Повернувшись к следователю, он чуть слышно произнес:
— Нет, я его не знаю.
Человек, сидевший за столом, резко ударил кулаком по стеклу. Удар прозвучал как выстрел в ночи.
— Хорошенько подумай! Надеюсь, ты понимаешь, какие это будет иметь последствия для тебя? Еще раз спрашиваю: ты знаешь доктора Азиза или нет?
— Я его не знаю. Я его не знаю! Не знаю!.. — Голос оборвался на крике.
— Ну хорошо. Ты об этом пожалеешь. Убрать!
Он раздраженно махнул рукой. Двое мужчин бросились к Махмуду, рьшком подняли из кресла, словно бы собираясь швырнуть его на пол. Потом, держа под руки, выволокли его из комнаты. Азиз услышал крики со двора, которые отдавались гулким эхом, как в большой пещере. Шумно захлопнулась дверь, лязгнул засов. Торопливые шаги простучали по каменным плитам.
Азиз сидел перед следователем. Они долго смотрели друг другу в глаза. Их взгляды были полны взаимной ненависти. Ни один из них не пошевелился, не проронил ни звука.
Три дня и три ночи мучительно медленно сменяли друг друга. Три дня и три ночи без сна, проведенные у стены. Упрямые бесконечные постукивания костяшками пальцев — то умышленно спокойные, то яростно отчаянные. Ухо прижато к шершавой поверхности. А в ответ безмолвие. Порой ему чудились ответные удары, еле слышные: человек за стеной, по-видимому, был настолько слаб, что его хватало лишь на простое прикосновение к стене пальцами. Иногда Азизу казалось, что и эти слабые звуки были лишь плодом его воспаленного воображения, ведь он так жаждал услышать хоть что-нибудь, что могло бы указать на присутствие Махмуда за стеной, подтвердить, что Махмуд пытается ответить на его призывы.
Ночами он слышал многое: легкие шаги мимо его камеры, шепоты или вздохи, как будто за дверью умирало некое животное, звук осторожно поворачиваемого ключа, глухой стук тела, падающего на каменный пол, осторожно прикрываемая дверь, слабый стон откуда-то из-за стены. Он лежал неподвижно, напрягая слух минута за минутой, час за часом. Его нервы были на пределе. Ему казалось, что уши его подрагивают, что они становятся большими и чуткими, как у кролика, мечущегося в клетке. Слух был единственным каналом связи с внешним миром. Даже телесные ощущения воспринимались им как звуки: сердцебиение, дыхание, урчание в животе, хруст суставов. Все это он слышал.
Со временем его уши обрели такую чувствительность, что весь его мир превратился в скопище звуков. А в голове шла напряженная работа —он пытался представить себе, что произошло по ту сторону стены. Не заболел ли Махмуд? Жив ли вообще? Или его перевели в другое место, где могли подвергнуть пыткам? Махмуд. Мой дорогой человек. Что с тобой случилось? Почему не отвечаешь?
Три дня и три ночи он стучал в стену, прислушивался и ждал. На третью ночь, когда магический и страшный в своей таинственности лунный свет проник в его камеру, он вдруг понял, что никогда больше не увидит Махмуда.
... Рано утром, открыв глаза, он увидел солнечный луч, который падал через оконце на стол. Золотистые пылинки медленно перемещались внутри светового столба, зависали, словно какие-то невидимые силы действовали на них одновременно со всех сторон. Он обвел глазами комнату. Взгляд уперся в стену, отделявшую его от соседней камеры. Рука машинально потянулась в попытке возобновить диалог, оборвавшийся четыре дня и три ночи тому назад. Он заметил на стене следы бесконечных ударов костяшками пальцев — созвездие маленьких темных точек. Рука остановилась на полпути, словно перехваченная незримой силой. Вереница образов мелькнула перед глазами, беспорядочная, как фильм, части которого перепутаны. События прошлого... Он поморщился, словно от боли, пытаясь собрать но едино разрозненные мысли.
Постепенно все возвратилось на свои места —он вновь оорел ощущение времени и места, вырвался из забытья, в котором прожил долгие часы. Странное состояние, когда мир иллюзий отделяет от реального мира всего лишь тончайшая, почти неосязаемая нить. Он переступал через нее то в ту, то в другую сторону, и делалось это с необычайной легкостью. В отдельные
моменты трудно было понять, на какой стороне он находится. Но теперь он по крайней мере знал, что человек за стеной не Махмуд — продавец велосипедов, а кто-то другой, которого звали Сайед. Знал он и то, что камера, в которой он оказался, и зеленая дверь были тоже не те, что много лет назад. Хотя выглядело все очень похоже, и из-за этого сходства порою прошлое путалось с настоящим.
