Его глаза пылали синевой.
– Ты хочешь сказать, что это что-то, что делает Клэй? – прошептала я. Мой голос дрожал. – Ты именно это хочешь сказать, Том? Но я не верю! Господи, Клэй в это лето практически всю жизнь посвятил тебе!
Том покачал головой:
– Нет. Я не знаю. Я не думаю так… я не знаю. Как ты не поймешь, что я должен узнать! Разве ты не понимаешь, что я должен пойти и, по крайней мере, попытаться остановить это? Если ты боишься, я не осужу тебя, но неужели ты не видишь, что мне нужен кто-то, кто не… находится под подозрением? Энди, Мартин просто отказывается идти, а Риз упился до бессознательного состояния. А я не могу ждать. Энди, пожалуйста…
Голос вновь прервался, слезы побежали по загорелому лицу и закапали на воротник голубой сорочки. Ворот промок с обеих сторон и над маленькой перламутровой пуговкой. Я заметила, что одна из пуговиц была раздавлена в прачечной. Слезинка дрожала, прекрасная, как бриллиант, в ямочке на горле Тома.
Мои мысленные способности отключились, а старое чувство, то старое, глубокое и простое чувство, которое когда-то взывало к Тому и на которое он отвечал, дернулось, заворчало и возродилось к жизни.
– Приготовь себе что-нибудь выпить, – сказала я. – Я буду готова через минуту.
Я пошла через холл к своей спальне и снова услышала, как он проговорил так же, как в тот вечер, когда я пришла к нему в тюрьму:
– Спасибо, Энди.
И на этот раз я ему не ответила.
Мы ехали молча в жаркой, залитой лунным светом ночи.
Грузовичок был вычищен, в нем пахло так, будто его мыли чистящей жидкостью. Том закрыл окна, ограждаясь от тяжелой, неподвижной духоты, и мы протряслись через почти пустынный город и по шоссе, ведущему к „Королевскому дубу" и повороту на Козий ручей в гудящей капсуле с холодным, но спертым воздухом из кондиционера. Как раз перед тем, как мы переехали железнодорожные пути, являющиеся границей окрестностей Пэмбертона, я успела рассмотреть освещенное табло, показывающее время и температуру, укрепленное на Первом Национальном банке Пэмбертона, здании, выстроенном из старинных кирпичей. Табло показывало 92 градуса по Фаренгейту, время 22:10. Легкое удивление заскреблось внутри оболочки из ксанакса, утомления и настоящего шока, в которой я плавала. Мне казалось, что уже середина ночи.
Том вел машину с какой-то настойчивостью, слегка наклонившись вперед. Его лицо безжалостно и четко освещалось снизу зеленым светом приборной доски, как маска из тыквы со свечой внутри. Он не смотрел на меня, казалось, он не сознавал, что я сижу рядом. Время от времени слезы все еще катились по его лицу и падали на воротник. Но слезы эти казались не настоящими, а какими-то иллюзорными, как стигматические слезы на лицах скульптур святых, как непонятные чудеса. Какая бы часть существа Тома ни оплакивала Скретча, это не был его мозг. Я чувствовала, что Том сосредоточен на той пылающей точке в верховьях ручья так же, как прощупывающий тьму прожектор. Трудно поверить, но я была почти спокойна, спеша в ночи вместе с когда-то любимым сумасшедшим к тому, что, скорее всего, было весьма опасным.
Один раз Том повернул голову, посмотрел на меня и сказал:
– Не могу обещать, что это не опасно. И насколько опасно, не знаю. Когда мы доберемся до верховьев, поближе к проволоке, я буду знать лучше. Если окажется, что дело серьезное, то я оставлю тебя и отправлюсь туда один. Если ты пойдешь со мной, я приму все меры предосторожности. Я не допущу, чтобы с тобой что-то произошло.
– Я не боюсь, – спокойно ответила я и поняла, что это действительно так.
Под утомлением, дурманом лекарства и нереальностью этой ночи уверенно, как артерия на шее, пульсировало другое чувство. Это было чувство завершения, предстоящего расчета. Так или иначе, после этой ночи я буду знать что-то о Томе, о себе и о воде Козьего ручья; отвратительный ужас, заключенный в ней, будет назван своим именем, и мы сможем произнести его и найдем способ обезвредить содержащуюся в нем смерть. Возможно, Том сумеет покончить с опасностью, возможно, она прикончит Тома. В любом случае настал конец этой грязи среди солнечной тиши болота Биг Сильвер. В любом случае Хилари будет в безопасности и мы сможем двигаться дальше. Я была согласна ехать в молчании к тому финалу, который нам предстоял. Наверно, Фрик Харпер назвал бы это чувство необходимостью завершения. Это было более простой и сильной необходимостью, чем страх перед опасностью. И кроме того, я не верила, что Том допустит, чтобы я пострадала. Даже новый Том, осыпанный бранью и полусумасшедший из-за навязчивой идеи, убережет меня.
