Я начала продираться сквозь слои сна и страха, как тонущий человек, пытаясь добраться до безопасности и пробуждения. Я села на диване, сердце почти душило меня своим замедленным, протяжным стуком. Я потянулась, чтобы откинуть влажные волосы с лица. Визг не прекращался.
Я соскочила с дивана и оказалась у двери в комнату дочери раньше, чем поняла, что проснулась. Я слышала, как Том шевелится у меня за спиной. Комната Хил была пуста. Молочная бледность, предшествующая летнему рассвету, побелила окна. Визг раздался снова откуда-то снаружи, от ручья. Я, спотыкаясь, прошла через холл на террасу. Скретч с трудом спускался по ступенькам, держась за перила, и, как мог, спешил в том направлении, где в мелкой воде Козьего ручья, там, где когда-то танцевала в целительном лунном свете с Томом Дэбни, стояла моя девочка. В молочном утре я еле-еле могла разглядеть ее. Вода покрывала лодыжки Хил, дочка стояла в ручье и визжала, визжала, визжала… У ее ног маленькое тело козочки содрогалось в ужасных конвульсиях, рассеивая вокруг серебряные брызги воды. Уже в тот момент, когда я прыгала со ступенек веранды, я знала, что конвульсии были смертельными.
– Огонь, огонь! Вода горит! – визжала Хилари. Я просто вытаращила глаза. Да, я видела это: ниже по ручью, где ивы склонились черной аркой над глубокой темнотой, голубое мерцание освещало черную воду: тонкое, постоянное, зловещее свечение, будто кто-то уронил в ручей трубку голубого неона, и она лежит на дне, бессмысленно сияя и сияя. Голубой свет в воде и на ее поверхности был похож на дым, на тонкий туманный пар над горячей водой.
Том почти сбил меня с ног, пробегая вниз по ступенькам к берегу ручья. Но я успела увидеть его лицо. Я побежала за ним по холодной, как кожа змеи, траве. Я переводила взгляд от моего ребенка и маленькой козочки на сверкающую, дымящуюся воду, а затем на Тома. Его лицо, когда он поднял ружье, чтобы пристрелить умирающее животное, было лицом человека, заглянувшего в ад.
Глава 13
Когда я была совсем маленькой, если волны неприятностей заливали меня в небольшом домике в Кирквуде, я обычно доставала из корзины для белья одну из сорочек отца, брала ее с собой в кровать и засыпала, ощущая у щеки ее мягкость от многократных стирок, чувствуя ее запах, в котором сочетались запах пота, аромат лавровишневого крема после бритья, запах лавки на Першин-маркет и солнечный аромат сена с заднего двора. Эти сорочки просто и основательно успокаивали меня надолго, успокаивали так, как ничто другое; в них собиралась вся постоянность и огромная надежность Пано Андропулиса, не оставляя места его неожиданным вспышкам. Когда у меня появлялись хрипы в груди или начинался бронхит, а это бывало частенько, мать обычно делала компресс из ярко-желтой горчицы и лоскута от старой сорочки отца, она накладывала его мне на грудь, а я с удовольствием лежала и позволяла снадобью почти проедать мою кожу насквозь, лежала, зная, что сейчас происходит исцеление, рожденное силой старой сорочки моего отца.
Я не вспоминала об этих рубашках много лет, но они, должно быть, лежали, мягкие и ждущие своего часа, где-то в самой глубине моего существа, потому что спустя две ночи после ужаса на Козьем ручье я увидела их во сне, увидела так ясно эту хлопчатобумажную нежность и успокаивающие, памятные мне особенности, что на рассвете я пробудилась в коконе, свитом из абсолютной защищенности и нормальности. Так я лежала, ни о чем не думая, чувствуя исцеление, до тех пор, пока не начало вновь возвращаться бодрствование.
Прежде чем я окончательно проснулась, я сжалась под простыней в клубок, как зародыш в утробе матери, и расплакалась от горя, страха и такого бесконечного отчаяния, какого я не испытывала за всю свою взрослую жизнь, даже в то утро, когда рыдала на настиле в ветвях Королевского дуба.
Это был ужасный, всепоглощающий приступ плача, я совершенно не могла контролировать себя и, хотя помнила о Хилари, которая спала беспокойным сном прямо через холл от моей комнаты, все же не могла остановить растущее чувство заброшенности и безнадежности.
