Очень жаль. А веснушки-то — были?
— Не было! Веснушек не было никогда!
— Странно! У таких мальчиков, которые при состоятельных родителях других забот не знали, как только размышлять—кто они, великие или не совсем, вундеркинды или так себе,— у таких при православном их облике почти неизбежно являются веснушки. Притом это, в общем-то, не худший человеческий и барский тип, это не самые плохие мальчики, я знаю. Я много репетировал в разных семьях, и такие мальчики меня никогда не подводили, они сами по себе были сообразительны. Поди, лошадь умеете запрягать, Петр Николаевич?
— Приходилось. Но я по-прежнему, я все больше и больше вас не понимаю! Конечно—никаких формальностей, конечно — даже протокола нет, но все-таки: что между нами за беседа? Что это такое? Или вы нарочно так?
— Вот я и говорю: приват-доцент, собственный курс напечатал в типографии, а веревки вить умеете — надо же! А вот к народу вас допускать не следует — плохо повлияете, отрицательно, губительно! Да, вы с народом запросто уживетесь! Ну постреляете его маленько, потом уживетесь, как ни в чем не бывало, тем более — народ наш зло прощает слишком быстро. Но опять же все это — до поры до времени, а как только кормом будете обеспечены — к вам в башку в ту же минуту опять теории полезут. Народ, тот живет днем сегодняшним: сегодняшнее хорошее и доброе — лучшая основа для хорошего завтра, лучше не выдумаешь. Сегодня — нэп, вот он и готов делать нэп как можно лучше, старается, верит, пашет и сеет, глядишь, и завтрашний день будет не худой. Вот так. Ну, а вы — ? Вы, поскольку к вам теории без конца липнут, вы уже и нэп побоку и начнете выдумывать другое, другое завтра, а какое— не знаете сами, потому что его ведь никто не знает, никто в глаза не видел, разве что опять все те же теории только и видели?! И так — вы ни в чем не раскаиваетесь и не признаетесь? Ни в прошлом своем, ни в будущем?
— В будущем тоже требуете раскаяния? И чистосердечных признаний?
— А как же? Будущего надобно побаиваться, капитан, осторожно с ним обходиться после всех только что происшедших уже потрясений и болезней. Вот как мужик со своей единственной и только что переболевшей коровой обходится. Этакая осторожность и есть раскаяние. Так как же у вас на этот счет обстоит дело? С раскаянием-то? С чистосердечным? Со смягчающим вашу вину?
— Все мы преступны в этом мире. Вот вы — преступны тоже. Я в этом уверен.
— Я во время военного коммунизма едва-едва в петлю не полез, только-только не застрелился, ну, а нынче — вздохнул и даже заново стал революционером. Нынче — ваша очередь стреляться. Не хотите? Напрасно не хотите, надо бы. Для вас надо и для народа надо: ему без вас лучше. Без вашей мудрости.
— Нет-нет, это—невозможно! Ну ладно — вы в петлю чуть не полезли — и вот из-за этого и ведете теперь следствие с пристрастием?! И даже не следствие — судите меня! И даже не меня — а всю, всю как есть интеллигенцию?! Невозможно!
— Возможно! — подтвердил УУР.— Отчего же — вполне возможно! Если уж вы сами догадались, так я вам объясню: я и филологический бросил, а на юридический в свое время пошел из-за этого же — чтобы судить профессоров! Сперва думал — только профессоров, ну а потом решил — нет, всю интеллигенцию надо судить! Правда, кадетов и врачей я признавал. К кадетам относился терпимо, потому что они, землевладельцы, лучше знали народ и вот меньше были склонны ко всяческим теориям и переменам народной жизни, ну и врачей, тех я любил и люблю бескорыстно, тех просто так, за то, что врачи, доктора! Я и ветеринарных докторов тоже сильно люблю! Ну вот, а когда понятно стало, что революция неизбежна,— я пошел к большевикам, четко определил свое место. Другие мои товарищи — те в эсеры кинулись заниматься террором, к меньшевикам — парламентские держать речи, а я понял — большевики возьмут верх, а потому задача: уговаривать их поосторожнее быть с мужиком, а мужика уговаривать — не спорить с большевиками, а скорее-скорее воспитываться в коммунистическом духе. Но даже и после того, после большевизма, у меня ничуть не исчезло желание судить интеллигенцию! Судить и строго спросить — да как же так, когда же и почему случилось, что вы всю жизнь, сколько существуете, клянетесь в любви к народу, приносите ему жертвы, а потом вдруг выясняется, что теории народного устройства вам дороже самого народа? Когда же, как и почему случилось это предательство? Может, вы знаете? Петр Николаевич?