Я повернула голову, чтобы посмотреть через заднее стекло на разворачивающуюся за нами серебряную ленту дороги, и увидела блеск темного металла. Я всмотрелась. На полке за сиденьями лежали две винтовки – старая однозарядная Тома и мой изящный маленький „рюгер". Я услышала запах свежего ружейного масла и заметила сияние недавно прочищенных стволов. Я взглянула на Тома.
– Ты не берешь с собой лук? – спросила я, а потом, поняв значение его обычной одежды, добавила. – Ты не совершил никакого ритуала? Мне кажется, для подобного дела…
– Лук, ритуалы, песни и весь этот „джаз" не принесли никому из нас никакой, к чертовой матери, пользы. Разве не так? – коротко и спокойно проговорил он.
Услышать скуку в его голосе было мучительнее, чем уловить горечь или печаль. В моей груди вспыхнула боль, но как-то глухо, как боль, приглушенная морфием. Мое тело болело от желания вернуть Тому его магию, но боль была где-то далеко.
– Может, когда мы прибудем на место, мы сможем совершить ритуал? – неуклюже предложила я. – Я помогу.
Улыбка, которой Том одарил меня, была краткой и унылой:
– Спасибо, но теперь это было бы святотатством. Я больше не могу этим заниматься. Я утратил дар. Может быть, его у меня никогда и не было. Скретч его имел, и, наверно, все, что я чувствовал, исходило от него. Все, вообще все, чему мы научились, во что верили и что любили… Это не может помочь лесам. Это не может исцелить воду. Это не может спасти моих коз. Не могло защитить Хилари. Не могло избавить ни на йоту от вони, боли и смерти наше болото. И Скретч… Я даже не мог спасти Скретча…
– Том…
– Нет. Не говори, Энди. Мне жаль, но мы не можем больше говорить на эту тему. Я все еще в состоянии остановить все это. Я владею ружьем так же хорошо, как луком и стрелами. Или паршивыми песнопениями.
На этот раз в словах Тома слышалась горечь, темная и древняя горечь, как вода в толще земли. Я почувствовала, как из глаз покатились слезы, несмотря на то что капсула, в которой я плавала, все еще сохранялась. Я беззвучно молилась, чтобы она держалась как можно дольше. Достаточно долго, чтобы я смогла перенести эту ночь.
После долгого молчания мы достигли поворота к владению „Королевский дуб", Том замедлил скорость и свернул. Мы загрохотали по узкой, сильно заросшей черной грунтовой ленте дороги на хорошей скорости и с ярко светящими фарами. Я ожидала, что он выключит свет и снизит скорость до предела, когда мы приблизились к поляне, на которой раскинулся огромный охотничий дом, но он этого не сделал. Том почувствовал мой вопрос и ответил:
– В „Королевском дубе" никого нет. Чип предоставляет служащим отпуск на две последние недели августа перед открытием охотничьего сезона. Кроме того, я проехал сегодня вечером мимо его городского дома: у старины Чипа званый обед. Выглядит так, будто на нем присутствует половина начальников с завода „Биг Сильвер". Я насчитал семь высших чинов службы безопасности. Нам нечего бояться, что кто-то увидит или услышит нас до того, как мы подберемся к лагерю лесозаготовщиков, а может, даже и после этого. Сегодня днем Скретч не заметил здесь никаких признаков жизни. – Том засмеялся безобразным смехом. – Никаких признаков жизни вообще.
Так же, как и в ту ночь, казавшуюся теперь отдаленной на целую вечность, ночь, когда мы приехали в поместье „Королевский дуб" во время зимнего солнцестояния – о, та ночь осыпанного звездной пылью волшебства! – мы проехали мимо величественного темного дома, посеребренного сейчас обильно льющимся лунным светом, и направились дальше по изрытой колеями меже в поле черно-зеленых соевых бобов к более темной линии приречных болот. Том не сказал ни слова, пока не остановил грузовичок на поляне на берегу Козьего ручья там же, где он ставил его в ту ночь. Мы вышли из машины в том же безмолвии, как и тогда, я помнила то безмолвие и хруст моих высоких серебряных каблучков по покрытой ледяной корочкой коричневой траве, помнила звук моего дыхания и медленный, глухой стук сердца. В ту ночь, когда мы спускались по берегу к месту, где стоял маленький ялик, Том держал меня за руку, а на другой руке нес покрывало из норок. Теперь он нес две винтовки и не подал мне руки. Мы спустились с берега, но не сели в лодочку. Я вспомнила, что в ту зимнюю ночь дикий, не поддающийся контролю смех клокотал в моем горле, как шампанское. Теперь мое горло давила еле сдерживаемая печаль и боль, а под ними вновь рождался страх.
