Он как будто бы не опасный. Конечно, служака, но со снисхождением. Когда их взгляды встретились, ему показалось, что глубоко-глубоко в его глазах пряталось что-то вроде жалости и сочувствия. А может быть, и скрытое желание приободрить?
— Случайно не из провинции Гарбийя?
— Да. Из Кутура.
— Родились там?
— Нет. Я родился в Лондоне...
Дом из красного кирпича на окраине Лондона. Из двери, как ядро из пушки, выскакивает малыш. Щеки румяные, черноглазый. Голубые матросские вельветовые шортики, белая шелковая сорочка с нарядными пуговками, отороченная по рукавам кружевами, белые гетры до колен, лаковые туфельки с застежками на кнопках. Он несется по дороге, по тротуару, запорошенному первым снегом, как птица, вырвавшаяся из клетки на свободу.
Суббота. Часы пробили десять часов утра. Он знал, что ему предстоит неблизкий путь. От их дома до церкви минут десять с лишним, даже если бежать что есть сил. Раньше он не смог удрать из дома, опасаясь, что все обнаружится, что кто-нибудь узнает, куда он направился. О нет! Он вовсе не боялся, что его накажут, будут отчитывать или помешают добраться до цели. Мамы ведь не было дома с раннего утра, а бабушка плохо видела, что происходит вокруг. У нее единственный оставшийся зрячим глаз тоже терял зрение. Главное — это желание чувствовать себя свободным, воспользоваться возможностью быть независимым. А стремление к этому его охватывало каждый раз, когда кто-нибудь начинал допытываться, где он был или куда идет. Желание сберечь свой собственный маленький мир для себя лично. Мир, который он сам для себя создал вне стен дома. Мир, полный фантазий, приобретенный силой воображения. В нем приподнятое настроение и радость открытий переплетались с меланхолией, которая порой по непонятной для него причине вдруг сжимала сердце...
По серому небу ветер гнал лохматые серые облака. Им не было конца. Дома по обеим сторонам дороги стояли вплотную один к другому и монотонно похожие один на другой. Покатая черепичная крыша, присыпанная снегом. Стены покрыты непонятной облицовкой, цвет которой можно определить как темно-желтый. Все четыре угла дома выложены красным кирпичом снизу до крыши. Под крутой крышей одно окно, смотрящее на улицу, как глаз на лбу циклопа. Ниже его — четыре окна по два с каждой стороны, одно под другим как раз по всем углам квадратного фасада. Дверь расположена точно посредине, не нарушая ни на дюйм симметрию. Две потертые мраморные ступеньки от порога вниз — к прямоугольному палисаднику, покоящемуся в это время года под белым покровом снега. Из-
вилистая дорожка, как черная длинная змея, вьется от двери к калитке в ограде палисадника. Вдоль тротуаров обнаженные деревья, воздевшие к небесам темные узловатые пальцы ветвей.
Ребенок — маленькая одинокая фигурка, бегущая по тротуару, голому и пустынному, если не считать случайного прохожего. Глаза ребенка смотрят только прямо перед собой. Бежит изо всех сил, не останавливаясь, чтобы перевести дыхание, словно какая-то внешняя сила толкает его вперед, к неведомой цели. Он сам не знал, какое расстояние покрыли его маленькие ноги, но внезапно белое строение — церковь оказалась прямо перед ним. В окнах витражи. На крыше высркий прямой крест. Через широко распахнутые двери выходят люди. Много людей. В петлицах длинных черных пальто алые розы. В тонких пальцах женщин маленькие букетики орхидей. Белые платья метут шлейфами снег. Звуки музыки и пение доносятся из глубины храма сквозь темный деревянный портал. Мягкий женский смех, проникнутый теплотой, и дети, одетые по-праздничному. Их маленькие ладошки спрятаны в пальцах родителей. Широко раскрыв глаза, они наблюдают за лицами взрослых, их улыбками и болтовней, за непрерывным движением вокруг них.