Я перевернулась на живот, пытаясь заглушить плач подушкой, раз уж не в силах была остановить слезы. Боль вспыхнула внутри моего тела и проникла в каждый его уголок, я буквально чувствовала, как кожа наполняется и растягивается от давления на нее этой боли. Уткнувшись в подушку, я услышала свой громкий, тонкий и безнадежный визг:
– Мне нужен мой папа! – выла я. – Мне нужен мой папа! Папа!
Через какое-то время я почувствовала, что меня трясут за плечо, и услышала, как Хилари подвывает надо мной, как маленький зверек, попавший в капкан:
– Нет, мама, не надо, нет, мама…
Прикосновение и плач обладали, видимо, собственной силой: не мои, а чьи-то чужие мускулы, казалось, подняли и развернули меня от промокшей подушки. Хилари склонилась надо мной в своей летней коротенькой ночной рубашке, ее черные волосы дико разметались над совершенно белым лицом, глаза ослепли от ужаса и брызжущих слез. Она была похожа на одичавшее существо, когда-то любимое и ласкаемое людьми, а теперь заброшенное и от этого умирающее. Даже когда я повернулась и взглянула на нее, девочка продолжала трясти меня, как маленький автомат.
Я попыталась придать лицу спокойное выражение, перевести дыхание, как-то ухитрилась сесть прямо и обнять дочку. Хил вся дрожала, будто в приступе конвульсий, ее кожа была ледяной и влажной. Некоторое время девочка вырывалась, но затем обмякла и увяла. Но подвывание продолжалось, теперь уже без слов. Я прижала лицо дочери к своей груди сильно-сильно; удивительно, что я не задушила ее. Мне казалось, что я не смогу переносить этот нечеловеческий звук, продлись он еще мгновение.
– Это был просто-напросто кошмарный сон, дорогая, – сказала я таким ровным голосом, на какой только была способна. Почувствовав, как последнее рыдание подступает к горлу, я проглотила его. – Просто мне приснился страшный сон. Даже взрослые видят их. Они могут быть ужасными. Они могут быть в сотни раз ужаснее, чем реальность…
Я подумала о недавнем рассвете на Козьем ручье, замолчала и обняла девочку, укачивая ее. В прошлом мире Хилари ничто, порожденное кошмаром, не могло идти в сравнение с действительностью.
Хил подавила ужасную дрожь, но подвывание перешло в повторение моей собственной мольбы:
– Мне нужен папа, мне нужен папа, о, он мне нужен…
Мое сердце сжалось. Он бил ее мать, уничтожил ее щенка, раздавил ее сердце и душу так, что их почти невозможно было исцелить, и все же мой ребенок, плача, призывал отца, не видя во всем сером, стонущем мире больше никого, кто бы смог или захотел помочь ей, не находя в моих объятиях никакого исцеления и никакого убежища.
Но под болью, виной и отчаянием я почувствовала маленькое, крепкое и неожиданное острие надежды. Девочка заговорила, составила фразу. С тех пор как я привезла ее с Козьего ручья два дня назад, все еще визжащую, завернутую в мокрую ночную одежду, Хилари не сказала ни слова. После того как прошла буря слез, она больше не плакала, не дрожала и не липла ко мне, как когда-то, когда была напугана или обижена. Хотя девочка ела и пила то, что я приносила, она оставалась в своей комнате, закрывала дверь и не отвечала, если я звала ее. Большую часть времени – я видела это, приоткрывая дверь, – она спала тяжелым сном. Я позвонила педиатру Тиш и сказала ему, что дочка перенесла очень сильный шок, вызванный случайной смертью ее любимой козочки, и теперь не желает разговаривать. Врач прописал ей легкое успокоительное, заверил, что наш случай не является исключительным и необычным, и просил привезти девочку через пару дней, если она не воспрянет духом, – это были его слова – и дать ей спать столько, сколько она может. Я так и поступила, находя в бездумном провале бессознательного состояния дочери успокоительное средство и для себя, благодарная за отсрочку, дарованную перед тем, как мне придется вновь вести бой с ненормальностью. Но пару раз я обнаруживала Хилари сидящей в кровати и пишущей что-то желтым карандашом в одной из школьных тетрадей.
– Чувствуешь себя получше? – спросила я. Она кивнула, но закрыла рукой страницу, чтобы я не смогла ничего разглядеть, и молча ждала, пока я не ушла. В следующий раз, застав ее за письмом, я просто улыбнулась и предложила:
– Скажи мне, когда проголодаешься.
