А отменили ее потому, что она, мол, слишком сложное изобретение, в котором страна не нуждается.
Хорошо известен он был и молодым людям, тесно сидевшим в овальном зале, окна которого выходили на больницу Каср аль-Айни. Они знали его истинное лицо и потому готовились сообща противостоять тому, что он говорил, став главой нового кабинета.
Азиз чувствовал какую-то опасность, витавшую над их головами, но это чувство было неосознанным, смутным. Сев рядом с людьми, он ощутил их тепло, и вместе с ним пришло ощущение комфорта и безопасности. Чужое горячее дыхание было уверенным, ритмичным. Азиз скользил взглядом по лицам собравшихся, то и дело встречаясь глазами с Эмадом. Но чаще всего его взгляд останавливался на стройной смуглой девушке, которая одна стояла посреди пустой площадки, окруженной рядами сидевших на матрацах людей. Ее слова струились нескончаемым теплым потоком, исходившим, как ему казалось, из неведомых глубин. Возле двери стоял Халиль. Его высокая фигура прислонилась к косяку. Глаза невидяще смотрели сквозь очки, длинная рука покоилась на плече Хусейна.
Девушка обращалась ко всем присутствующим, и их глаза были прикованы к ней в сосредоточенном внимании. Они не отдавали себе отчета в том, что так привлекало их в ней, не замечали сотен тончайших нитей, которые сплетались причудливым кружевом. Невидимые, неосязаемые нити, рождавшиеся в наэлектризованном воздухе, тянулись от этой девушки к людям, прибьюшим из разных концов огромного города.
Возможно, этот скрытый магнетизм порождался любопытством либо удивлением или шоком от созерцания чего-то непривычного. Поскольку для людей, сидевших на полу, сам вид девушки, участвующей в митингах, да еще и выступавшей с такой легкостью и прямотой, было делом необычайным. Впрочем, возможно, на них действовали ее слова. Она говорила о вещах, о которых они слышали впервые. Немногим доводилось читать об этом в книгах, да и то, вероятнее всего, они не уловили толком всей глубины смысла.
Странное впечатление производила на них эта изящная женская фигурка, оказавшаяся в толпе мужчин, странно им было слышать этот плавный мягкий голос, в котором угадывались, однако, уверенность и сила. Слова, звучавшие в этом зале, освещенном желтым светом ламп, воплощали в себе подавленную боль целой нации, боль самого долгого в истории человечества угнетения. В ее словах сквозила надежда, пробудившаяся к жизни после того, как смолкли орудия войны, в них звучало самосознание новых сил, которые рождались на фабриках, в школах и колледжах, на задворках и в лабиринтах, переулков большого рода, — сил, что росли и распространяли свое влияние еще дальше день ото дня черные глаза девушки искрились внутренним светом, ярким, как чистая вода под солнечными лучами. В них был и дерзкий вызов опасностям, и нежность прохладной ладо-пи, приложенной к воспаленному лбу; в них светилась сама жизнь.
Наверное, все это вместе и приковывало к ней такое внимание.
Что-то мальчишеское было в ее осанке, в хрупкой фигуре. Одета просто, на ногах черные туфли, которые, видно, много раз прошли расстояние между колледжем и домом. Волосы, густые, черные как ночь, обрамляли пышными волнами худощавое лицо. Только пробор посередине, напоминавший тонкий луч света в ночи, придавал неожиданную зрелость этому лицу, излучавшему юную жизненную энергию. На щеках играл румянец от волнения, полные губы иногда обнажали ряд белоснежных зубов, особенно когда она улыбалась.
Азиз вместе со всеми внимательно слушал ее выступление. В отличие от остальных он не находил ничего странного в том, что оратором была девушка. С детства он привык к обществу представительниц слабого пола, и ему были неведомы все эти традиционные барьеры. Тем не менее и ему эта девушка, стоявшая посередине зала и говорившая с такой легкостью, казалась удивительно привлекательной. Чуточку нервозные движения рук, одухотворенное лицо, обращенное как бы ко всем присутствующим одновременно, — все это затрагивало нечто большее, чем просто зрение и слух, отзывалось глубоко в его душе с того самого момента, как она начала говорить.
