– продолжала я расспросы. – Как мы узнаем об этом?
– Не представляю себе. Потребуются годы, может быть, целое поколение, чтобы последствия низкого уровня радиации проявили себя. Ты знаешь: рак груди, лейкемия, щитовидная железа, рак кости. Нужно было бы знать, как долго воздействовала радиация и в каких количествах, но просто-напросто нет данных. Кое-какие независимые исследования по другим участкам утверждают, что в районах, расположенных вблизи захоронений отходов, отмечается двойное количество заболеваний некоторыми видами рака, и сообщают о семьях и целых местностях с очень высоким числом заболеваний, слишком высоким, чтобы это было простым совпадением. Но эти исследования разобщены и не являются официальными. Если радиация и изменяет генетическую структуру, все равно об этом не узнают многие и многие годы. Я слышал, что у людей чаще всего поражаются щитовидная железа, легкие, грудь, желудок, толстая кишка и костный мозг. Насколько мне известно, в Пэмбертоне до сего времени не отмечалось какой-либо необычной вспышки заболеваний этих органов. Кто может сказать, достигнем ли мы и когда именно критической массы скопления отходов, захороненных в здешних местах? Мне известно, что было несколько случаев отклонений на болоте: прошлой весной в верховьях ручья Скретч нашел девятиногую лягушку. Я видел фотографию губки-мутанта, растущей из трещины в бочке с ядерными отходами, выброшенной в океан в непосредственной близости от Сан-Франциско. Такое уродство у любого вызвало бы чувство отвращения. В одной из статей говорилось, что осадочные породы на морском дне вокруг бочек изобилуют плутонием. Есть еще знаменитый черепаший трюк: год назад или около того Страттон-Фурниер сделал поразительное заявление – завод отлавливает всех черепах, которые забрели на его территорию. Сдается мне, большинство животных были настолько перегреты, что не могли таскаться за пределы резервации. Думаю, что это серьезный прорыв. Единственная видимая попытка Страттонов за двадцать пять лет проконтролировать причиняемый вред: знаменитая облава на перегревшихся черепах.
Я была способна лишь болезненно и беспомощно рассмеяться. Все оказалось слишком ужасно, чтобы изъявлять какие бы то ни было иные чувства. Я подумала о концепции „банальности зла", высказанной Ханной Арендт. Конечно, она была права: самое всеобъемлющее зло неизбежно несет в себе элемент, порождающий смешное. Чудовищность должна маскироваться обезоруживающей слабостью. Дьявол должен разгуливать в лохмотьях ночного вора. Иначе он не сможет существовать. Человечество не потерпело бы существования неприкрытого зла.
– Значит, вы патрулируете леса. Вы несете сторожевую службу.
– В основном это делает Том, – сказал Мартин Лонг-стрит. – Скретч берет на себя территорию вверх по реке, где начинается Козий ручей. Том же наблюдает за Козьим ручьем на остальном участке вниз по течению, на протяжении почти двадцати миль к югу отсюда и за внешней границей завода.
Я посмотрела на Тома.
– Это была земля моего отца, – объяснил он. – Она была бы моей. И моя мать… продала ее. Я чувствую, что именно мне нужно наблюдать за ее сохранностью.
В его голосе не было горечи, наоборот, слышалась – и это было неприятно – какая-то вялость.
– Значит, вот чем ты занимаешься, когда уходишь в леса, – решила я.
– Отчасти, – подтвердил он. – Иногда я ухожу, чтобы произвести очищение. Или ищу то, о чем нужно позаботиться: больных или раненых животных, погибших рыб и тому подобное. Я просто обследую свою собственную землю вниз и вверх по реке и ручью. Скретч заботится о плантации „Королевский дуб". Я не хожу на ту территорию. И я не хожу на земли завода.
– Иногда мне кажется, что ты схвачен здесь между Сциллой и Харибдой, – заметил Мартин. – Ты не бываешь на плантации и не наведываешься на территорию „Биг Сильвер". Ты втиснут между ними, как кусок ветчины в сандвич.
– Диву даюсь, как они – заборы, значит – не доводят тебя до помешательства, – проговорил Скретч. – Тот, что вверху, где компания по заготовке леса находится, на участке „Королевского дуба"… о, как я взгляну на этот забор, меня чуть не выворачивает. Я писаю на него, как только удобный случай подвернется, но я не собираюсь к нему прикасаться.
