Оленя в лесу и болото в лунном свете; то, как папоротники распускают весной свои листья, и… твои красивые груди и безобразные большие пальцы на ногах, мои яички и нос шимпанзе, и все годы, которые мне осталось прожить. Того дятла, что будит меня каждое утро, поэта Конрада Айкена и мясо по-брауншвейгски Хораса Рея. Замечательность всего, сам факт существования. Иногда, когда я выхожу на ручей на рассвете, туман над землей так прекрасен, что я просто танцую для него. А затем раздается голос певчей птички, и он звучит так чудесно, что я танцую для нее. Потом гейтор вспарывает воду и оставляет радужные круги, и… о, что говорить! Понимаешь, у меня уходит много времени, солнце уже почти встанет, а я все еще благодарю мир. Не хочется пропустить никого. Но я делаю это только тогда, когда появляется такое желание. Когда его нет, я не танцую для мира. В дрянное утро я кричу всем сразу: „Черт вас возьми!" И, конечно, я не танцую, изъявляя благодарность, на людях, иначе я уже давно сидел бы в психушке.
– А почему ты делаешь это при мне? – спросила я, а слезы, которые я не могла объяснить даже самой себе, кололи мои глаза.
– Я пытаюсь заставить тебя снять одежду и потанцевать со мной.
– Что ж, Том Дэбни, – решила я, поднимаясь на ноги и стаскивая через голову спортивную куртку, – давай потанцуем.
Глава 11
После той ночи мы с Хил большую часть времени проводили на Козьем ручье. Казалось, просто не было основания, чтобы нам не быть вместе с Томом. Мы покидали город во второй половине дня и оставались на ручье до восьми или девяти вечера. В выходные мы приезжали туда утром и оставались допоздна. Единственное, чего мы не делали, так это не оставались на ночь.
– Не понимаю почему? – спрашивал Том несколько раз. – Мы единое целое, все трое, мы принадлежим друг другу. И это наше место. Взглянув на Хилари, нельзя не заметить, что именно здесь она расцветает и становится счастливой. И ты счастлива – меня никогда не убедят в противоположном. Здесь достаточно места для твоих вещей, тебе не придется совершать длительные поездки в темноте каждый вечер, к тому же сэкономишь кучу денег. В чем дело, Диана? Боишься, что люди начнут сплетничать о тебе? Но ты должна знать и уже знаешь, что они этим занимаются давно. Хочешь ли ты… ты считаешь, что мы должны пожениться?
– Нет, – непроизвольно и страстно вырвалось у меня. Том усмехнулся. – Я не могу снова вступать в брак. Не знаю, смогу ли вообще когда-нибудь. Дело в том… что, оставаясь в моем собственном доме, доме, принадлежащем мне, я сохраняю часть самой себя – себя и Хилари, часть, которая принадлежит только нам. Мы – самостоятельные люди, мы принадлежим себе и сами определяем свою жизнь. Когда мы приезжаем к тебе, мы делаем это потому, что сами сделали такой выбор. Я бы не ощущала, что делаю выбор, если бы жила здесь постоянно.
– Ты все еще борешься против лесов, – сдержанно проговорил Том. – Ты боишься, что они поглотят тебя, боишься стать такой же, как я. Как мы четверо, которые верят… в то, во что мы верим. Ты соглашаешься приходить в леса, но не заходишь далеко. Я не осуждаю тебя. До некоторой степени ты права. Они заполняют весь мир того, кто живет в них постоянно. Они становятся его миром. Жизнь в Пэмбертоне сразу кажется нереальной. Да, в этом отношении у тебя хорошая интуиция. Не буду давить на тебя.
Том был прав по поводу Хилари. Она стала таким счастливым ребенком, каким мне довелось видеть ее когда-то в зимние вечера. Я видела ее счастливой и впоследствии, но никогда больше перед моими глазами не было того десятилетнего ребенка. Тогда она казалась неутомимой, рожденной заново, дрожащей от радости и любопытства. В ее мерцающем присутствии все казалось возможным. И, конечно, была счастлива и я. Том оказался прав и в этом. Невозможно было смотреть на живое пламя, коим с каждым днем все более становилась моя дочка, и не чувствовать ее радости, особенно принимая во внимание, что темный груз того, чем была она еще недавно, продолжал преследовать меня.
Несмотря на огромную, нависающую зеленую тень лесов, несмотря на мое двойственное отношение к ним, я очень много смеялась и пела по вечерам у камина, когда Том приносил гитару, а иногда, когда они с Хилари танцевали, я присоединялась к этой прекрасной паре. Несколько раз, когда Хилари засыпала, я даже отваживалась исполнить с Томом древние таинственные танцы и с каждым разом ощущала себя все более свободной, менее настороженной и сдержанной.