— Я пришла сюда пешком и вернусь домой поздно ночью тоже пешком. Когда я приду домой, отец и мать будут ждать меня. Мне придется выслушать обидные слова о девушках, которые уходят вечерами и возвращаются поздно ночью. Эти слова для меня словно нож в сердце. Из-за них я начинаю чувствовать, что я не такая, как вы, что я — ничтожное существо по сравнению с вами. Просто вещь, которой кто-то манипулирует. Когда я стою среди вас, я вижу в ваших взглядах что-то странное. Вы будто удивлены тем, что я нахожусь здесь. А .все потому, что я — девушка. Но ведь и у девушек есть разум, как и у молодых людей. Да, она тоже мыслит, радуется или грустит. Каждый день я хожу в колледж и сижу там рядом со своими сокурсниками. Слушаю лекции, учусь, потому что хочу работать. Засиживаюсь до поздней ночи над книгами при свете настольной лампы. По учебе я обогнала всех своих товарищей. И в то же время чувствую, что никто не принимает меня такой, какая я есть.
Я могла бы и не приходить на этот митинг. Куда спокойнее было бы сидеть себе дома. Но я хочу внести свой вклад в то дело, которым вы заняты, участвовать в нем. Я ощущаю гнет, под которым мы живем, больше, чем вы. Как и вы, я живу в стране, находящейся под чужеземным господством, управляемой тиранами. И все-таки, когда я протягиваю руки к вам, никто не хочет оказать мне поддержку, никто не желает признать, что я — человеческое существо, которое думает, чувствует и возлагает надежды на будущее.
Как и вы, я узнала, что такое бедность. Так же, как знает ее работница, стоящая у станка, или крестьянка в деревне. Работающая женщина трудится весь день и еще заботится о детях, кормит их и укладывает спать. Почему же вы ее отвергаете? Почему ее работать до изнеможения и сверх того заботиться о вас, взваливаете на нее бремя семейных забот и вместе с тем требуете, чтобы она оставалась на задворках жизни, лишенная собственной воли, своего мнения, самых элементарных прав?
Я пришла сегодня сюда, чтобы поговорить о нашем будущем, о нашей свободе. О нашей и вашей. Многие мои подруги тоже хотят участвовать в борьбе, которая разгорается повсюду. Но дадите ли вы им место в своих рядах или же отвернетесь от них?
Я пришла сюда, чтобы задать вам этот вопрос. От вашего ответа будет зависеть многое. Если мы действительно хотим быть свободными, мы не можем больше игнорировать целую половину общества, в котором живем...
Слова падали блестящими каплями, рассекая тишину, как звон колокольчика, опускались на спокойную гладь озера, и по воде шли круги. Они охватывали людей, сидевших рядами. Бледные лица были повернуты к ней. Слушали не двигаясь и затаив дыхание, ждали этих слов, боялись прервать поток речи.
Какие разные лица были у них! Здесь собрались люди с окраин и те, кто жил в центре. Лица студентов — юные, чистые, мечтательные. Бородатые лица под тюрбанами. Лица усталые, в которые въелась копоть и машинное масло после смены в железнодорожном депо. Лица неподвижные, глядящие с немым ожиданием, — рабочие из Шубры аль-Хаймы, пришедшие сюда в своих синих спецовках пешком или прибывшие на велосипедах. Лица людей в униформах цвета хаки с блестящими пуговицами, с раздутыми карманами — работники трамвайных компаний. Девичьи лица — группа студенток, стоявших в сторонке, словно боявшихся слиться с молчаливой массой людей, сидевших на полу, слушавших и поглощавших каждое слово, как голодный зверь поглощает мясо.
Поднялся рабочий-текстильщик. Коренастая фигура в голубой выцветшей спецовке, грудь нараспашку. Отблески лампочки на смуглом лице. Глаза — две крошки антрацита. Азиз разглядел морщины на его лбу под копной густых нечетных волос, уши, прижатые к голове. Рабочий начал говорить, сперва медленно, потом все быстрее, повышая голос от избытка эмоций:
— Я приветствую нашу сестренку за глубокие чувства, которые она тут высказала. Скажу, что мы, рабочие, очень даже хорошо понимаем все, о чем она толковала. Мы — жертвы эксплуатации в самой ее жестокой форме. Эксплуатации без масок. Она, как лютый зверь, на каждой фабрике каждый день сосет из нас кровь. И этой эксплуатации подвергаемся мы все — и мужчины, и женщины. А главное — эксплуатируют нас и чужеземцы, и их прихвостни, реакционеры. А когда мы просим дополнительно куска хлеба для наших голодных ребятишек, в нас стреляют.
