Обернувшись к Эмаду, он увидел, что тот беззвучно смеется.
— Ну и вид у тебя! Ха-ха-ха! Просто шикарно. Последний крик пижамной моды. "Труа-кар"! Сейчас матрас приволоку. Ты спи на кровати, а я — на полу. — Он вышел и вскоре вернулся с матрасом, который разложил на полу.
— Все! Теперь садись и слушай мою поэму.
Лежа на постели, он с наслаждением потянулся. Хорошо быть свободным, распоряжаться собственным телом.
Накануне с него сняли кандалы. Он мог ходить по комнате, есть, пить и спать спокойно. Даже дышать стало легче, словно проклятые цепи сковывали грудную клетку. У него поднялось настроение, он с новым интересом начал разглядывать мельчайшие детали окружающей его обстановки. Да, каждая мелочь текущей жизни стала восприниматься почти с удовольствием.
То и дело ощупывал мышцы на руках и на бедрах, мысленно повторяя при этом: я все еще жив, я все еще силен... Приятно было ощущать собственное тело, собственную кровь, пульсирующую по артериям где-то глубоко под кожей.
Все вокруг теперь выглядело несколько по-иному, даже безобразные вещи. Обычную муху, влетевшую в камеру через оконце в потолке, он приветствовал как старую знакомую. Улыбался, когда она с жужжанием вилась возле уха, носа, рта, словно твердя: "Проснись, проснись, утро наступило". Армия насосавшихся крови клопов, выползавших из трещин, как только гасла тусклая лампочка под потолком, напоминала ему процедуру в зале судебных заседаний. Толстобрюхие адвокаты и прокуроры в развевающихся мантиях важно вышагивают по коридору вдоль прохода в здании суда. Необычная ассоциация вызвала у него смех.
Теплый золотистый луч солнца проник сквозь оконце, и Азиз попытался проследить за его едва уловимым движением, подставляя под него то руки, то лицо. Он чувствовал, как тепло пронизывает каждую клетку его тела, наполняя их энергией жизни.
Пятно голубого неба вызывало трепет в сердце, а ветка с зелеными листьями, клонившаяся на ветру, навела его на мысль привязать свернутое жгутом одеяло к стальной решетке и несколькими сильными движениями рук подтянуться вплотную к оконцу. Когда приносили обычную миску желтой чечевицы, он жадно поглощал ее, собирая остатки с металлической тарелки кусочком темной лепешки.
Странным было это неожиданное ощущение счастья. Оно никак не вязалось с жестокостью и безобразием окружающего, с попытками унизить его, уничтожить как личность. Откуда вдруг это чувство? Как оно возникло в нем?
Да, в то утро, едва он проснулся, он ощутил радость бытия, и с тех пор это чувство не покидало его. Объяснить его он не мог, как не мог и найти его причины. Но оно наполняло его, как вода, хльшувшая в построенный человеческими руками канал. Он стал вспоминать детали своей необычной встречи с Хусейном. Момент за моментом. Как кадры из фильма. Восстанавливая в памяти каждое слово в их диалоге, все движения, открытую и скрытую борьбу чувств, вырвавшиеся на волю примитивные инстинкты и противоречивые эмоции, он заново пережил весь драматизм их встречи с начала и до конца.
Жизнь сама по себе полна скрытого трагизма. Но порой в ней возникали ситуации, которые обнажали этот трагизм до конца. Пусть это были события мелкие по сравнению с теми, что потрясали мир, такие, как разрушительные войны, эпидемии, косившие людей тысячами, голодный мор. Но среди, казалось бы, незначительных событий было одно, которое перевернуло все его представления о жизни.
Он отчетливо помнит тот день. Улица Сулеймана-паши, заполненная праздными толпами людей. У всех приподнятое настроение накануне выходного дня. Вечерело, и возле сверкающих витрин останавливались зеваки. Азиз помнил и собственное чувство беззаботности в тот вечер. Он мог позволить себе передышку после утомительного дня в больнице. Возле лавки восточных сладостей он заметил толстую женщину, а рядом с ней маленького ребенка со светло-карими глазами на округлом детском лице. Мальчик не мог оторвать взгляда от витрины, где были выставлены нуга, козинаки, печенье, кунафа с фисташками, финики в загустевшем сиропе, пряники, пирожные с миндалем, леденцы, горки тертого кокосового ореха, подносы с шоколадками в серебристой фольге. Все это ярко освещалось неоновыми огнями.
