в последние недели Нягол быстро шел на поправку, уже прогуливался по парку, разумеется в сопровождении сестры и врача. Товарищ Няголов, добавили врачи, не раз бывал в критическом положении, пришлось сделать повторную операцию, но это в прошлом, рана почти зажила, температура нормализуется, а самое главное — больной начал есть, совсем как болгарин доброго старого времени! Вообще, кремень человек, самообладание просто завидное.
— Они вместе были в подполье,— вмешался Трифонов, указывая взглядом на Весо.— Старые боевые товарищи...
— Старики-воеводы,— добавил Весо.— Значит, дело будем считать решенным?
Врачи единодушно кивнули. Весо поблагодарил их, и они вышли из кабинета.
Остались втроем. Главврач не догадывался, что им надо поговорить наедине, и все время внимательнейшим образом вникал в разговор, словно ему было поручено заучить его наизусть.
— Я знаю, что вы ознакомились с подробностями,— начал Трифонов.— Расследование закончилось, готовим выводы.
— Ага,— ответил Весо.— И какие же будут выводы?
В глазах его мелькнула насмешка.
— Разумеется, прежде всего политические. Но и моральные.
— Не знаю уж, какие получатся выводы,— заметил Весо,— но тут есть над чем задуматься. Во-первых, разве этого человека не знали раньше? Имеются сведения, что он уже несколько лет как распоясался. Во-вторых, оружие. Как могла случиться подобная вещь?
— К сожалению, оно было присвоено еще до Девятого. Служебный свой пистолет он давно уже передал.
— Вы его знали лично, этого Энё?
— Не очень хорошо.
— А когда решили лишить его звания, разве не разговаривали?
Трифонова больно задел вопрос: это неприятное дело он возложил на других.
— Мое упущение... Очень был занят, да и кто бы мог такое предвидеть?
— Правда ли, что в этой самой корчме Энё когда-то угрожал Няголу?
И это знают, удивился Трифонов и отрезал:
— Увы, правда. Выяснилось на следствии.
— При этой сцене присутствовали коммунисты?
— Двое.
— И промолчали?
— Не придали значения. Один к тому же плохо слышит.
— Говорят, Энё тогда орал как оглашенный?
Напрасно поглядывал Трифонов на главврача.
— Да-а-а,— протянул Весо,— как беда разразится,
объяснений много. Вы ведь знаете, наверное, что говорят:
пал от своих?
Это переполнило чашу. Раз до этого дошло, будут выводы.
— Эти толки распускают люди настроенные,— осторожно возразил Трифонов.
— Настроенные, говорите? Как сказать. Я, например, как только мне сообщили, подумал именно так... А вам такое в голову не пришло?
— Признаться, нет,— выкручивался Трифонов.— Я был так поражен, что не успел проанализировать последствий.
— Можно понять,— неопределенно произнес Весо и спросил: — Вы упомянули о выводах. Что вы имеете в виду?
Трифонов снова запнулся: начальство сыпало соль на рану.
— Мы еще не уточнили,— начал он, собирая мысли,— но, очевидно, придется начать с партийной организации на селе. Соберем собрание, позаседаем, разберемся. Виновные понесут наказание...
Во время частых пауз секретарь перебирал в памяти людей, из которых выделилась неожиданно фигура Топа-лы. Этот крупный неуклюжий человек не был сторонним в случившемся, его дружба с Энё была широко известна, так же как и настроения и его, и всей его маленькой, но крепкой компании. Сам Трифонов по этой части был осведомлен в подробностях, иногда комических, как, например, случай с последним начальническим мундиром Топалы в каком-то окружном хозяйственном предприятии. В день проводов на пенсию Топала публично срезал с куртки пуговицы и знаки отличия и собственноручно пришил самые обыкновенные пуговицы. В этом классически опрощенном наряде он красовался долгое время, производя немалое впечатление.
Случай не преминул столкнуть их лицом к лицу. На очередной конференции Топала подстерег его, окинул тяжким взглядом, снисходительно кивнул и потащил в угол. Трифонов,— начал он медленно,— хозяйственные задачи — они всего лишь хозяйственные, есть задачи более важные и более острые.— Топала стал поправлять крепко завязанный узел галстука и скривил его еще больше.— Ты молодой, карьеру гонишь, но надо и подальше смотреть. Пока.