– Мне эти заборы безразличны, – пожал плечами Том. – Я знаю каждый дюйм обоих участков. Не они удерживают меня от посещений.
– Но что-то удерживает? – поинтересовался Мартин.
– Да, но не заборы. А вонь. Один участок воняет целлюлозным заводом, а другой – смертью. Ну, народ, пошли. Обед подан, это довольно приятное небольшое угощение, не подумайте, что я хвастаюсь. Я трудился, как раб, в жаркой кухне несколько часов, пока готовил его.
После ухода Мартина, Риза и Скретча мы сидели у камина, пили бренди и молча смотрели друг на друга. Том не прикасался ко мне, а я не подвигалась к нему.
В его глазах отражалась напряженная работа мысли; не знаю, видел ли он что-то в моих глазах.
В конце концов Том обратился ко мне:
– Тебе будет трудно после того, что ты узнала?
– Честно говоря, не знаю. Если бы ты спросил меня об этом до того, как все произошло, я бы ответила, что сейчас звонила бы в полицию или хорошему психиатру. Но теперь я сама как бы являюсь частью того, что случилось, и я не чувствую себя помешанной. Просто… потрясенной.
– Да, конечно, довольно солидная штука, чтобы ее как следует понять. Мы сами пришли к ней постепенно, а ты получила сразу всю информацию. Мы знаем, что это очень тяжело. Когда ты вернешься в Пэмбертон, ты, может быть, присоединишься к лагерю, который считает нас сдвинутыми, но здесь, вне города, наше поведение не кажется настолько уж странным. Мы думаем, если ты сочтешь такой образ действий возможным, то… примешь и поймешь нас. Мы не просим тебя верить, пока ты сама не придешь к вере. И мы знаем, что этого может никогда не произойти.
– Я думаю, что никогда бы не поняла и не приняла вас, если бы вы не были так чертовски правдоподобны, – ответила я. – Но вы… необычны… в некоторых отношениях. Вы – люди, с которыми я бы хотела быть знакома в любом месте и в любое время. Образованные люди. Уверена, что из вас только Скретч не имеет степени доктора философии.
– Скретч – лучший из нас, – заявил Том. – Он знает интуитивно больше, чем мы когда-либо узнаем. В другие времена он был бы королем. В этом нет никакого сомнения.
– Однако ты будешь следующим шаманом, – сказала я. Это слово смущало меня, но я не могла придумать ничего более подходящего.
– Только из-за отсутствия альтернативы. Выбор не очень велик. Прирожденные шаманы, как Скретч, появляются где-то раз в столетие. Я думаю, Хилари могла быть им.
– Том, уясни себе раз и навсегда, – отрезала я, наклонившись к нему. – Хилари не впутывай. Я не позволю, чтобы хоть одно слово было передано ей из того, что мы проделали сегодня. Если я обнаружу, что это было сделано, мы покинем вас в ту же минуту. Я – одно дело, она – совершенно другое. Дай мне обещание.
– Даю, оно твое, – сдержанно произнес Том. – В любом случае я никогда бы не посвятил ее в это без твоего разрешения. Но мне кажется, скоро ты обнаружишь, что нет необходимости говорить ей о наших делах. Она и так узнает, и ты не сможешь удержать ее от этого.
– Когда я увижу, что подобное происходит, я увезу ее, и мы никогда не вернемся, – натянуто заявила я.
– Ах, Диана, ты сама создаешь трудности, – устало протянул Том.
Некоторое время мы молчали, затем я проговорила, желая помириться:
– Ты не сказал мне, почему мы съели хлеб, соль и выпили вино, которые я принесла.
– Это священные символы ранних христиан, предназначенные благословить новый дом или новое начинание. Хотя, возможно, эти символы использовались и раньше.
– Вы предусматриваете все случаи, не так ли? – улыбнулась я.
– Зачем рисковать? – ответил Том улыбкой.
– Как ты нашел Скретча? Он работал на вашу семью?
– Скретч ни одного дня своей жизни ни на кого не работал. Возможно, вообще никогда не работал. Точка. Он всегда жил за счет лесов. Он может уйти на болота, не взяв с собой ничего, отсутствовать много дней и жить так хорошо, будто под боком у него супермаркет и мотель. Когда я был маленьким и только постигал разные вещи, я и тогда слышал, как мой отец и дядя Клэй говорили о нем всегда как о некоей легенде, но я не был знаком с ним до десятилетнего возраста, до тех пор, пока отец не построил здесь этот дом. Однажды утром Скретч просто появился из болот и заявил, что он пришел, чтобы следить за домом и лесом, пока нас не будет, а взамен хотел бы присутствовать на наших… учебных занятиях.
