Угадали. Диссертация на тему, почему из женской вербы не выходит философской свирели,— торжественно объявила пьяненькая Элица.— Защищаю и перехожу на рукоделье.— Все мы в конце концов переходим на рукоделье,— согласилась женщина-мим.— Но перед этим надо родить, хотя бы разок. Она откинулась назад, маленькая грудь четко обозначилась под блузкой.— Мне, признаться, хочется родить. Маленькое живое существо, мою плоть и кровь. После этого я заиграю на сцене, как богиня... А вам хочется родить? Элица пожала плечами: снова припомнился аборт, жалкий эгоизм того, кого она допустила — допустила! — в себя. Мужчины изменились,— продолжала женщина-мим.— Стали женственными, мы же ожесточились. Мы ожесточились, милая, это факт, и тому виной груз честолюбий. Прибавить к этому зверя в нас...— Зверя? — Элица рассмеялась. Женского, самого лютого — вы что, не знаете? Я хочу побить саму Мельпомену, вы — самого Аристотеля, безумие, которое нас ожесточает... Ей-богу, сегодня мне хочется родить... Они поднялись из-за стола, слегка одурманенные алкоголем.
Вернулась Элица только к вечеру. Из кафе они было направились на квартиру к Мине, но по пути передумали, решив прогуляться по старому городу. Свернули с бульвара и через несколько минут оказались в лабиринте узких кривых улочек, заставленных облупившимися домами в один или два этажа, с эркерами и без эркеров, с кривыми и прохудившимися водосточными трубами, с разбухшими стенами, поросшими обильно цветущими глициниями. Из мощеных двориков зеленели шарики самшита, выглядывали лозы асмы, висело пестрое белье на натянутой проволоке, сновали кошки.
В старые времена тут были обособленные кварталы — турецкий, армянский, еврейский. Теперь все смешалось, деревенские пришельцы хозяйничали в опустевших домах переселенцев в ожидании новых квартир. То тут, то там мелькала бакалейная лавка с крылечком и пыльными окнами-витринами, сапожная мастерская или цирюльня, квартальный клуб, увешанный побелевшими лозунгами, с грубо заделанной дверью, рядом с которой пробили новую. Щебетали стайки воробьев, чей аппетит еще не исследован наукой, грациозно постреливали ласточки. И среди всей этой обветшалости и заброшенности сверкали на маленьких площадях чешмы, древние, обложенные искусно обработанным камнем, с восточными орнаментами, с коваными или литыми трубками, с карнизиками, стреш-ками, нишами и изломами, с причудливыми арабскими надписями, похожими на следы уже исчезнувшей дичи. Одни из них пересохли, другие еще журчали, а самая большая, двухъярусная, настоящие каменные ворота, изливала из двойных трубок обильную воду.
Элица подбежала и по-мальчишески поплескалась. По зарумянившемуся лицу заблестели капли, волосы налипли на уши, глаза глядели весело и дерзко. Красавица, решила Мина, прихлебывая из пригоршни.
Они бродили по крутым улочкам, останавливались на незастроенных верхушках холма, кружили вокруг поросших бузиной и диким орехом остатков старой мечети. Выбрались на шоссе, вьющееся возле самого города и взбегавшее вверх, на плато.
Отсюда открывался весь город. Далеко на востоке горизонт снижался внезапно, и из него причудливо вырастали два округлых холма, похожие на вулканы в стране гномиков. Там где-то мчалась Аспарухова конница, перед тем как забить копыта в затравевшие поляны будущей первопрестольницы. Они полюбовались пейзажем, набрали цветов, воткнув по веточке скумпии с черепично-розовым вихром наверху, и зашагали по безлюдному шоссе.
В доме Элица застала Маргариту. Еще от входной двери виден был в сенях огромный кожаный чемодан. Вот и влипли, сказала она, нерешительно задержавшись перед чемоданом. Маргарита пила кофе в гостиной.
— А! — Певица виртуозно разыграла изумление.— Ты здесь?
Сразу же после приезда она проинспектировала Элицын багаж.
— Здравствуй, тетя Марга! — Элица протянула руку.— Вот уж кого не ждала...
— И я тебя тоже, милая,— низким альтом произнесла певица.— Дядя в городе?
Поняв, что Нягол уехал, Маргарита скисла.
— Не сообщив мне?
Элица пояснила, что Нягол должен вернуться вечерним самолетом.