А мимо проходили люди, громко смеясь, по черному асфальту мягко скользили автомобили, встречались взгляды молодых людей, ищущих любовных приключений.
И вдруг звонкий голос ребенка, выделяясь из монотонного шума автомобилей и толпы, что-то произнес. Азиз не расслышал слов, но невольно взглянул на крошечную фигурку возле витрины. Он увидел, как женщина повернулась к ребенку и дала ему сильный подзатыльник. Азиз ощутил мгновенный шок, будто его самого ударили плетью по голове. Придя в себя, он посмотрел на ребенка, который стоял неподвижно, не понимая, что случилось. На его лице отразилась целая гамма чувств: страх, боль, недоумение, обида и смирение. Казалось, он спрашивал: за что? почему? —и тут же просил прощения, пощады. В душе Азиза словно что-то надломилось. Он понял, как трагично одинок человек в этом мире, которого он не создавал и которого не понимает, в мире, где несправедливость подстерегает его на каждом шагу, где его ожидают предательские удары, и чаще всего от тех, кто всех ему ближе.
Человеческое существо — в нем уживаются сила и слабость. Что помогает ему выстоять в те страшные моменты, когда граница между сопротивлением и капитуляцией, благородством и падением, честью и бесчестьем становится лишь тонкой нитью, готовой оборваться в любую минуту?
И что заставляет эту тонкую нить, отделяющую волю к борьбе от капитуляции, свободного человека от пресмыкающегося, порваться в какой-то момент? Порваться и превратить человека в вещь, которую другие используют по своей прихоти, как сапожную щетку, полирующую модные туфли хозяев и тяжелые башмаки тюремщиков.
Ты, Хусейн... Что заставило тебя так внезапно измениться, превратиться в орудие в их руках, в инструмент, которым они пользуются по своему усмотрению? Ничто как будто не предвещало такого финала для тебя. А может быть, в тебе всегда гнездились семена предательства, таились признаки слабой душонки, только мы, не имевшие жизненного опыта, этого не замечали? Когда я думаю об этом, Хусейн, меня охватывает чувство полной беспомощности и растерянности. В такие моменты мне кажется, что я ничего не понимаю в жизни и совсем не разбираюсь в людях. Что же заставило тебя так низко пасть?
Ты был довольно холодным человеком. И даже в ситуациях, когда для человека так естественно проявить свои чувства, ты всегда оставался бесстрастным. Теперь я думаю, что это была не способность контролировать свои эмоции, а врожденная холодность натуры. Да, ты прибегал к преувеличениям, когда хотел представить вещи в нужном тебе свете. Порой эти преувеличения граничили с ложью, особенно когда дело касалось тебя лично, когда тебе было необходимо утвердить себя в роли лидера. Тебе нравилось говорить о себе, твое самолюбование не имело границ.
Эти воспоминания были мелкими штрихами к портрету, который дорисовала сама жизнь. Азиз и раньше замечал эти мелочи, но не придавал им значения. Но один эпизод он не сможет забыть никогда — как Хусейн с бессмысленной жестокостью ударил сына дядюшки Абдаллы, когда осматривал его глаза. Мелкий эпизод, но уж очень идущий в разрез с разглагольствованиями Хусейна о справедливости и гуманности.
Азиз теперь припомнил и другие детали. Отец Хусейна был торговцем, и сын частенько употреблял словечки из коммерческого лексикона. "Прибыли и убытки" — эти слова нередко говорились им и во время политических дискуссий. "Мы должны точно подсчитать прибыли и убытки". Казалось бы, нет ничего необычного в этой фразе. Напротив, звучит разумно. Но эта манера подходить к решению проблем с холодной расчетливостью счетной машинки мешала ему завоевать полное доверие своих товарищей. Конечно, никто не станет отрицать, что разумно заранее точно рассчитать все последствия того или иного политического акта. И все же его торгашеские определения были неуместны.
"Прибыли и убытки". Быть может, эта краткая форма таила в себе ключ к разгадке тех явлений, с которыми Азиз сталкивался в прошлом и, вероятно, еще столкнется в будущем. Тем, кто родился в бедности, будь то в крестьянской или рабочей семье, терять почти нечего. Они не могут потерять свободу, ибо никогда не знали ее. Им легче переносить лишения и невзгоды, выпадающие на долю борцов за светлое будущее. Им не грозит лишиться собственной виллы, автомобиля, кафедры в университете или положения в обществе, ибо они ничем подобным не владели. Нет оснований и бояться за будущее, потому что и будущего, о котором стоило бы задуматься, у них тоже нет. Им нечего терять, кроме собственных цепей. Так что какие уж тут подсчеты прибылей и убытков? Их-то жизнь не баловала. Что они имели, кроме куска хлеба, добытого собственным потом, и неба над головой? Но если эти люди поймут законы развития общества, они способны стать неодолимой силой. И им не страшна тюремная решетка.