Он стоял на тротуаре, весь — ожидание. Часть всей сцены, но в то же время отдельно от нее. Пение внезапно смолкло, и наступила тишина. Затянувшееся мгновение тишины. Неясное бормотание послышалось из дверей церкви, и вот появились новые толпы прихожан, еще больше, чем прежде, будто кто-то гнал их прочь — на улицу. Показалась вереница детей с цветами. За ними — высокий мужчина с молодой женщиной в небесно-голубом платье. Пригоршни рисовых зерен взлетели в воздух, осыпая их, легкими облачками замельками конфетти, опускаясь, как мелкие мыльные пузыри, на волосы, плечи, платья, покрывая замерзшую землю пятнышками пастельных тонов. Процессия приблизилась к тому месту, где он стоял. Молодая женщина была уже в нескольких шагах от него и замедлила ход. Голубые глаза и угольно-черные волосы. Остановилась на мгновение — и остановилось время, все замерло вокруг него. Он ощутил ее теплое дыхание, когда она наклонилась и поцеловала его в щеку. Потом — ощущение пустоты, когда се не стало рядом. Вместе с высоким мужчиной она скрылась в черном, похожем на большой сундук автомобиле, который стремительно удалялся по аллее между рядами домов и деревьев, все дальше и дальше прочь, пока не превратился в темное пятнышко на снежном покрывале зимы.
Он долго стоял на тротуаре, а потом внезапно бросился бежать в том же направлении. На перекрестке свернул влево, на широкую улицу с ярко освещенными витринами магазинов, и дальше, пока наконец не добрался до высокого моста, повисшего в воздухе над пропастью. Мост напоминал огромного, выгнувшего спину зверя, крепко упершегося лапами в покрытые деревьями холмы по обе стороны широкой долины. Он задергался на самой середине и посмотрел вниз, в пугающую бездну. По дну долины змеились черные рельсы. Десятки, а может быть, сотни переплетающихся, расходящихся полос, встречающихся вновь где-то далеко-далеко...
Мама! Он вспомнил вдруг, что непривычно задержался. Представил себе серую тень гнева, заволакивающую ее голубые глаза. И тут же бросился бежать, стараясь как можно быстрее и дальше уйти от этого моста. На мгновение задержался у деревянного киоска купить несколько конфет — разноцветных куколок, которые старик продавец с седыми усами положил для него в бумажный пакетик, и снова помчался дальше к дому, но уже не так стремительно.
...Не так уж много он сумел вспомнить о своем детстве. Он даже не мог с уверенностью сказать, было оно счастливым или печальным. Впрочем, в одном он, пожалуй, был уверен. Каким-то образом он знал, что его детство не было отмечено ни большой радостью, ни большим горем. Может быть, поэтому в его сознании задержались лишь немногие неяркие картины тех лет. И возможно, по той же причине ему всегда казалось, что его детство не укладьюалось в какой-либо устоявшийся стереотип.
Где-то глубоко в душе гнездилось смутное ощущение того, что жизнь вся запеленута в серую монотонность, в униформу единого покроя, который никогда не меняется. Обычные лица, обычные предметы повторяются снова и снова в маленьком, как клетка, мире, куда никогда не прорвется ни новый цвет, ни звуки новой песни, на которую отозвалось бы сердце. И это ощущение, застрявшее в нем, как заноза, не давало покоя, вызывало жажду найти иной мир, иные реалии, дотоле неведомые ему.
Так с ранних лет он жил как бы в двух ипостасях. Существовал мир его дома, который для него создали взрослые, и другой — безраздельно принадлежавший ему, который простирался от ручья за холмом до белой церкви с разноцветными витражами и дальше, включал в себя переплетение черных рельсов и поезда, мчавшиеся по ним, чтобы скрыться за далеким горизонтом.
В мире родного дома мебель, занимавшая все закоулки, ограничивала его царство, делала его совсем маленьким. Темная мебель в сумеречном свете, проникавшем из-за тяжелых гардин на окнах, создавала впечатление, словно жил он на каком-то странном складе. Потолки были низкими, а серые стены порой, казалось, осязаемо давили со всех сторон. Ранним утром,он просыпался под привычные звуки, которые предшествовали
началу рабочего дня. В ванной лилась вода из крана. Тусклый свет электрической лампочки пытался разогнать темноту, которая хотя и не была такой густой, как ночью, но и рассветными сумерками ее не назовешь. Еще не стряхнув с себя остатки сна, он умывался ледяной водой, одевался, пил чай со всеми вместе за просторным обеденным столом. Он всегда сидел рядом с матерью, которая следила за тем, чтобы он съел хотя бы несколько кусочков копченой рыбы.