— И что же его так пришпорило? — ехидно полюбопытствовала Маргарита.
Непротрезвевшая Элица фыркнула. Очень уж смешно прозвучало слово «пришпорило». Она представила себе Нягола в накинутой пелерине, в шпорах, с подвешенной на ремнях саблей.
— Извини,— оправдывалась она, заметив недовольный взгляд Маргариты,— мне что-то смешно стало...
— Очень мило!
Элица глядела на нее с лукавством, словно пристывшим к лицу.
— Тетя Марга, я поддатая,— объявила она.
— Вон оно в чем дело... В компании провинциальных ухажеров?
— В компании мима.
— Мима?
— Чудесный был мим, женского пола. Тоже поддатый.
— Да вы что, уж не на греческий ли островок наведывались?
Элица, сморщив комически лоб, снова фыркнула.
— Ты прямо Кассандра, тетя Марга! Этот букет оттуда...
Умный и красивый зверек, не могла не признать Маргарита, охваченная внезапным предположением о тайной страсти Элицы. Если так — та, другая, не потерпит Нягола, надо ему намекнуть потоньше.
— А в остальное время ты охраняешь храм, не так ли?
— Подметаю в нем время от времени. Маргарита не знала, о чем бы еще спросить. Не посвященная в семейные распри Элицы, она терялась в догадках, и ревность, больше смахивающая на самолюбие, подпекала ее медленным огнем. Она вспомнила про учебу: семестр только что закончился, с какой стати она оказалась здесь? Элица ответила, что решила попытать счастья в других университетах, этот ей надоел.
— Браво! — воскликнула Маргарита.— Порадуешь маму с папой.
— И весь наш преподавательский состав, родных наших наставников. Верно?
Маргарита оглядела ее с новым приливом любопытства.
— Что же, если не секрет, ты собираешься делать?
— Займусь натурфилософией,— весело объявила Элица.— Чего тут...
Маргарита покачала красивой своей головой.
— Ну и поколеньице выросло, только бы вас не сглазить!
— Тетя Марга,— неожиданно предложила Элица,— спой мне, пожалуйста, что-нибудь задушевное.
— Мне не поется, девочка,— ответила Марга.— Я уже напелась.
— А когда дядя вернется, попоешь нам, правда?
С улицы постучали. Это был Иван с телеграммой от Нягола. Заметив Маргариту, Иван смутился. Стал бормотать что-то насчет телеграммы, извинился за внезапный приход — не знал, что здесь гости,— Нягол завтра вернется, но, если что-нибудь нужно — ужин или что другое,— милости просим к нам, не бог весть что, однако для близких людей...
Маргарита изучала Няголова брата с тонкой долей снисхождения в глазах, и Иван терялся все больше. Его пригласили сесть, предложили ракийку или коньяк, он торчал как наказанный да отнекивался. Подсел наконец к столу, гадая, куда бы спрятать свои белые узловатые руки. Элица принесла выпивку, Иван выбрал ракию, а Маргарита коньяк. Отпили, Маргарита стала по-свойски расспрашивать его о семье, детях, упомянула о смерти старика, «о кончине», как она выразилась. Иван закивал — так уж в жизни устроено: одни идут, другие уходят. Маргарита поинтересовалась, чем занимается Иван, чем сыновья и снохи, он кратко пояснил, обжигаемый мыслью о своем меньшом, и вспомнил вдруг про успехи Маргариты на чужбине. Сноха читала в газете, он поздравляет!
Маргарита была тронута: в этом заштатном городишке даже люди вроде Ивана и те знали о ней... А Нягол не вспомнил — ни после фестиваля, ни по телефону. Эгоистичный человек, суровый и эгоистичный — она невольно взглянула на Элицу. И этот зверек тоже. Поблагодарила Ивана на добром слове, она этого не забудет.
Иван, словно того только и ждал, поднялся, повторил свое приглашение и тихо вышел.