Первой его реакцией, помнится, был гнев. Однако, пораздумав, он решил с ним не связываться. Во-первых, потому что Топала был записной страдалец, не дрогнувший перед истязаниями и приговорами. Опасен был и характер этого человека — дьявольская смесь верности принципам со склонностью к лидерству и вождизму, мечты о власти, которая позволила бы привести эти принципы в соответствие с собственным пониманием. Трудность была в том, что в конечном счете Топала не притворялся, хотя и умел действовать хитро и осторожно. Сбитый с толку переменами времени, он торчал посреди него, точно одинокий дуб с крепким стволом и корнями, но с усохшими ветками и вялыми листьями. Потеряв ориентацию, он то глядел прямо на солнце, то поворачивался к нему спиной, задетый в самый чувствительный орган, откуда черпал и силу и слабость,— в свою веру. Его зоркий, но безграмотный взгляд улавливал всякую оплошность, всякий неверный ход, он страдал и злорадствовал одновременно, и не было такой силы на свете, которая бы его убедила, что изменилась жизнь, а не принципы.
Трифонов из личных наблюдений, а в основном от других людей знал про компанию, собиравшуюся на даче Топалы, в винограднике наверху, знал, что Энё был там постоянным гостем. Теперь стало ясно, что он недооценил положение, обманутый внешней дисциплинированностью Топалы — его регулярными появлениями на собраниях и демонстрациях, скромным образом жизни да непоказной заботой о квартале, в котором жил и где пользовался уважением — это была одна сторона медали.
Весо внимательно слушал Трифонова, который говорил о влиянии на Энё людей, подобных Топале, не упоминая, однако, имени последнего. Он знал этот тип людей еще с нелегальных времен. Натуры мужественные, но своенравные, не склонные к продолжительным размышлениям, люди действия. С одним важным дополнением: у большинства из них был наметанный глаз на житейское и странная слепота мысли — она твердо крепилась на нескольких общих истинах, искренне воспринятых, но оголенных, неприступных и потому неизменных. Они знали жизнь и ее тяготы, улавливали наугад веянья времени, но не знали и не способны были постичь внутреннего его хода, они не чувствовали эпоху. Именно в их среде — из честолюбивого сплетения воли, характера и амбиций — появлялись эти чудаки с претензией на теорию и идею, и чем они были доморощеннее, тем непримиримее и яростнее...
Энё, разумеется, не был точно таким, он, скорее, был оруженосцем-люмпеном. В данном случае худо было то, что именно он набросился на Нягола, и Трифонов, видимо, или не понимает, или не чувствует трагедии, разыгравшейся в сельской корчме: необычна она, эта трагедия. И не только оттого, что Нягол мог кончиться на полу вместе с Энё, а оттого... Хорошо, что он сам упомянул об Эневом вдохновителе, это в какой-то степени его извиняет. Корень именно тут, но с Нягол ом об этом говорить не следует.
— Трифонов,— сказал он, когда секретарь закончил,— я не хочу ничего предрешать, но думаю, Энё надо выкинуть из партийных рядов посмертно. И это будет не просто символика.
Трифонов кивнул.
— А что касается Нягола, то он счастливчик.
Нягола гость пожелал посетить наедине. Его провели в палату, сестра сообщила, что больной не спит. Перед дверью Трифонов шепнул Весо, что будет ждать его в комитете. Весо кивнул и нажал на ручку.
Изумление обоих было полнейшим: Нягол его не ожидал, Весо же был поражен переменой. Обнялись, поохав тихонько, по-мужски. Весо ощупал под пижамой костлявое тело: Няголовы плечи выставились, точно крыша у пагоды, крупный нос запал, и на него взбежала маленькая вена, а от мясистых губ остались две темно-фиолетовые извилинки.
— Человече, да ты ли это? — вопросил Весо, придерживая его за плечи.
— Собственной персоной. Весо вгляделся ему в лицо.
— Знаешь, на кого ты похож?
— Откуда ж мне-то знать?
— Ладно, в другой раз...— Весо пододвинул стул и сел.— Ну, рассказывай.
— Что там делается? — лукаво проронил Нягол, скользнув взглядом по потолку. Запавшие глаза глядели проницательно.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что запомнил тамошние дела?
Нягол поджал и без того пропавшие губы и стал походить на беззубого старика. Выражение скуповатости появилось в лице.
— Запомни, Весо: страшно только миг перед этим.
Сама же смерть похожа на сладкий морок — падаешь во
все стороны одновременно, как будто в глубину погру
жаешься и дна никак не можешь достать.
Весо слушал.