— Я что-то в этом роде думал,— да, я думал — почему интеллигенты шли в народ, приносили жертвы, а воспитывали тем самым кого? — спрашивал я. Не палачей ли, которые жертвы привыкли запросто принимать?
— Вы? Так думали? Это интересно! Это очень интересно! Ну, а скажите — почему же вы, до такой мысли додумавшись, все-таки снова предаете? Нэп предаете? Вам этого никак не докажешь, сколько ни бьюсь, а между тем? Вы опять по тому же, по интеллигентскому образцу предали небольшое, но народное дело, «Буровую контору» предали ради теории бессребреничества. Вы теоретически пришли к выводу: собственность вредна и — точка!
— Да! Повторяю и повторяю: я не хотел быть собственником!
— Предательство! Без собственности нет жизни. Без собственности и мужика нет. Вот и разделяйте с мужиком ответственность, и учитесь вместе с ним, и учите его собственностью владеть, а не бросайте его снова на произвол судьбы! И — теории!
— Собственности я отныне всегда буду избегать!
— Как? Как, спрашиваю я? Учиться жить без собственности— еще труднее, чем с собственностью! Военный коммунизм попробовал, поучил, что получилось? Нэп — этот обращению с собственностью учит, он испытывает нас, он, если хотите, страдает этим, вот они — все партийные-то съезды, все газеты, все нынешние мысли — только этим обучением и заняты, а вам, приват-доценту, и дела нету, вы снова предательствуете! Ну и не начинали бы, не брали бы «Контору», а если начали — тогда как назвать ваше отступление?
Вам и дела-то — бумагу какую-нибудь в суд, или в арбитраж достаточно было подать, чтобы получить «Контору» обратно! Ну как же я после этого не скажу вам всего, что о вас думаю? Как же не буду судить тем самым судом над интеллигенцией, о котором столь долго думал? Ну, правда, я думал, мне ангельски чистенький интеллигентик попадется, а вы — замаранный. Потому и запираетесь, и скрываетесь. Ангельски чистенький, идейный, тот давно бы сказал: «Признаюсь — грешен и виновен до конца! Не знаю, в чем я виновен, но признаюсь ради торжества теории! Кроме того, хочу вам своим признанием чистосердечно помочь!» И вот сдается мне, что «Контора» совершенно не ваша была.
Конечно, вас очень сильно мог перепугать военный коммунизм, но все-таки сдается мне, что вы из соображений совершенно не теоретических от «Конторы» отказались! Сдается мне, что...