Он вспомнил, что больше никогда не видел Махмуда с той памятной ночи, когда стал свидетелем борьбы человека добрейшей души против жестоких сил, старавшихся сломить его и раздавить. Ходили слухи, что Махмуд сбежал, но никто не знал куда. Другие говорили, что он умер от сердечного приступа в своей камере. Но больше было тех, кто утверждал, что он был забит и замучен до смерти. По тем или иным причинам Азиз не проявлял интереса ко всем этим версиям, объясняющим причины исчезновения Махмуда. Главное то, что Махмуд был мертв. Они покончили с ним потому, что, когда его подволокли к краю выгребной ямы, он не пожелал прыгнуть туда и барахтаться вместе с ними в дерьме.
Жизнь завершила свой круговорот. Началось повторение прошлого, хотя и не совсем так, как прежде. Теперь это был уже не Махмуд, а Хусейн. Та же история с двумя разными людьми. С совершенно разными. Махмуд, продавец велосипедов, был простым человеком, не ждавшим от жизни многого. Его маленький мирок был населен разноцветными велосипедами, которые носились стрелами по узким оживленным улицам. Что еще было в его жизни? Старуха мать, которая дома ждала его возвращения с работы. Друзья и соседи, с которыми он любил поболтать и посмеяться. Когда его мир расширился, охватив многие другие вещи, он с такой же простотой начал думать о проблемах тружеников, об их бедности и тяготах жизни, которые ему были хорошо знакомы. Чтобы представить себе все эти проблемы, он не нуждался ни в каких-то особых словах, ни в умных книгах. Не требовало это от него и особых размышлений. Потому что жизнь сама решила за него большинство вопросов, прояснила ему их суть, внедрила в его плоть и кровь, и он воспринимал их скорее сердцем, чем рассудком. Эта бесхитростная, инстинктивная способность сострадать была гораздо ближе к истине, чем столбцы отпечатанных слов или пространные речи ораторов. Ему и в голову не приходило, что он должен выполнить некую высокую миссию или сделаться знаменитым человеком. Внутреннее противоборство амбиций было ему чуждо, равно как чужд и неведом язык "прибылей и убытков". Он, как горящий в костре валежник, согревающий людей холодной зимней ночью, был топливом грядущих перемен. И когда на своем ярко-красном велосипеде он стал разъезжать по узким улочкам, развозя пакеты с листовками, это казалось ему вполне естественным, словно это занятие ничем не отличалось от безобидных прогулок вдоль набережных Александрии, которую он полюбил, как полюбил лазурное море, простых рыбаков, рабочих с их песнями, с бесхитростным юмором и открытой душой, как и у него самого.
Но когда его стиснули со всех сторон, полезли своими толстыми лапами в его душу, вселили в его сердце страх угрозами расправиться с его престарелой матерью, что-то в нем надорвалось. Некие тонкие, сложные и взаимосвязанные субстанции, которые двигали им, наделяли его способностью нести свое нелегкое бремя, противостоять напору жизненных невзгод, вдруг рассыпались разом, и он, в сущности взрослый ребенок, провалился в какую-то темную яму, трепеща от страха и боли. Он начал лить слезы по себе, по своей матери, по всему, что он бережно взлелеивал всю свою жизнь и теперь потерял навсегда. Горячие, искренние слезы. Ему ужасно хотелось не стать таким, каким он вот-вот должен был стать, не пасть окончательно, а выкарабкаться, выбраться, остаться самим собой, все тем же Махмудом — продавцом велосипедов, которого все любили. В плотной черной тишине той памятной ночи, в тишине, озвученной весточкой от человека, бесконечным постукиванием в стену, которое временами усиливалось, словно мольба о помощи с корабля, попавшего в шторм, он стал шаг за шагом нащупывать дорогу назад, рывок за рывком всплывать на поверхность, возвращаясь к берегу у города, где был когда-то рожден. Там он рухнул на песок — неподвижный, безмолвный, лишенный жизни.