— Никаких очертаний, красок, звуков, ни дрожи, ни боли — бесплотность и невесомость...
— А ты не поэтизируешь?
— И всего лишь миг-два — не больше.
— И не чувствуешь ни ужаса, ни сожаления?
— Нет, ощущения необычайные. В смерти, я тебе скажу, есть что-то от зачатия.
Весо над этими словами озадаченно помолчал.
— Я слышал, тяжелораненые долго сознания не теряют,— сказал он наконец.
— Я пришел в себя в машине.
— Но тогда-то — ужаснулся?
— Нет, смирился. Сквозь боль себе говорил: вот так-то, Нягол, вот так-то...
_ Гм,— произнес Весе— Не знаю, насколько точно можно определять свои ощущения в таком состоянии.
— Я и не стараюсь,— необидчиво ответил Нягол.— Но что огненное дульце больше не увижу — это я тоже понимал.
— Значит, выстрел ты все же видел?
— Успел заметить после того, как услышал выстрел... А может, я его и не слышал?..
— Ты хотел прижать Энё сбоку?
— Что-то в этом роде.
— И тут он тебя заметил?
— Скорее почуял. Он был жуть какой импульсивный.
— Алкоголик и садист!
— Энев случай, Весо, вовсе не такой простой, как кажется. Не забывай, что смертельно пьяный он размозжил себе череп.
— А был у него другой выход?
— Сам себе размозжил череп,— повторил Нягол, странно поглядывая на Весо.
— Да ты что, уж не простить ли его надумал? — ощетинился Весо.
— Простить едва ли получится, но вот понять? Нягол снова поглядел на друга, странно, искоса.
Весо, уловив перемену, воскликнул:
— Ну его к черту, этого типа! Главное — ты уцелел. Няголу страшно захотелось курить. Он сказал глуховато:
— Я бы мог описать этого человека, но он — видишь? — увернулся... Именно его, люмпена! А теперь поздно.
— Глупости!.. И уж коли так тебе хочется, почему поздно?
— Потому что я не знал его хорошо.
— Брось ты заниматься этой дичью!
— Ты злишься, и есть отчего: Энё наш. И мы в его безумных глазах — отступники от истинного образа идеи, вот так-то, брат.
— Тебя подводит воображение. Какие могут быть идеи у деклассированного типа?
— Деклассированного — но кем?
— Самой жизнью, ясное дело.
— Совсем не ясное. Его деклассировала не жизнь, а время, Весо. Это большая разница. Энё — люмпен не в жизни, а в идее. И нам его некуда деть, даже мертвого.
— Если бы так было, он бы на тебя не замахнулся,— произнес Весо с той снисходительностью, какую он, в качестве ума государственного, питал к людям более низкого разбора. Нягол знал эту его слабость и прощал ее, теперь же она заставила его вскинуться на локтях.
— Ты меня недооцениваешь. Но еще хуже, что ты недооцениваешь людей вроде Энё.
— Еще чего!
— Да, Весо, да! Ведь сперва он в Гроздана хотел попасть, в председателя хозяйства! Они с ним вдрызг разругались. Но после первого выстрела он впал в транс и стал палить куда попало.— Нягол опустился на подушку.— Обрати внимание: единичные, рассеянные выстрелы — он даже стекляшки побил за стойкой... Но лишь только Энё увидел, что я подбираюсь, он протрезвел моментально. Теперь слушай: в меня он стрелял дважды, потому что в первый раз не попал...
— Ты уверен?
— Он хотел меня убить, Весо, я видел его глаза.— Нягол отер сухие губы.— Вот я и спрашиваю — почему именно меня? У нас ведь с ним никаких не было дел?
Весо не отвечал, задумавшись.
— Я тебе скажу почему. Если оставить в стороне зависть, озлобленность и ракию, я в глазах Энё был одним из тех чужаков, что сумели пристроиться к движению и забраться наверх, чтобы оттуда пускать пыль в глаза народу и власти.
— Слишком ты его усложняешь,— возразил Весо, вспоминая свой разговор с Трифоновым.
— Человек ощущает сложность в той мере, в какой сам ею обладает.
— Хорошо, пусть так,— согласился Весо.— Вот поправишься — и садись вписывать его в ряды мудрецов, которых он и в глаза не видел. Герой нашего времени...
И Нягол снова уловил ту раздражающе-покровительственную нотку. Весо не разделял его оценок. По натуре своей он вообще был склонен не усложнять, а упрощать окружающий мир, это было в самом складе его ума и усилено опытом. Но сейчас ему явно не хотелось с Няголом, с больным, спорить.