– Как далеко мы ушли, – сказала я самой себе. – Какой долгий, ужасный, черный путь мы проделали.
Я не замечала, что произношу это вслух, до тех пор, пока Том не ответил тихо:
– И вправду долгий путь.
Мы стояли в белой от лунного света ночи и смотрели через обмелевший за лето ручей на остров, где огромный, красивый, темный полог Королевского дуба четко и чудовищно вырисовывался на звездном небе. Не знаю, что видел Том под этими кафедральными ветвями. Я же видела прыгающий огонь костра и сияние слитых воедино обнаженных тел, слышала ликующий смех изобилия радости. Я отвернулась от дерева. Том последовал за мной.
– Отсюда мы идем вверх по ручью, – произнес он. – Ты никогда не была так далеко отсюда, я тоже не хожу туда. Но раньше, когда был молодым, ходил с Клэем. До того, как он сдал землю в аренду лесозаготовительной компании. Я знаю дорогу. Это нетрудный поход. Здесь небольшая гряда идет в основном параллельно ручью, дорога крепкая, без большого подлеска. При лунном свете это будет не труднее, чем гулять на заднем дворе твоего дома. Около трех миль мы пойдем в сторону, по рукаву ручья, который отходит влево. Он протекает прямо по главной просеке лагеря лесозаготовителей, если я правильно помню, а отделяется от ручья в самых его верховьях. Когда мы выйдем на этот рукав, то начнем красться, а может, даже поползем. К тому времени я буду знать наверняка. Это недалеко. Я пойду впереди. Если я сочту нужным, то оставлю тебя там, у ответвления ручья. Если я попрошу тебя об этом, то возвращайся назад, поезжай на грузовичке в город и привези Клэя. Но, может, мне и не придется этого делать.
– Том, я не смогу вернуться через весь этот лес одна. – Мой страх стал острее. – Ты не можешь оставить меня там, в верховьях…
– Ты можешь идти по следу так же хорошо, как любой из нас, лучше, чем Мартин. Я видел, как ты это делаешь. Все, что тебе нужно будет сделать, это идти вдоль ручья до Королевского дуба. Энди, не подводи меня теперь. Здесь – конец этого дела. Здесь мы начнем останавливать его, если его можно остановить. Мы делаем это ради… Хилари, если ты не можешь сделать это ради меня. Соверши это для Хилари и для себя.
– Тогда пошли, – решила я и удивилась, что улыбаюсь. – Если это будет лишь половина той ночи, какую ты устроил Тиму Форду, то я не хотела бы пропустить ее ни за что на свете.
Его ответная улыбка коротко вспыхнула в темноте:
– Да, ничего себе ночка была.
Мы шли без перерыва более часа. Том двигался быстро и бесшумно, его ноги уверенно ступали по мягкой сухой почве гряды, но теперь он не был абсолютно бесшумен, и я не теряла его в громаде болотного леса, как это было однажды, когда я вышла вместе с ним в лес ночью. Вначале, несмотря на мои кроссовки на толстой подошве, у меня были затруднения с устойчивостью шага по губчатой, усеянной хвоей и листьями почве, и я была уверена, что меня можно слышать на мили вокруг. Но казалось, что Тома это не беспокоит. Он нес винтовки и ровно шагал, не оборачиваясь, будто был уверен, что я не отстала. И я не отставала, даже если вначале мне было трудно дышать и пот пропитывал мои джинсы и рубашку с длинными рукавами, я мрачно брела за Томом, не слыша ничего, кроме стука сердца и топота ног, морщась от производимого мной шума. Время от времени Том поднимал свободную руку к лицу, и я решила, что он все еще беззвучно оплакивает своего друга, но я не слышала от него ни звука.