Но ты, Хусейн, так много получил от жизни. Богатый дом, автомобиль, профессию врача, процветающий кондитерский магазин, который ты когда-нибудь унаследуешь от отца. Те, кто имеет что-то — будь то земельные угодья, доходный дом, положение в обществе, какой-нибудь талант, пусть даже просто перспективы на будущее, — не готовы рисковать тем, что им дано судьбой. Тысячи крепких нитей привязывают их к возможностям, которые открывает им жизнь. Их амбиции — это те цепи, которые прочно удерживают их на месте.
Тюремное заключение — вот самое верное средство испытать человека на стойкость. Мрак тюремной камеры, дни, полные одиночества и тоски, долгие ночи и тишина, словно в склепе, — вот условия, при которых человек остается один на один с собою и скрытые противоречия становятся явными. Они, как канаты, тянут его в разные стороны. Сильные стороны его натуры вступают в борьбу с его человеческими слабостями: плотские желания с отречением от плоти, фальшь с истиной, способность сопротивляться с тягой к капитуляции, твердые убеждения с подспудными сомнениями. На первый план выходит извечный вопрос, от которого на время можно отмахнуться, но уйти от него нельзя: действительно ли ты веришь в дело, ради которого пожертвовал своей свободой? Ответ на него решает сразу все. Если человек говорит себе "да", никакие испытания не сломят его. Но как только рождаются сомнения, тут же начинается игра в "прибыли и потери", а с ней взвешивания и вычисления, оценки и переоценки. И в итоге побеждает эгоистический подход: главное— я, а после меня хоть потоп. Так начинается путь к духовному падению, трансформация человека, который превращается в послушную марионетку, которой можно манипулировать.
Как ты, Хусейн, ответил на этот роковой вопрос, когда он неотвратимо встал перед тобой в одну из холодных, темных ночей в камере-одиночке? Кто может знать, что творится в душе человека в такие моменты? Азиз расспрашивал надзирателя Мухаммеда о Хусейне, пытаясь по скупым фрагментам воссоздать картину той ночи, когда тот решал для себя этот вопрос. Мухаммед был единственным человеком для заключенных, который мог проявить дружеское участие в судьбе тех, кто жил на положении животных, запертых в одинаково безликие клетки.
— Мухаммед, ты помнишь тот день, когда предостерег меня относительно доктора Хусейна?
— Помню.
— Когда это было? Я что-то забыл...
— Это было в тот день, когда вас вызвали в административный корпус, чтобы устроить там вашу встречу с ним.
— А почему ты предупредил меня?
— Я тогда вам все и объяснил. Он перешел на особое положение.
— А с какого времени?
— Спустя два дня после того, как попал сюда.
— Ага. Значит, не с первого дня?
— Нет. Через два дня.
— Его что, пытали? -Нет.
— То есть, ты хочешь сказать, что с ним обращались не как с обычным заключенным?
— Да. Они, правда, беседовали с ним по нескольку часов подряд.
— Скажи, а ты видел, как его привезли?
— Видел.
— Ну и как он выглядел?
Мухаммед сосредоточился, пытаясь вспомнить.
— Он улыбался.
— Улыбался?
— Да, такая, знаете, глупая улыбка.
— Ну а еще что?
— Еще? Еще, помню, глаза у него бегали, как со страху у некоторых бывает.
— Но он ведь улыбался?
— Да, да. Фальшивая улыбка, понимаете? Как маска. Пытался вроде бы скрыть, что чувствовал на самом деле.
— Странный ты человек, Мухаммед. Не такой, как другие здесь.
— В этом моя трагедия. В чем-то мне, может быть, похуже, чем вам. Вы люди с идеей. Готовы защищать ее при любых обстоятельствах. А я вынужден каждый день быть свидетелем вещей, которые очень не хотел бы видеть. Так охота вернуться к прежней жизни... Днем делать туфли, а вечером играть на уде и петь.
— Ты дома пел?
— Не только дома. Где угодно.