И закрыла дверь. Эта улыбка причинила боль моему рту и отскочила, как стрела с резиновым наконечником, от невидимой преграды, окружавшей Хилари.
Когда я заходила еще несколько раз, девочка спала. Я решила отвезти ее к доктору нынешним утром, но теперь, очевидно, ужасная плотина молчания была прорвана, пусть жестоко, но прорвана. В конце концов, может быть, сейчас требовался именно катарсис.
Когда заклинание „Мне нужен мой папа" наконец стало более медленным и окончательно прекратилось, я поднесла распухшее, покрывшееся пятнами лицо дочери к своему и отбросила назад ее волосы. Если недавно девочка была влажной и холодной, то теперь она стала очень горячей, и я решила, что она начинает заболевать. Вода Козьего ручья еще не прогрелась, как летом. Глаза Хилари почти слипались, дыхание с трудом пробивалось сквозь заложенный нос. Но исступленность исчезла. Сейчас девочка казалась разбитой.
– Ты только послушай нас! – воскликнула я, вытягивая из себя жидкую улыбку. – Нас обеих, сидящих здесь, как двухлетние, и с воплями призывающих наших папочек! Ну и дуры! Я рада, что нас никто не видит. Нас бы высмеяли так, что мы бежали бы из города еще до захода солнца.
Меня передернуло, когда я произнесла эти слова. Кто обрадовал бы меня тем, что теперь не видит нас? Не Картер. И не Том Дэбни. Уже в тот момент, когда я выхватывала мою визжащую дочь из сатанинского огня Козьего ручья и бежала с ней к машине, я знала, может быть, не давая себе в этом отчета, что мы никогда не вернемся в те места смерти, распада и дымящейся воды, знала, что мы не вернемся к Тому. Знала я и то, что Хилари, не понимаю каким образом, тоже об этом знала. Если бы это было не так, она бы призывала Тома, она плакала бы не об отце, а о нем. Я могла бы своими неуклюжими, шутливыми словами начертать в воздухе между нами огненными буквами: „Том остался в прошлом".
Но девочка смогла в ответ выдавить слабую улыбку.
– Ты перепугала меня, – проговорила она хрупким от долгого молчания голосом. – Я знала, что твой папа умер. И подумала, что ты хочешь… тоже умереть, чтобы встретиться с ним.
– О бедный малыш! – Я вновь прижала к себе руку дочки. – О нет. Никогда, ни на секунду я не хотела бы умереть и оставить тебя одну. Просто когда взрослые видят кошмары, они становятся детьми, какими были когда-то, и с плачем зовут то или тех, кого они звали в детстве. Это не значит ровным счетом ничего и улетучивается, как только человек просыпается. Сейчас, когда я вижу плохой сон, я могу проснуться и знаю, что в состоянии позаботиться о себе. И о тебе. Не стоит волноваться из-за этого.
– И все же ты не можешь помешать случиться чему-нибудь плохому, – возразила Хилари тихим, увядшим голосом.
– Не всегда, но иногда могу, и я могу сделать так, чтобы все наладилось, если несчастье все же произошло. Я буду так поступать до тех пор, пока ты не вырастешь и не научишься делать это сама. Можешь быть уверена.
– Но ты все же не в состоянии предотвратить беду, – настаивала Хил.
Я подумала о том, что случилось в жизни девочки и что я действительно не могла предотвратить: утрата, страх, смерть. Я не могла помешать этому. И даже Том не смог. Даже Том! В тот момент я поняла, что именно это и имела в виду моя дочь, когда плакала об утраченном отце, что именно это подразумевала и я. Мы обе рыдали из-за ужасного открытия, что рано или поздно случится так, что, когда ты будешь кричать от ужаса и нуждаться в помощи, рядом с тобой не окажется никого, кроме тебя самой. Хилари сделала это открытие в слишком раннем возрасте. Слишком раннем. Я не понимала, как ребенок может пережить подобное открытие. Даже я толком не знала, как переживу это, пока не проснулась от воплей, на сороковом году жизни взывая к умершему отцу. В день охоты в „Королевском дубе", когда я думала, что мое отчаяние убьет меня, все же постепенно я перестала рыдать, смирно сидела и ждала, пока кто-нибудь не придет за мной.
И пришел Том Дэбни.
Но сейчас я не могла позволить ему прийти ко мне, а сама не могла пойти к нему.