Постепенно шум из-за моей неуклюжести как будто упорядочился и со временем уменьшился, тяжело работающее сердце нашло свой ритм, и живая тишина болота Биг Сильвер заполнила мои уши и проскользнула в мозг, тишина, полная жизни, которая, казалось, усиливалась вокруг меня, не нарушаемая ночными звуками. Я услышала тысячи шорохов, всплесков, щелканий, свистов, писков, кваканий, тиканий, которые сливались в ночную музыку болота. Один раз я услышала вдали рев большого гейтора, глухой и призрачный над водной гладью невидимый панический бег белохвостов, спасающихся от чего-то, неземной охотничий клич парящей совы и серебряное глиссандо козодоя. Под этими звуками слышалось шуршание цикад – непрерывный ритм, похожий на биение сердца, а под ним – какое-то высокое, пульсирующее, сонное жужжание, которое, казалось, исходит из самой земли. Вскоре я почувствовала, что начинаю двигаться в этом ритме, плыву сквозь густой, темный, бормочущий воздух болота так легко и естественно, как сквозь теплую воду. И ночь эта стала похожей на те ночи, когда мы уходили вместе с Томом в леса. Я забыла, как и тогда, существенное несоответствие поведения сорокалетней разведенной служащей колледжа, имеющей ребенка, арендованный дом и „тойоту". Я забыла боль и страх. Ночной лес завладел мной и на какое-то короткое время стал всем.
Но боль, страх и несообразность всплыли обратно достаточно быстро. Мы наконец подошли к месту, где Козий ручей делает обратную петлю и образует темный тихий изгиб. Нам нужно было перейти его, чтобы двигаться дальше. Ручей в этом месте скрывался в густой, неосвещенной луной тени и казался глубоким. Том остановился, я остановилась за ним. Я ждала, что он перейдет ручей вброд и продолжит путь по другому берегу, но он этого не сделал. Вместо этого он начал медленно бродить вверх и вниз по берегу, пока не нашел место, которое посчитал достаточно узким, осторожно перебросил винтовки на другой берег и перепрыгнул сам, уверенно и спокойно приземлившись на взрыхленный, покрытый листвой относ. Потом повернулся и протянул руки мне:
– Прыгай. Будь внимательна и разбегись как следует. Не дай воде коснуться тебя.
Тогда я вспомнила, зачем мы сюда пришли. Проглотивший было Энди лес выплюнул меня обратно в реальность. Даже в такой жаре озноб поднял волосы на руках и шее дыбом. Вода продолжала бежать между нами, темная, не отмеченная дьявольским огнем, но и в этот момент я скорее умерла бы, чем ступила в нее. Впервые я боялась воды, как раньше боялась ее моя дочь, как Том Дэбни боялся ее теперь. Я в ужасе посмотрела на моего спутника, а потом отошла назад, разбежалась, закрыла глаза и бросилась в пространство. Том поймал мои руки и втянул меня на берег, и мы продолжили путь вверх по течению. В молчании мы добрались до крошечной протоки, отходящей налево, в лес. Мне казалось, что уже больше полуночи.
Том остановился и посмотрел вперед, в темноту. Он сделал мне знак стоять неподвижно. Сам застыл так же, опустив руки, положив винтовки к ногам, всматриваясь в ночь и слушая ее. Я знала, что все его существо блуждало сейчас в ночи, сделавшись частью воды, ветра, деревьев. Когда мы двинемся в путь, он будет знать, что намерен делать. Вскоре Том пошевелился и повернулся ко мне.
– Все в порядке. Я не думаю, что вверху кто-то есть. А если и есть, то мы находимся с подветренной стороны. Мы можем спокойно идти почти до самого лагеря. Но если я подам тебе знак – падай на землю. Тогда нам придется ползти на животах.
Он передал мне мою винтовку.
– Не стреляй, пока не скажу. Если я уже не смогу помочь тебе, тогда стреляй немедленно. Ты знаешь как.
На этот раз я не спорила. Страх, прятавшийся в моем животе, был близок к тому, чтобы вырваться на свободу.
Мы свернули и пошли вдоль маленькой протоки в сторону, в глубину болота Биг Сильвер. Этот край был мне знаком – край глубокой толстой влажной лесной почвы, длинных темных топей и стоячей воды, край кипарисов, мхов, тупело и тысячи наступающих стеной деревьев твердых пород.
Луна пробивалась сюда только в виде случайных таинственных стрел, а влажная жара сгущалась. Вокруг было обилие мошкары, звенящей в ушах и забивающей рот и нос. Когда мы отрывали ноги от лесной почвы, она громко чавкала. Голоса пушных и пернатых созданий затихли, а скольжение и крики существ, обладающих жабрами и перепонками, стали громче. Вдоль протоки росли темные и пышные папоротники и тростники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Ты хочешь сказать, что это что-то, что делает Клэй? – прошептала я. Мой голос дрожал. – Ты именно это хочешь сказать, Том? Но я не верю! Господи, Клэй в это лето практически всю жизнь посвятил тебе!
