бед и тебя.
Азиз замешкался, не зная, что сказать. Спросил:
— Когда ты прибыл?
— Сегодня.
— Ты довольно скоро вернулся. Я так рад тебя видеть. — Спасибо.
— Сколько же ты там времени провел?
— Три месяца.
— Всего три? Сайд помолчал, а потом произнес хрипло, почти шепотом:
— Да, только три месяца. Но это не мало. Очень долго-дольше, чем вся моя жизнь.
Короткая пауза, слышно только их дыхание. Азиз сказал:
— А что, Сайд, не хочешь выпить кофе?
— Да, да... ты мои мысли прочел, доктор Азиз.
Он обернулся к Абдель Гаффару, который все еще стоял у приоткрытой двери, чтобы обратиться к нему с просьбой, но старый надзиратель опередил его:
— Банка кофе спрятана в камере Метвалли. Я сам схожу и пришлю вам пару чашек. - Он прикрыл дверь и удалился.
Они снова замолчали. Азиз окинул взглядом потолок, стены, окошко, грубое темное одеяло, задержал взгляд на ногах Сайда. Они напоминали обожженные жерди, покрытые грязью. Ногти отросли, на ступнях не хватало обоих больших пальцев, а на одной ступне сбоку зияла глубокая рана, начавшая затягиваться.
— Подойди ко мне ближе, доктор Азиз.
Азиз приблизился и осмотрел исхудавшее тело, прикрытое синими лохмотьями, обнаженные колени, грудь, правое плечо, грязную кожу. Еще раз взглянул на белые слепые шары и почувствовал приступ тошноты. Горечь подкатила к горлу, и он сглотнул. Сайд спросил хриплым полушепотом:
— Как вы тут живете, товарищ Азиз?
Азиз улыбнулся, услышав знакомое обращение. К Сайду начали возвращаться прежние привычки.
— Мы-то хорошо. А вот ты как?
— Как видишь.
— Я смотрю, ты отощал. Но это нестрашно, дело наживное, отъешься...
Распухшие губы приоткрылись в горькой усмешке.
— Товарищ Азиз, не говори со мной так. Я уж больше никогда не стану таким, как прежде. Со мной все кончено...
— Кончено? С каких это пор Сайд начал такие вещи говорить?
— Кончено, кончено. Сам, что ли, не видишь?
— Что не вижу?
— Не надо меня злить. Чего стоит человек без глаз? Азиз растерялся, не зная, что ответить.
— Что молчишь?
— Как это произошло, Сайд?
Немного поколебавшись, Сайд заговорил, с трудом подыскивая слова:
— Я... втер в глаза... графит от химического карандаша. Голос Азиза выражал ужас и протест одновременно: — Ты?.. Ты втер в глаза графит? -Да.
— Но зачем?
— Чтобы меня перевели сюда из аль-Урди. — Он помолчал и медленно произнес: — Я теперь, знаешь, и ада не страшусь.
— Не понимаю.
— После аль-Урди в аду не страшно будет.
Вернувшись в свою камеру, Азиз вспоминал слова Сайда, и его изуродованное лицо стояло перед глазами.
— Нас довезли на поезде до Мамуры. Ты, должно быть, слышал о таком месте. Сплошные пески, белые дюны. Идешь и погружаешься в песок чуть не по колено. Песок вдоль моря от Монтазы до бухты Абу Кира1- Выглядит оно неплохо, в общем-то. Простор, небо над головой, свежий ветерок, морем пахнет. Волны шумят на берегу. Король Фарук решил там фруктовые сады разводить, а начальник тюрем Хейдар-паша додумался использовать в этом деле заключенных. Бесплатная рабочая сила как-никак.
Жили мы в деревянных бараках с жестяными крышами. Зимой там холод собачий. В досках дыры, ветер гуляет, пробирает до костей. А летом жестяная крыша накаляется на солнце — настоящее пекло. Каждому арестанту выдали по одному одеяльцу. Да и то не одеяло, а одно название. Жиденькая тряпица, ею не накроешься. Бывало, ложились, тесно прижавшись друг к другу, чтоб тепло не терять. А внизу — голый пол, доски.
Разбили нас на группы по шестнадцать человек. Всех сковали одной цепью, каждому браслет на левую ногу надели. Если идти, то только всем вместе. Остановиться — то же самое. Ночи зимой длинные. Если кому в сортир приспичит, должен всех будить, поднимать и тащить за собой. Часто, бывало, сплю в темноте, а парень рядом мочится под себя. Зато начальники не опасались, что кто-то сбежит. Только попробуй — сразу всех переполошишь. Но если все же кому и удавалось удрать, наказывали всю оставшуюся группу. Коллективное наказание — так они это называли. В аль-Урди оно было таким, что самые крепкие и стойкие ребята не выдерживали — сразу доносили, если кто хотя бы только подумает драпать.