Но ведь ты, Хусейн, не такой, как Махмуд — продавец велосипедов. Жизнь дала тебе в руки все необходимое. Твой отец, кондитер и торговец, баловал тебя с раннего детства. Свои первые шаги ты сделал по паркету богатого особняка. Питался изысканными блюдами, носил одежду из тончайшей мягкой шерсти, а позднее обзавелся ярким спортивным автомобилем, на котором носился по улицам города. Отец дал тебе возможность учиться, стать студентом медицинского факультета, а затем и врачом, перед которым люди преклоняются, словно перед богом, исцеляющим от недугов магическим мановением рук. Но тебе и этого было мало. И ты стал мыслителем, общественным деятелем, оратором, человеком, которого люди носили на и исчах во время демонстраций и который карабкался к высшим политической организации — всегда в действии, этакая тая сила, подталкивающая других, ободряющая, убеждающая.
11о почему? Чего ради? Пришло время и для тебя ответить на ЭТОТ вопрос. Вопрос, который важнее любых исследований, деду кций, важнее всех тех вопросов, которые задавали тебе в ходе ДОЛГИХ и нудных собраний, проходивших тайно, за закрытыми дверьми. Чего ради шел ты по этому долгому и трудному пути с его суровыми испытаниями, уроками изнурительной, опасной борьбы? Неужели ради того, чтобы сломаться здесь, скатиться вниз при первой же серьезной проверке на прочность, превратиться в кусок плоти, в нечто аморфное, лишенное формы и содержания, в желеобразную массу, к которой липнут насекомые, как мухи, слетающиеся к помойке?
Ведь ты, Хусейн, был не таким, как Махмуд — продавец велосипедов. Ты был человеком с большими амбициями, куда более широкими, чем принципы, которые ты проповедовал. Попав в ловушку, ты не отдался эмоциям, как это сделал он. Рассудочность все прибрала к рукам. В первую же ночь она все разложила для тебя по полочкам, все быстро взвесила, вычислила. Прибыли и убытки.
В игру вступил электронный компьютер, который оценивает все с безукоризненной рациональностью, взвешивает возможные последствия. Человек превратился в вычислительную машину. Но и они тоже вычисляли. Знали, на какие чувствительные кнопки нажать, чтобы ты начал работать на них, выполнять их команды. С того момента ты обрубил все узы, связывавшие тебя с прошлым, с другими людьми, с теми ценностями, которые столь много для тебя значили. И с того же момента ты пытался потащить за собой других в ту же пропасть, в то же болото. Ведь тому, кто падает, особенно больно видеть тех, кто выстоял, остался на ногах.
Махмуд был пострадавшим. Он не выдержал и сломался в момент наивысшего страдания. А вот ты, Хусейн, просто всегда стремился оказаться в одном лагере с победившими.
Большой овальный зал чем-то напомнил ему помещение, где тренируются боксеры и борцы. Может быть, на такую мысль наводили размеры и конфигурация зала, а может быть, и то, что отсутствовала мебель, а белый пол был устлан матрацами. А еще такую ассоциацию вызывало то, что люди в этом зале сидели на полу концентрическими кругами вокруг небольшого пустого пространства посередине. Лица серьезные, даже мрачные, словно ожидающие какого-то вердикта. Желтоватый свет подчеркивал их бледность. Сидят плотно, плечом к плечу, не оставляя свободного места, кроме маленькой площадки посередине, выделяющейся, как пупок на животе. Эта человеческая масса воспринималась в каких-то порывах как единый организм: например, общий вздох, когда пламенные слова задевали за сердце. Этот организм единодушно протестовал, замолкал, громко смеялся... Всякое разделение между людьми растворилось, исчезло. В душном воздухе незримо витало общее для всех ощущение неизбежности борьбы, напряжение страстей, готовых вот-вот выплеснуться наружу. Час за часом в закрытом пространстве скапливался, не находя выхода, голубоватый дым сигарет.
Выступавших было много. Они стояли на маленькой арене. Глаза были прикованы к ним. На лицах ни намека на усталость. Слушали сосредоточенно, затаив дыхание, словно были свидетелями чрезвычайного события, когда нечто новое, великое и удивительное рождалось на их глазах на этом крошечном пятачке необъятного мира.
Вскрики, возгласы присутствующих временами напоминали стоны невыносимого страдания, нестерпимой боли. Ведь боль сопровождает акт рождения со времен Адама и Евы, с самого начала человеческого рода, а свобода закаляется в горниле человеческих страданий и бед.