За те последние дни я познала так много, как никогда раньше. Я больше смеялась. Мы чаще предавались любви. И каждый раз, когда мы любили друг друга, каждый раз, когда я смеялась над чем-то абсолютно невозможным, что Том говорил или делал, каждый раз я приобретала новое зернышко знаний о дикой природе, я узнавала какой-нибудь новый миф, я чувствовала, как щупальца приречного болота протягиваются ко мне и опутывают мое тело и сознание все больше и больше.
Том научил меня выслеживать зверей, ловить рыбу и, в конце концов, весьма прилично стрелять из лука, к тому же я неплохо овладела маленькой винтовкой „рюгер", которую он подарил мне. Я уже умела „читать" лес так же, как улицы города, и все меньше и меньше чувствовала в нем абсолютное, воющее, смертельное одиночество, подобное тому, что я испытала в то первое утро в чаще, когда я плакала среди ветвей Королевского дуба. Я ощущала присутствие животных, даже когда не видела их. Я начала понимать состояние леса в любое время суток: утренний и полуденный, лес в сумерках и в полночь – все это были разные страны, но я уже не была в них чужаком. Однако каким-то образом я все же сознавала, что никогда не стану их частью, как Том, и решила попробовать, смогу ли я принять лесной мир как форму жизни для себя самой. Спокойное очарование приречных болот начало потихоньку вкрадываться в мою душу. И, хотя я не понимала всего, что дикая природа означала для Тома, и, наверно, никогда не пойму этого, я все-таки видела, что в лесах существовало нечто большее, чем я когда-либо предполагала.
И, конечно, Хилари! Казалось, буквально за несколько дней она превратилась в существо из пятнистого света и зеленой тишины, чувствующее себя в лесу так же естественно, как молодой олень или дикая птица. Но от этого дочка не казалась мне менее красивой. Если бы я разрешила, то Хилари проводила бы все светлое время суток на болотах Биг Сильвер. Но я не позволяла ей уходить одной в лес дальше, чем я могла ее видеть. Девочка злилась, но Том поддержал меня, и она, если не пропадала в чаще вместе с хозяином домика, то сидела в козьем сарае или в корале. Мисси всегда следовала за Хил по пятам, и вскоре, где бы ни была девочка – внизу у ручья или на солнечной просеке, у заводи, где козы и утки грелись на солнышке, или на тропинке, ведущей к сараю, – за ней семенил степенный ряд таггенбургских коз, многие из которых находились в интересном положении. Даже величавый Вирбиус радостно блеял, лишь только Хил приближалась к нему.
Было очень смешно наблюдать дочку в окружении такого своеобразного фэн-клуба, но в глубине души я чувствовала холодок и что-то вроде благоговения перед ребенком. Хилари была похожа на современного Пана, облаченного вместо лавровых листьев в потертые джинсы. Мартин Лонгстрит смастерил для девочки маленькую свирель из ивы, и Хил постоянно носила ее с собой. А когда она сидела на солнце в кругу желтоглазых рогатых приверженцев и играла на своей свирели, в ней не было ничего от современности, кроме вылинявшей джинсовой ткани.
– Уау, – протянул Риз Кармоди, когда впервые увидел одну из подобных сцен. – Это почти пугает.
– По мне, так выглядит прекрасно, – решил Скретч. Он пришел с Ризом и принес свежий корм для коз, а теперь стоял в лучах яркого солнца и улыбался, глядя на мою дочку. Он слегка сгорбился, сложил руки на животе, будто от холода или от боли, и я опять подумала, как ослабел он за зиму. Глубокий кашель прошел, но Скретч сильно похудел, а когда обедал с нами, с трудом доел свою порцию.
– Что-то неважно ты себя чувствуешь, а, Скретч? – часто спрашивал Том, проницательно глядя на старика.
– Да нет, хорошо, – обычно отвечал Скретч. – Это уж больно вкусно, но я кое-что дома съел, когда уходил.
Но, когда, завидев его, Хилари вскакивала с места и подбегала к старику, он выпрямлялся, расправлял плечи и протягивал Дуни к девочке так естественно, будто он был молодым отцом, встречающим свою маленькую дочку. Хил бросалась в его объятия, а иногда он поднимал и кружил ее.