Теперь пришло время, когда особенно не до речей. Идеи, какие бы они ни были глубокие, широкие, далеко идущие, бесполезны, если их не подкрепить действием, если они не ведут к созданию организации. Реакция, представленная самым жестоким и матерым агентом — Сидки-пашой, готовит наступление на наш народ. Конечно, ему нужно время на подготовку, на разработку плана заговора. Потому Сидки и заявляет: "Дайте мне тихо-мирно делать мое дело". А мы не должны позволять ему тихо-мирно подготовиться. Сегодня он требует спокойствия, а завтра откроет по нам огонь, как уже сделал в 1930 году. Нет иного пути к независимости, кроме борьбы. Поэтому мы должны создать национальный комитет и подготовиться ко всеобщей забастовке, в которой примут участие все слои нашего народа. Рабочие Шубры аль-Хаймы готовы. У них созданы комитеты на местах, которые действуют под объединенным руководством подготовительного комитета. Здесь сейчас представлены другие профсоюзы — трамвай, метро, автобусы, типография, отели, железные дороги, электричество, водоснабжение и прочие. Нам надо наладить координацию между разными организациями. На всех факультетах университета созданы исполнительные комитеты. Нам остается выбрать день всеобщей политической забастовки, день, когда массы людей покинут стены фабрик, контор, колледжей, школ и двинутся к центру Каира. Вот все, что я хотел сказать.
Невнятный гул прокатился по рядам. Люди энергично кивали головами, соглашаясь. Кое-где голоса зазвучали громче. Всех прервал человек с темным, словно высеченным из камня лицом, с густой бородой — это лицо Азизу уже было знакомо. Сильный голос рассек невнятный гул ритмичной литературной арабской речью:
— Именем аллаха всемилостивого и милосердного! Опасайтесь тех, кто пришел к вам с соблазнительными речами. Оставайтесь послушными тем, кто отвечает за ваши дела. Я. вижу, вы принимаете поспешные решения и слушаете подрывные идеи, которые не приведут ни к чему, кроме разрухи и беспорядков. Нет сомнения, что премьер-министр - человек с большим опытом, кладезь политических знаний. Ему ведомы многие факты и обстоятельства, о которых вы почти не имеете понятия. Наш долг — дать ему возможность сделать то, что необходимо. Он обещал честно работать во имя нации. Он заявил, что его главная цель — завершить свою карьеру достижением независимости Египта. Это цель всей его жизни. Так зачем же бросать тень сомнений на его намерения, создавать хаос и беспорядки? Не лучше ли посвятить наши усилия самоочищению, освобождению от грехов в нашей земной и духовной жизни? Разве не очевидно, что мы изо дня в день отходим все дальше и дальше от учения нашей святой религии? Здесь вот выступала наша сестра, которая пришла и стояла тут в толпе мужчин. Они сидели вокруг нее и во все глаза разглядывали ее, пока она говорила о равенстве между мужчинами и женщинами. Что же это за равенство такое, которого она вожделеет? Как мы можем забывать вечную истину, записанную в святых книгах, которая гласит: мужчины — наставники женщин? Пусть женщины вернутся на свое .обычное место — домой, к своим детям. А мы будем вести борьбу с коррупцией, аморальностью везде и повсюду. Будем бороться против тех, кто продает алкоголь и пьет его, кто открывает бары и кабаре, кто, подобно червям, разъедает плоть нашего общества...
Его слова потонули в шуме протестующих голосов. Халиль, улучив момент, выступил на середину круга и громко крикнул:
— Товарищи! Я предлагаю закрыть митинг! Уже половина второго ночи, а завтра нам предстоит много дел. Я предлагаю продолжать подготовку ко всеобщей забастовке. Комитет должен составить заявление для прессы и провозгласить 21 февраля днем сопротивления колониализму. Пусть каждый делегат займется необходимыми организационными мероприятиями. Да здравствует народная борьба! Да благословит вас аллах!
Все стали торопливо подниматься, шум в помещении усилился. Бурные дискуссии сливались с топотом ног. Мышцы онемели от долгого сидения, все потягивались, разминались, хрустя суставами. Вспыхивали спички, замелькали огоньки сигарет. Группы распадались, вытягивались в длинную колонну к выходу, спускались по железной лестнице в маленький двор, примыкавший к зданию колледжа. Азиз замешкался, поджидая Эмада. Когда они спускались вместе, нащупывая дорогу в темноте, впереди внизу отчетливо слышалось цоканье высоких каблуков о железные ступени. Женский голос произнес:
— Твоя речь сегодня, Нация, была замечательной.