Это помещение напоминало театр античности, где лица были скрыты белыми масками. В воздухе висел тяжелый запах хлороформа. Площадка, которую окружали ряды людей, была операционным столом, на котором происходили трудные роды. Младенец еще не появился на свет, но все знали: он на пути к появлению. Потому что именно здесь, в этом крохотном уголке необъятного мира, высеклась первая искра. Здесь постепенно закладывались основы широкого движения, которому суждено было захлестнуть мощными волнами город Каир, охватить массы студентов и рабочих, добраться до Александрии на севере и Асуана на юге.
Здесь зарождался Национальный комитет рабочих и студентов — новое руководство, выросшее из народа, из горнила борьбы против колониализма и монархии. Ему суждено было возглавить революционное движение, которое потрясло основы системы, могучим молотом нанесло удар по феодальной тирании.
Накануне полиция открыла огонь по мосту Аббаса, когда по нему проходила демонстрация. Те, кого выстрелы настигали у парапета, срывались вниз — их безжизненные тела камнем падали в пенящиеся у пилонов воды Нила. Тысячи студентов оказались в ловушке. Мост заглатьшал их, как крокодилья пасть, а впереди, по ходу, вырастала черная стена полицейских в шлемах и со щитами. Взметнулся целый лес тяжелых длинных дубинок, обрушиваясь на головы, плечи, спины, на все, что жило и двигалось. Огромная машина, подчиняющаяся лишь приказам, ползла ПО мерному асфальту, уничтожая все на своем пути. Стоящему повелевала преклонить колени, поднятой голове — бессильно опуститься на грудь, голосу свободы — умолкнуть.
Совсем еще юные студенты летели вниз с моста. В их глазах I последний раз отражалась чистая голубизна необъятного небосвода, в них застыло удивление людей, которых внезапно ударили ножом в спину. А может быть, эти глаза призывали 16МЛЮ и небо в свидетели предательства, совершенного против своих собратьев. Огромная масса людей оказалась зажатой между разверстой пастью моста и черной стеной полицейских. Последние неумолимо надвигались, шаг за шагом тесня людей к пропасти. Толпа колыхалась, извивалась, словно глубокая боль пронзила ее разом, из конца в конец. Над головами развевались белые флаги, трепетали на ветру, взмывали высоко над головами, падали, исчезали в людском водовороте. Падали наземь знаменосцы. И вновь поднимались полотнища, обагренные кровью. Тысячи голосов скандировали лозунги, кто-то пел революционную песню, дробно гремели выстрелы, хлестко били дубины по костям, свистели плети, мелькая в воздухе, ревел людской поток. Темно-серые полицейские машины сновали, как овчарки, загоняя группы студентов в тупик, поглощали их уже в наручниках и уезжали переполненные людьми — словно везли скот на бойню.
Ближе к вечеру, когда солнце приблизилось к горизонту и коснулось облаков цветными пальцами, прежде чем скрыться за деревьями на острове, бойня закончилась. Асфальт блестел в лучах заходящего солнца. Повсюду валялись белые флаги с поломанными древками. Алые лужи крови стали коричневыми на белых бровках тротуаров и в пыли. Растоптанные в лепешку красные фески у фонарных столбов. Посреди дороги при въезде на мост — книга, раскрытая к небу.
На следующий день рано утром тиран пал, чтобы уступить место другому тирану. Вместо премьер-министра Нукраши, который санкционировал расстрел демонстрации, пришел Исма-ил Сидки-паша. Это был седовласый старец. Узкие серые глаза смотрели всегда холодно и оценивающе — закаленная сталь кинжала. Невысокое согбенное туловище, опирающееся на толстую клюку. Шаги коротенькие, быстрые: не то семенит, не то бежит. Походка странно вихляющая, словно пританцовывает. Массивная голова на короткой толстой шее. В лице, покрытом гладкой кожей, что-то детское: румянец на щеках, невинная улыбка. Голос низкий, спокойный. Слова произносит отчетливо и медленно.
Этот человек с невинной улыбкой, спокойным голосом и глазами убийцы был хорошо знаком рабочим-железнодорожникам. Двадцать пять лет тому назад по его приказу полицейские разрядили винтовки в отцов, которые вышли на демонстрацию, протестуя против решения отменить конституцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Нет, я его не знаю.