Том покачал головой:
– Нет. Я не знаю. Я не думаю так… я не знаю. Как ты не поймешь, что я должен узнать! Разве ты не понимаешь, что я должен пойти и, по крайней мере, попытаться остановить это? Если ты боишься, я не осужу тебя, но неужели ты не видишь, что мне нужен кто-то, кто не… находится под подозрением? Энди, Мартин просто отказывается идти, а Риз упился до бессознательного состояния. А я не могу ждать. Энди, пожалуйста…
Голос вновь прервался, слезы побежали по загорелому лицу и закапали на воротник голубой сорочки. Ворот промок с обеих сторон и над маленькой перламутровой пуговкой. Я заметила, что одна из пуговиц была раздавлена в прачечной. Слезинка дрожала, прекрасная, как бриллиант, в ямочке на горле Тома.
Мои мысленные способности отключились, а старое чувство, то старое, глубокое и простое чувство, которое когда-то взывало к Тому и на которое он отвечал, дернулось, заворчало и возродилось к жизни.
– Приготовь себе что-нибудь выпить, – сказала я. – Я буду готова через минуту.
Я пошла через холл к своей спальне и снова услышала, как он проговорил так же, как в тот вечер, когда я пришла к нему в тюрьму:
– Спасибо, Энди.
И на этот раз я ему не ответила.
Мы ехали молча в жаркой, залитой лунным светом ночи.
Грузовичок был вычищен, в нем пахло так, будто его мыли чистящей жидкостью. Том закрыл окна, ограждаясь от тяжелой, неподвижной духоты, и мы протряслись через почти пустынный город и по шоссе, ведущему к „Королевскому дубу" и повороту на Козий ручей в гудящей капсуле с холодным, но спертым воздухом из кондиционера. Как раз перед тем, как мы переехали железнодорожные пути, являющиеся границей окрестностей Пэмбертона, я успела рассмотреть освещенное табло, показывающее время и температуру, укрепленное на Первом Национальном банке Пэмбертона, здании, выстроенном из старинных кирпичей. Табло показывало 92 градуса по Фаренгейту, время 22:10. Легкое удивление заскреблось внутри оболочки из ксанакса, утомления и настоящего шока, в которой я плавала. Мне казалось, что уже середина ночи.
Том вел машину с какой-то настойчивостью, слегка наклонившись вперед. Его лицо безжалостно и четко освещалось снизу зеленым светом приборной доски, как маска из тыквы со свечой внутри. Он не смотрел на меня, казалось, он не сознавал, что я сижу рядом. Время от времени слезы все еще катились по его лицу и падали на воротник. Но слезы эти казались не настоящими, а какими-то иллюзорными, как стигматические слезы на лицах скульптур святых, как непонятные чудеса. Какая бы часть существа Тома ни оплакивала Скретча, это не был его мозг. Я чувствовала, что Том сосредоточен на той пылающей точке в верховьях ручья так же, как прощупывающий тьму прожектор. Трудно поверить, но я была почти спокойна, спеша в ночи вместе с когда-то любимым сумасшедшим к тому, что, скорее всего, было весьма опасным.
Один раз Том повернул голову, посмотрел на меня и сказал:
– Не могу обещать, что это не опасно. И насколько опасно, не знаю. Когда мы доберемся до верховьев, поближе к проволоке, я буду знать лучше. Если окажется, что дело серьезное, то я оставлю тебя и отправлюсь туда один. Если ты пойдешь со мной, я приму все меры предосторожности. Я не допущу, чтобы с тобой что-то произошло.
– Я не боюсь, – спокойно ответила я и поняла, что это действительно так.
Под утомлением, дурманом лекарства и нереальностью этой ночи уверенно, как артерия на шее, пульсировало другое чувство. Это было чувство завершения, предстоящего расчета. Так или иначе, после этой ночи я буду знать что-то о Томе, о себе и о воде Козьего ручья; отвратительный ужас, заключенный в ней, будет назван своим именем, и мы сможем произнести его и найдем способ обезвредить содержащуюся в нем смерть. Возможно, Том сумеет покончить с опасностью, возможно, она прикончит Тома. В любом случае настал конец этой грязи среди солнечной тиши болота Биг Сильвер. В любом случае Хилари будет в безопасности и мы сможем двигаться дальше. Я была согласна ехать в молчании к тому финалу, который нам предстоял. Наверно, Фрик Харпер назвал бы это чувство необходимостью завершения. Это было более простой и сильной необходимостью, чем страх перед опасностью. И кроме того, я не верила, что Том допустит, чтобы я пострадала. Даже новый Том, осыпанный бранью и полусумасшедший из-за навязчивой идеи, убережет меня.