– А как он узнал, что тебя в лесу чему-то учат?
– Просто знал и все. Я говорил тебе, мы каким-то образом находим друг друга… Во всяком случае, – продолжал Том, – так все и произошло. Он обычно сидел спокойно и слушал, в то время как мой отец или дядя Клэй говорили, сидел с мягким, своего рода приниженным видом, какой он часто принимает. Вначале он вместе со мной и Чипом, как губка, впитывал самые ценные знания. Наверно, мы представляли интересное зрелище: двое высоких мужчин, два маленьких мальчика и старый чернокожий, сидящие на корточках в лесу. Он даже тогда казался мне старым. Но были вещи, которые знал только он, мы не имели о них понятия и никогда так и не познали. Мой отец любил Скретча по-настоящему, более того – испытывал перед ним благоговейный страх. А когда отец умер, Скретч просто… остался здесь. „После того как меня не станет, а Клэй останется… или раньше, если так случится, – сказал мне отец однажды за год до смерти, – Скретч должен стать вашим руководителем, вашим наставником. Прислушивайся ко всему, что он говорит, и не позволяй этому маленькому колючке Чипу распоряжаться им. Скретч – великий шаман. Может, в один прекрасный день ты тоже станешь шаманом, но никогда ты не встретишь никого, кто сравнился бы со Скретчем. Я могу научить тебя только понятию „что", а Скретч знает „почему".
– Ты, должно быть, очень любил своего отца.
– Он был самым лучшим явлением в моей жизни. Он и леса, – просто сказал Том. – Он был самым хорошим человеком, какого я когда-либо знал. Когда он умер, мне хотелось умереть вместе с ним. И когда мать продала нашу половину плантации производителям бомб… В тот день я отказался от матери. До сих пор время от времени я встречаюсь с ней – невозможно на такой небольшой территории избегать друг друга. Но я порвал с ней всяческие отношения в тот день раз и навсегда.
– Мне очень жаль, что ты потерял отца, – проговорила я, сознавая, как недостаточны мои слова.
– Я не потерял его, – улыбнулся Том. – Он все еще со мной. В этих лесах он так же жив, как и в тот день, когда я видел его в последний раз.
– Меня поразили твои слова о том, что Скретч знает различные… „почему", – заметила я. – Со временем я смогу выучить… мифы и ритуалы и лесную науку. Но, Том, не думаю, что когда-либо пойму, почему это так важно. Не думаю, что когда-нибудь это станет для меня реальностью.
Том сидел по-турецки на меховом покрывале и смотрел на меня поверх своего бокала бренди. Бокал был тонким, старым и изящным. Я подумала, кому он принадлежал – семейству Дэбни или Пэт.
– Понимаешь, это вопрос родства, – объяснил мой смуглый друг. – Буквального родства с деревьями, животными, с живой водой ручьев и рек. С ненарушенными ритмами природы и времен года. Вследствие подобного родства каждый камень, дерево, гора, река, зверь, мужчина и женщина находятся между собой на „ты", являются братьями. Это существа, обладающие чувствами и сознанием, существа, которых следует чтить и прославлять. Говорят, что все мы ищем смысл жизни. Не думаю, что это действительно так. То, к чему мы стремимся, это познание состояния „быть живым", жить таким образом, чтобы наши жизненные впечатления, основанные на чисто физической основе, вызвали отклик и стали реальностью в нашей самой сокровенной сущности. Поэтому мы на самом деле чувствуем восторг от состояния „быть живым". Я обретаю это в лесах. Я ощущаю это в древних мифах, легендах и ритуалах. Я чувствую это в крови и плоти оленя.
– Это вопрос веры, подобный религии?
Я так усердно старалась понять его, что чувствовала, как пот выступает на лбу и у корней волос.
– Нет, это вопрос сознания. И только сознания. Сознания, которое находится не в голове, а во всем теле, в твоей плоти. Весь существующий мир наполняется сознанием, когда ты живешь по закону „ты". Мне кажется, что сознание и энергия, движущая мир, это одно и то же. Где ты видишь жизненную энергию, там ты обнаруживаешь и сознание. Безусловно, его имеют и травы, и деревья – все, что растет. И животные, конечно, тоже. И, когда ты живешь естественной жизнью в лесах, ты можешь заметить, что все различные элементы и стихии родственны друг другу. Именно это и означает жить жизнью дикой природы – познать ощущение естественности и взаимосвязи. Это имел в виду Торо, когда говорил, что пошел в леса, потому что хотел жить в раздумье о назначении самой жизни. Ты являешься частью всего, что существует в мироздании, а все существующее является частью тебя, и все вокруг ощущает бытие друг друга.