Теперь есть только я. Я сама. Одна, для нас обеих. Я почувствовала, как рождается новая волна ужаса и заброшенности, и неподвижно сидела с Хилари на руках, позволяя волне разбиться над моей головой и вновь потянуть меня вниз. Когда тьма откатилась прочь, я все еще продолжала неподвижно сидеть и крепко обнимать дочку.
„Ну хорошо, – сказала я самой себе, – все в порядке. Это всего-навсего эмоции. Они, наверно, присущи вдовам, с ними должны быть знакомы сироты. Они ужасны сверх всяких мер и даже сверх всякого воображения, но они не убивают. Эмоции не убивают". И хотя я знала, что иногда они все-таки смертельны, я была в силах сидеть, держа в своем сердце печаль, смерть и старый, отвратительный страх, и спрашивать у Хилари:
– Хочешь пойти позавтракать в пэнкейк-хаус или предпочитаешь еще поспать?
– Поспать, – сонно ответила Хилари, и прежде чем прошло полчаса, она вновь впала в тяжелый глубокий сон, который владел моей дочерью последние несколько дней. Но на сей раз Хил оставила дверь спальни чуть приоткрытой.
Я решила, что мы покинем Пэмбертон. Я все распланировала: мы уедем в конце лета, когда закончится семестр в „Пэмбертон Дэй" и начнется мой отпуск. До тех пор мы будем жить тихо и уединенно, затем мы проведем неделю или около того в приморском коттедже Тиш и Чарли, а пока мы будем там, я проедусь по замученным солнцем, скверным маленьким курортным городишкам и найду себе работу, квартиру или сдаваемый в аренду дом, и мы вернемся в Пэмбертон только затем, чтобы забрать нашу одежду и организовать отправку мебели. Почему-то я не сомневалась, что смогу получить работу, причем в каком городе – не имело значения, так же не имело значения, какими будут школа для Хилари и квартира. Какими бы они ни были и где бы ни находились, они отстояли на расстоянии многих световых лет от здешнего пронизывающего все богатства, здешней сверхъестественной красоты и смерти, таящейся в воде. Я нуждалась в некрасивости и обыденности, как и год назад, и на сей раз я намерена была обрести их. Я даже начала составлять для мисс Деборы заявление об уходе, нейтральное и вежливое, чтобы не было подвержено опасности мое небольшое выходное пособие. Я думала рассказать о том, что мы намерены сделать, только Тиш и Чарли, и то лишь перед самым отъездом. Я могла уехать на некоторое время, не повидавшись с ними. Казалось, никто не знал о том, что произошло на Козьем ручье после празднования дня рождения. Возможно, об этом не узнают никогда.
Я еще не знала, расскажу ли Колтерам о той воде.
В то утро по дороге домой с Козьего ручья я остановилась у магазина „Сэвен Элэвен" и купила несколько бутылей дистиллированной воды. Теперь я использовала ее для приготовления пищи и питья, но здесь, в уединенной части города, смертоносная неоновая вода ручья уже теряла свое влияние и силу. Ужасное видение начало тускнеть перед моим мысленным взором. Оно стало напоминать нений лихорадочный сон. Вода была ужасающей, невыразимой, невообразимой, но, странно, это не казалось жизненно важным. Не это являлось толчком нашего бегства во Флориду. Причиной был Том. И хотя я не имела фактов, но, включив шестичасовые новости в тот день, я уже знала, что собирается сделать этот смуглый человек. Думаю, я знала это уже тогда, когда везла свою визжащую дочку в наступающем летнем рассвете прочь от Козьего ручья.
Но к тому времени, когда я узнала, что мои предположения оказались действительностью, я поняла, что мы – Хилари и я – никуда не уедем. Состояние бегства должно было когда-то прекратиться, иначе мы будем беженцами всегда, и оно прекратилось в то утро, когда я поняла, что я – одна, а у Хилари, кроме меня, нет никого. Куда бы мы ни направились, так будет всегда. А кроме того, я устала расплавляющей кости усталостью, казавшейся очень близкой к смерти, будто я находилась в состоянии зомби. Не думаю, что смогла бы довезти себя и своего ребенка до Флориды. Не думаю даже, что смогла бы упаковать наши чемоданы.
Поэтому остаток утра и весь день я провела в ожидании известий о Томе, которые не были для меня неожиданностью. Когда я посмотрела ретрансляцию местной станцией шестичасовой информационной программы из Атланты, я смогла бы подробно нарисовать тот путь, который привел Тома на передачу, а также могла бы предсказать, что последует за всем этим. Позже я узнала, что была права почти по всем пунктам.