Я повернула голову, чтобы посмотреть через заднее стекло на разворачивающуюся за нами серебряную ленту дороги, и увидела блеск темного металла. Я всмотрелась. На полке за сиденьями лежали две винтовки – старая однозарядная Тома и мой изящный маленький „рюгер". Я услышала запах свежего ружейного масла и заметила сияние недавно прочищенных стволов. Я взглянула на Тома.
– Ты не берешь с собой лук? – спросила я, а потом, поняв значение его обычной одежды, добавила. – Ты не совершил никакого ритуала? Мне кажется, для подобного дела…
– Лук, ритуалы, песни и весь этот „джаз" не принесли никому из нас никакой, к чертовой матери, пользы. Разве не так? – коротко и спокойно проговорил он.
Услышать скуку в его голосе было мучительнее, чем уловить горечь или печаль. В моей груди вспыхнула боль, но как-то глухо, как боль, приглушенная морфием. Мое тело болело от желания вернуть Тому его магию, но боль была где-то далеко.
– Может, когда мы прибудем на место, мы сможем совершить ритуал? – неуклюже предложила я. – Я помогу.
Улыбка, которой Том одарил меня, была краткой и унылой:
– Спасибо, но теперь это было бы святотатством. Я больше не могу этим заниматься. Я утратил дар. Может быть, его у меня никогда и не было. Скретч его имел, и, наверно, все, что я чувствовал, исходило от него. Все, вообще все, чему мы научились, во что верили и что любили… Это не может помочь лесам. Это не может исцелить воду. Это не может спасти моих коз. Не могло защитить Хилари. Не могло избавить ни на йоту от вони, боли и смерти наше болото. И Скретч… Я даже не мог спасти Скретча…
– Том…
– Нет. Не говори, Энди. Мне жаль, но мы не можем больше говорить на эту тему. Я все еще в состоянии остановить все это. Я владею ружьем так же хорошо, как луком и стрелами. Или паршивыми песнопениями.
На этот раз в словах Тома слышалась горечь, темная и древняя горечь, как вода в толще земли. Я почувствовала, как из глаз покатились слезы, несмотря на то что капсула, в которой я плавала, все еще сохранялась. Я беззвучно молилась, чтобы она держалась как можно дольше. Достаточно долго, чтобы я смогла перенести эту ночь.
После долгого молчания мы достигли поворота к владению „Королевский дуб", Том замедлил скорость и свернул. Мы загрохотали по узкой, сильно заросшей черной грунтовой ленте дороги на хорошей скорости и с ярко светящими фарами. Я ожидала, что он выключит свет и снизит скорость до предела, когда мы приблизились к поляне, на которой раскинулся огромный охотничий дом, но он этого не сделал. Том почувствовал мой вопрос и ответил:
– В „Королевском дубе" никого нет. Чип предоставляет служащим отпуск на две последние недели августа перед открытием охотничьего сезона. Кроме того, я проехал сегодня вечером мимо его городского дома: у старины Чипа званый обед. Выглядит так, будто на нем присутствует половина начальников с завода „Биг Сильвер". Я насчитал семь высших чинов службы безопасности. Нам нечего бояться, что кто-то увидит или услышит нас до того, как мы подберемся к лагерю лесозаготовщиков, а может, даже и после этого. Сегодня днем Скретч не заметил здесь никаких признаков жизни. – Том засмеялся безобразным смехом. – Никаких признаков жизни вообще.
Так же, как и в ту ночь, казавшуюся теперь отдаленной на целую вечность, ночь, когда мы приехали в поместье „Королевский дуб" во время зимнего солнцестояния – о, та ночь осыпанного звездной пылью волшебства! – мы проехали мимо величественного темного дома, посеребренного сейчас обильно льющимся лунным светом, и направились дальше по изрытой колеями меже в поле черно-зеленых соевых бобов к более темной линии приречных болот. Том не сказал ни слова, пока не остановил грузовичок на поляне на берегу Козьего ручья там же, где он ставил его в ту ночь. Мы вышли из машины в том же безмолвии, как и тогда, я помнила то безмолвие и хруст моих высоких серебряных каблучков по покрытой ледяной корочкой коричневой траве, помнила звук моего дыхания и медленный, глухой стук сердца. В ту ночь, когда мы спускались по берегу к месту, где стоял маленький ялик, Том держал меня за руку, а на другой руке нес покрывало из норок. Теперь он нес две винтовки и не подал мне руки. Мы спустились с берега, но не сели в лодочку. Я вспомнила, что в ту зимнюю ночь дикий, не поддающийся контролю смех клокотал в моем горле, как шампанское. Теперь мое горло давила еле сдерживаемая печаль и боль, а под ними вновь рождался страх.