– Значит, ты полагаешь, что понимаешь оленя, которого убил, или птиц? Полагаешь, что можешь общаться с водой или деревьями?
– Это больше, чем простое понимание. Это означает, что я каким-то образом становлюсь ими. Именно это я имею в виду, когда говорю, что ты должна думать, как олень. Я хочу сказать, что ты должна стать оленем. Этого можно достичь, так бывает. Я наблюдал, как гейтор схватил однажды дикую утку, и я буквально смог ощутить… бурю перьев и страха в своем рту. Я почувствовал, как мускулы с силой сжали мои челюсти. Когда я иду по следу, я иногда знаю не только, куда направляется или откуда идет олень, но и почему он это делает. А Скретч знал об этом всегда.
– Как же ты можешь убивать кого-то, кого ты так хорошо понимаешь? – печально спросила я, возвращаясь к тому, что меня так поражало, попросту припирало к стене.
– Потому что такова жизнь природы. И потому, что охотники поступали так всегда, иначе это не было бы охотой. И потому, что я вбираю… его красоту, дикость и силу, все его существо в себя, все это становится моим.
– И поэтому ты… натираешь себя кровью, и кладешь дубовые листья в рот оленя, и говоришь – что ты там говоришь? – чтобы испросить у него прощения, чтобы, так сказать, не быть виноватым?
– В этом сокрыто больше значения. Я исполняю подобный ритуал, чтобы сделать его смерть священной, дать ему понять, что я чту его и что его смерть полна смысла в высшем понимании этого слова, она не бессмысленна и не бесполезна.
Долгое время мы молчали; догорающий огонь в камине потрескивал и что-то шептал, а снаружи поднимался ночной ветер. Было очень поздно. Я чувствовала себя усталой, это была усталость сердца, ума и воображения, усталость плоти и кости. Я не знала, что буду делать с откровениями этой ночи. Всем сердцем мне хотелось вернуться на день назад, чтобы не знать всего этого, хотелось оставаться в объятиях Тома, беззаботно проваливаться в сон, как раньше.
– То, что ты любима помешанным, вызывает у тебя абсолютный ужас? – вскоре произнес Том.
Когда я взглянула на него, он улыбался. Это была нежная улыбка, улыбка опекуна или… или возлюбленного. Застывший комок эгоизма растаял внутри меня и, как мед, как вода, быстро потек к моему смуглому мужчине.
– Нет, – откликнулась я. – Должно было бы, но не вызывает. А доставляет очень большое удовольствие.
Его губы растянулись в широкой ухмылке, и он вскочил на ноги, гибкий и красивый; казалось, энергия бурлит в нем и готова превратиться в разряды молнии.
– Вставай, леди, – крикнул он, его ноги, обутые в мокасины, выделывали дурашливые па. – Давай потанцуем.
– Том… уже два часа ночи. Неужели ты хочешь танцевать? – поразилась я. – Я чувствую себя так, будто потерпела кораблекрушение.
– Я хочу танцевать, потому что я благодарен тебе, – радовался Том. – Я мог бы проиграть, я мог бы отпугнуть тебя напрочь. Но ты все еще здесь, рядом со мной, у моего очага. Это делает меня счастливым. Я должен как-то выразить благодарность. А я делаю это лучше всего в танце.
– О Господи, – устало взмолилась я. – Еще один ритуал. Кого ты благодаришь, Том? Чему ты выражаешь благодарность? Эти причудливые ритуалы… они кажутся такими сдерживающими. Как у язычников, которые должны ублажать бесчисленных богов каждый раз, как выходят за порог…
Он перестал пританцовывать и посмотрел на меня.