Будили нас спозаранок, еще до рассвета. Стоим, трясемся в очереди к умывальникам. Я тебе скажу, даже собака столбик поищет, прежде чем задрать лапу, либо в сторонку отбежит по нужде. А там про стыд забываешь начисто.
Вот ты мне, помнится, толковал о том, что, мол, человек создан, чтобы производить. Я, как городской житель, ни черта не смыслил в крестьянском деле. Но слышал, что говорили
1 Абу Кир - место, где адмирал Нельсон разгромил флот Наполеона, люди. Семена, дающие зеленые побеги, вода, орошающая плодородные земли под живительным теплом солнечных лучей. В общем, не картина, а загляденье. Я даже думал: насколько лучше и спокойнее работать где-нибудь в поле, чем выжидать ночами подходящий момент, чтобы грабануть чей-нибудь дом. Конечно, денежки у меня рекой текли, так сквозь пальцы и уходили. И все же деньги деньгами, а к спокойной жизни все тянутся.
А там мы, Азиз, занимались как раз этой самой агрономией. Целину поднимали, что назьюается. Сколько б я тут ни рассказывал, а все равно ты даже и представить не смог бы, что значит слово "работа" в применении к аль-Урди. Проект был такой: выровнять всю территорию, покрыть ее толстым слоем ила от Монтазы до Абу Кира. Какая там площадь, не знаю, но конца и края там не было, по-моему. Все равно что небо измерить. Проложили там две узкоколейки, и ездили по ним такие платформы, вроде громадных корыт, заполненные доверху песком или землей. А платформы эти должны толкать руками арестанты. Четыре толкача на каждую такую громадину. Цепи, правда, снимали, но зато ходить им запрещалось. Только бегом. И вообще вся работа — обязательно бегом. Потому что приказано было весь проект закончить как можно быстрее. Вот нас и подгоняли. Вдоль узкоколейки выстраивались надсмотрщики на одинаковых промежутках. У каждого в руках деревянная палка или сыромятная плетка. Вот заключенные и бегут между ними по колее, толкают платформу, а охранники эти по очереди бьют их то палкой, то плеткой, чтоб скорость не сбавляли. Главное, что от нас требовали, — это скорость. Не терять ни минуты. Ради этого и били всех непрерывно — с восхода солнца до заката.
Бегали мы до тех пор, пока не падали от изнеможения. А уж как упадешь — тут начинаются особые побои, прямо зверство какое-то. Окружат охранники упавшего, как волки добычу, и тут уж не одна палка или плеть, а сразу пяток или десяток вонзаются в тело. Вот и выбирай: либо снова побежишь, либо прощайся с жизнью.
Примерно в полдень устраивали перерыв на обед. Четверо на одну миску чечевицы, каждому по заплесневелой лепешке и немного соли. Еще каждому арестанту выдавали порцию мерзко пахнувшей самогонки — бузы. Клянусь аллахом, давали алкоголь. Это, мол, восстанавливает силы и поднимает дух. А буза, она что бензин— горючее: дает видимость прилива энергии, согревает ненадолго. А им надолго и не надо: все равно сдохнешь скоро. Арестантов хоть отбавляй, через шесть месяцев новых пришлют.
Ночью, бывало, рухнешь замертво на голые доски — вымогай до предела, все болит жутко, кровоточит. Все храпят в цепях, а ты иной раз мыслями улетишь далеко-далеко. Вспоминаешь эту тюрьму как настоящий рай земной. А порой приснится она — так просыпаться не хочется. Ох уж эти мысли... Как начнешь думать да вспоминать — покою от них нет ни ночью, ни днем. Прямо с ума сойти можно от одних мыслей. Даже когда плетью стегают, думаешь все об одном, в песке вязнешь — все равно о том же мечтаешь, вернуться, вернуться, вернуться. Как бы вернуться, да...
Ну а как вернуться — дело известное. В аль-Урди все знают: есть два пути. В деревянном гробу или на носилках. Другой дороги нет. Хочешь вернуться живым — значит, нужно покалечиться, стать непригодным для работ. Способов много, и все арестанты их знают. Видели своими глазами. В общем-то, одно и то же — то, что и до нас делали. Можешь подсунуть под колеса платформы руку, ступню или всю ногу. Втереть в глаза химию и ослепнуть. И скажу тебе — жить калекой или слепым все же лучше, чем те мучения. Днем то и дело слышишь крики избиваемых, упавших от истощения, или крики тех, кто кинулся под колеса. Бежишь, толкаешь платформу и видишь лужи крови на колее...
Он вдруг смолк и задумался, повернув к Азизу бледное лицо, обрамленное шапкой черных волос. Страшно смотрели вылезшие из орбит белые шары, напоминавшие о пережитых муках ада.
— Вот я и выбрал химический графит, — тихо произнес он. — А почему — сам не знаю. Может, просто под рукой оказался. Или оттого, что хил я телом, боли уж очень боюсь. Так, думаю, оно сподручнее и не слишком больно. Да, может, просто хотелось вернуться на своих двоих, а не на чьих-то плечах.