– Как далеко мы ушли, – сказала я самой себе. – Какой долгий, ужасный, черный путь мы проделали.
Я не замечала, что произношу это вслух, до тех пор, пока Том не ответил тихо:
– И вправду долгий путь.
Мы стояли в белой от лунного света ночи и смотрели через обмелевший за лето ручей на остров, где огромный, красивый, темный полог Королевского дуба четко и чудовищно вырисовывался на звездном небе. Не знаю, что видел Том под этими кафедральными ветвями. Я же видела прыгающий огонь костра и сияние слитых воедино обнаженных тел, слышала ликующий смех изобилия радости. Я отвернулась от дерева. Том последовал за мной.
– Отсюда мы идем вверх по ручью, – произнес он. – Ты никогда не была так далеко отсюда, я тоже не хожу туда. Но раньше, когда был молодым, ходил с Клэем. До того, как он сдал землю в аренду лесозаготовительной компании. Я знаю дорогу. Это нетрудный поход. Здесь небольшая гряда идет в основном параллельно ручью, дорога крепкая, без большого подлеска. При лунном свете это будет не труднее, чем гулять на заднем дворе твоего дома. Около трех миль мы пойдем в сторону, по рукаву ручья, который отходит влево. Он протекает прямо по главной просеке лагеря лесозаготовителей, если я правильно помню, а отделяется от ручья в самых его верховьях. Когда мы выйдем на этот рукав, то начнем красться, а может, даже поползем. К тому времени я буду знать наверняка. Это недалеко. Я пойду впереди. Если я сочту нужным, то оставлю тебя там, у ответвления ручья. Если я попрошу тебя об этом, то возвращайся назад, поезжай на грузовичке в город и привези Клэя. Но, может, мне и не придется этого делать.
– Том, я не смогу вернуться через весь этот лес одна. – Мой страх стал острее. – Ты не можешь оставить меня там, в верховьях…
– Ты можешь идти по следу так же хорошо, как любой из нас, лучше, чем Мартин. Я видел, как ты это делаешь. Все, что тебе нужно будет сделать, это идти вдоль ручья до Королевского дуба. Энди, не подводи меня теперь. Здесь – конец этого дела. Здесь мы начнем останавливать его, если его можно остановить. Мы делаем это ради… Хилари, если ты не можешь сделать это ради меня. Соверши это для Хилари и для себя.
– Тогда пошли, – решила я и удивилась, что улыбаюсь. – Если это будет лишь половина той ночи, какую ты устроил Тиму Форду, то я не хотела бы пропустить ее ни за что на свете.
Его ответная улыбка коротко вспыхнула в темноте:
– Да, ничего себе ночка была.
Мы шли без перерыва более часа. Том двигался быстро и бесшумно, его ноги уверенно ступали по мягкой сухой почве гряды, но теперь он не был абсолютно бесшумен, и я не теряла его в громаде болотного леса, как это было однажды, когда я вышла вместе с ним в лес ночью. Вначале, несмотря на мои кроссовки на толстой подошве, у меня были затруднения с устойчивостью шага по губчатой, усеянной хвоей и листьями почве, и я была уверена, что меня можно слышать на мили вокруг. Но казалось, что Тома это не беспокоит. Он нес винтовки и ровно шагал, не оборачиваясь, будто был уверен, что я не отстала. И я не отставала, даже если вначале мне было трудно дышать и пот пропитывал мои джинсы и рубашку с длинными рукавами, я мрачно брела за Томом, не слыша ничего, кроме стука сердца и топота ног, морщась от производимого мной шума. Время от времени Том поднимал свободную руку к лицу, и я решила, что он все еще беззвучно оплакивает своего друга, но я не слышала от него ни звука.