Полагаю, что суждение, распространившееся в Пэмбертоне, что Том впал в неистовство или близок к этому, правомерно, как и любое другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Я соскочила с дивана и оказалась у двери в комнату дочери раньше, чем поняла, что проснулась. Я слышала, как Том шевелится у меня за спиной. Комната Хил была пуста. Молочная бледность, предшествующая летнему рассвету, побелила окна. Визг раздался снова откуда-то снаружи, от ручья. Я, спотыкаясь, прошла через холл на террасу. Скретч с трудом спускался по ступенькам, держась за перила, и, как мог, спешил в том направлении, где в мелкой воде Козьего ручья, там, где когда-то танцевала в целительном лунном свете с Томом Дэбни, стояла моя девочка. В молочном утре я еле-еле могла разглядеть ее. Вода покрывала лодыжки Хил, дочка стояла в ручье и визжала, визжала, визжала… У ее ног маленькое тело козочки содрогалось в ужасных конвульсиях, рассеивая вокруг серебряные брызги воды. Уже в тот момент, когда я прыгала со ступенек веранды, я знала, что конвульсии были смертельными.
– Огонь, огонь! Вода горит! – визжала Хилари. Я просто вытаращила глаза. Да, я видела это: ниже по ручью, где ивы склонились черной аркой над глубокой темнотой, голубое мерцание освещало черную воду: тонкое, постоянное, зловещее свечение, будто кто-то уронил в ручей трубку голубого неона, и она лежит на дне, бессмысленно сияя и сияя. Голубой свет в воде и на ее поверхности был похож на дым, на тонкий туманный пар над горячей водой.
Том почти сбил меня с ног, пробегая вниз по ступенькам к берегу ручья. Но я успела увидеть его лицо. Я побежала за ним по холодной, как кожа змеи, траве. Я переводила взгляд от моего ребенка и маленькой козочки на сверкающую, дымящуюся воду, а затем на Тома. Его лицо, когда он поднял ружье, чтобы пристрелить умирающее животное, было лицом человека, заглянувшего в ад.
Глава 13
Когда я была совсем маленькой, если волны неприятностей заливали меня в небольшом домике в Кирквуде, я обычно доставала из корзины для белья одну из сорочек отца, брала ее с собой в кровать и засыпала, ощущая у щеки ее мягкость от многократных стирок, чувствуя ее запах, в котором сочетались запах пота, аромат лавровишневого крема после бритья, запах лавки на Першин-маркет и солнечный аромат сена с заднего двора. Эти сорочки просто и основательно успокаивали меня надолго, успокаивали так, как ничто другое; в них собиралась вся постоянность и огромная надежность Пано Андропулиса, не оставляя места его неожиданным вспышкам. Когда у меня появлялись хрипы в груди или начинался бронхит, а это бывало частенько, мать обычно делала компресс из ярко-желтой горчицы и лоскута от старой сорочки отца, она накладывала его мне на грудь, а я с удовольствием лежала и позволяла снадобью почти проедать мою кожу насквозь, лежала, зная, что сейчас происходит исцеление, рожденное силой старой сорочки моего отца.
Я не вспоминала об этих рубашках много лет, но они, должно быть, лежали, мягкие и ждущие своего часа, где-то в самой глубине моего существа, потому что спустя две ночи после ужаса на Козьем ручье я увидела их во сне, увидела так ясно эту хлопчатобумажную нежность и успокаивающие, памятные мне особенности, что на рассвете я пробудилась в коконе, свитом из абсолютной защищенности и нормальности. Так я лежала, ни о чем не думая, чувствуя исцеление, до тех пор, пока не начало вновь возвращаться бодрствование.
Прежде чем я окончательно проснулась, я сжалась под простыней в клубок, как зародыш в утробе матери, и расплакалась от горя, страха и такого бесконечного отчаяния, какого я не испытывала за всю свою взрослую жизнь, даже в то утро, когда рыдала на настиле в ветвях Королевского дуба.
Это был ужасный, всепоглощающий приступ плача, я совершенно не могла контролировать себя и, хотя помнила о Хилари, которая спала беспокойным сном прямо через холл от моей комнаты, все же не могла остановить растущее чувство заброшенности и безнадежности.
Я перевернулась на живот, пытаясь заглушить плач подушкой, раз уж не в силах была остановить слезы. Боль вспыхнула внутри моего тела и проникла в каждый его уголок, я буквально чувствовала, как кожа наполняется и растягивается от давления на нее этой боли. Уткнувшись в подушку, я услышала свой громкий, тонкий и безнадежный визг:
– Мне нужен мой папа! – выла я. – Мне нужен мой папа! Папа!