— Энё мертв, даже иронизировать теперь поздно,— сказал Нягол.— Расскажи-ка лучше, что новенького у тебя?
— Ничего особенного, кроме работы да этой путаницы вокруг будущей реформы. Вообще касательная между государственным и общественным оказалась капризной, точно любовница,— уточнил Весо, усмехнувшись лукаво.
Нягол полюбовался сравнением. Странный все-таки этот Весо. То из себя выходит из-за очевидных вещей, то формулирует сложное.
— Касательная, говоришь? Ну-ка расскажи.
— Ты же устал,— отклонил его просьбу Весо.— Приляг, отдохни. Марга здесь?
Нягол коротко поведал о ссоре.
— Вы прямо как маленькие,— выбранил его Весо.— Возьми свою куклу, отдай мои тряпки. Где она сейчас?
Нягол пожал плечами:
— Не знаю точно, на море поехала.
— Не знает, а то бы сразу примчалась. Ты должен ей сообщить.
— Чтобы предстать героем? — Нягол поморщился.— Пусть все будет как есть.
— Не ценишь ты ее, а зря. Останешься бобылем, как я, тогда поймешь.
— Я всю жизнь в бобылях, мне не привыкать.
— Знаем — тут поклонница, там поклонница... А годики-то летят, старость на подходе. В один прекрасный день все твои мотыльки разлетятся.
— Ты что, уж не жениться ли собрался?
— Сначала тебя женим.
Няголу вспомнилась Элица, ее озабоченное лицо, из-за которого выглядывали пытливые глаза девушки-мима. С житейской точки зрения Весо прав, но как ему объяснишь свои отношения с Маргой, когда и сам их не до конца понимаешь? А главное — Марга терпеть не может Элицу, по-идиотски к ней ревнует, и это его угнетает. Лучше уж приятельские отношения, близкие или далекие, чем поздний брак без детей, без естественных радостей, связывающих мужчину и женщину. К тому же в душе его в последнее время гнездилась новая, все более настойчивая мысль, владеть которой сподручнее было, оставаясь несвязанным. Но это не предмет для разговора с кем бы то ни было.
— Мне надо здоровье вернуть, Весо, если это вообще возможно. Важные дела предстоят — я собрался принять кое-какие решения.
— Какие?
— Личные.
Весо откинулся на стуле, словно так ему было легче понять то, что Нягол недоговаривает.
— Не понимаю,— признался он.— Да и не гожусь
в исповедники. А что до здоровья — придется потор
чать в санатории, пожить на режиме — ничего не поде
лаешь, писатель...
Нягол подпихнул под себя измятую подушку. Складка между бровями стала у него глубже, словно работящий гном провел своей сошкой новую борозду.
— Никаких санаториев,— ответил он,— я тут остаюсь, у родичей, на общем котле.
— Давай сейчас не будем ругаться,— промолвил Весо, взглянув на часы.— Ого, я уже побил все рекорды. Поправляйся, голову выше. Постараюсь заскочить еще.— Он склонился и взъерошил свалявшиеся Няголовы волосы.— И помни, что ты счастливчик!
Нягол, проводив его взглядом, уставился на неподвижную белую дверь, думая, что жизнь все-таки — сплошной мираж.
Август был в изломе. Над обезлюдевшим городом пламенел солнечный жар, крыши и улицы так накалялись, что за ночь не успевали остыть. Тонкий слой пыли посыпал деревья и травы, простеганные первыми желтовато-ржавыми нитями — давно уже не было дождя. Душная тишь, сгущавшаяся после полудня, придавливала всю окрестность, и только поскрипыванье песчаного карьера, выскоблившего самую красивую складку плато, говорило о присутствии жизни.
Наперекор врачам Нягол часами лежал полуголый во дворике перед отцовским домом и раскаливался до испарины, до изнеможения. Как только Элица и Иван забрали его из больницы, он упорно держался этих солнечных ванн, не внимая никаким увещаниям. Ничего на меня не действует так целебно, как солнце,— утверждал он. И вправду, рана начала затягиваться и подсыхать, пепельный тон кожи сперва перешел в желтоватый, а затем стал быстро смуглеть. После второго или третьего сна раскинувшийся на одеяле Нягол все больше легчал, но и становился голодным. Он вытирался влажным полотенцем, поскольку купанье было ему пока запрещено, протирал кожу ваткой, смоченной в спирте, и позволял отвести себя в кухню, где его ждали яства одно другого вкуснее. Поварихами были Элица и главным образом Мина, переселившаяся сюда, пока Нягол был в больнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Они вместе были в подполье,— вмешался Трифонов, указывая взглядом на Весо.— Старые боевые товарищи...