– Сдерживающие? Ты совершенно не поняла сути, Диана. Это чистая благодарность или, скорее, признательность. То, что мой отец обычно называл даром от признательного сердца. Он надеялся, что именно эту способность я смогу приобрести, и я очень старался. Что касается того, кого я благодарю… разве это важно? Я благодарю это. Все это. Эту ночь и свет камина, хороший обед и тебя, сидящую рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
– Не представляю себе. Потребуются годы, может быть, целое поколение, чтобы последствия низкого уровня радиации проявили себя. Ты знаешь: рак груди, лейкемия, щитовидная железа, рак кости. Нужно было бы знать, как долго воздействовала радиация и в каких количествах, но просто-напросто нет данных. Кое-какие независимые исследования по другим участкам утверждают, что в районах, расположенных вблизи захоронений отходов, отмечается двойное количество заболеваний некоторыми видами рака, и сообщают о семьях и целых местностях с очень высоким числом заболеваний, слишком высоким, чтобы это было простым совпадением. Но эти исследования разобщены и не являются официальными. Если радиация и изменяет генетическую структуру, все равно об этом не узнают многие и многие годы. Я слышал, что у людей чаще всего поражаются щитовидная железа, легкие, грудь, желудок, толстая кишка и костный мозг. Насколько мне известно, в Пэмбертоне до сего времени не отмечалось какой-либо необычной вспышки заболеваний этих органов. Кто может сказать, достигнем ли мы и когда именно критической массы скопления отходов, захороненных в здешних местах? Мне известно, что было несколько случаев отклонений на болоте: прошлой весной в верховьях ручья Скретч нашел девятиногую лягушку. Я видел фотографию губки-мутанта, растущей из трещины в бочке с ядерными отходами, выброшенной в океан в непосредственной близости от Сан-Франциско. Такое уродство у любого вызвало бы чувство отвращения. В одной из статей говорилось, что осадочные породы на морском дне вокруг бочек изобилуют плутонием. Есть еще знаменитый черепаший трюк: год назад или около того Страттон-Фурниер сделал поразительное заявление – завод отлавливает всех черепах, которые забрели на его территорию. Сдается мне, большинство животных были настолько перегреты, что не могли таскаться за пределы резервации. Думаю, что это серьезный прорыв. Единственная видимая попытка Страттонов за двадцать пять лет проконтролировать причиняемый вред: знаменитая облава на перегревшихся черепах.
Я была способна лишь болезненно и беспомощно рассмеяться. Все оказалось слишком ужасно, чтобы изъявлять какие бы то ни было иные чувства. Я подумала о концепции „банальности зла", высказанной Ханной Арендт. Конечно, она была права: самое всеобъемлющее зло неизбежно несет в себе элемент, порождающий смешное. Чудовищность должна маскироваться обезоруживающей слабостью. Дьявол должен разгуливать в лохмотьях ночного вора. Иначе он не сможет существовать. Человечество не потерпело бы существования неприкрытого зла.
– Значит, вы патрулируете леса. Вы несете сторожевую службу.
– В основном это делает Том, – сказал Мартин Лонг-стрит. – Скретч берет на себя территорию вверх по реке, где начинается Козий ручей. Том же наблюдает за Козьим ручьем на остальном участке вниз по течению, на протяжении почти двадцати миль к югу отсюда и за внешней границей завода.
Я посмотрела на Тома.
– Это была земля моего отца, – объяснил он. – Она была бы моей. И моя мать… продала ее. Я чувствую, что именно мне нужно наблюдать за ее сохранностью.
В его голосе не было горечи, наоборот, слышалась – и это было неприятно – какая-то вялость.
– Значит, вот чем ты занимаешься, когда уходишь в леса, – решила я.
– Отчасти, – подтвердил он. – Иногда я ухожу, чтобы произвести очищение. Или ищу то, о чем нужно позаботиться: больных или раненых животных, погибших рыб и тому подобное. Я просто обследую свою собственную землю вниз и вверх по реке и ручью. Скретч заботится о плантации „Королевский дуб". Я не хожу на ту территорию. И я не хожу на земли завода.
– Иногда мне кажется, что ты схвачен здесь между Сциллой и Харибдой, – заметил Мартин. – Ты не бываешь на плантации и не наведываешься на территорию „Биг Сильвер". Ты втиснут между ними, как кусок ветчины в сандвич.
– Диву даюсь, как они – заборы, значит – не доводят тебя до помешательства, – проговорил Скретч. – Тот, что вверху, где компания по заготовке леса находится, на участке „Королевского дуба"… о, как я взгляну на этот забор, меня чуть не выворачивает. Я писаю на него, как только удобный случай подвернется, но я не собираюсь к нему прикасаться.
– Мне эти заборы безразличны, – пожал плечами Том. – Я знаю каждый дюйм обоих участков. Не они удерживают меня от посещений.