Нягол возвращался с аэродрома невыспавшийся, мрачный. Такси летело мимо плато, одетого в буковый кожух, оно начиналось от зеленоокого водохранилища, по берегам которого уже пестрели палатки, поднималось наверх мощной вершиной, словно собравшейся в кулак, и стелилось на восток вдоль безымянного ручейка, заросшего ивами и ракитником. Если бросить машину и двинуть пешком сквозь вековой лес, наполненный журчаньем родничков, через несколько часов ходу можно свеситься над обомшелыми скалами, высоко вздымающимися над верхней частью города. Маленьким сколько раз бродил он по этому безбрежно-зеленому покрову, усеянному полянами. Казалось, что лес не имеет конца, что тропки теряются, а горные проселки увязают в дебрях орешниковых зарослей. Они бродили, препоясавшись поясами, на которых висели колчаны со стрелами, стискивали кизиловые луки, готовые при первом подозрительном шуме натянуть тетиву и кинуться вслед за просвистевшей стрелой. Гораздо позднее колчаны и луки сменятся сигаретами и бутылкой вина, компания станет смешанной,— парень и девушка, охваченные беспричинной веселостью, вернее, нетерпеливым ожиданием наступающего вечера.
Нягол улыбнулся воспоминанию. Куда делись эти парни и девушки — жизнь их разбросала, точно птенцов. Год от года встречал он кого-нибудь из прежней компании, мужчину с плешью или расплывшуюся даму,— бывших одноклассников. Невероятным казалось, что некоторых из этих дам он целовал, когда они были стройными девушками, а одной даже овладел. Теперь она чиновничает в городе, обзавелась маленькими внуками, потолстела, ее желтый взгляд старой усталой кошки несколько раз наталкивался на него, чужой, безразличный, словно между ними ничего не было. Однажды даже разговаривали на тротуаре, она спустила к ногам битком набитую хозяйственную сумку, у него же в руках, как всегда, ничего не было. Здравствуй, сказала она устало, что ты-то в нашем городе делаешь? Он ее осторожно поправил, что это и его город, но она стояла на своем — теперь-то ты софи-янец, в большие вышел, сюда рассеяться приезжаешь, разве твой это город? Родное остается родным, Пет-ранка, защищался он, а она криво усмехалась — какая я тебе Петранка, была Петранка, да вся вышла, сам небось видишь... Ну, что поделываешь, все еще книги пишешь, внуков-то назаводил ли, у меня трое, в зеркало некогда поглядеться, мужа пенсионирова-ли по инвалидности — с лесов свалился, да что толку жаловаться-то. Глядела на него в упор желтыми своими глазами, затаилось в них что-то вроде скрытого гнева или зависти, и он спрашивал себя, чем он виноват перед ней и когда эти глаза пожелтели — в те счастливые годы они светились и манили. Он ответил ей что-то неопределенное, чувствуя, как растет между ними трещина, возникшая с первого взгляда, будто под ногами у них разверзалась пропасть, которая напоминала: хватит, хватит, идите каждый своей дорогой...
Машина мчалась мимо лесистого плато, сверху, из окошка самолета, оно не выглядело таким первозданным — перерезанное дорогами и дорожками, усеянное туристическими базами и домами отдыха, пересеченное проводами. А было время, когда за полдня ходу живой души не встречалось. По этим местам они бродили с Петранкой, но что же это было, влюбленность или безумие плоти, если не осталось никакого следа, кроме досады и зависти с ее стороны? Неужели так получится и с Маргаритой? Было в этом что-то предопределенное, огромная, захлестывающая нас иллюзия жизни: именно то, что представляется впитанным до глубин, оказывается через недолгое время летучим, исчезающим даже из воспоминаний. И вправду, какой непрочной и ложной бывает наша привязанность друг к другу, если она не кровная, как мимолетны любовные чувства. Отчего так? Может быть, оттого, что они вырастают на сладком самообмане красотой и возвышенностью? Едва ли. Скорее, тут действует инстинкт, влечение плоти, все более ненасытной, требующей разнообразия и неизвестности. Словно в самой природе любовного чувства скрыта бабочка, всякий миг готовая кинуться на новый цветок, пыльцу и тычинки, и если разуму достаточно проницать, то чувству без прикосновений не обойтись.
Но ведь чувство бывает не только любовным — зависть или злоба, например, тоже чувства. Откуда же у них такая прочность? И правда ли, что у зла плотность больше, чем у добра, потому что первое связано главным образом с выгодой, а второе — с порывом? Он сидел в летящей машине, опустив ресницы, пока не увидел обрывы на южном склоне плато, а потом наросты по бокам Хемуса и Родоп, замеченные еще из окошка самолета. Да, какая-то гигантская северная волна взметнула эти земли и высыпала их на юг, открывая нашим степным предкам подступ к погруженным в забытье руинам Эллады и к цветущей Византии...