Странный, населенный тенями мир, из которого на протяжении уже многих лет до него доносились только крики толстой неповоротливой женщины, живущей по соседству. Ни луча света из того далекого мира не долетало через пропасть времени, за исключением неярких отблесков в голубых глазах матери, когда он возвращался домой после долгого дневного путешествия. Не пробуждалось воспоминаний о человеческой теплоте. Разве что миг дрожи удовольствия, когда он сидел в кресле со своей тетушкой и от прикосновения ее гибкого тела у него мурашки побежали по спине. Он и эта привлекательная девушка с карими глазами испытывали взаимную симпатию и неутоленную жажду любви в этом холодном, регламентированном и таком пустынном мире. Вечерами они садились рядышком и тихо разговаривали, обсуждая события минувшего дня. Если она приходила домой раньше, она ждала его возле калитки, пока не появлялась его маленькая фигурка — темное пятнышко на белом снегу. Тогда она спешила ему навстречу, и домой они возвращались вместе.
Кинематограф, расположенный на холме, в его детском воображении не пробуждал иных чувств, кроме страха. В субботний полдень он надевал свое тяжелое темно-синее пальто, на голову натягивал шерстяной берет, прятал маленькую руку в ладони матери и быстро семенил с ней по дороге на холм. Снег скрипел и визжал под ногами. И так, цепляясь за руку матери, он входил с ней в сумеречный кинозал с рядами кресел, обитых красным вельветом, и целых два часа, немея от страха, следил за вампиром, сосущим кровь своих жертв, или за гигантом на деревянной ноге, который со стуком шел по коридорам заброшенного дома, преследуя во мраке ночи женщину, чтобы ударить ее ножом, спрятанным в костыле. Ее пронзительные крики долго звучали в его ушах, и он вжимался в вельветовое кресло, не в силах удержать слезы. Они текли по его лицу, капали за рубашку.
В душе его росла ненависть к этим субботним вылазкам. Суббота в течение недели неотвратимо ползла к нему навстречу, как черный призрак. Как-то вечером, раздеваясь перед сном, он спросил: "Мама, а почему в кинематографе люди убивают друг друга?" Мать ответила: "Дорогой мой, это всего лишь выдумка". Но для него фильмы не были выдумкой. Они были реальней, чем сама жизнь. Эти истории разрастались, заполоняя его мысли, воображение, сердце — словом, все его существо. Армия крошечных слепых насекомых, которые облепили его со всех сторон.
Неудивительно, что в одну из таких суббот, которую он и по сей день живо помнил, стоя посреди комнаты и глядя прямо в глаза матери, он решительно отказался идти с ней в кинематограф на холме.
За пределами этого узкого, монотонного мирка находился другой мир, в котором реальность и фантазии свободно чередовались. В ручье в зеленом парке, возле которого он просиживал часами с удочкой, он наблюдал, как колышется под прозрачной водой крючок с наживкой и серебристыми стрелками сигают рыбки. Он терпеливо ждал, когда какая-нибудь из них схватит извивающегося червячка. А над головой раскинулся шатер ясного неба, в котором кружили птицы. Он поднимал лицо и закрывал глаза. Теплые лучи солнца и красная мгла сквозь зажмуренные веки. Добрый старик с седыми усами и смеющимися глазами. Он стоит в своей маленькой аккуратной лавчонке, выкрашенной в зеленые тона. Лавчонка находится неподалеку от моста над железной дорогой. Старик сует ему в руку пакетики со сладостями, пока подросток завороженно разглядывает игрушки: разноцветные резиновые шары, кучки мраморных шариков. Каждый раз он останавливается возле ларька по пути к мосту, где с серединной точки разглядьюает бегущие поезда, заполненные грузами или людьми, в том числе и детьми. Составы везли их в далекие города, названия которых он часто слышал от взрослых дома. Париж, Рим, Каир. Эти имена ни о чем не говорили ему. Разве что означали иные места, отличавшиеся от города, где он жил, и куда, быть может, поедет, поскольку ему хотелось когда-нибудь их увидеть.
Итак, он бежал от блеклых тонов своей жизни, от неизменно одинаковых домиков с тесными комнатами, от света электрических лампочек зимним утром, от слов и разговоров, которые его не касались и не вызывали в нем интереса. Он бежал от правил поведения, навязанных ему, и от глубокого чувства холода и одиночества.
Так он начал делать первые шаги в мире, который сам себе сконструировал.