Постепенно шум из-за моей неуклюжести как будто упорядочился и со временем уменьшился, тяжело работающее сердце нашло свой ритм, и живая тишина болота Биг Сильвер заполнила мои уши и проскользнула в мозг, тишина, полная жизни, которая, казалось, усиливалась вокруг меня, не нарушаемая ночными звуками. Я услышала тысячи шорохов, всплесков, щелканий, свистов, писков, кваканий, тиканий, которые сливались в ночную музыку болота. Один раз я услышала вдали рев большого гейтора, глухой и призрачный над водной гладью невидимый панический бег белохвостов, спасающихся от чего-то, неземной охотничий клич парящей совы и серебряное глиссандо козодоя. Под этими звуками слышалось шуршание цикад – непрерывный ритм, похожий на биение сердца, а под ним – какое-то высокое, пульсирующее, сонное жужжание, которое, казалось, исходит из самой земли. Вскоре я почувствовала, что начинаю двигаться в этом ритме, плыву сквозь густой, темный, бормочущий воздух болота так легко и естественно, как сквозь теплую воду. И ночь эта стала похожей на те ночи, когда мы уходили вместе с Томом в леса. Я забыла, как и тогда, существенное несоответствие поведения сорокалетней разведенной служащей колледжа, имеющей ребенка, арендованный дом и „тойоту". Я забыла боль и страх. Ночной лес завладел мной и на какое-то короткое время стал всем.
Но боль, страх и несообразность всплыли обратно достаточно быстро. Мы наконец подошли к месту, где Козий ручей делает обратную петлю и образует темный тихий изгиб. Нам нужно было перейти его, чтобы двигаться дальше. Ручей в этом месте скрывался в густой, неосвещенной луной тени и казался глубоким. Том остановился, я остановилась за ним. Я ждала, что он перейдет ручей вброд и продолжит путь по другому берегу, но он этого не сделал. Вместо этого он начал медленно бродить вверх и вниз по берегу, пока не нашел место, которое посчитал достаточно узким, осторожно перебросил винтовки на другой берег и перепрыгнул сам, уверенно и спокойно приземлившись на взрыхленный, покрытый листвой относ. Потом повернулся и протянул руки мне:
– Прыгай. Будь внимательна и разбегись как следует. Не дай воде коснуться тебя.
Тогда я вспомнила, зачем мы сюда пришли. Проглотивший было Энди лес выплюнул меня обратно в реальность. Даже в такой жаре озноб поднял волосы на руках и шее дыбом. Вода продолжала бежать между нами, темная, не отмеченная дьявольским огнем, но и в этот момент я скорее умерла бы, чем ступила в нее. Впервые я боялась воды, как раньше боялась ее моя дочь, как Том Дэбни боялся ее теперь. Я в ужасе посмотрела на моего спутника, а потом отошла назад, разбежалась, закрыла глаза и бросилась в пространство. Том поймал мои руки и втянул меня на берег, и мы продолжили путь вверх по течению. В молчании мы добрались до крошечной протоки, отходящей налево, в лес. Мне казалось, что уже больше полуночи.
Том остановился и посмотрел вперед, в темноту. Он сделал мне знак стоять неподвижно. Сам застыл так же, опустив руки, положив винтовки к ногам, всматриваясь в ночь и слушая ее. Я знала, что все его существо блуждало сейчас в ночи, сделавшись частью воды, ветра, деревьев. Когда мы двинемся в путь, он будет знать, что намерен делать. Вскоре Том пошевелился и повернулся ко мне.
– Все в порядке. Я не думаю, что вверху кто-то есть. А если и есть, то мы находимся с подветренной стороны. Мы можем спокойно идти почти до самого лагеря. Но если я подам тебе знак – падай на землю. Тогда нам придется ползти на животах.
Он передал мне мою винтовку.
– Не стреляй, пока не скажу. Если я уже не смогу помочь тебе, тогда стреляй немедленно. Ты знаешь как.
На этот раз я не спорила. Страх, прятавшийся в моем животе, был близок к тому, чтобы вырваться на свободу.
Мы свернули и пошли вдоль маленькой протоки в сторону, в глубину болота Биг Сильвер. Этот край был мне знаком – край глубокой толстой влажной лесной почвы, длинных темных топей и стоячей воды, край кипарисов, мхов, тупело и тысячи наступающих стеной деревьев твердых пород.
Луна пробивалась сюда только в виде случайных таинственных стрел, а влажная жара сгущалась. Вокруг было обилие мошкары, звенящей в ушах и забивающей рот и нос. Когда мы отрывали ноги от лесной почвы, она громко чавкала. Голоса пушных и пернатых созданий затихли, а скольжение и крики существ, обладающих жабрами и перепонками, стали громче. Вдоль протоки росли темные и пышные папоротники и тростники.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68