Через какое-то время я почувствовала, что меня трясут за плечо, и услышала, как Хилари подвывает надо мной, как маленький зверек, попавший в капкан:
– Нет, мама, не надо, нет, мама…
Прикосновение и плач обладали, видимо, собственной силой: не мои, а чьи-то чужие мускулы, казалось, подняли и развернули меня от промокшей подушки. Хилари склонилась надо мной в своей летней коротенькой ночной рубашке, ее черные волосы дико разметались над совершенно белым лицом, глаза ослепли от ужаса и брызжущих слез. Она была похожа на одичавшее существо, когда-то любимое и ласкаемое людьми, а теперь заброшенное и от этого умирающее. Даже когда я повернулась и взглянула на нее, девочка продолжала трясти меня, как маленький автомат.
Я попыталась придать лицу спокойное выражение, перевести дыхание, как-то ухитрилась сесть прямо и обнять дочку. Хил вся дрожала, будто в приступе конвульсий, ее кожа была ледяной и влажной. Некоторое время девочка вырывалась, но затем обмякла и увяла. Но подвывание продолжалось, теперь уже без слов. Я прижала лицо дочери к своей груди сильно-сильно; удивительно, что я не задушила ее. Мне казалось, что я не смогу переносить этот нечеловеческий звук, продлись он еще мгновение.
– Это был просто-напросто кошмарный сон, дорогая, – сказала я таким ровным голосом, на какой только была способна. Почувствовав, как последнее рыдание подступает к горлу, я проглотила его. – Просто мне приснился страшный сон. Даже взрослые видят их. Они могут быть ужасными. Они могут быть в сотни раз ужаснее, чем реальность…
Я подумала о недавнем рассвете на Козьем ручье, замолчала и обняла девочку, укачивая ее. В прошлом мире Хилари ничто, порожденное кошмаром, не могло идти в сравнение с действительностью.
Хил подавила ужасную дрожь, но подвывание перешло в повторение моей собственной мольбы:
– Мне нужен папа, мне нужен папа, о, он мне нужен…
Мое сердце сжалось. Он бил ее мать, уничтожил ее щенка, раздавил ее сердце и душу так, что их почти невозможно было исцелить, и все же мой ребенок, плача, призывал отца, не видя во всем сером, стонущем мире больше никого, кто бы смог или захотел помочь ей, не находя в моих объятиях никакого исцеления и никакого убежища.
Но под болью, виной и отчаянием я почувствовала маленькое, крепкое и неожиданное острие надежды. Девочка заговорила, составила фразу. С тех пор как я привезла ее с Козьего ручья два дня назад, все еще визжащую, завернутую в мокрую ночную одежду, Хилари не сказала ни слова. После того как прошла буря слез, она больше не плакала, не дрожала и не липла ко мне, как когда-то, когда была напугана или обижена. Хотя девочка ела и пила то, что я приносила, она оставалась в своей комнате, закрывала дверь и не отвечала, если я звала ее. Большую часть времени – я видела это, приоткрывая дверь, – она спала тяжелым сном. Я позвонила педиатру Тиш и сказала ему, что дочка перенесла очень сильный шок, вызванный случайной смертью ее любимой козочки, и теперь не желает разговаривать. Врач прописал ей легкое успокоительное, заверил, что наш случай не является исключительным и необычным, и просил привезти девочку через пару дней, если она не воспрянет духом, – это были его слова – и дать ей спать столько, сколько она может. Я так и поступила, находя в бездумном провале бессознательного состояния дочери успокоительное средство и для себя, благодарная за отсрочку, дарованную перед тем, как мне придется вновь вести бой с ненормальностью. Но пару раз я обнаруживала Хилари сидящей в кровати и пишущей что-то желтым карандашом в одной из школьных тетрадей.
– Чувствуешь себя получше? – спросила я. Она кивнула, но закрыла рукой страницу, чтобы я не смогла ничего разглядеть, и молча ждала, пока я не ушла. В следующий раз, застав ее за письмом, я просто улыбнулась и предложила:
– Скажи мне, когда проголодаешься.
И закрыла дверь. Эта улыбка причинила боль моему рту и отскочила, как стрела с резиновым наконечником, от невидимой преграды, окружавшей Хилари.