— Старики-воеводы,— добавил Весо.— Значит, дело будем считать решенным?
Врачи единодушно кивнули. Весо поблагодарил их, и они вышли из кабинета.
Остались втроем. Главврач не догадывался, что им надо поговорить наедине, и все время внимательнейшим образом вникал в разговор, словно ему было поручено заучить его наизусть.
— Я знаю, что вы ознакомились с подробностями,— начал Трифонов.— Расследование закончилось, готовим выводы.
— Ага,— ответил Весо.— И какие же будут выводы?
В глазах его мелькнула насмешка.
— Разумеется, прежде всего политические. Но и моральные.
— Не знаю уж, какие получатся выводы,— заметил Весо,— но тут есть над чем задуматься. Во-первых, разве этого человека не знали раньше? Имеются сведения, что он уже несколько лет как распоясался. Во-вторых, оружие. Как могла случиться подобная вещь?
— К сожалению, оно было присвоено еще до Девятого. Служебный свой пистолет он давно уже передал.
— Вы его знали лично, этого Энё?
— Не очень хорошо.
— А когда решили лишить его звания, разве не разговаривали?
Трифонова больно задел вопрос: это неприятное дело он возложил на других.
— Мое упущение... Очень был занят, да и кто бы мог такое предвидеть?
— Правда ли, что в этой самой корчме Энё когда-то угрожал Няголу?
И это знают, удивился Трифонов и отрезал:
— Увы, правда. Выяснилось на следствии.
— При этой сцене присутствовали коммунисты?
— Двое.
— И промолчали?
— Не придали значения. Один к тому же плохо слышит.
— Говорят, Энё тогда орал как оглашенный?
Напрасно поглядывал Трифонов на главврача.
— Да-а-а,— протянул Весо,— как беда разразится,
объяснений много. Вы ведь знаете, наверное, что говорят:
пал от своих?
Это переполнило чашу. Раз до этого дошло, будут выводы.
— Эти толки распускают люди настроенные,— осторожно возразил Трифонов.
— Настроенные, говорите? Как сказать. Я, например, как только мне сообщили, подумал именно так... А вам такое в голову не пришло?
— Признаться, нет,— выкручивался Трифонов.— Я был так поражен, что не успел проанализировать последствий.
— Можно понять,— неопределенно произнес Весо и спросил: — Вы упомянули о выводах. Что вы имеете в виду?
Трифонов снова запнулся: начальство сыпало соль на рану.
— Мы еще не уточнили,— начал он, собирая мысли,— но, очевидно, придется начать с партийной организации на селе. Соберем собрание, позаседаем, разберемся. Виновные понесут наказание...
Во время частых пауз секретарь перебирал в памяти людей, из которых выделилась неожиданно фигура Топа-лы. Этот крупный неуклюжий человек не был сторонним в случившемся, его дружба с Энё была широко известна, так же как и настроения и его, и всей его маленькой, но крепкой компании. Сам Трифонов по этой части был осведомлен в подробностях, иногда комических, как, например, случай с последним начальническим мундиром Топалы в каком-то окружном хозяйственном предприятии. В день проводов на пенсию Топала публично срезал с куртки пуговицы и знаки отличия и собственноручно пришил самые обыкновенные пуговицы. В этом классически опрощенном наряде он красовался долгое время, производя немалое впечатление.
Случай не преминул столкнуть их лицом к лицу. На очередной конференции Топала подстерег его, окинул тяжким взглядом, снисходительно кивнул и потащил в угол. Трифонов,— начал он медленно,— хозяйственные задачи — они всего лишь хозяйственные, есть задачи более важные и более острые.— Топала стал поправлять крепко завязанный узел галстука и скривил его еще больше.— Ты молодой, карьеру гонишь, но надо и подальше смотреть. Пока.