Азиз напряг слух, стараясь уловить ответную реплику. Гот же голос повторил:
— Нация! Ты слышишь, что я сказала? Речь твоя была.
Небольшая пауза. Знакомый теплый голос сказал: Да ничего особенного не было в моей речи, Суад, как всегда. Но все равно я рада.
Азиз с Эмадом спустились вниз. Азиз увидел девушку — стремительной походкой она направлялась к железной калитке, ведущей на улицу. Рядом с ней шла другая девушка, невысокого роста, которую Азиз не разглядел. Обернувшись к Эмаду, он сказал:
— Вот эта девушка сегодня выступала. Эмад усмехнулся:
— Да ты, брат, наблюдательный. Гм... когда касается девочек.
Азиз промолчал. Он в этот момент не был расположен к шуткам. Заговорили на другую тему.
— М-да... сейчас мы никакого транспорта уже не найдем. А тебе ведь далеко топать. Пойдем ко мне, что ли?
— Вообще-то мне надо домой. Книги и тетради для завтрашних занятий у меня дома.
— Да брось ты, пошли ко мне. Ну, пораньше завтра встанешь и съездишь на автобусе домой перед занятиями.
— Ну что ж, можно, пожалуй, и так.
Некоторое время они молча шли по улице Каср аль-Айни. Потом Азиз предложил:
— Может, по набережной пойдем?
— Давай.
Высокие деревья чуть слышно шелестели над их головами. Листья дрожали в лунном свете. Шли неторопливо. Эхо шагов по каменной мостовой отдавалось в тишине ночной улицы. А рядом нес свои воды Нил — глубокий, искрящийся под луной. Тени играли на его поверхности — от густо черных до серебристо-белых. Казалось, невидимые пальцы перебирают клавиши гигантского фортепьяно. Все в этой ночи выглядело таинственным, удивительным, исполненным неведомых, но волнующих возможностей. Отчего, думал Азиз, каждый раз, когда он идет в ночи, его охватывает чувство неуловимой печали, рожденной мечтой о каком-то ином, воображаемом мире — целом калейдоскопе разрозненных образов, подобных кроссворду? Отчего его мозг буравит извечный вопрос о будущем, таком неясном и ненадежном? Ведь завтра он может в один миг погибнуть под колесами поезда или умереть в постели от болезни. Извечный вопрос, который иногда скрывается в глубинах сознания, отходит на задний план, но никогда не исчезает. Что я сделал со своей жизнью? Чего я в конце концов хочу от всего этого? Он внезапно нарушил молчание:
— Эмад, меня беспокоит одна вещь.
— Какая, Азиз?
— Ты знаешь, я всегда выходил в лучшие по учебе.
— Да, это верно.
— Так вот, в этом году, последнем в моем медицинском образовании, я не имел возможности заниматься систематически. Нет, я не пропускал лекций, старался всегда присутствовать на обходах, обследовать как можно больше пациентов, и один, и вдвоем с Асадом. Но в остальном все мое время, уходило на политику.
— Друг мой, это необходимые издержки.
— Я понимаю. Но все равно беспокоюсь. Я ведь по-прежнему горжусь своими академическими успехами и верю в их значение. Мечтаю о том дне, когда наконец займусь работой по специальности. Все это меня, честно говоря, тревожит и странным образом сказывается на нервах. Как только беру ручку, чтобы писать, в пальцах появляются судороги. Так больно иногда, что приходится бросать ручку. Она сама выскальзывает из пальцев, как кусок мыла.
— Со специалистом не советовался?
— Был у невропатолога. Он сказал, что это довольно редкий случай, называется писательский спазм и у пишущих людей, когда они переутомлены работой. Он решил, что я хочу перенести экзамены, и предложил выдать мне справку. Я отказался, сказал, что если состояние не улучшится, то вернусь к нему перед экзаменами и возьму справку с диагнозом. Тогда представлю ее декану и попрошу выделить мне человека, который запишет под диктовку мои письменные экзамены.
Эмад засмеялся:
— Редкий случай, которому подвержены только эксцентрики и гении. Успокойся, дружище. Дело не так серьезно.