— Мухаммед, а с каких пор ты здесь работаешь?
— Да уж три года.
— И говоришь, всякого тут насмотрелся?
— Ох, всякого. Сколько людей перебывало здесь.
— Я хотел бы услышать твое личное мнение. Как ты можешь объяснить то, что произошло с доктором Хусейном?
Долгая пауза. Слышно было, как где-то лилась вода из крана. А когда Мухаммед заговорил, слова его прозвучали тихо и отчетливо. Сказал коротко, словно отрезал:
— Он не из вашей компании.
— Что ты имеешь в виду?
— Он играл роль, как на сцене. Притворялся.
— Но почему?
— Это уж вам следует знать почему. Может, он чего-то ожидал от этого всего.
— А еще что?
— Ну что еще? Когда пришло время расплаты, сбежал.— Мухаммед сделал паузу. — Он — предатель.
Слова как разрывные пули. Они мгновенно рассеяли сонную утреннюю дымку. Азиз внутренне напрягся — инстинктивная реакция человека, почувствовавшего опасность. В голове незатухающим эхом повторялись эти два слова.
Азиз посмотрел на Мухаммеда. Что-то новое появилось во взгляде надзирателя, который словно взвешивал и оценивал Азиза. В его глазах стоял вопрос: кто ты есть и каким ты выйдешь из выпавших на твою долю испытаний? Да, это был взгляд человека, привыкшего наблюдать многое и многих, хранить про себя увиденное и молча выносить свой приговор. Взгляд, в котором суровость сочеталась с сочувствием к тем, кто страдал, к их судьбе.
Азиз почувствовал сухость в горле, и от этого голос его прозвучал с хрипотцой:
— А как там другие, Мухаммед?
— Нормально.
— Кто в соседней камере?
— Сайед.
— Вот как... Я слышал, он стучал в стену. Мне бы с ним поговорить. Это возможно?
— Возможно.
— А где?
— Здесь, в туалете. Пойдемте теперь, а то кто-то идет...
Они вышли из туалета и направились к камере номер восемь. Азиз вошел, дверь за ним бесшумно закрылась. Он прислушался. Легкое постукивание доносилось из соседней камеры.
Азиз уже не раз слышал эти постукивания в стену. Первые долгие ночи, когда его привезли сюда из дома, монотонно звучал слабый стук. Видимо, и до него слышали его те, кто находился в этой камере, и будут слышать после него те, за кем закроется массивная дверь зеленого цвета с номером, выведенным белой краской. Дверь с единственным глазом — холодным и бесстрастным, через который кто-то следит, изучает, делает выводы — некий безумный ученый, проводящий безмолвный эксперимент над человеческой особью.
Тихие повторяющиеся постукивания. Так обычно люди стучат в дверь перед тем, как войти. Другого смысла в повседневной жизни они не несут. Но здесь они превращаются в особый язык общения сквозь монолитные стены, в слова и послания, несущие бесконечную гамму чувств — любовь и ненависть, признание или отрицание, голод, жажду, лишения, надежду и отчаяние. Да, они способны выразить все то, что и составляет их жизнь. Но самое важное для них — это дать знать, что за тюремной стеной бьется чье-то сердце, что там человек продолжает сопротивляться и протягивает тебе руку, хотя ты и не видишь ее.
Язык перестукиваний был хорошо знаком Азизу. Много раз сам пользовался им, знал, как он бывает полезен в тюремной жизни. Слушая слабые постукивания, Азиз вспоминал короткие, сужающиеся к кончикам, пальцы Сайеда. В этот момент Азизу вдруг нестерпимо захотелось увидеть Сайеда, услышать его теплый, родной голос.
Воспоминания унесли его в другое место, к другим стенам, которые, впрочем, ничем не отличались от той, возле которой он теперь сидел. Грязно-белая стена, усеянная красными и коричневыми пятнами с подтеками, напоминавшими головастиков с непомерно длинными хвостами. Такая же толстая, шершавая на ощупь стена, источавшая запах сырости. Только по ту сторону стены тогда лежал Махмуд.
Махмуд был владельцем мастерской, где давали напрокат велосипеды. Жил он в двухкомнатной квартире с матерью в районе Мафрузы неподалеку от Александрийского порта. Он был толстым и приземистым и поэтому, когда быстро шел, семеня ногами, напоминал бочонок, катящийся по земле. Брюки мешковато висели на нем, а шерстяной пиджак был так застиран, что трудно было определить его первоначальный цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
— Ну и вид у тебя! Ха-ха-ха! Просто шикарно. Последний крик пижамной моды. "Труа-кар"! Сейчас матрас приволоку. Ты спи на кровати, а я — на полу. — Он вышел и вскоре вернулся с матрасом, который разложил на полу.