Когда я заходила еще несколько раз, девочка спала. Я решила отвезти ее к доктору нынешним утром, но теперь, очевидно, ужасная плотина молчания была прорвана, пусть жестоко, но прорвана. В конце концов, может быть, сейчас требовался именно катарсис.
Когда заклинание „Мне нужен мой папа" наконец стало более медленным и окончательно прекратилось, я поднесла распухшее, покрывшееся пятнами лицо дочери к своему и отбросила назад ее волосы. Если недавно девочка была влажной и холодной, то теперь она стала очень горячей, и я решила, что она начинает заболевать. Вода Козьего ручья еще не прогрелась, как летом. Глаза Хилари почти слипались, дыхание с трудом пробивалось сквозь заложенный нос. Но исступленность исчезла. Сейчас девочка казалась разбитой.
– Ты только послушай нас! – воскликнула я, вытягивая из себя жидкую улыбку. – Нас обеих, сидящих здесь, как двухлетние, и с воплями призывающих наших папочек! Ну и дуры! Я рада, что нас никто не видит. Нас бы высмеяли так, что мы бежали бы из города еще до захода солнца.
Меня передернуло, когда я произнесла эти слова. Кто обрадовал бы меня тем, что теперь не видит нас? Не Картер. И не Том Дэбни. Уже в тот момент, когда я выхватывала мою визжащую дочь из сатанинского огня Козьего ручья и бежала с ней к машине, я знала, может быть, не давая себе в этом отчета, что мы никогда не вернемся в те места смерти, распада и дымящейся воды, знала, что мы не вернемся к Тому. Знала я и то, что Хилари, не понимаю каким образом, тоже об этом знала. Если бы это было не так, она бы призывала Тома, она плакала бы не об отце, а о нем. Я могла бы своими неуклюжими, шутливыми словами начертать в воздухе между нами огненными буквами: „Том остался в прошлом".
Но девочка смогла в ответ выдавить слабую улыбку.
– Ты перепугала меня, – проговорила она хрупким от долгого молчания голосом. – Я знала, что твой папа умер. И подумала, что ты хочешь… тоже умереть, чтобы встретиться с ним.
– О бедный малыш! – Я вновь прижала к себе руку дочки. – О нет. Никогда, ни на секунду я не хотела бы умереть и оставить тебя одну. Просто когда взрослые видят кошмары, они становятся детьми, какими были когда-то, и с плачем зовут то или тех, кого они звали в детстве. Это не значит ровным счетом ничего и улетучивается, как только человек просыпается. Сейчас, когда я вижу плохой сон, я могу проснуться и знаю, что в состоянии позаботиться о себе. И о тебе. Не стоит волноваться из-за этого.
– И все же ты не можешь помешать случиться чему-нибудь плохому, – возразила Хилари тихим, увядшим голосом.
– Не всегда, но иногда могу, и я могу сделать так, чтобы все наладилось, если несчастье все же произошло. Я буду так поступать до тех пор, пока ты не вырастешь и не научишься делать это сама. Можешь быть уверена.
– Но ты все же не в состоянии предотвратить беду, – настаивала Хил.
Я подумала о том, что случилось в жизни девочки и что я действительно не могла предотвратить: утрата, страх, смерть. Я не могла помешать этому. И даже Том не смог. Даже Том! В тот момент я поняла, что именно это и имела в виду моя дочь, когда плакала об утраченном отце, что именно это подразумевала и я. Мы обе рыдали из-за ужасного открытия, что рано или поздно случится так, что, когда ты будешь кричать от ужаса и нуждаться в помощи, рядом с тобой не окажется никого, кроме тебя самой. Хилари сделала это открытие в слишком раннем возрасте. Слишком раннем. Я не понимала, как ребенок может пережить подобное открытие. Даже я толком не знала, как переживу это, пока не проснулась от воплей, на сороковом году жизни взывая к умершему отцу. В день охоты в „Королевском дубе", когда я думала, что мое отчаяние убьет меня, все же постепенно я перестала рыдать, смирно сидела и ждала, пока кто-нибудь не придет за мной.
И пришел Том Дэбни.
Но сейчас я не могла позволить ему прийти ко мне, а сама не могла пойти к нему.
Теперь есть только я. Я сама. Одна, для нас обеих. Я почувствовала, как рождается новая волна ужаса и заброшенности, и неподвижно сидела с Хилари на руках, позволяя волне разбиться над моей головой и вновь потянуть меня вниз. Когда тьма откатилась прочь, я все еще продолжала неподвижно сидеть и крепко обнимать дочку.