— Не вижу ничего смешного. Понимаешь, меня это беспокоит, а из-за беспокойства состояние только ухудшается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Хорошо известен он был и молодым людям, тесно сидевшим в овальном зале, окна которого выходили на больницу Каср аль-Айни. Они знали его истинное лицо и потому готовились сообща противостоять тому, что он говорил, став главой нового кабинета.
Азиз чувствовал какую-то опасность, витавшую над их головами, но это чувство было неосознанным, смутным. Сев рядом с людьми, он ощутил их тепло, и вместе с ним пришло ощущение комфорта и безопасности. Чужое горячее дыхание было уверенным, ритмичным. Азиз скользил взглядом по лицам собравшихся, то и дело встречаясь глазами с Эмадом. Но чаще всего его взгляд останавливался на стройной смуглой девушке, которая одна стояла посреди пустой площадки, окруженной рядами сидевших на матрацах людей. Ее слова струились нескончаемым теплым потоком, исходившим, как ему казалось, из неведомых глубин. Возле двери стоял Халиль. Его высокая фигура прислонилась к косяку. Глаза невидяще смотрели сквозь очки, длинная рука покоилась на плече Хусейна.
Девушка обращалась ко всем присутствующим, и их глаза были прикованы к ней в сосредоточенном внимании. Они не отдавали себе отчета в том, что так привлекало их в ней, не замечали сотен тончайших нитей, которые сплетались причудливым кружевом. Невидимые, неосязаемые нити, рождавшиеся в наэлектризованном воздухе, тянулись от этой девушки к людям, прибьюшим из разных концов огромного города.
Возможно, этот скрытый магнетизм порождался любопытством либо удивлением или шоком от созерцания чего-то непривычного. Поскольку для людей, сидевших на полу, сам вид девушки, участвующей в митингах, да еще и выступавшей с такой легкостью и прямотой, было делом необычайным. Впрочем, возможно, на них действовали ее слова. Она говорила о вещах, о которых они слышали впервые. Немногим доводилось читать об этом в книгах, да и то, вероятнее всего, они не уловили толком всей глубины смысла.
Странное впечатление производила на них эта изящная женская фигурка, оказавшаяся в толпе мужчин, странно им было слышать этот плавный мягкий голос, в котором угадывались, однако, уверенность и сила. Слова, звучавшие в этом зале, освещенном желтым светом ламп, воплощали в себе подавленную боль целой нации, боль самого долгого в истории человечества угнетения. В ее словах сквозила надежда, пробудившаяся к жизни после того, как смолкли орудия войны, в них звучало самосознание новых сил, которые рождались на фабриках, в школах и колледжах, на задворках и в лабиринтах, переулков большого рода, — сил, что росли и распространяли свое влияние еще дальше день ото дня черные глаза девушки искрились внутренним светом, ярким, как чистая вода под солнечными лучами. В них был и дерзкий вызов опасностям, и нежность прохладной ладо-пи, приложенной к воспаленному лбу; в них светилась сама жизнь.
Наверное, все это вместе и приковывало к ней такое внимание.
Что-то мальчишеское было в ее осанке, в хрупкой фигуре. Одета просто, на ногах черные туфли, которые, видно, много раз прошли расстояние между колледжем и домом. Волосы, густые, черные как ночь, обрамляли пышными волнами худощавое лицо. Только пробор посередине, напоминавший тонкий луч света в ночи, придавал неожиданную зрелость этому лицу, излучавшему юную жизненную энергию. На щеках играл румянец от волнения, полные губы иногда обнажали ряд белоснежных зубов, особенно когда она улыбалась.
Азиз вместе со всеми внимательно слушал ее выступление. В отличие от остальных он не находил ничего странного в том, что оратором была девушка. С детства он привык к обществу представительниц слабого пола, и ему были неведомы все эти традиционные барьеры. Тем не менее и ему эта девушка, стоявшая посередине зала и говорившая с такой легкостью, казалась удивительно привлекательной. Чуточку нервозные движения рук, одухотворенное лицо, обращенное как бы ко всем присутствующим одновременно, — все это затрагивало нечто большее, чем просто зрение и слух, отзывалось глубоко в его душе с того самого момента, как она начала говорить.