В доме он застал одну Маргариту. Облачившись в пеньюар, она вытянулась в старом кресле-качалке. Лицо ее блестело от крема, и ему сперва показалось, что перед ним манекен. Ждет меня, подумал он и затем крикнул снизу:
— Ну-ка, кто это пожаловал, не посылая вести?..
Голос его прозвучал неуверенно. Отложив книгу, Маргарита молча следила, как он поднимается наверх тяжелым шагом. Целоваться не стали, она ему не подала руки. Поругались с Элицей, и теперь мой черед, горестно предположил он, привалившись к перилам.
— С приездом,— произнес Нягол примирительно.— И с оставаньем.
— А хлеба-соли не поднесешь? — процедила Маргарита.
— Марга, если я тебя оскорбил чем-то, виноват мой характер. Я прямиком из твоего дома.
— Откуда?
— «Янтра», восемь, ночью спал там.
— Как это?
— Поужинали у Весо, все время тебе звонили, потом я не выдержал и пошел.
Маргарита расслабилась, рука ее свисла, коснувшись пола.
— Ну и как прошел обыск?
— Марга, ты несправедлива.
— Могу я знать, зачем ты летал в Софию?
Подумав, Нягол рассказал ей и про утреннюю встречу, и про пирушку с Весо. Маргарита слушала в неудобной позе, ноги ее оголились, белели соблазнительно.
— Баста! — выкрикнула она, не меняя неестественной позы.— Баста, Нягол, хватит комедий! Сколько лет подряд мы разыгрываем то влюбленных, то друзей по духу, то еще неизвестно кого...— Она вздохнула со всхлипом.— Боже, как я была наивна...
Нягол виновато глотал ее упреки.
— Я думаю про него, волнуюсь, как гимназистка,— причитала Маргарита,— жду каждой встречи, каждого взгляда... А он лишь играет чувствами, лжет, на моих глазах крутит голову собственной племяннице... Ты же просто невозможен! — Она перешла на крик.— Все в тебе поза, игра ума — и ни капли чувства! И все это знают, все, даже самый твой последний читатель, один ты этого не знаешь!
Она попыталась сесть поудобнее, кресло накренилось и перевернулось. Маргарита покачнулась и обрушилась на пол, неловко подвернув ноги. Плечи ее тряслись. Нягол кинулся помогать, но был отринут.
— Не прикасайся! — прошипела Маргарита.— Не смей меня трогать!
И закрыла лицо руками.
Нягол смущенно отшатнулся. В душе звучали ее слова, верные и обидные. У них и вправду все началось игрой, непродуманной игрой взрослых людей со сложившимися привычками, разными интересами и еще более разной жизнью. Что могло связывать писателя и именитую странствующую актрису? На первый взгляд — многое, а на каждый божий день — не хватало. Если прибавить противоположные характеры, несовместимые знакомства и самое главное — продолжительное одиночество обоих, укоренившееся в мелочах, можно представить, на каком песке пытались выстроить они свою любовь.
Оба все это знали, давно, как только она начала флиртовать с ним — Диана, вышедшая на лов, однако увлеклась сама и вроде бы победила. Но медовое время быстро истекло, нахлынули будни, квесторы наших душ. И вот докатились до унизительных сцен, а выход из всего этого только один...
— Марга, ты по-своему, вероятно, права, но ведь и я по-своему прав и, честно говоря, вины не чувствую.
Маргарита приподнялась на локте, кошачьи ее зрачки расширились. Сейчас разъярится снова, подумал Нягол, но решил стоять до конца.
— Дальше так нельзя, Марга, бессмысленно. Каждая новая ссора ожесточает нас и отдаляет друг от друга — к чему?
Маргарита не выдержала неудобной позы, прилегла. Нягол продолжал:
— Ты обвиняешь меня в смертных грехах — все принимаю, кроме нелепых подозрений насчет Элицы. Я же тебя не обвиняю, хотя мог бы припомнить тебе начало. Ты же не станешь отрицать, что я ничего тебе не обещал, что мы жили друзьями, а не супругами, что нам есть что вспомнить?.. Не гляди на меня так, ты знаешь, что я гипнозу не поддаюсь. И учти: напрасно ты стараешься меня присвоить — я взорвусь.
— И это все, что ты имеешь мне сказать? — после паузы спросила она.