— Все! Теперь садись и слушай мою поэму.
Лежа на постели, он с наслаждением потянулся. Хорошо быть свободным, распоряжаться собственным телом.
Накануне с него сняли кандалы. Он мог ходить по комнате, есть, пить и спать спокойно. Даже дышать стало легче, словно проклятые цепи сковывали грудную клетку. У него поднялось настроение, он с новым интересом начал разглядывать мельчайшие детали окружающей его обстановки. Да, каждая мелочь текущей жизни стала восприниматься почти с удовольствием.
То и дело ощупывал мышцы на руках и на бедрах, мысленно повторяя при этом: я все еще жив, я все еще силен... Приятно было ощущать собственное тело, собственную кровь, пульсирующую по артериям где-то глубоко под кожей.
Все вокруг теперь выглядело несколько по-иному, даже безобразные вещи. Обычную муху, влетевшую в камеру через оконце в потолке, он приветствовал как старую знакомую. Улыбался, когда она с жужжанием вилась возле уха, носа, рта, словно твердя: "Проснись, проснись, утро наступило". Армия насосавшихся крови клопов, выползавших из трещин, как только гасла тусклая лампочка под потолком, напоминала ему процедуру в зале судебных заседаний. Толстобрюхие адвокаты и прокуроры в развевающихся мантиях важно вышагивают по коридору вдоль прохода в здании суда. Необычная ассоциация вызвала у него смех.
Теплый золотистый луч солнца проник сквозь оконце, и Азиз попытался проследить за его едва уловимым движением, подставляя под него то руки, то лицо. Он чувствовал, как тепло пронизывает каждую клетку его тела, наполняя их энергией жизни.
Пятно голубого неба вызывало трепет в сердце, а ветка с зелеными листьями, клонившаяся на ветру, навела его на мысль привязать свернутое жгутом одеяло к стальной решетке и несколькими сильными движениями рук подтянуться вплотную к оконцу. Когда приносили обычную миску желтой чечевицы, он жадно поглощал ее, собирая остатки с металлической тарелки кусочком темной лепешки.
Странным было это неожиданное ощущение счастья. Оно никак не вязалось с жестокостью и безобразием окружающего, с попытками унизить его, уничтожить как личность. Откуда вдруг это чувство? Как оно возникло в нем?
Да, в то утро, едва он проснулся, он ощутил радость бытия, и с тех пор это чувство не покидало его. Объяснить его он не мог, как не мог и найти его причины. Но оно наполняло его, как вода, хльшувшая в построенный человеческими руками канал. Он стал вспоминать детали своей необычной встречи с Хусейном. Момент за моментом. Как кадры из фильма. Восстанавливая в памяти каждое слово в их диалоге, все движения, открытую и скрытую борьбу чувств, вырвавшиеся на волю примитивные инстинкты и противоречивые эмоции, он заново пережил весь драматизм их встречи с начала и до конца.
Жизнь сама по себе полна скрытого трагизма. Но порой в ней возникали ситуации, которые обнажали этот трагизм до конца. Пусть это были события мелкие по сравнению с теми, что потрясали мир, такие, как разрушительные войны, эпидемии, косившие людей тысячами, голодный мор. Но среди, казалось бы, незначительных событий было одно, которое перевернуло все его представления о жизни.
Он отчетливо помнит тот день. Улица Сулеймана-паши, заполненная праздными толпами людей. У всех приподнятое настроение накануне выходного дня. Вечерело, и возле сверкающих витрин останавливались зеваки. Азиз помнил и собственное чувство беззаботности в тот вечер. Он мог позволить себе передышку после утомительного дня в больнице. Возле лавки восточных сладостей он заметил толстую женщину, а рядом с ней маленького ребенка со светло-карими глазами на округлом детском лице. Мальчик не мог оторвать взгляда от витрины, где были выставлены нуга, козинаки, печенье, кунафа с фисташками, финики в загустевшем сиропе, пряники, пирожные с миндалем, леденцы, горки тертого кокосового ореха, подносы с шоколадками в серебристой фольге. Все это ярко освещалось неоновыми огнями.