Человек, сидевший за столом, резко ударил кулаком по стеклу. Удар прозвучал как выстрел в ночи.
— Хорошенько подумай! Надеюсь, ты понимаешь, какие это будет иметь последствия для тебя? Еще раз спрашиваю: ты знаешь доктора Азиза или нет?
— Я его не знаю. Я его не знаю! Не знаю!.. — Голос оборвался на крике.
— Ну хорошо. Ты об этом пожалеешь. Убрать!
Он раздраженно махнул рукой. Двое мужчин бросились к Махмуду, рьшком подняли из кресла, словно бы собираясь швырнуть его на пол. Потом, держа под руки, выволокли его из комнаты. Азиз услышал крики со двора, которые отдавались гулким эхом, как в большой пещере. Шумно захлопнулась дверь, лязгнул засов. Торопливые шаги простучали по каменным плитам.
Азиз сидел перед следователем. Они долго смотрели друг другу в глаза. Их взгляды были полны взаимной ненависти. Ни один из них не пошевелился, не проронил ни звука.
Три дня и три ночи мучительно медленно сменяли друг друга. Три дня и три ночи без сна, проведенные у стены. Упрямые бесконечные постукивания костяшками пальцев — то умышленно спокойные, то яростно отчаянные. Ухо прижато к шершавой поверхности. А в ответ безмолвие. Порой ему чудились ответные удары, еле слышные: человек за стеной, по-видимому, был настолько слаб, что его хватало лишь на простое прикосновение к стене пальцами. Иногда Азизу казалось, что и эти слабые звуки были лишь плодом его воспаленного воображения, ведь он так жаждал услышать хоть что-нибудь, что могло бы указать на присутствие Махмуда за стеной, подтвердить, что Махмуд пытается ответить на его призывы.
Ночами он слышал многое: легкие шаги мимо его камеры, шепоты или вздохи, как будто за дверью умирало некое животное, звук осторожно поворачиваемого ключа, глухой стук тела, падающего на каменный пол, осторожно прикрываемая дверь, слабый стон откуда-то из-за стены. Он лежал неподвижно, напрягая слух минута за минутой, час за часом. Его нервы были на пределе. Ему казалось, что уши его подрагивают, что они становятся большими и чуткими, как у кролика, мечущегося в клетке. Слух был единственным каналом связи с внешним миром. Даже телесные ощущения воспринимались им как звуки: сердцебиение, дыхание, урчание в животе, хруст суставов. Все это он слышал.
Со временем его уши обрели такую чувствительность, что весь его мир превратился в скопище звуков. А в голове шла напряженная работа —он пытался представить себе, что произошло по ту сторону стены. Не заболел ли Махмуд? Жив ли вообще? Или его перевели в другое место, где могли подвергнуть пыткам? Махмуд. Мой дорогой человек. Что с тобой случилось? Почему не отвечаешь?
Три дня и три ночи он стучал в стену, прислушивался и ждал. На третью ночь, когда магический и страшный в своей таинственности лунный свет проник в его камеру, он вдруг понял, что никогда больше не увидит Махмуда.
... Рано утром, открыв глаза, он увидел солнечный луч, который падал через оконце на стол. Золотистые пылинки медленно перемещались внутри светового столба, зависали, словно какие-то невидимые силы действовали на них одновременно со всех сторон. Он обвел глазами комнату. Взгляд уперся в стену, отделявшую его от соседней камеры. Рука машинально потянулась в попытке возобновить диалог, оборвавшийся четыре дня и три ночи тому назад. Он заметил на стене следы бесконечных ударов костяшками пальцев — созвездие маленьких темных точек. Рука остановилась на полпути, словно перехваченная незримой силой. Вереница образов мелькнула перед глазами, беспорядочная, как фильм, части которого перепутаны. События прошлого... Он поморщился, словно от боли, пытаясь собрать но едино разрозненные мысли.
Постепенно все возвратилось на свои места —он вновь оорел ощущение времени и места, вырвался из забытья, в котором прожил долгие часы. Странное состояние, когда мир иллюзий отделяет от реального мира всего лишь тончайшая, почти неосязаемая нить. Он переступал через нее то в ту, то в другую сторону, и делалось это с необычайной легкостью. В отдельные
моменты трудно было понять, на какой стороне он находится. Но теперь он по крайней мере знал, что человек за стеной не Махмуд — продавец велосипедов, а кто-то другой, которого звали Сайед. Знал он и то, что камера, в которой он оказался, и зеленая дверь были тоже не те, что много лет назад. Хотя выглядело все очень похоже, и из-за этого сходства порою прошлое путалось с настоящим.