Хилари влюбилась в Скретча каждым дюймом своего молодого существа и вновь обретенного сердца. И теперь, чаще чем с Томом, она отправлялась в болота со стариком-чернокожим. Они уходили почти каждый вечер в холодных, все более длинных сумерках и по крайней мере раз в неделю проводили целый день в лесах, взяв с собой ланч, который я готовила для них. Хилари брала также с собой лук и свирель. Вначале я чувствовала некоторые опасения: во-первых, чему мог научить мою дочь старый чернокожий, бродя по своим заколдованным лесам; и во-вторых, я боялась за физическое состояние Скретча. Но вскоре Том успокоил меня относительно первого вопроса, а сама Хилари – относительно второго.
– Я говорил со Скретчем прежде, чем он стал брать с собой Хил, – объяснил мне Том. – Я сказал ему, что он не должен учить ее ничему, кроме знания леса и умения вести себя в нем. Ничему из наших – других – занятий. Он заверил меня, что все в порядке. Он даже сомневался, смогли ли бы мы научить ее многому из наших ритуалов. Но я знаю, он не скажет ей об этом ни слова.
Хилари часто возвращалась домой такой усталой, что сон смаривал ее раньше, чем она заканчивала делать домашние задания.
– Мама, я думаю, Скретч мог бы ходить целый день и у него даже не участилось бы дыхание, – однажды сказала мне дочка по возвращении из лесов. – Может, он и выглядит так, будто чувствует себя плохо, но в лесу мне кажется, что ему столько же лет, сколько и Тому.
– Скретч, ты не думаешь, что ходишь слишком далеко и слишком быстро для Хил? – спросила я однажды вечером, когда он привел, поддерживая руной, вконец измученную девочку.
– По мне, так она выглядит очень бодрой, мисс Диана, – ответил старик. Я не могла заставить его опускать слово „мисс". – Не беспокойтесь нисколько насчет мисс Хилари. Не сделаю я ничего, что могло бы навредить этому ребенку.
Хилари действительно выглядела хорошо, просто чудесно. Девочка немного подросла, а бледная худоба рук и ног превратилась в гибкие мускулы. Ее кожа слегка позолотилась от раннего весеннего солнца, волосы блестели от здоровья и казались иссиня-черными, а глаза ее переполнились радостью от сознания, что она теперь является центром Вселенной. Подобного взгляда я не видела у нее никогда, даже в лучшие дни жизни в Атланте. Я понимала, что первый раз за всю ее молодую жизнь моя дочка не боялась ничего и никого в окружающем ее мире.
– То, что Хил нашла Скретча, было одним из величайших событий в ее жизни, – поделилась я с Томом воскресным утром в конце февраля, наблюдая, как девочка и старик растаяли на опушке леса точно так, как это делал Том: вначале они были там, а затем просто исчезли. – Думаю, это потому, что он как бы заменил ей деда. Нет никакого сомнения, что в тебе она видит отца. Деда она никогда не знала: отец Криса был больше похож на главного администратора, чем на родственника, а мой отец умер задолго до ее рождения. Он любил бы Хилари. Его пристрастие к выпивке не повлияло бы на чувства.
– Не знаю, что случилось со Скретчем, – ответил Том. – У него бессчетное количество внуков, и, насколько мне известно, они надоедают ему так, что он удирает в леса на целые дни. А Хилари, без сомнения, задела какую-то струну в его душе. Я благодарю Бога за это. Как бы я ни любил девчонку, все же еще больше я люблю иметь возможность делать и другие вещи.
– Какие, например?
Том провел меня к меховому покрывалу, разложенному перед огнем камина, расстегивая на ходу мою юбку.
– Например, это.
– Да? А еще что?
– Это.
– Да, конечно, это. И потом, может быть, даже?..
– Может быть, даже… это, это и это.
– Ах вот что! О да, это – больше всего. Да, именно это.
– Господи Боже, сколько шума от такой маленькой женщины, как ты, – проговорил Том, когда значительно позже, в полдень, мы лежали на солнце, слегка потея от жара умирающего огня намина. – Какие-нибудь путешествующие яппи на шоссе, возможно, слышали тебя и вызвали полицию по телефону из автомобиля. И Гарольд Тербиди прибудет сюда, чтобы выяснить, что здесь происходит, а затем возвратится и расскажет всему городу. И что потом будут говорить о тебе в клубах, моя гордая лисочка?
– Как раз то, что они уже говорят, – отозвалась я спокойно, уткнувшись в милую соленость между плечом и горлом Тома. Пульс его только теперь начал успокаиваться. – Что я приезжаю сюда, имею тебя в лесах и вою, как привидение. Не знаю насчет привидения, но наверняка они не думают, что я занимаюсь здесь сбором цветов для своего гербария, можешь в этом быть уверен.