— Пока — да.
Маргарита втянула воздух поглубже, словно готовилась к длинной арии.
— А теперь послушай ты... С самого начала я чувствовала, что делаю не то, что становлюсь просительницей — куда уж мне до Дианы, оставь свою иронию при себе! — что за фасадом твоим прячется тайный эгоист, волк-одиночка, привыкший менять жертвы... Я, Нягол, ошиблась чисто по-женски — привязалась к волку, приняв его за одинокого благородного льва... И что же? Я тебе не жеманясь отдала все, думая, что расщедришься и ты. Куда там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
Вернулась Элица только к вечеру. Из кафе они было направились на квартиру к Мине, но по пути передумали, решив прогуляться по старому городу. Свернули с бульвара и через несколько минут оказались в лабиринте узких кривых улочек, заставленных облупившимися домами в один или два этажа, с эркерами и без эркеров, с кривыми и прохудившимися водосточными трубами, с разбухшими стенами, поросшими обильно цветущими глициниями. Из мощеных двориков зеленели шарики самшита, выглядывали лозы асмы, висело пестрое белье на натянутой проволоке, сновали кошки.
В старые времена тут были обособленные кварталы — турецкий, армянский, еврейский. Теперь все смешалось, деревенские пришельцы хозяйничали в опустевших домах переселенцев в ожидании новых квартир. То тут, то там мелькала бакалейная лавка с крылечком и пыльными окнами-витринами, сапожная мастерская или цирюльня, квартальный клуб, увешанный побелевшими лозунгами, с грубо заделанной дверью, рядом с которой пробили новую. Щебетали стайки воробьев, чей аппетит еще не исследован наукой, грациозно постреливали ласточки. И среди всей этой обветшалости и заброшенности сверкали на маленьких площадях чешмы, древние, обложенные искусно обработанным камнем, с восточными орнаментами, с коваными или литыми трубками, с карнизиками, стреш-ками, нишами и изломами, с причудливыми арабскими надписями, похожими на следы уже исчезнувшей дичи. Одни из них пересохли, другие еще журчали, а самая большая, двухъярусная, настоящие каменные ворота, изливала из двойных трубок обильную воду.
Элица подбежала и по-мальчишески поплескалась. По зарумянившемуся лицу заблестели капли, волосы налипли на уши, глаза глядели весело и дерзко. Красавица, решила Мина, прихлебывая из пригоршни.
Они бродили по крутым улочкам, останавливались на незастроенных верхушках холма, кружили вокруг поросших бузиной и диким орехом остатков старой мечети. Выбрались на шоссе, вьющееся возле самого города и взбегавшее вверх, на плато.
Отсюда открывался весь город. Далеко на востоке горизонт снижался внезапно, и из него причудливо вырастали два округлых холма, похожие на вулканы в стране гномиков. Там где-то мчалась Аспарухова конница, перед тем как забить копыта в затравевшие поляны будущей первопрестольницы. Они полюбовались пейзажем, набрали цветов, воткнув по веточке скумпии с черепично-розовым вихром наверху, и зашагали по безлюдному шоссе.
В доме Элица застала Маргариту. Еще от входной двери виден был в сенях огромный кожаный чемодан. Вот и влипли, сказала она, нерешительно задержавшись перед чемоданом. Маргарита пила кофе в гостиной.
— А! — Певица виртуозно разыграла изумление.— Ты здесь?
Сразу же после приезда она проинспектировала Элицын багаж.
— Здравствуй, тетя Марга! — Элица протянула руку.— Вот уж кого не ждала...
— И я тебя тоже, милая,— низким альтом произнесла певица.— Дядя в городе?
Поняв, что Нягол уехал, Маргарита скисла.
— Не сообщив мне?
Элица пояснила, что Нягол должен вернуться вечерним самолетом.
— И что же его так пришпорило? — ехидно полюбопытствовала Маргарита.
Непротрезвевшая Элица фыркнула. Очень уж смешно прозвучало слово «пришпорило». Она представила себе Нягола в накинутой пелерине, в шпорах, с подвешенной на ремнях саблей.
— Извини,— оправдывалась она, заметив недовольный взгляд Маргариты,— мне что-то смешно стало...
— Очень мило!
Элица глядела на нее с лукавством, словно пристывшим к лицу.
— Тетя Марга, я поддатая,— объявила она.