Первой его реакцией, помнится, был гнев. Однако, пораздумав, он решил с ним не связываться. Во-первых, потому что Топала был записной страдалец, не дрогнувший перед истязаниями и приговорами. Опасен был и характер этого человека — дьявольская смесь верности принципам со склонностью к лидерству и вождизму, мечты о власти, которая позволила бы привести эти принципы в соответствие с собственным пониманием. Трудность была в том, что в конечном счете Топала не притворялся, хотя и умел действовать хитро и осторожно. Сбитый с толку переменами времени, он торчал посреди него, точно одинокий дуб с крепким стволом и корнями, но с усохшими ветками и вялыми листьями. Потеряв ориентацию, он то глядел прямо на солнце, то поворачивался к нему спиной, задетый в самый чувствительный орган, откуда черпал и силу и слабость,— в свою веру. Его зоркий, но безграмотный взгляд улавливал всякую оплошность, всякий неверный ход, он страдал и злорадствовал одновременно, и не было такой силы на свете, которая бы его убедила, что изменилась жизнь, а не принципы.
Трифонов из личных наблюдений, а в основном от других людей знал про компанию, собиравшуюся на даче Топалы, в винограднике наверху, знал, что Энё был там постоянным гостем. Теперь стало ясно, что он недооценил положение, обманутый внешней дисциплинированностью Топалы — его регулярными появлениями на собраниях и демонстрациях, скромным образом жизни да непоказной заботой о квартале, в котором жил и где пользовался уважением — это была одна сторона медали.
Весо внимательно слушал Трифонова, который говорил о влиянии на Энё людей, подобных Топале, не упоминая, однако, имени последнего. Он знал этот тип людей еще с нелегальных времен. Натуры мужественные, но своенравные, не склонные к продолжительным размышлениям, люди действия. С одним важным дополнением: у большинства из них был наметанный глаз на житейское и странная слепота мысли — она твердо крепилась на нескольких общих истинах, искренне воспринятых, но оголенных, неприступных и потому неизменных. Они знали жизнь и ее тяготы, улавливали наугад веянья времени, но не знали и не способны были постичь внутреннего его хода, они не чувствовали эпоху. Именно в их среде — из честолюбивого сплетения воли, характера и амбиций — появлялись эти чудаки с претензией на теорию и идею, и чем они были доморощеннее, тем непримиримее и яростнее...
Энё, разумеется, не был точно таким, он, скорее, был оруженосцем-люмпеном. В данном случае худо было то, что именно он набросился на Нягола, и Трифонов, видимо, или не понимает, или не чувствует трагедии, разыгравшейся в сельской корчме: необычна она, эта трагедия. И не только оттого, что Нягол мог кончиться на полу вместе с Энё, а оттого... Хорошо, что он сам упомянул об Эневом вдохновителе, это в какой-то степени его извиняет. Корень именно тут, но с Нягол ом об этом говорить не следует.
— Трифонов,— сказал он, когда секретарь закончил,— я не хочу ничего предрешать, но думаю, Энё надо выкинуть из партийных рядов посмертно. И это будет не просто символика.
Трифонов кивнул.
— А что касается Нягола, то он счастливчик.
Нягола гость пожелал посетить наедине. Его провели в палату, сестра сообщила, что больной не спит. Перед дверью Трифонов шепнул Весо, что будет ждать его в комитете. Весо кивнул и нажал на ручку.
Изумление обоих было полнейшим: Нягол его не ожидал, Весо же был поражен переменой. Обнялись, поохав тихонько, по-мужски. Весо ощупал под пижамой костлявое тело: Няголовы плечи выставились, точно крыша у пагоды, крупный нос запал, и на него взбежала маленькая вена, а от мясистых губ остались две темно-фиолетовые извилинки.
— Человече, да ты ли это? — вопросил Весо, придерживая его за плечи.
— Собственной персоной. Весо вгляделся ему в лицо.
— Знаешь, на кого ты похож?
— Откуда ж мне-то знать?
— Ладно, в другой раз...— Весо пододвинул стул и сел.— Ну, рассказывай.
— Что там делается? — лукаво проронил Нягол, скользнув взглядом по потолку. Запавшие глаза глядели проницательно.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что запомнил тамошние дела?
Нягол поджал и без того пропавшие губы и стал походить на беззубого старика. Выражение скуповатости появилось в лице.
— Запомни, Весо: страшно только миг перед этим.
Сама же смерть похожа на сладкий морок — падаешь во
все стороны одновременно, как будто в глубину погру
жаешься и дна никак не можешь достать.
Весо слушал.
— Никаких очертаний, красок, звуков, ни дрожи, ни боли — бесплотность и невесомость...
— А ты не поэтизируешь?
— И всего лишь миг-два — не больше.
— И не чувствуешь ни ужаса, ни сожаления?