„Ну хорошо, – сказала я самой себе, – все в порядке. Это всего-навсего эмоции. Они, наверно, присущи вдовам, с ними должны быть знакомы сироты. Они ужасны сверх всяких мер и даже сверх всякого воображения, но они не убивают. Эмоции не убивают". И хотя я знала, что иногда они все-таки смертельны, я была в силах сидеть, держа в своем сердце печаль, смерть и старый, отвратительный страх, и спрашивать у Хилари:
– Хочешь пойти позавтракать в пэнкейк-хаус или предпочитаешь еще поспать?
– Поспать, – сонно ответила Хилари, и прежде чем прошло полчаса, она вновь впала в тяжелый глубокий сон, который владел моей дочерью последние несколько дней. Но на сей раз Хил оставила дверь спальни чуть приоткрытой.
Я решила, что мы покинем Пэмбертон. Я все распланировала: мы уедем в конце лета, когда закончится семестр в „Пэмбертон Дэй" и начнется мой отпуск. До тех пор мы будем жить тихо и уединенно, затем мы проведем неделю или около того в приморском коттедже Тиш и Чарли, а пока мы будем там, я проедусь по замученным солнцем, скверным маленьким курортным городишкам и найду себе работу, квартиру или сдаваемый в аренду дом, и мы вернемся в Пэмбертон только затем, чтобы забрать нашу одежду и организовать отправку мебели. Почему-то я не сомневалась, что смогу получить работу, причем в каком городе – не имело значения, так же не имело значения, какими будут школа для Хилари и квартира. Какими бы они ни были и где бы ни находились, они отстояли на расстоянии многих световых лет от здешнего пронизывающего все богатства, здешней сверхъестественной красоты и смерти, таящейся в воде. Я нуждалась в некрасивости и обыденности, как и год назад, и на сей раз я намерена была обрести их. Я даже начала составлять для мисс Деборы заявление об уходе, нейтральное и вежливое, чтобы не было подвержено опасности мое небольшое выходное пособие. Я думала рассказать о том, что мы намерены сделать, только Тиш и Чарли, и то лишь перед самым отъездом. Я могла уехать на некоторое время, не повидавшись с ними. Казалось, никто не знал о том, что произошло на Козьем ручье после празднования дня рождения. Возможно, об этом не узнают никогда.
Я еще не знала, расскажу ли Колтерам о той воде.
В то утро по дороге домой с Козьего ручья я остановилась у магазина „Сэвен Элэвен" и купила несколько бутылей дистиллированной воды. Теперь я использовала ее для приготовления пищи и питья, но здесь, в уединенной части города, смертоносная неоновая вода ручья уже теряла свое влияние и силу. Ужасное видение начало тускнеть перед моим мысленным взором. Оно стало напоминать нений лихорадочный сон. Вода была ужасающей, невыразимой, невообразимой, но, странно, это не казалось жизненно важным. Не это являлось толчком нашего бегства во Флориду. Причиной был Том. И хотя я не имела фактов, но, включив шестичасовые новости в тот день, я уже знала, что собирается сделать этот смуглый человек. Думаю, я знала это уже тогда, когда везла свою визжащую дочку в наступающем летнем рассвете прочь от Козьего ручья.
Но к тому времени, когда я узнала, что мои предположения оказались действительностью, я поняла, что мы – Хилари и я – никуда не уедем. Состояние бегства должно было когда-то прекратиться, иначе мы будем беженцами всегда, и оно прекратилось в то утро, когда я поняла, что я – одна, а у Хилари, кроме меня, нет никого. Куда бы мы ни направились, так будет всегда. А кроме того, я устала расплавляющей кости усталостью, казавшейся очень близкой к смерти, будто я находилась в состоянии зомби. Не думаю, что смогла бы довезти себя и своего ребенка до Флориды. Не думаю даже, что смогла бы упаковать наши чемоданы.
Поэтому остаток утра и весь день я провела в ожидании известий о Томе, которые не были для меня неожиданностью. Когда я посмотрела ретрансляцию местной станцией шестичасовой информационной программы из Атланты, я смогла бы подробно нарисовать тот путь, который привел Тома на передачу, а также могла бы предсказать, что последует за всем этим. Позже я узнала, что была права почти по всем пунктам.
Полагаю, что суждение, распространившееся в Пэмбертоне, что Том впал в неистовство или близок к этому, правомерно, как и любое другое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68