— Я пришла сюда пешком и вернусь домой поздно ночью тоже пешком. Когда я приду домой, отец и мать будут ждать меня. Мне придется выслушать обидные слова о девушках, которые уходят вечерами и возвращаются поздно ночью. Эти слова для меня словно нож в сердце. Из-за них я начинаю чувствовать, что я не такая, как вы, что я — ничтожное существо по сравнению с вами. Просто вещь, которой кто-то манипулирует. Когда я стою среди вас, я вижу в ваших взглядах что-то странное. Вы будто удивлены тем, что я нахожусь здесь. А .все потому, что я — девушка. Но ведь и у девушек есть разум, как и у молодых людей. Да, она тоже мыслит, радуется или грустит. Каждый день я хожу в колледж и сижу там рядом со своими сокурсниками. Слушаю лекции, учусь, потому что хочу работать. Засиживаюсь до поздней ночи над книгами при свете настольной лампы. По учебе я обогнала всех своих товарищей. И в то же время чувствую, что никто не принимает меня такой, какая я есть.
Я могла бы и не приходить на этот митинг. Куда спокойнее было бы сидеть себе дома. Но я хочу внести свой вклад в то дело, которым вы заняты, участвовать в нем. Я ощущаю гнет, под которым мы живем, больше, чем вы. Как и вы, я живу в стране, находящейся под чужеземным господством, управляемой тиранами. И все-таки, когда я протягиваю руки к вам, никто не хочет оказать мне поддержку, никто не желает признать, что я — человеческое существо, которое думает, чувствует и возлагает надежды на будущее.
Как и вы, я узнала, что такое бедность. Так же, как знает ее работница, стоящая у станка, или крестьянка в деревне. Работающая женщина трудится весь день и еще заботится о детях, кормит их и укладывает спать. Почему же вы ее отвергаете? Почему ее работать до изнеможения и сверх того заботиться о вас, взваливаете на нее бремя семейных забот и вместе с тем требуете, чтобы она оставалась на задворках жизни, лишенная собственной воли, своего мнения, самых элементарных прав?
Я пришла сегодня сюда, чтобы поговорить о нашем будущем, о нашей свободе. О нашей и вашей. Многие мои подруги тоже хотят участвовать в борьбе, которая разгорается повсюду. Но дадите ли вы им место в своих рядах или же отвернетесь от них?
Я пришла сюда, чтобы задать вам этот вопрос. От вашего ответа будет зависеть многое. Если мы действительно хотим быть свободными, мы не можем больше игнорировать целую половину общества, в котором живем...
Слова падали блестящими каплями, рассекая тишину, как звон колокольчика, опускались на спокойную гладь озера, и по воде шли круги. Они охватывали людей, сидевших рядами. Бледные лица были повернуты к ней. Слушали не двигаясь и затаив дыхание, ждали этих слов, боялись прервать поток речи.
Какие разные лица были у них! Здесь собрались люди с окраин и те, кто жил в центре. Лица студентов — юные, чистые, мечтательные. Бородатые лица под тюрбанами. Лица усталые, в которые въелась копоть и машинное масло после смены в железнодорожном депо. Лица неподвижные, глядящие с немым ожиданием, — рабочие из Шубры аль-Хаймы, пришедшие сюда в своих синих спецовках пешком или прибывшие на велосипедах. Лица людей в униформах цвета хаки с блестящими пуговицами, с раздутыми карманами — работники трамвайных компаний. Девичьи лица — группа студенток, стоявших в сторонке, словно боявшихся слиться с молчаливой массой людей, сидевших на полу, слушавших и поглощавших каждое слово, как голодный зверь поглощает мясо.
Поднялся рабочий-текстильщик. Коренастая фигура в голубой выцветшей спецовке, грудь нараспашку. Отблески лампочки на смуглом лице. Глаза — две крошки антрацита. Азиз разглядел морщины на его лбу под копной густых нечетных волос, уши, прижатые к голове. Рабочий начал говорить, сперва медленно, потом все быстрее, повышая голос от избытка эмоций:
— Я приветствую нашу сестренку за глубокие чувства, которые она тут высказала. Скажу, что мы, рабочие, очень даже хорошо понимаем все, о чем она толковала. Мы — жертвы эксплуатации в самой ее жестокой форме. Эксплуатации без масок. Она, как лютый зверь, на каждой фабрике каждый день сосет из нас кровь. И этой эксплуатации подвергаемся мы все — и мужчины, и женщины. А главное — эксплуатируют нас и чужеземцы, и их прихвостни, реакционеры. А когда мы просим дополнительно куска хлеба для наших голодных ребятишек, в нас стреляют.