— Нет, ощущения необычайные. В смерти, я тебе скажу, есть что-то от зачатия.
Весо над этими словами озадаченно помолчал.
— Я слышал, тяжелораненые долго сознания не теряют,— сказал он наконец.
— Я пришел в себя в машине.
— Но тогда-то — ужаснулся?
— Нет, смирился. Сквозь боль себе говорил: вот так-то, Нягол, вот так-то...
_ Гм,— произнес Весе— Не знаю, насколько точно можно определять свои ощущения в таком состоянии.
— Я и не стараюсь,— необидчиво ответил Нягол.— Но что огненное дульце больше не увижу — это я тоже понимал.
— Значит, выстрел ты все же видел?
— Успел заметить после того, как услышал выстрел... А может, я его и не слышал?..
— Ты хотел прижать Энё сбоку?
— Что-то в этом роде.
— И тут он тебя заметил?
— Скорее почуял. Он был жуть какой импульсивный.
— Алкоголик и садист!
— Энев случай, Весо, вовсе не такой простой, как кажется. Не забывай, что смертельно пьяный он размозжил себе череп.
— А был у него другой выход?
— Сам себе размозжил череп,— повторил Нягол, странно поглядывая на Весо.
— Да ты что, уж не простить ли его надумал? — ощетинился Весо.
— Простить едва ли получится, но вот понять? Нягол снова поглядел на друга, странно, искоса.
Весо, уловив перемену, воскликнул:
— Ну его к черту, этого типа! Главное — ты уцелел. Няголу страшно захотелось курить. Он сказал глуховато:
— Я бы мог описать этого человека, но он — видишь? — увернулся... Именно его, люмпена! А теперь поздно.
— Глупости!.. И уж коли так тебе хочется, почему поздно?
— Потому что я не знал его хорошо.
— Брось ты заниматься этой дичью!
— Ты злишься, и есть отчего: Энё наш. И мы в его безумных глазах — отступники от истинного образа идеи, вот так-то, брат.
— Тебя подводит воображение. Какие могут быть идеи у деклассированного типа?
— Деклассированного — но кем?
— Самой жизнью, ясное дело.
— Совсем не ясное. Его деклассировала не жизнь, а время, Весо. Это большая разница. Энё — люмпен не в жизни, а в идее. И нам его некуда деть, даже мертвого.
— Если бы так было, он бы на тебя не замахнулся,— произнес Весо с той снисходительностью, какую он, в качестве ума государственного, питал к людям более низкого разбора. Нягол знал эту его слабость и прощал ее, теперь же она заставила его вскинуться на локтях.
— Ты меня недооцениваешь. Но еще хуже, что ты недооцениваешь людей вроде Энё.
— Еще чего!
— Да, Весо, да! Ведь сперва он в Гроздана хотел попасть, в председателя хозяйства! Они с ним вдрызг разругались. Но после первого выстрела он впал в транс и стал палить куда попало.— Нягол опустился на подушку.— Обрати внимание: единичные, рассеянные выстрелы — он даже стекляшки побил за стойкой... Но лишь только Энё увидел, что я подбираюсь, он протрезвел моментально. Теперь слушай: в меня он стрелял дважды, потому что в первый раз не попал...
— Ты уверен?
— Он хотел меня убить, Весо, я видел его глаза.— Нягол отер сухие губы.— Вот я и спрашиваю — почему именно меня? У нас ведь с ним никаких не было дел?
Весо не отвечал, задумавшись.
— Я тебе скажу почему. Если оставить в стороне зависть, озлобленность и ракию, я в глазах Энё был одним из тех чужаков, что сумели пристроиться к движению и забраться наверх, чтобы оттуда пускать пыль в глаза народу и власти.
— Слишком ты его усложняешь,— возразил Весо, вспоминая свой разговор с Трифоновым.
— Человек ощущает сложность в той мере, в какой сам ею обладает.
— Хорошо, пусть так,— согласился Весо.— Вот поправишься — и садись вписывать его в ряды мудрецов, которых он и в глаза не видел. Герой нашего времени...
И Нягол снова уловил ту раздражающе-покровительственную нотку. Весо не разделял его оценок. По натуре своей он вообще был склонен не усложнять, а упрощать окружающий мир, это было в самом складе его ума и усилено опытом. Но сейчас ему явно не хотелось с Няголом, с больным, спорить.
— Энё мертв, даже иронизировать теперь поздно,— сказал Нягол.— Расскажи-ка лучше, что новенького у тебя?