– Но что-то удерживает? – поинтересовался Мартин.
– Да, но не заборы. А вонь. Один участок воняет целлюлозным заводом, а другой – смертью. Ну, народ, пошли. Обед подан, это довольно приятное небольшое угощение, не подумайте, что я хвастаюсь. Я трудился, как раб, в жаркой кухне несколько часов, пока готовил его.
После ухода Мартина, Риза и Скретча мы сидели у камина, пили бренди и молча смотрели друг на друга. Том не прикасался ко мне, а я не подвигалась к нему.
В его глазах отражалась напряженная работа мысли; не знаю, видел ли он что-то в моих глазах.
В конце концов Том обратился ко мне:
– Тебе будет трудно после того, что ты узнала?
– Честно говоря, не знаю. Если бы ты спросил меня об этом до того, как все произошло, я бы ответила, что сейчас звонила бы в полицию или хорошему психиатру. Но теперь я сама как бы являюсь частью того, что случилось, и я не чувствую себя помешанной. Просто… потрясенной.
– Да, конечно, довольно солидная штука, чтобы ее как следует понять. Мы сами пришли к ней постепенно, а ты получила сразу всю информацию. Мы знаем, что это очень тяжело. Когда ты вернешься в Пэмбертон, ты, может быть, присоединишься к лагерю, который считает нас сдвинутыми, но здесь, вне города, наше поведение не кажется настолько уж странным. Мы думаем, если ты сочтешь такой образ действий возможным, то… примешь и поймешь нас. Мы не просим тебя верить, пока ты сама не придешь к вере. И мы знаем, что этого может никогда не произойти.
– Я думаю, что никогда бы не поняла и не приняла вас, если бы вы не были так чертовски правдоподобны, – ответила я. – Но вы… необычны… в некоторых отношениях. Вы – люди, с которыми я бы хотела быть знакома в любом месте и в любое время. Образованные люди. Уверена, что из вас только Скретч не имеет степени доктора философии.
– Скретч – лучший из нас, – заявил Том. – Он знает интуитивно больше, чем мы когда-либо узнаем. В другие времена он был бы королем. В этом нет никакого сомнения.
– Однако ты будешь следующим шаманом, – сказала я. Это слово смущало меня, но я не могла придумать ничего более подходящего.
– Только из-за отсутствия альтернативы. Выбор не очень велик. Прирожденные шаманы, как Скретч, появляются где-то раз в столетие. Я думаю, Хилари могла быть им.
– Том, уясни себе раз и навсегда, – отрезала я, наклонившись к нему. – Хилари не впутывай. Я не позволю, чтобы хоть одно слово было передано ей из того, что мы проделали сегодня. Если я обнаружу, что это было сделано, мы покинем вас в ту же минуту. Я – одно дело, она – совершенно другое. Дай мне обещание.
– Даю, оно твое, – сдержанно произнес Том. – В любом случае я никогда бы не посвятил ее в это без твоего разрешения. Но мне кажется, скоро ты обнаружишь, что нет необходимости говорить ей о наших делах. Она и так узнает, и ты не сможешь удержать ее от этого.
– Когда я увижу, что подобное происходит, я увезу ее, и мы никогда не вернемся, – натянуто заявила я.
– Ах, Диана, ты сама создаешь трудности, – устало протянул Том.
Некоторое время мы молчали, затем я проговорила, желая помириться:
– Ты не сказал мне, почему мы съели хлеб, соль и выпили вино, которые я принесла.
– Это священные символы ранних христиан, предназначенные благословить новый дом или новое начинание. Хотя, возможно, эти символы использовались и раньше.
– Вы предусматриваете все случаи, не так ли? – улыбнулась я.
– Зачем рисковать? – ответил Том улыбкой.
– Как ты нашел Скретча? Он работал на вашу семью?
– Скретч ни одного дня своей жизни ни на кого не работал. Возможно, вообще никогда не работал. Точка. Он всегда жил за счет лесов. Он может уйти на болота, не взяв с собой ничего, отсутствовать много дней и жить так хорошо, будто под боком у него супермаркет и мотель. Когда я был маленьким и только постигал разные вещи, я и тогда слышал, как мой отец и дядя Клэй говорили о нем всегда как о некоей легенде, но я не был знаком с ним до десятилетнего возраста, до тех пор, пока отец не построил здесь этот дом. Однажды утром Скретч просто появился из болот и заявил, что он пришел, чтобы следить за домом и лесом, пока нас не будет, а взамен хотел бы присутствовать на наших… учебных занятиях.