Теперь пришло время, когда особенно не до речей. Идеи, какие бы они ни были глубокие, широкие, далеко идущие, бесполезны, если их не подкрепить действием, если они не ведут к созданию организации. Реакция, представленная самым жестоким и матерым агентом — Сидки-пашой, готовит наступление на наш народ. Конечно, ему нужно время на подготовку, на разработку плана заговора. Потому Сидки и заявляет: "Дайте мне тихо-мирно делать мое дело". А мы не должны позволять ему тихо-мирно подготовиться. Сегодня он требует спокойствия, а завтра откроет по нам огонь, как уже сделал в 1930 году. Нет иного пути к независимости, кроме борьбы. Поэтому мы должны создать национальный комитет и подготовиться ко всеобщей забастовке, в которой примут участие все слои нашего народа. Рабочие Шубры аль-Хаймы готовы. У них созданы комитеты на местах, которые действуют под объединенным руководством подготовительного комитета. Здесь сейчас представлены другие профсоюзы — трамвай, метро, автобусы, типография, отели, железные дороги, электричество, водоснабжение и прочие. Нам надо наладить координацию между разными организациями. На всех факультетах университета созданы исполнительные комитеты. Нам остается выбрать день всеобщей политической забастовки, день, когда массы людей покинут стены фабрик, контор, колледжей, школ и двинутся к центру Каира. Вот все, что я хотел сказать.
Невнятный гул прокатился по рядам. Люди энергично кивали головами, соглашаясь. Кое-где голоса зазвучали громче. Всех прервал человек с темным, словно высеченным из камня лицом, с густой бородой — это лицо Азизу уже было знакомо. Сильный голос рассек невнятный гул ритмичной литературной арабской речью:
— Именем аллаха всемилостивого и милосердного! Опасайтесь тех, кто пришел к вам с соблазнительными речами. Оставайтесь послушными тем, кто отвечает за ваши дела. Я. вижу, вы принимаете поспешные решения и слушаете подрывные идеи, которые не приведут ни к чему, кроме разрухи и беспорядков. Нет сомнения, что премьер-министр - человек с большим опытом, кладезь политических знаний. Ему ведомы многие факты и обстоятельства, о которых вы почти не имеете понятия. Наш долг — дать ему возможность сделать то, что необходимо. Он обещал честно работать во имя нации. Он заявил, что его главная цель — завершить свою карьеру достижением независимости Египта. Это цель всей его жизни. Так зачем же бросать тень сомнений на его намерения, создавать хаос и беспорядки? Не лучше ли посвятить наши усилия самоочищению, освобождению от грехов в нашей земной и духовной жизни? Разве не очевидно, что мы изо дня в день отходим все дальше и дальше от учения нашей святой религии? Здесь вот выступала наша сестра, которая пришла и стояла тут в толпе мужчин. Они сидели вокруг нее и во все глаза разглядывали ее, пока она говорила о равенстве между мужчинами и женщинами. Что же это за равенство такое, которого она вожделеет? Как мы можем забывать вечную истину, записанную в святых книгах, которая гласит: мужчины — наставники женщин? Пусть женщины вернутся на свое .обычное место — домой, к своим детям. А мы будем вести борьбу с коррупцией, аморальностью везде и повсюду. Будем бороться против тех, кто продает алкоголь и пьет его, кто открывает бары и кабаре, кто, подобно червям, разъедает плоть нашего общества...
Его слова потонули в шуме протестующих голосов. Халиль, улучив момент, выступил на середину круга и громко крикнул:
— Товарищи! Я предлагаю закрыть митинг! Уже половина второго ночи, а завтра нам предстоит много дел. Я предлагаю продолжать подготовку ко всеобщей забастовке. Комитет должен составить заявление для прессы и провозгласить 21 февраля днем сопротивления колониализму. Пусть каждый делегат займется необходимыми организационными мероприятиями. Да здравствует народная борьба! Да благословит вас аллах!
Все стали торопливо подниматься, шум в помещении усилился. Бурные дискуссии сливались с топотом ног. Мышцы онемели от долгого сидения, все потягивались, разминались, хрустя суставами. Вспыхивали спички, замелькали огоньки сигарет. Группы распадались, вытягивались в длинную колонну к выходу, спускались по железной лестнице в маленький двор, примыкавший к зданию колледжа. Азиз замешкался, поджидая Эмада. Когда они спускались вместе, нащупывая дорогу в темноте, впереди внизу отчетливо слышалось цоканье высоких каблуков о железные ступени. Женский голос произнес:
— Твоя речь сегодня, Нация, была замечательной.