А мимо проходили люди, громко смеясь, по черному асфальту мягко скользили автомобили, встречались взгляды молодых людей, ищущих любовных приключений.
И вдруг звонкий голос ребенка, выделяясь из монотонного шума автомобилей и толпы, что-то произнес. Азиз не расслышал слов, но невольно взглянул на крошечную фигурку возле витрины. Он увидел, как женщина повернулась к ребенку и дала ему сильный подзатыльник. Азиз ощутил мгновенный шок, будто его самого ударили плетью по голове. Придя в себя, он посмотрел на ребенка, который стоял неподвижно, не понимая, что случилось. На его лице отразилась целая гамма чувств: страх, боль, недоумение, обида и смирение. Казалось, он спрашивал: за что? почему? —и тут же просил прощения, пощады. В душе Азиза словно что-то надломилось. Он понял, как трагично одинок человек в этом мире, которого он не создавал и которого не понимает, в мире, где несправедливость подстерегает его на каждом шагу, где его ожидают предательские удары, и чаще всего от тех, кто всех ему ближе.
Человеческое существо — в нем уживаются сила и слабость. Что помогает ему выстоять в те страшные моменты, когда граница между сопротивлением и капитуляцией, благородством и падением, честью и бесчестьем становится лишь тонкой нитью, готовой оборваться в любую минуту?
И что заставляет эту тонкую нить, отделяющую волю к борьбе от капитуляции, свободного человека от пресмыкающегося, порваться в какой-то момент? Порваться и превратить человека в вещь, которую другие используют по своей прихоти, как сапожную щетку, полирующую модные туфли хозяев и тяжелые башмаки тюремщиков.
Ты, Хусейн... Что заставило тебя так внезапно измениться, превратиться в орудие в их руках, в инструмент, которым они пользуются по своему усмотрению? Ничто как будто не предвещало такого финала для тебя. А может быть, в тебе всегда гнездились семена предательства, таились признаки слабой душонки, только мы, не имевшие жизненного опыта, этого не замечали? Когда я думаю об этом, Хусейн, меня охватывает чувство полной беспомощности и растерянности. В такие моменты мне кажется, что я ничего не понимаю в жизни и совсем не разбираюсь в людях. Что же заставило тебя так низко пасть?
Ты был довольно холодным человеком. И даже в ситуациях, когда для человека так естественно проявить свои чувства, ты всегда оставался бесстрастным. Теперь я думаю, что это была не способность контролировать свои эмоции, а врожденная холодность натуры. Да, ты прибегал к преувеличениям, когда хотел представить вещи в нужном тебе свете. Порой эти преувеличения граничили с ложью, особенно когда дело касалось тебя лично, когда тебе было необходимо утвердить себя в роли лидера. Тебе нравилось говорить о себе, твое самолюбование не имело границ.
Эти воспоминания были мелкими штрихами к портрету, который дорисовала сама жизнь. Азиз и раньше замечал эти мелочи, но не придавал им значения. Но один эпизод он не сможет забыть никогда — как Хусейн с бессмысленной жестокостью ударил сына дядюшки Абдаллы, когда осматривал его глаза. Мелкий эпизод, но уж очень идущий в разрез с разглагольствованиями Хусейна о справедливости и гуманности.
Азиз теперь припомнил и другие детали. Отец Хусейна был торговцем, и сын частенько употреблял словечки из коммерческого лексикона. "Прибыли и убытки" — эти слова нередко говорились им и во время политических дискуссий. "Мы должны точно подсчитать прибыли и убытки". Казалось бы, нет ничего необычного в этой фразе. Напротив, звучит разумно. Но эта манера подходить к решению проблем с холодной расчетливостью счетной машинки мешала ему завоевать полное доверие своих товарищей. Конечно, никто не станет отрицать, что разумно заранее точно рассчитать все последствия того или иного политического акта. И все же его торгашеские определения были неуместны.
"Прибыли и убытки". Быть может, эта краткая форма таила в себе ключ к разгадке тех явлений, с которыми Азиз сталкивался в прошлом и, вероятно, еще столкнется в будущем. Тем, кто родился в бедности, будь то в крестьянской или рабочей семье, терять почти нечего. Они не могут потерять свободу, ибо никогда не знали ее. Им легче переносить лишения и невзгоды, выпадающие на долю борцов за светлое будущее. Им не грозит лишиться собственной виллы, автомобиля, кафедры в университете или положения в обществе, ибо они ничем подобным не владели. Нет оснований и бояться за будущее, потому что и будущего, о котором стоило бы задуматься, у них тоже нет. Им нечего терять, кроме собственных цепей. Так что какие уж тут подсчеты прибылей и убытков? Их-то жизнь не баловала. Что они имели, кроме куска хлеба, добытого собственным потом, и неба над головой? Но если эти люди поймут законы развития общества, они способны стать неодолимой силой. И им не страшна тюремная решетка.