– Ты так думаешь, или ты это знаешь?
– И то и другое. Я имею в виду, если они считают, что мы здесь, о Господи, практикуемся в черной магии, не нужно слишком напрягать воображение, чтобы добавить к этому сожительство „а натюрель". Кроме того, Тиш сообщила мне, что уже ходят сплетни. А ты полагал, что этого не будет?
– Я знал, что так будет. Вопрос в характере сплетен. Они настолько гадкие, что задевают тебя?
Я знала, что он имел в виду: заурядные ли это пересуды или серная кислота типа той, что применяет Пэт.
– Нет, пока не задевают, – ответила я. Так оно и было. Тиш однажды сказала мне:
– Я слышала в косметическом салоне, что ты, я цитирую: „позволяешь своему ребенку бегать, как дикарь, по лесам со старым негром, со старым гомиком и со старым пьяницей, а сама в это время занимаешься Бог знает чем с Томом Дэбни". Общий вывод склонялся к тому, что старый негр даже хуже, чем гомик, пьяница и Том Дэбни вместе взятые. Я заявила, что тогда все в порядке, потому что Скретча представили в голубом свете.
Я рассмеялась до слез.
– Я должна буду рассказать об этом Тому. Он мне заявил на днях о своей уверенности в том, что древние кельты раскрашивали себя голубой краской. Они это называли „вайда". Скретч мог бы выглядеть очень интересным мужчиной, прямо как кельт.
Тиш тоже усмехнулась, но затем посерьезнела.
– Мне бы очень хотелось, чтобы ты была поосторожней. Ты можешь потерять больше, чем репутацию, о которой нисколько не беспокоишься.
– А что именно? Ты имеешь в виду мою работу? – скептически осведомилась я. – Ради Бога, Тиш, декан – один из той группы „подлецов", с которыми я кручусь. Кто в наши дни беспокоится о том, где я провожу время?
– Ты знаешь кто, и я не имею в виду Картера, – проговорила подруга. – Я знаю, что ему не все равно, но он не представляет для тебя угрозы. Ты знаешь, о ном я говорю. Энди, опасайся ее.
В те дни я очень редко видела Картера. Но время от времени я встречала его, проезжая в колледж на машине или поспешно выполняя разные субботние дела, прежде чем отправиться на Козий ручей. Когда мы встречались, Картер искренне улыбался и спокойно махал мне руной. Однажды во время остановки у светофора он показал мне, чтобы я опустила стекло машины, а когда я это сделала, бодро прокричал: „Ты слышала анекдот о слепой змее? Она изнасиловала канат", широко заулыбался и поехал дальше. Я улыбнулась ему вслед, но мои глаза защипали слезы. Я не видела его боли, но я не была настолько глупа, чтобы не понять, что мой уход нанес ему глубокую рану. Не думаю, что кто-нибудь заметит боль Картера. Три раза я видела его вместе с Пэт Дэбни. Она не улыбалась, а только спокойно и оценивающе смотрела на меня, а затем отворачивалась.
Я думала о Картере гораздо чаще, чем следовало. И всегда, когда я делала это, моя печаль и боль удивляли меня саму. Я не делилась с Томом своими размышлениями, но он и так все знал.
– Мне очень жаль, что так получилось с Картером, – однажды заметил Том. – Поверь, это так. Он хороший человек. Знаю, что ты тоже сожалеешь. Я только не знаю, насколько сильны твои чувства.
– Достаточно сильны, – ответила я. – Не жалею о том, что я здесь, не жалею о нас с тобой, но очень жалею о том, каким образом я сюда попала. Я никогда не хотела причинить Картеру боль.
– Конечно, но с самого начала к этому все шло. О ком я больше всего сожалею, так это о Пэт.
– А что о ней-то жалеть? – удивилась я. – Кажется, она так довольна, как кошка в мясной лавке.
– Нет, она не довольна. Она никогда не будет довольна, и особенно теперь. Ты скоро увидишь.
И я увидела. Однажды шумным мартовским днем, когда дул холодный свежий ветер, а теплое солнце то появлялось, то пропадало за тучами, я обнаружила Тиш ожидающей меня в моем автомобиле на стоянке колледжа. На кафедре я переоделась в камуфляжную куртку и свитер: в тот день мы с Томом собирались отправиться на поля соевых бобов на окраине плантации „Королевский дуб", чтобы научиться находить и подманивать вирджинских куропаток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68