— Вон оно в чем дело... В компании провинциальных ухажеров?
— В компании мима.
— Мима?
— Чудесный был мим, женского пола. Тоже поддатый.
— Да вы что, уж не на греческий ли островок наведывались?
Элица, сморщив комически лоб, снова фыркнула.
— Ты прямо Кассандра, тетя Марга! Этот букет оттуда...
Умный и красивый зверек, не могла не признать Маргарита, охваченная внезапным предположением о тайной страсти Элицы. Если так — та, другая, не потерпит Нягола, надо ему намекнуть потоньше.
— А в остальное время ты охраняешь храм, не так ли?
— Подметаю в нем время от времени. Маргарита не знала, о чем бы еще спросить. Не посвященная в семейные распри Элицы, она терялась в догадках, и ревность, больше смахивающая на самолюбие, подпекала ее медленным огнем. Она вспомнила про учебу: семестр только что закончился, с какой стати она оказалась здесь? Элица ответила, что решила попытать счастья в других университетах, этот ей надоел.
— Браво! — воскликнула Маргарита.— Порадуешь маму с папой.
— И весь наш преподавательский состав, родных наших наставников. Верно?
Маргарита оглядела ее с новым приливом любопытства.
— Что же, если не секрет, ты собираешься делать?
— Займусь натурфилософией,— весело объявила Элица.— Чего тут...
Маргарита покачала красивой своей головой.
— Ну и поколеньице выросло, только бы вас не сглазить!
— Тетя Марга,— неожиданно предложила Элица,— спой мне, пожалуйста, что-нибудь задушевное.
— Мне не поется, девочка,— ответила Марга.— Я уже напелась.
— А когда дядя вернется, попоешь нам, правда?
С улицы постучали. Это был Иван с телеграммой от Нягола. Заметив Маргариту, Иван смутился. Стал бормотать что-то насчет телеграммы, извинился за внезапный приход — не знал, что здесь гости,— Нягол завтра вернется, но, если что-нибудь нужно — ужин или что другое,— милости просим к нам, не бог весть что, однако для близких людей...
Маргарита изучала Няголова брата с тонкой долей снисхождения в глазах, и Иван терялся все больше. Его пригласили сесть, предложили ракийку или коньяк, он торчал как наказанный да отнекивался. Подсел наконец к столу, гадая, куда бы спрятать свои белые узловатые руки. Элица принесла выпивку, Иван выбрал ракию, а Маргарита коньяк. Отпили, Маргарита стала по-свойски расспрашивать его о семье, детях, упомянула о смерти старика, «о кончине», как она выразилась. Иван закивал — так уж в жизни устроено: одни идут, другие уходят. Маргарита поинтересовалась, чем занимается Иван, чем сыновья и снохи, он кратко пояснил, обжигаемый мыслью о своем меньшом, и вспомнил вдруг про успехи Маргариты на чужбине. Сноха читала в газете, он поздравляет!
Маргарита была тронута: в этом заштатном городишке даже люди вроде Ивана и те знали о ней... А Нягол не вспомнил — ни после фестиваля, ни по телефону. Эгоистичный человек, суровый и эгоистичный — она невольно взглянула на Элицу. И этот зверек тоже. Поблагодарила Ивана на добром слове, она этого не забудет.
Иван, словно того только и ждал, поднялся, повторил свое приглашение и тихо вышел.
Нягол возвращался с аэродрома невыспавшийся, мрачный. Такси летело мимо плато, одетого в буковый кожух, оно начиналось от зеленоокого водохранилища, по берегам которого уже пестрели палатки, поднималось наверх мощной вершиной, словно собравшейся в кулак, и стелилось на восток вдоль безымянного ручейка, заросшего ивами и ракитником. Если бросить машину и двинуть пешком сквозь вековой лес, наполненный журчаньем родничков, через несколько часов ходу можно свеситься над обомшелыми скалами, высоко вздымающимися над верхней частью города. Маленьким сколько раз бродил он по этому безбрежно-зеленому покрову, усеянному полянами. Казалось, что лес не имеет конца, что тропки теряются, а горные проселки увязают в дебрях орешниковых зарослей. Они бродили, препоясавшись поясами, на которых висели колчаны со стрелами, стискивали кизиловые луки, готовые при первом подозрительном шуме натянуть тетиву и кинуться вслед за просвистевшей стрелой. Гораздо позднее колчаны и луки сменятся сигаретами и бутылкой вина, компания станет смешанной,— парень и девушка, охваченные беспричинной веселостью, вернее, нетерпеливым ожиданием наступающего вечера.