...Он проснулся от звука цепей, эхо которых лязгнуло в пустоте и безмолвии ночи. Уже знакомый удар болта, резко задвинутого в паз железной двери. Бледный свет лампочки вспыхнул, как всегда неожиданно для него. Он увидел лицо Овейса, будто слепленное из асуанского темного ила, маленькие темные глаза, белки которых были незаметны, — черные бусинки по обе стороны переносицы, как у зверька. Видно было,
как они шныряли, пытаясь найти то, что обнаружить невозможно. Над верхней губой — плотные седеющие усы с закрученными кверху острыми кончиками. Мясистые красные губы над квадратным подбородком что-то невнятно бормотали. Однако он понял.
— Вставайте. Получите вашу одежду.
Он сунул ноги в туфли, аккуратно стоявшие возле койки, и поднялся. Через раскрытую дверь в комнату повеяло прохладным воздухом. Он повернулся лицом к проему, за которым широко распахнулась темнота ночи. Глубокими вдохами наполнил легкие чистым воздухом. Стоял не шелохнувшись под освежающими волнами, пробегавшими по лицу, по неопрятным густым прядям волос, упавшим на лоб, по векам глаз. Ветерок обдувал шею, попадая за ворот рубашки, струясь по ребрам и животу.
— Одежду, говорю, заберите.
Внимание Азиза переключилось на Овейса, который стоял между раскрытой дверью и койкой. Его высокая, могучая фигура словно заполняла собой комнату. Он осмотрелся, глянул на руки Овейса, ища глазами сверток с одеждой, но не увидел. Окинул взглядом всю комнату. Когда его взгляд снова упал на дверь, глаза, привыкшие к включенному свету, впервые приметили тень другого человека, стоявшего снаружи в отсвете лампочки. Человек шагнул из сумрака в свет. Без очков близорукий Азиз не мог четко разглядеть черты его лица. Но человек приблизился и остановился в трех шагах от него. Теперь, когда Азиз хорошо видел его лицо, он испытал некоторое удивление. Среднего роста, с хорошей выправкой, незнакомец выглядел опрятно и даже щегольски в своей простой униформе цвета хаки. Движения экономны и четки — за ними скорее чувствовалась, нежели видна была, скрытая сила. Лицо гладко выбрито, черты его, точеные и мужественные, тем не менее выдавали чувственную натуру. В глазах светился острый ум, или ему только показалось?
Рука сжимала белый холщовый мешок. Он молча протянул его Азизу, глядя прямо в глаза. Азиз взял мешок и положил на постель. Овейс пробормотал:
— Откройте мешок. Надо проверить.
Азиз развязал шнурок своими тонкими длинными пальцами и вытряхнул содержимое на койку. Две белые шерстяные пижамы. На карманах вышиты голубой стежкой инициалы А. А. Два комплекта нижнего белья, кусок мыла "Люкс" в розовой пластмассовой мыльнице, зубная щетка, тюбик пасты "Кол-гейт", пара резиновых шлепанцев, большое желтое полотенце — в уголке коричневой стежкой те же инициалы, три пары серых шерстяных носков. Слабый запах парфюмерии и мыла. Заботливые руки матери: она знала, что ему понадобится.
Не впервые ей приходилось проявлять такую заботу. На миг перед его мысленным взором возникли ее голубые глаза, морщинистое, немного печальное лицо, ее улыбка, мелькнувшая и исчезнувшая, как солнце в далеком северном краю. Стукнуло сердце в груди, и образ исчез...
— Чего-нибудь не хватает?
— Да. Моих очков.
— Насчет очков ничего не знаю. Завтра комендант делает обход — скажите ему.
Овейс повернулся спиной к Азизу и вышел, слегка кивнув своему спутнику:
— Закроешь дверь, Мухаммед.
Грохот болта. Лязганье железной цепи. Свет погас, и вновь он погрузился во мрак и безмолвие...
Он разделся в темноте донага. Из-под мышек потянуло запахом пота. Странная мысль — почему так противен этот запах у других, а у себя даже приятен?.. Свое. Оно над всем преобладает. Все, что связано с собственной персоной, — близко, ценно, любимо. Даже свои ошибки трудно преодолеть, критично отнестись к ним. Как много всяческих мелочей, которые заполняют нашу жизнь. Не остается времени для самого важного, стоящего, что, собственно, и двигает нами, определяет наше бытие.
С ранних лет, сколько он помнит себя, жизнь была заполнена именно такими бесчисленными мелочами. Они связаны и с многолетней учебой — сначала в школе, потом в университете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43