— Ничего особенного, кроме работы да этой путаницы вокруг будущей реформы. Вообще касательная между государственным и общественным оказалась капризной, точно любовница,— уточнил Весо, усмехнувшись лукаво.
Нягол полюбовался сравнением. Странный все-таки этот Весо. То из себя выходит из-за очевидных вещей, то формулирует сложное.
— Касательная, говоришь? Ну-ка расскажи.
— Ты же устал,— отклонил его просьбу Весо.— Приляг, отдохни. Марга здесь?
Нягол коротко поведал о ссоре.
— Вы прямо как маленькие,— выбранил его Весо.— Возьми свою куклу, отдай мои тряпки. Где она сейчас?
Нягол пожал плечами:
— Не знаю точно, на море поехала.
— Не знает, а то бы сразу примчалась. Ты должен ей сообщить.
— Чтобы предстать героем? — Нягол поморщился.— Пусть все будет как есть.
— Не ценишь ты ее, а зря. Останешься бобылем, как я, тогда поймешь.
— Я всю жизнь в бобылях, мне не привыкать.
— Знаем — тут поклонница, там поклонница... А годики-то летят, старость на подходе. В один прекрасный день все твои мотыльки разлетятся.
— Ты что, уж не жениться ли собрался?
— Сначала тебя женим.
Няголу вспомнилась Элица, ее озабоченное лицо, из-за которого выглядывали пытливые глаза девушки-мима. С житейской точки зрения Весо прав, но как ему объяснишь свои отношения с Маргой, когда и сам их не до конца понимаешь? А главное — Марга терпеть не может Элицу, по-идиотски к ней ревнует, и это его угнетает. Лучше уж приятельские отношения, близкие или далекие, чем поздний брак без детей, без естественных радостей, связывающих мужчину и женщину. К тому же в душе его в последнее время гнездилась новая, все более настойчивая мысль, владеть которой сподручнее было, оставаясь несвязанным. Но это не предмет для разговора с кем бы то ни было.
— Мне надо здоровье вернуть, Весо, если это вообще возможно. Важные дела предстоят — я собрался принять кое-какие решения.
— Какие?
— Личные.
Весо откинулся на стуле, словно так ему было легче понять то, что Нягол недоговаривает.
— Не понимаю,— признался он.— Да и не гожусь
в исповедники. А что до здоровья — придется потор
чать в санатории, пожить на режиме — ничего не поде
лаешь, писатель...
Нягол подпихнул под себя измятую подушку. Складка между бровями стала у него глубже, словно работящий гном провел своей сошкой новую борозду.
— Никаких санаториев,— ответил он,— я тут остаюсь, у родичей, на общем котле.
— Давай сейчас не будем ругаться,— промолвил Весо, взглянув на часы.— Ого, я уже побил все рекорды. Поправляйся, голову выше. Постараюсь заскочить еще.— Он склонился и взъерошил свалявшиеся Няголовы волосы.— И помни, что ты счастливчик!
Нягол, проводив его взглядом, уставился на неподвижную белую дверь, думая, что жизнь все-таки — сплошной мираж.
Август был в изломе. Над обезлюдевшим городом пламенел солнечный жар, крыши и улицы так накалялись, что за ночь не успевали остыть. Тонкий слой пыли посыпал деревья и травы, простеганные первыми желтовато-ржавыми нитями — давно уже не было дождя. Душная тишь, сгущавшаяся после полудня, придавливала всю окрестность, и только поскрипыванье песчаного карьера, выскоблившего самую красивую складку плато, говорило о присутствии жизни.
Наперекор врачам Нягол часами лежал полуголый во дворике перед отцовским домом и раскаливался до испарины, до изнеможения. Как только Элица и Иван забрали его из больницы, он упорно держался этих солнечных ванн, не внимая никаким увещаниям. Ничего на меня не действует так целебно, как солнце,— утверждал он. И вправду, рана начала затягиваться и подсыхать, пепельный тон кожи сперва перешел в желтоватый, а затем стал быстро смуглеть. После второго или третьего сна раскинувшийся на одеяле Нягол все больше легчал, но и становился голодным. Он вытирался влажным полотенцем, поскольку купанье было ему пока запрещено, протирал кожу ваткой, смоченной в спирте, и позволял отвести себя в кухню, где его ждали яства одно другого вкуснее. Поварихами были Элица и главным образом Мина, переселившаяся сюда, пока Нягол был в больнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44