Но ты, Хусейн, так много получил от жизни. Богатый дом, автомобиль, профессию врача, процветающий кондитерский магазин, который ты когда-нибудь унаследуешь от отца. Те, кто имеет что-то — будь то земельные угодья, доходный дом, положение в обществе, какой-нибудь талант, пусть даже просто перспективы на будущее, — не готовы рисковать тем, что им дано судьбой. Тысячи крепких нитей привязывают их к возможностям, которые открывает им жизнь. Их амбиции — это те цепи, которые прочно удерживают их на месте.
Тюремное заключение — вот самое верное средство испытать человека на стойкость. Мрак тюремной камеры, дни, полные одиночества и тоски, долгие ночи и тишина, словно в склепе, — вот условия, при которых человек остается один на один с собою и скрытые противоречия становятся явными. Они, как канаты, тянут его в разные стороны. Сильные стороны его натуры вступают в борьбу с его человеческими слабостями: плотские желания с отречением от плоти, фальшь с истиной, способность сопротивляться с тягой к капитуляции, твердые убеждения с подспудными сомнениями. На первый план выходит извечный вопрос, от которого на время можно отмахнуться, но уйти от него нельзя: действительно ли ты веришь в дело, ради которого пожертвовал своей свободой? Ответ на него решает сразу все. Если человек говорит себе "да", никакие испытания не сломят его. Но как только рождаются сомнения, тут же начинается игра в "прибыли и потери", а с ней взвешивания и вычисления, оценки и переоценки. И в итоге побеждает эгоистический подход: главное— я, а после меня хоть потоп. Так начинается путь к духовному падению, трансформация человека, который превращается в послушную марионетку, которой можно манипулировать.
Как ты, Хусейн, ответил на этот роковой вопрос, когда он неотвратимо встал перед тобой в одну из холодных, темных ночей в камере-одиночке? Кто может знать, что творится в душе человека в такие моменты? Азиз расспрашивал надзирателя Мухаммеда о Хусейне, пытаясь по скупым фрагментам воссоздать картину той ночи, когда тот решал для себя этот вопрос. Мухаммед был единственным человеком для заключенных, который мог проявить дружеское участие в судьбе тех, кто жил на положении животных, запертых в одинаково безликие клетки.
— Мухаммед, ты помнишь тот день, когда предостерег меня относительно доктора Хусейна?
— Помню.
— Когда это было? Я что-то забыл...
— Это было в тот день, когда вас вызвали в административный корпус, чтобы устроить там вашу встречу с ним.
— А почему ты предупредил меня?
— Я тогда вам все и объяснил. Он перешел на особое положение.
— А с какого времени?
— Спустя два дня после того, как попал сюда.
— Ага. Значит, не с первого дня?
— Нет. Через два дня.
— Его что, пытали? -Нет.
— То есть, ты хочешь сказать, что с ним обращались не как с обычным заключенным?
— Да. Они, правда, беседовали с ним по нескольку часов подряд.
— Скажи, а ты видел, как его привезли?
— Видел.
— Ну и как он выглядел?
Мухаммед сосредоточился, пытаясь вспомнить.
— Он улыбался.
— Улыбался?
— Да, такая, знаете, глупая улыбка.
— Ну а еще что?
— Еще? Еще, помню, глаза у него бегали, как со страху у некоторых бывает.
— Но он ведь улыбался?
— Да, да. Фальшивая улыбка, понимаете? Как маска. Пытался вроде бы скрыть, что чувствовал на самом деле.
— Странный ты человек, Мухаммед. Не такой, как другие здесь.
— В этом моя трагедия. В чем-то мне, может быть, похуже, чем вам. Вы люди с идеей. Готовы защищать ее при любых обстоятельствах. А я вынужден каждый день быть свидетелем вещей, которые очень не хотел бы видеть. Так охота вернуться к прежней жизни... Днем делать туфли, а вечером играть на уде и петь.
— Ты дома пел?
— Не только дома. Где угодно.
— Мухаммед, а с каких пор ты здесь работаешь?