– А как он узнал, что тебя в лесу чему-то учат?
– Просто знал и все. Я говорил тебе, мы каким-то образом находим друг друга… Во всяком случае, – продолжал Том, – так все и произошло. Он обычно сидел спокойно и слушал, в то время как мой отец или дядя Клэй говорили, сидел с мягким, своего рода приниженным видом, какой он часто принимает. Вначале он вместе со мной и Чипом, как губка, впитывал самые ценные знания. Наверно, мы представляли интересное зрелище: двое высоких мужчин, два маленьких мальчика и старый чернокожий, сидящие на корточках в лесу. Он даже тогда казался мне старым. Но были вещи, которые знал только он, мы не имели о них понятия и никогда так и не познали. Мой отец любил Скретча по-настоящему, более того – испытывал перед ним благоговейный страх. А когда отец умер, Скретч просто… остался здесь. „После того как меня не станет, а Клэй останется… или раньше, если так случится, – сказал мне отец однажды за год до смерти, – Скретч должен стать вашим руководителем, вашим наставником. Прислушивайся ко всему, что он говорит, и не позволяй этому маленькому колючке Чипу распоряжаться им. Скретч – великий шаман. Может, в один прекрасный день ты тоже станешь шаманом, но никогда ты не встретишь никого, кто сравнился бы со Скретчем. Я могу научить тебя только понятию „что", а Скретч знает „почему".
– Ты, должно быть, очень любил своего отца.
– Он был самым лучшим явлением в моей жизни. Он и леса, – просто сказал Том. – Он был самым хорошим человеком, какого я когда-либо знал. Когда он умер, мне хотелось умереть вместе с ним. И когда мать продала нашу половину плантации производителям бомб… В тот день я отказался от матери. До сих пор время от времени я встречаюсь с ней – невозможно на такой небольшой территории избегать друг друга. Но я порвал с ней всяческие отношения в тот день раз и навсегда.
– Мне очень жаль, что ты потерял отца, – проговорила я, сознавая, как недостаточны мои слова.
– Я не потерял его, – улыбнулся Том. – Он все еще со мной. В этих лесах он так же жив, как и в тот день, когда я видел его в последний раз.
– Меня поразили твои слова о том, что Скретч знает различные… „почему", – заметила я. – Со временем я смогу выучить… мифы и ритуалы и лесную науку. Но, Том, не думаю, что когда-либо пойму, почему это так важно. Не думаю, что когда-нибудь это станет для меня реальностью.
Том сидел по-турецки на меховом покрывале и смотрел на меня поверх своего бокала бренди. Бокал был тонким, старым и изящным. Я подумала, кому он принадлежал – семейству Дэбни или Пэт.
– Понимаешь, это вопрос родства, – объяснил мой смуглый друг. – Буквального родства с деревьями, животными, с живой водой ручьев и рек. С ненарушенными ритмами природы и времен года. Вследствие подобного родства каждый камень, дерево, гора, река, зверь, мужчина и женщина находятся между собой на „ты", являются братьями. Это существа, обладающие чувствами и сознанием, существа, которых следует чтить и прославлять. Говорят, что все мы ищем смысл жизни. Не думаю, что это действительно так. То, к чему мы стремимся, это познание состояния „быть живым", жить таким образом, чтобы наши жизненные впечатления, основанные на чисто физической основе, вызвали отклик и стали реальностью в нашей самой сокровенной сущности. Поэтому мы на самом деле чувствуем восторг от состояния „быть живым". Я обретаю это в лесах. Я ощущаю это в древних мифах, легендах и ритуалах. Я чувствую это в крови и плоти оленя.
– Это вопрос веры, подобный религии?
Я так усердно старалась понять его, что чувствовала, как пот выступает на лбу и у корней волос.
– Нет, это вопрос сознания. И только сознания. Сознания, которое находится не в голове, а во всем теле, в твоей плоти. Весь существующий мир наполняется сознанием, когда ты живешь по закону „ты". Мне кажется, что сознание и энергия, движущая мир, это одно и то же. Где ты видишь жизненную энергию, там ты обнаруживаешь и сознание. Безусловно, его имеют и травы, и деревья – все, что растет. И животные, конечно, тоже. И, когда ты живешь естественной жизнью в лесах, ты можешь заметить, что все различные элементы и стихии родственны друг другу. Именно это и означает жить жизнью дикой природы – познать ощущение естественности и взаимосвязи. Это имел в виду Торо, когда говорил, что пошел в леса, потому что хотел жить в раздумье о назначении самой жизни. Ты являешься частью всего, что существует в мироздании, а все существующее является частью тебя, и все вокруг ощущает бытие друг друга.