Азиз молча слушал, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, что задыхается от тяжести в груди. В комнате стало совсем темно. Он поднял глаза к окну и увидел сквозь решетку серую тучу, неподвижно повисшую в небе. Протянул руку и взял Сайда за плечо — сквозь тряпье прощупывалась острая плечевая кость. Дверь камеры внезапно распахнулась, и появился Эмад, неся в руках жестяную тарелку с двумя стаканчиками кофе, от которых шел пар. Сказал:
— Я вместо Метвалли пошел, чтобы поздороваться с Саидом. Он наклонился и поставил импровизированный поднос на
пол. Выпрямился и направился к Сайду, но тут же остановился как вкопанный, напряженно застыл. Лицо его побледнело, он сделал шаг назад и прислонился к двери. Сайд прошептал:
— Кто это пришел, Азиз?
— Эмад.
— Эмад? — Он приподнялся, опершись рукой о стену, другую вытянул вперед: - Здравствуй, уважаемый Эмад.
Эмад оторвался от двери и, подойдя к Сайду, пожал ему руку. Лицо его не покидало выражение застьюшего испуга, движения были скованными.
Сайд снова уселся на пол, потянув за собой Эмада. Азиз нарушил тягостную паузу:
— Передай-ка мне кофе, Эмад. Спасибо.
Он взял стаканчик и вставил его между пальцев Сайда.
— Не очень горячо, Сайд?
— Нет. — Он отпил глоток и с наслаждением вздохнул: — Алла-ахх...
Азиз вынул пачку сигарет, прикурил одну и сунул Сайду в рот.
— Кури, Сайд. — Обернулся к Эмаду: — Сайд только что рассказал, что там было в аль-Урди,
Воспоминания о Сайде для Азиза были неразрывно связаны с Абуль Вафой. Они ведь были неразлучны, эти двое. В аль-Урди их отправили вместе, и вернулись они оба спустя три месяца. Сайд на собственных ногах, а Абуль Вафа — на плечах товарищей. Могучий гигант за три месяца каторги превратился в истощенного, хилого человека, которого ноги не держали.
Абуль Вафа был обречен с того момента, как его отобрали для отправки в аль-Урди, обречен еще до прибытия туда. Так говорили все, кто был наслышан об этом месте. В аль-Урди свои законы, а точнее, свое переосмысление общих законов, существовавших с незапамятных времен, когда на нашей земле произошло разделение на правителей и подданных, собственников и рабов, тюремщиков и арестантов.
Абуль Вафа обладал необычным ростом и необычайной физической силой. А сильные мышцы неизбежно привлекали к себе внимание в аль-Урди. У человекоподобных волков слюнки текли при виде его, пробуждалась трусливая натура во всем ее ничтожестве. Богатырь самой своей внешностью бросал вызов мелким тиранам. Могучее тело должно пасть на колени, гордо поднятая голова должна склониться до земли. Таков неписаный закон аль-Урди. Таков приговор судьбы.
Естественно, что с момента своего прибытия Абуль Вафа стал объектом пристального внимания со стороны надсмотрщиков лагеря. Едва он вошел в ворота, его тут же приметили. С него не спускали глаз, в которых горело странное вожделение и жажда крови.
Стражники образовали вокруг него широкое кольцо, которое начало медленно сужаться, пока не поглотило его. На несколько мгновений показалась его могучая фигура, прямая, как дуб под штормовым ветром, и вскоре исчезла под ударами множества кулаков и черных башмаков, бивших со звериной яростью.
Ряды арестантов, босоногих, одетых в синие рубища, молча стояли, наблюдая за происходящим. И среди этого молчания с пугающей отчетливостью был слышен странный звук, доносившийся из кучи копошившихся, наносивших удары тел. Словно голодный монстр рвал зубами на части свою добычу.
Казалось, Абуль Вафа был окончательно погребен под грудой тел, как вдруг в этой стене образовалась брешь. Все увидели, как стоявший на четвереньках Абуль Вафа медленно поднялся на ноги и спокойно огляделся вокруг, словно ища глазами кого-нибудь, кто пришел бы ему на подмогу.
Но они не дали ему опомниться и вновь набросились на него с удвоенной яростью. Он согнулся под обрушившимися на него ударами защищая тело могучими руками, пряча голову. Но не удержался на ногах и, упав на колени, скрылся под грудой навалившихся на него тел.
Так начался первый день для Абуль Вафы в аль-Урди. С того момента он не знал ни минуты покоя. Не мог пройти мимо охранника, чтобы не получить удар плеткой по голове, пинок башмаком или пощечину, и все это от людей, превратившихся в тупые машины-молотилки. Когда он толкал вагонетку вдоль песчаных дюн, бесконечная цепочка охранников превращалась в длинную цепь засад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43