Он вспомнил, что больше никогда не видел Махмуда с той памятной ночи, когда стал свидетелем борьбы человека добрейшей души против жестоких сил, старавшихся сломить его и раздавить. Ходили слухи, что Махмуд сбежал, но никто не знал куда. Другие говорили, что он умер от сердечного приступа в своей камере. Но больше было тех, кто утверждал, что он был забит и замучен до смерти. По тем или иным причинам Азиз не проявлял интереса ко всем этим версиям, объясняющим причины исчезновения Махмуда. Главное то, что Махмуд был мертв. Они покончили с ним потому, что, когда его подволокли к краю выгребной ямы, он не пожелал прыгнуть туда и барахтаться вместе с ними в дерьме.
Жизнь завершила свой круговорот. Началось повторение прошлого, хотя и не совсем так, как прежде. Теперь это был уже не Махмуд, а Хусейн. Та же история с двумя разными людьми. С совершенно разными. Махмуд, продавец велосипедов, был простым человеком, не ждавшим от жизни многого. Его маленький мирок был населен разноцветными велосипедами, которые носились стрелами по узким оживленным улицам. Что еще было в его жизни? Старуха мать, которая дома ждала его возвращения с работы. Друзья и соседи, с которыми он любил поболтать и посмеяться. Когда его мир расширился, охватив многие другие вещи, он с такой же простотой начал думать о проблемах тружеников, об их бедности и тяготах жизни, которые ему были хорошо знакомы. Чтобы представить себе все эти проблемы, он не нуждался ни в каких-то особых словах, ни в умных книгах. Не требовало это от него и особых размышлений. Потому что жизнь сама решила за него большинство вопросов, прояснила ему их суть, внедрила в его плоть и кровь, и он воспринимал их скорее сердцем, чем рассудком. Эта бесхитростная, инстинктивная способность сострадать была гораздо ближе к истине, чем столбцы отпечатанных слов или пространные речи ораторов. Ему и в голову не приходило, что он должен выполнить некую высокую миссию или сделаться знаменитым человеком. Внутреннее противоборство амбиций было ему чуждо, равно как чужд и неведом язык "прибылей и убытков". Он, как горящий в костре валежник, согревающий людей холодной зимней ночью, был топливом грядущих перемен. И когда на своем ярко-красном велосипеде он стал разъезжать по узким улочкам, развозя пакеты с листовками, это казалось ему вполне естественным, словно это занятие ничем не отличалось от безобидных прогулок вдоль набережных Александрии, которую он полюбил, как полюбил лазурное море, простых рыбаков, рабочих с их песнями, с бесхитростным юмором и открытой душой, как и у него самого.
Но когда его стиснули со всех сторон, полезли своими толстыми лапами в его душу, вселили в его сердце страх угрозами расправиться с его престарелой матерью, что-то в нем надорвалось. Некие тонкие, сложные и взаимосвязанные субстанции, которые двигали им, наделяли его способностью нести свое нелегкое бремя, противостоять напору жизненных невзгод, вдруг рассыпались разом, и он, в сущности взрослый ребенок, провалился в какую-то темную яму, трепеща от страха и боли. Он начал лить слезы по себе, по своей матери, по всему, что он бережно взлелеивал всю свою жизнь и теперь потерял навсегда. Горячие, искренние слезы. Ему ужасно хотелось не стать таким, каким он вот-вот должен был стать, не пасть окончательно, а выкарабкаться, выбраться, остаться самим собой, все тем же Махмудом — продавцом велосипедов, которого все любили. В плотной черной тишине той памятной ночи, в тишине, озвученной весточкой от человека, бесконечным постукиванием в стену, которое временами усиливалось, словно мольба о помощи с корабля, попавшего в шторм, он стал шаг за шагом нащупывать дорогу назад, рывок за рывком всплывать на поверхность, возвращаясь к берегу у города, где был когда-то рожден. Там он рухнул на песок — неподвижный, безмолвный, лишенный жизни.