Нягол улыбнулся воспоминанию. Куда делись эти парни и девушки — жизнь их разбросала, точно птенцов. Год от года встречал он кого-нибудь из прежней компании, мужчину с плешью или расплывшуюся даму,— бывших одноклассников. Невероятным казалось, что некоторых из этих дам он целовал, когда они были стройными девушками, а одной даже овладел. Теперь она чиновничает в городе, обзавелась маленькими внуками, потолстела, ее желтый взгляд старой усталой кошки несколько раз наталкивался на него, чужой, безразличный, словно между ними ничего не было. Однажды даже разговаривали на тротуаре, она спустила к ногам битком набитую хозяйственную сумку, у него же в руках, как всегда, ничего не было. Здравствуй, сказала она устало, что ты-то в нашем городе делаешь? Он ее осторожно поправил, что это и его город, но она стояла на своем — теперь-то ты софи-янец, в большие вышел, сюда рассеяться приезжаешь, разве твой это город? Родное остается родным, Пет-ранка, защищался он, а она криво усмехалась — какая я тебе Петранка, была Петранка, да вся вышла, сам небось видишь... Ну, что поделываешь, все еще книги пишешь, внуков-то назаводил ли, у меня трое, в зеркало некогда поглядеться, мужа пенсионирова-ли по инвалидности — с лесов свалился, да что толку жаловаться-то. Глядела на него в упор желтыми своими глазами, затаилось в них что-то вроде скрытого гнева или зависти, и он спрашивал себя, чем он виноват перед ней и когда эти глаза пожелтели — в те счастливые годы они светились и манили. Он ответил ей что-то неопределенное, чувствуя, как растет между ними трещина, возникшая с первого взгляда, будто под ногами у них разверзалась пропасть, которая напоминала: хватит, хватит, идите каждый своей дорогой...
Машина мчалась мимо лесистого плато, сверху, из окошка самолета, оно не выглядело таким первозданным — перерезанное дорогами и дорожками, усеянное туристическими базами и домами отдыха, пересеченное проводами. А было время, когда за полдня ходу живой души не встречалось. По этим местам они бродили с Петранкой, но что же это было, влюбленность или безумие плоти, если не осталось никакого следа, кроме досады и зависти с ее стороны? Неужели так получится и с Маргаритой? Было в этом что-то предопределенное, огромная, захлестывающая нас иллюзия жизни: именно то, что представляется впитанным до глубин, оказывается через недолгое время летучим, исчезающим даже из воспоминаний. И вправду, какой непрочной и ложной бывает наша привязанность друг к другу, если она не кровная, как мимолетны любовные чувства. Отчего так? Может быть, оттого, что они вырастают на сладком самообмане красотой и возвышенностью? Едва ли. Скорее, тут действует инстинкт, влечение плоти, все более ненасытной, требующей разнообразия и неизвестности. Словно в самой природе любовного чувства скрыта бабочка, всякий миг готовая кинуться на новый цветок, пыльцу и тычинки, и если разуму достаточно проницать, то чувству без прикосновений не обойтись.
Но ведь чувство бывает не только любовным — зависть или злоба, например, тоже чувства. Откуда же у них такая прочность? И правда ли, что у зла плотность больше, чем у добра, потому что первое связано главным образом с выгодой, а второе — с порывом? Он сидел в летящей машине, опустив ресницы, пока не увидел обрывы на южном склоне плато, а потом наросты по бокам Хемуса и Родоп, замеченные еще из окошка самолета. Да, какая-то гигантская северная волна взметнула эти земли и высыпала их на юг, открывая нашим степным предкам подступ к погруженным в забытье руинам Эллады и к цветущей Византии...
В доме он застал одну Маргариту. Облачившись в пеньюар, она вытянулась в старом кресле-качалке. Лицо ее блестело от крема, и ему сперва показалось, что перед ним манекен. Ждет меня, подумал он и затем крикнул снизу:
— Ну-ка, кто это пожаловал, не посылая вести?..
Голос его прозвучал неуверенно. Отложив книгу, Маргарита молча следила, как он поднимается наверх тяжелым шагом. Целоваться не стали, она ему не подала руки. Поругались с Элицей, и теперь мой черед, горестно предположил он, привалившись к перилам.