— Да уж три года.
— И говоришь, всякого тут насмотрелся?
— Ох, всякого. Сколько людей перебывало здесь.
— Я хотел бы услышать твое личное мнение. Как ты можешь объяснить то, что произошло с доктором Хусейном?
Долгая пауза. Слышно было, как где-то лилась вода из крана. А когда Мухаммед заговорил, слова его прозвучали тихо и отчетливо. Сказал коротко, словно отрезал:
— Он не из вашей компании.
— Что ты имеешь в виду?
— Он играл роль, как на сцене. Притворялся.
— Но почему?
— Это уж вам следует знать почему. Может, он чего-то ожидал от этого всего.
— А еще что?
— Ну что еще? Когда пришло время расплаты, сбежал.— Мухаммед сделал паузу. — Он — предатель.
Слова как разрывные пули. Они мгновенно рассеяли сонную утреннюю дымку. Азиз внутренне напрягся — инстинктивная реакция человека, почувствовавшего опасность. В голове незатухающим эхом повторялись эти два слова.
Азиз посмотрел на Мухаммеда. Что-то новое появилось во взгляде надзирателя, который словно взвешивал и оценивал Азиза. В его глазах стоял вопрос: кто ты есть и каким ты выйдешь из выпавших на твою долю испытаний? Да, это был взгляд человека, привыкшего наблюдать многое и многих, хранить про себя увиденное и молча выносить свой приговор. Взгляд, в котором суровость сочеталась с сочувствием к тем, кто страдал, к их судьбе.
Азиз почувствовал сухость в горле, и от этого голос его прозвучал с хрипотцой:
— А как там другие, Мухаммед?
— Нормально.
— Кто в соседней камере?
— Сайед.
— Вот как... Я слышал, он стучал в стену. Мне бы с ним поговорить. Это возможно?
— Возможно.
— А где?
— Здесь, в туалете. Пойдемте теперь, а то кто-то идет...
Они вышли из туалета и направились к камере номер восемь. Азиз вошел, дверь за ним бесшумно закрылась. Он прислушался. Легкое постукивание доносилось из соседней камеры.
Азиз уже не раз слышал эти постукивания в стену. Первые долгие ночи, когда его привезли сюда из дома, монотонно звучал слабый стук. Видимо, и до него слышали его те, кто находился в этой камере, и будут слышать после него те, за кем закроется массивная дверь зеленого цвета с номером, выведенным белой краской. Дверь с единственным глазом — холодным и бесстрастным, через который кто-то следит, изучает, делает выводы — некий безумный ученый, проводящий безмолвный эксперимент над человеческой особью.
Тихие повторяющиеся постукивания. Так обычно люди стучат в дверь перед тем, как войти. Другого смысла в повседневной жизни они не несут. Но здесь они превращаются в особый язык общения сквозь монолитные стены, в слова и послания, несущие бесконечную гамму чувств — любовь и ненависть, признание или отрицание, голод, жажду, лишения, надежду и отчаяние. Да, они способны выразить все то, что и составляет их жизнь. Но самое важное для них — это дать знать, что за тюремной стеной бьется чье-то сердце, что там человек продолжает сопротивляться и протягивает тебе руку, хотя ты и не видишь ее.
Язык перестукиваний был хорошо знаком Азизу. Много раз сам пользовался им, знал, как он бывает полезен в тюремной жизни. Слушая слабые постукивания, Азиз вспоминал короткие, сужающиеся к кончикам, пальцы Сайеда. В этот момент Азизу вдруг нестерпимо захотелось увидеть Сайеда, услышать его теплый, родной голос.
Воспоминания унесли его в другое место, к другим стенам, которые, впрочем, ничем не отличались от той, возле которой он теперь сидел. Грязно-белая стена, усеянная красными и коричневыми пятнами с подтеками, напоминавшими головастиков с непомерно длинными хвостами. Такая же толстая, шершавая на ощупь стена, источавшая запах сырости. Только по ту сторону стены тогда лежал Махмуд.
Махмуд был владельцем мастерской, где давали напрокат велосипеды. Жил он в двухкомнатной квартире с матерью в районе Мафрузы неподалеку от Александрийского порта. Он был толстым и приземистым и поэтому, когда быстро шел, семеня ногами, напоминал бочонок, катящийся по земле. Брюки мешковато висели на нем, а шерстяной пиджак был так застиран, что трудно было определить его первоначальный цвет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43