Но ведь ты, Хусейн, не такой, как Махмуд — продавец велосипедов. Жизнь дала тебе в руки все необходимое. Твой отец, кондитер и торговец, баловал тебя с раннего детства. Свои первые шаги ты сделал по паркету богатого особняка. Питался изысканными блюдами, носил одежду из тончайшей мягкой шерсти, а позднее обзавелся ярким спортивным автомобилем, на котором носился по улицам города. Отец дал тебе возможность учиться, стать студентом медицинского факультета, а затем и врачом, перед которым люди преклоняются, словно перед богом, исцеляющим от недугов магическим мановением рук. Но тебе и этого было мало. И ты стал мыслителем, общественным деятелем, оратором, человеком, которого люди носили на и исчах во время демонстраций и который карабкался к высшим политической организации — всегда в действии, этакая тая сила, подталкивающая других, ободряющая, убеждающая.
11о почему? Чего ради? Пришло время и для тебя ответить на ЭТОТ вопрос. Вопрос, который важнее любых исследований, деду кций, важнее всех тех вопросов, которые задавали тебе в ходе ДОЛГИХ и нудных собраний, проходивших тайно, за закрытыми дверьми. Чего ради шел ты по этому долгому и трудному пути с его суровыми испытаниями, уроками изнурительной, опасной борьбы? Неужели ради того, чтобы сломаться здесь, скатиться вниз при первой же серьезной проверке на прочность, превратиться в кусок плоти, в нечто аморфное, лишенное формы и содержания, в желеобразную массу, к которой липнут насекомые, как мухи, слетающиеся к помойке?
Ведь ты, Хусейн, был не таким, как Махмуд — продавец велосипедов. Ты был человеком с большими амбициями, куда более широкими, чем принципы, которые ты проповедовал. Попав в ловушку, ты не отдался эмоциям, как это сделал он. Рассудочность все прибрала к рукам. В первую же ночь она все разложила для тебя по полочкам, все быстро взвесила, вычислила. Прибыли и убытки.
В игру вступил электронный компьютер, который оценивает все с безукоризненной рациональностью, взвешивает возможные последствия. Человек превратился в вычислительную машину. Но и они тоже вычисляли. Знали, на какие чувствительные кнопки нажать, чтобы ты начал работать на них, выполнять их команды. С того момента ты обрубил все узы, связывавшие тебя с прошлым, с другими людьми, с теми ценностями, которые столь много для тебя значили. И с того же момента ты пытался потащить за собой других в ту же пропасть, в то же болото. Ведь тому, кто падает, особенно больно видеть тех, кто выстоял, остался на ногах.
Махмуд был пострадавшим. Он не выдержал и сломался в момент наивысшего страдания. А вот ты, Хусейн, просто всегда стремился оказаться в одном лагере с победившими.
Большой овальный зал чем-то напомнил ему помещение, где тренируются боксеры и борцы. Может быть, на такую мысль наводили размеры и конфигурация зала, а может быть, и то, что отсутствовала мебель, а белый пол был устлан матрацами. А еще такую ассоциацию вызывало то, что люди в этом зале сидели на полу концентрическими кругами вокруг небольшого пустого пространства посередине. Лица серьезные, даже мрачные, словно ожидающие какого-то вердикта. Желтоватый свет подчеркивал их бледность. Сидят плотно, плечом к плечу, не оставляя свободного места, кроме маленькой площадки посередине, выделяющейся, как пупок на животе. Эта человеческая масса воспринималась в каких-то порывах как единый организм: например, общий вздох, когда пламенные слова задевали за сердце. Этот организм единодушно протестовал, замолкал, громко смеялся... Всякое разделение между людьми растворилось, исчезло. В душном воздухе незримо витало общее для всех ощущение неизбежности борьбы, напряжение страстей, готовых вот-вот выплеснуться наружу. Час за часом в закрытом пространстве скапливался, не находя выхода, голубоватый дым сигарет.
Выступавших было много. Они стояли на маленькой арене. Глаза были прикованы к ним. На лицах ни намека на усталость. Слушали сосредоточенно, затаив дыхание, словно были свидетелями чрезвычайного события, когда нечто новое, великое и удивительное рождалось на их глазах на этом крошечном пятачке необъятного мира.
Вскрики, возгласы присутствующих временами напоминали стоны невыносимого страдания, нестерпимой боли. Ведь боль сопровождает акт рождения со времен Адама и Евы, с самого начала человеческого рода, а свобода закаляется в горниле человеческих страданий и бед.