Азиз напряг слух, стараясь уловить ответную реплику. Гот же голос повторил:
— Нация! Ты слышишь, что я сказала? Речь твоя была.
Небольшая пауза. Знакомый теплый голос сказал: Да ничего особенного не было в моей речи, Суад, как всегда. Но все равно я рада.
Азиз с Эмадом спустились вниз. Азиз увидел девушку — стремительной походкой она направлялась к железной калитке, ведущей на улицу. Рядом с ней шла другая девушка, невысокого роста, которую Азиз не разглядел. Обернувшись к Эмаду, он сказал:
— Вот эта девушка сегодня выступала. Эмад усмехнулся:
— Да ты, брат, наблюдательный. Гм... когда касается девочек.
Азиз промолчал. Он в этот момент не был расположен к шуткам. Заговорили на другую тему.
— М-да... сейчас мы никакого транспорта уже не найдем. А тебе ведь далеко топать. Пойдем ко мне, что ли?
— Вообще-то мне надо домой. Книги и тетради для завтрашних занятий у меня дома.
— Да брось ты, пошли ко мне. Ну, пораньше завтра встанешь и съездишь на автобусе домой перед занятиями.
— Ну что ж, можно, пожалуй, и так.
Некоторое время они молча шли по улице Каср аль-Айни. Потом Азиз предложил:
— Может, по набережной пойдем?
— Давай.
Высокие деревья чуть слышно шелестели над их головами. Листья дрожали в лунном свете. Шли неторопливо. Эхо шагов по каменной мостовой отдавалось в тишине ночной улицы. А рядом нес свои воды Нил — глубокий, искрящийся под луной. Тени играли на его поверхности — от густо черных до серебристо-белых. Казалось, невидимые пальцы перебирают клавиши гигантского фортепьяно. Все в этой ночи выглядело таинственным, удивительным, исполненным неведомых, но волнующих возможностей. Отчего, думал Азиз, каждый раз, когда он идет в ночи, его охватывает чувство неуловимой печали, рожденной мечтой о каком-то ином, воображаемом мире — целом калейдоскопе разрозненных образов, подобных кроссворду? Отчего его мозг буравит извечный вопрос о будущем, таком неясном и ненадежном? Ведь завтра он может в один миг погибнуть под колесами поезда или умереть в постели от болезни. Извечный вопрос, который иногда скрывается в глубинах сознания, отходит на задний план, но никогда не исчезает. Что я сделал со своей жизнью? Чего я в конце концов хочу от всего этого? Он внезапно нарушил молчание:
— Эмад, меня беспокоит одна вещь.
— Какая, Азиз?
— Ты знаешь, я всегда выходил в лучшие по учебе.
— Да, это верно.
— Так вот, в этом году, последнем в моем медицинском образовании, я не имел возможности заниматься систематически. Нет, я не пропускал лекций, старался всегда присутствовать на обходах, обследовать как можно больше пациентов, и один, и вдвоем с Асадом. Но в остальном все мое время, уходило на политику.
— Друг мой, это необходимые издержки.
— Я понимаю. Но все равно беспокоюсь. Я ведь по-прежнему горжусь своими академическими успехами и верю в их значение. Мечтаю о том дне, когда наконец займусь работой по специальности. Все это меня, честно говоря, тревожит и странным образом сказывается на нервах. Как только беру ручку, чтобы писать, в пальцах появляются судороги. Так больно иногда, что приходится бросать ручку. Она сама выскальзывает из пальцев, как кусок мыла.
— Со специалистом не советовался?
— Был у невропатолога. Он сказал, что это довольно редкий случай, называется писательский спазм и у пишущих людей, когда они переутомлены работой. Он решил, что я хочу перенести экзамены, и предложил выдать мне справку. Я отказался, сказал, что если состояние не улучшится, то вернусь к нему перед экзаменами и возьму справку с диагнозом. Тогда представлю ее декану и попрошу выделить мне человека, который запишет под диктовку мои письменные экзамены.
Эмад засмеялся:
— Редкий случай, которому подвержены только эксцентрики и гении. Успокойся, дружище. Дело не так серьезно.
— Не вижу ничего смешного. Понимаешь, меня это беспокоит, а из-за беспокойства состояние только ухудшается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43