— С приездом,— произнес Нягол примирительно.— И с оставаньем.
— А хлеба-соли не поднесешь? — процедила Маргарита.
— Марга, если я тебя оскорбил чем-то, виноват мой характер. Я прямиком из твоего дома.
— Откуда?
— «Янтра», восемь, ночью спал там.
— Как это?
— Поужинали у Весо, все время тебе звонили, потом я не выдержал и пошел.
Маргарита расслабилась, рука ее свисла, коснувшись пола.
— Ну и как прошел обыск?
— Марга, ты несправедлива.
— Могу я знать, зачем ты летал в Софию?
Подумав, Нягол рассказал ей и про утреннюю встречу, и про пирушку с Весо. Маргарита слушала в неудобной позе, ноги ее оголились, белели соблазнительно.
— Баста! — выкрикнула она, не меняя неестественной позы.— Баста, Нягол, хватит комедий! Сколько лет подряд мы разыгрываем то влюбленных, то друзей по духу, то еще неизвестно кого...— Она вздохнула со всхлипом.— Боже, как я была наивна...
Нягол виновато глотал ее упреки.
— Я думаю про него, волнуюсь, как гимназистка,— причитала Маргарита,— жду каждой встречи, каждого взгляда... А он лишь играет чувствами, лжет, на моих глазах крутит голову собственной племяннице... Ты же просто невозможен! — Она перешла на крик.— Все в тебе поза, игра ума — и ни капли чувства! И все это знают, все, даже самый твой последний читатель, один ты этого не знаешь!
Она попыталась сесть поудобнее, кресло накренилось и перевернулось. Маргарита покачнулась и обрушилась на пол, неловко подвернув ноги. Плечи ее тряслись. Нягол кинулся помогать, но был отринут.
— Не прикасайся! — прошипела Маргарита.— Не смей меня трогать!
И закрыла лицо руками.
Нягол смущенно отшатнулся. В душе звучали ее слова, верные и обидные. У них и вправду все началось игрой, непродуманной игрой взрослых людей со сложившимися привычками, разными интересами и еще более разной жизнью. Что могло связывать писателя и именитую странствующую актрису? На первый взгляд — многое, а на каждый божий день — не хватало. Если прибавить противоположные характеры, несовместимые знакомства и самое главное — продолжительное одиночество обоих, укоренившееся в мелочах, можно представить, на каком песке пытались выстроить они свою любовь.
Оба все это знали, давно, как только она начала флиртовать с ним — Диана, вышедшая на лов, однако увлеклась сама и вроде бы победила. Но медовое время быстро истекло, нахлынули будни, квесторы наших душ. И вот докатились до унизительных сцен, а выход из всего этого только один...
— Марга, ты по-своему, вероятно, права, но ведь и я по-своему прав и, честно говоря, вины не чувствую.
Маргарита приподнялась на локте, кошачьи ее зрачки расширились. Сейчас разъярится снова, подумал Нягол, но решил стоять до конца.
— Дальше так нельзя, Марга, бессмысленно. Каждая новая ссора ожесточает нас и отдаляет друг от друга — к чему?
Маргарита не выдержала неудобной позы, прилегла. Нягол продолжал:
— Ты обвиняешь меня в смертных грехах — все принимаю, кроме нелепых подозрений насчет Элицы. Я же тебя не обвиняю, хотя мог бы припомнить тебе начало. Ты же не станешь отрицать, что я ничего тебе не обещал, что мы жили друзьями, а не супругами, что нам есть что вспомнить?.. Не гляди на меня так, ты знаешь, что я гипнозу не поддаюсь. И учти: напрасно ты стараешься меня присвоить — я взорвусь.
— И это все, что ты имеешь мне сказать? — после паузы спросила она.
— Пока — да.
Маргарита втянула воздух поглубже, словно готовилась к длинной арии.
— А теперь послушай ты... С самого начала я чувствовала, что делаю не то, что становлюсь просительницей — куда уж мне до Дианы, оставь свою иронию при себе! — что за фасадом твоим прячется тайный эгоист, волк-одиночка, привыкший менять жертвы... Я, Нягол, ошиблась чисто по-женски — привязалась к волку, приняв его за одинокого благородного льва... И что же? Я тебе не жеманясь отдала все, думая, что расщедришься и ты. Куда там.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44