Это помещение напоминало театр античности, где лица были скрыты белыми масками. В воздухе висел тяжелый запах хлороформа. Площадка, которую окружали ряды людей, была операционным столом, на котором происходили трудные роды. Младенец еще не появился на свет, но все знали: он на пути к появлению. Потому что именно здесь, в этом крохотном уголке необъятного мира, высеклась первая искра. Здесь постепенно закладывались основы широкого движения, которому суждено было захлестнуть мощными волнами город Каир, охватить массы студентов и рабочих, добраться до Александрии на севере и Асуана на юге.
Здесь зарождался Национальный комитет рабочих и студентов — новое руководство, выросшее из народа, из горнила борьбы против колониализма и монархии. Ему суждено было возглавить революционное движение, которое потрясло основы системы, могучим молотом нанесло удар по феодальной тирании.
Накануне полиция открыла огонь по мосту Аббаса, когда по нему проходила демонстрация. Те, кого выстрелы настигали у парапета, срывались вниз — их безжизненные тела камнем падали в пенящиеся у пилонов воды Нила. Тысячи студентов оказались в ловушке. Мост заглатьшал их, как крокодилья пасть, а впереди, по ходу, вырастала черная стена полицейских в шлемах и со щитами. Взметнулся целый лес тяжелых длинных дубинок, обрушиваясь на головы, плечи, спины, на все, что жило и двигалось. Огромная машина, подчиняющаяся лишь приказам, ползла ПО мерному асфальту, уничтожая все на своем пути. Стоящему повелевала преклонить колени, поднятой голове — бессильно опуститься на грудь, голосу свободы — умолкнуть.
Совсем еще юные студенты летели вниз с моста. В их глазах I последний раз отражалась чистая голубизна необъятного небосвода, в них застыло удивление людей, которых внезапно ударили ножом в спину. А может быть, эти глаза призывали 16МЛЮ и небо в свидетели предательства, совершенного против своих собратьев. Огромная масса людей оказалась зажатой между разверстой пастью моста и черной стеной полицейских. Последние неумолимо надвигались, шаг за шагом тесня людей к пропасти. Толпа колыхалась, извивалась, словно глубокая боль пронзила ее разом, из конца в конец. Над головами развевались белые флаги, трепетали на ветру, взмывали высоко над головами, падали, исчезали в людском водовороте. Падали наземь знаменосцы. И вновь поднимались полотнища, обагренные кровью. Тысячи голосов скандировали лозунги, кто-то пел революционную песню, дробно гремели выстрелы, хлестко били дубины по костям, свистели плети, мелькая в воздухе, ревел людской поток. Темно-серые полицейские машины сновали, как овчарки, загоняя группы студентов в тупик, поглощали их уже в наручниках и уезжали переполненные людьми — словно везли скот на бойню.
Ближе к вечеру, когда солнце приблизилось к горизонту и коснулось облаков цветными пальцами, прежде чем скрыться за деревьями на острове, бойня закончилась. Асфальт блестел в лучах заходящего солнца. Повсюду валялись белые флаги с поломанными древками. Алые лужи крови стали коричневыми на белых бровках тротуаров и в пыли. Растоптанные в лепешку красные фески у фонарных столбов. Посреди дороги при въезде на мост — книга, раскрытая к небу.
На следующий день рано утром тиран пал, чтобы уступить место другому тирану. Вместо премьер-министра Нукраши, который санкционировал расстрел демонстрации, пришел Исма-ил Сидки-паша. Это был седовласый старец. Узкие серые глаза смотрели всегда холодно и оценивающе — закаленная сталь кинжала. Невысокое согбенное туловище, опирающееся на толстую клюку. Шаги коротенькие, быстрые: не то семенит, не то бежит. Походка странно вихляющая, словно пританцовывает. Массивная голова на короткой толстой шее. В лице, покрытом гладкой кожей, что-то детское: румянец на щеках, невинная улыбка. Голос низкий, спокойный. Слова произносит отчетливо и медленно.
Этот человек с невинной улыбкой, спокойным голосом и глазами убийцы был хорошо знаком рабочим-железнодорожникам. Двадцать пять лет тому назад по его приказу полицейские разрядили винтовки в отцов, которые вышли на демонстрацию, протестуя против решения отменить конституцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43