– Значит, ты полагаешь, что понимаешь оленя, которого убил, или птиц? Полагаешь, что можешь общаться с водой или деревьями?
– Это больше, чем простое понимание. Это означает, что я каким-то образом становлюсь ими. Именно это я имею в виду, когда говорю, что ты должна думать, как олень. Я хочу сказать, что ты должна стать оленем. Этого можно достичь, так бывает. Я наблюдал, как гейтор схватил однажды дикую утку, и я буквально смог ощутить… бурю перьев и страха в своем рту. Я почувствовал, как мускулы с силой сжали мои челюсти. Когда я иду по следу, я иногда знаю не только, куда направляется или откуда идет олень, но и почему он это делает. А Скретч знал об этом всегда.
– Как же ты можешь убивать кого-то, кого ты так хорошо понимаешь? – печально спросила я, возвращаясь к тому, что меня так поражало, попросту припирало к стене.
– Потому что такова жизнь природы. И потому, что охотники поступали так всегда, иначе это не было бы охотой. И потому, что я вбираю… его красоту, дикость и силу, все его существо в себя, все это становится моим.
– И поэтому ты… натираешь себя кровью, и кладешь дубовые листья в рот оленя, и говоришь – что ты там говоришь? – чтобы испросить у него прощения, чтобы, так сказать, не быть виноватым?
– В этом сокрыто больше значения. Я исполняю подобный ритуал, чтобы сделать его смерть священной, дать ему понять, что я чту его и что его смерть полна смысла в высшем понимании этого слова, она не бессмысленна и не бесполезна.
Долгое время мы молчали; догорающий огонь в камине потрескивал и что-то шептал, а снаружи поднимался ночной ветер. Было очень поздно. Я чувствовала себя усталой, это была усталость сердца, ума и воображения, усталость плоти и кости. Я не знала, что буду делать с откровениями этой ночи. Всем сердцем мне хотелось вернуться на день назад, чтобы не знать всего этого, хотелось оставаться в объятиях Тома, беззаботно проваливаться в сон, как раньше.
– То, что ты любима помешанным, вызывает у тебя абсолютный ужас? – вскоре произнес Том.
Когда я взглянула на него, он улыбался. Это была нежная улыбка, улыбка опекуна или… или возлюбленного. Застывший комок эгоизма растаял внутри меня и, как мед, как вода, быстро потек к моему смуглому мужчине.
– Нет, – откликнулась я. – Должно было бы, но не вызывает. А доставляет очень большое удовольствие.
Его губы растянулись в широкой ухмылке, и он вскочил на ноги, гибкий и красивый; казалось, энергия бурлит в нем и готова превратиться в разряды молнии.
– Вставай, леди, – крикнул он, его ноги, обутые в мокасины, выделывали дурашливые па. – Давай потанцуем.
– Том… уже два часа ночи. Неужели ты хочешь танцевать? – поразилась я. – Я чувствую себя так, будто потерпела кораблекрушение.
– Я хочу танцевать, потому что я благодарен тебе, – радовался Том. – Я мог бы проиграть, я мог бы отпугнуть тебя напрочь. Но ты все еще здесь, рядом со мной, у моего очага. Это делает меня счастливым. Я должен как-то выразить благодарность. А я делаю это лучше всего в танце.
– О Господи, – устало взмолилась я. – Еще один ритуал. Кого ты благодаришь, Том? Чему ты выражаешь благодарность? Эти причудливые ритуалы… они кажутся такими сдерживающими. Как у язычников, которые должны ублажать бесчисленных богов каждый раз, как выходят за порог…
Он перестал пританцовывать и посмотрел на меня.
– Сдерживающие? Ты совершенно не поняла сути, Диана. Это чистая благодарность или, скорее, признательность. То, что мой отец обычно называл даром от признательного сердца. Он надеялся, что именно эту способность я смогу приобрести, и я очень старался. Что касается того, кого я благодарю… разве это важно? Я благодарю это. Все это. Эту ночь и свет камина, хороший обед и тебя, сидящую рядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68