Тут Корнилов энергетически взмахнул рукой перед самым лицом УУР и воскликнул:
— Да погодите вы! Да мало ли что вам сдается?! Объясните мне: вы с юношеских лет революционер, но как же, как это все в вас уживается — пролетарская революция с этакими взглядами? Двуличие, да? Я вам точно говорю: двуличие! Ну да, ну да,— стал и дальше говорить Корнилов,— вы не саму идею революции восприняли и не ее саму — пролетарскую, а только вопрос, через нее возникший: как мужика сохранить? От революции никуда не уйдешь, у самого-то мужика есть в революции большой резон
и расчет, но как бы он не сломал себе шею, а? Как бы он не по-гибнул? — вот ваша забота! Может быть, и смысл вашей жизни?! Покачавшись на табуретке, УУР снова встал, снова пригнулся к окошечку, посмотрел сквозь запыленное стекло на Ту Сторону, когда вернулся к столу — надо же! — легко, даже с охотой снова отступил от всего того, что ему «сдается», снова перешел к отвлеченным своим рассуждениям, только сначала он сказал:
— А ведь нравится вам отвечать на мои вопросы? За себя отвечать — меньше нравится, не тот у вас делается голос, и глаза не те, и выражение лица не то, даже энтузиазм — не тот, и вот за всю интеллигенцию отвечать и беседовать теоретически насчет собственности — это вы с большим желанием! Ну, так что же я вам скажу? Скажу: насущная задача! И не знаю, право, более насущной после революции, после того, как она совершилась, уже научившись очень многое разрушать, но все еще учится сохранять! Очень революционная в наши дни задача, тем более когда речь — о мужике! Он ведь еще понадобится, еще ж раз призван будет и к труду, и к духовности, и к войне, а кто нынче о нем заботится? Еще оставшаяся в живых буржуазия — она как-нибудь извернется, ителлигенция, может, и не вся, но извернется тоже, а крестьянин? Он изворачиваться не умеет, не учен, особенно в лучшей своей, в самой честной своей части. Худшая — та опять же не пропадет, тоже вывернется, вон из Аула-то поезда идут с мужиками, с мужицкими семьями, это все те, которым ни крестьянское звание, ни сама земля не дороги, вот они и подаются в города, в Среднюю Азию, ну, а истинные-то пахари? Душевные-то? Они на месте остаются, они в землю верующие, и за них — боль: как-то с ними будет? Какие еще интеллигентские теории на них будут испытываться? Ведь вот же вы, интеллигенты, устраивали же опыт, собирались в толстовские коммуны, землю сообща пахать, коров и коз водить, а чем кончили? Разбежались все, сперва перепутав между собой жен своих и чуть ли не детей, а это — плохой признак, это значит, задача опять же на мужиков будет переложена! Всегда так было — чего у интеллигента не получалось, то должен мужик исполнить! Я — не против, в коммуны мужики сходятся — я не против, но как бы они тем самым лишнего масла и в без того горячие интеллигентские головы не подлили, а то уж и такой слышится разговор: «Ага! — они сходятся! Так загнать их в коммуны всех до одного — лучше будет!» Сегодня— лучше, а завтра — это станет одним-единственным Способом мужицкой жизни, вот ведь как — по теориям-то обычно получается! Завтра загоним всех веревочников в артель, хотя психологически их к этому никто ведь не подготовил!
— Но ведь это же и ваша теория! Ведь говорили, говорили же вы мне, что еще в четырнадцать лет пришли к выводу о необходимости срочного перевоспитания народа! Вы — тоже теоретик и утопист! И какой: законы общинности раньше, чем арифметику, хотите в школах преподавать!
— Хочу, хочу...— подтвердил УУР.— Потому и бросаю юриспруденцию, иду в деревню, в сельскую в какую-нибудь школу. Хочу объяснить мужикам, что им и на этот тяжелый случай от природы и опять же от русской истории очень многое дано — общинность дана им, дух общинности дан. Вы знаете, я автора одного изучаю: Швецов некто, «Алтайская крестьянская община», капитальный труд, в тысяча девятьсот одиннадцатом году напечатан, а человек будто бы предвидел год тысяча девятьсот двадцать шестой и вот убеждал мужика: «Ты не забудь, мужик, что ты не дурак, а умный, что ты знаешь то-то и то-то, только сумей этим знанием при необходимости воспользоваться!» и — боже ты мой! — чего же только в том труде нету? Ну прямо-таки пособие общинной жизни — и как налоги мужики одного общества между собой раскладывают, и как совместно скот пасут и племенное стадо устраивают, и как машины покупают и совместно же на них работают, как пьяниц за пьянство наказывают, а лавочников — за обмер-обвес, все предусмотрено! И общинная эта конституция, и Старый и Новый Завет, все что угодно! Опыт-то какой! Мысль—какая! Стремление к справедливости — какое! Теперь бы этот опыт, эту мысль да в жизнь бы вставить, а?! Но не сумеет мужик вставить-то, нет, не сумеет! Уж очень дело сложное — и революцию не обидеть, и историю не порушить, продолжить ее! Это как же надо славировать, по какой по жердочке надо пройти?! А — мужик?! Он лавировать и по жердочке ходить не привычный, да и ваш брат интеллигент его и тут в покое не оставит: «Сам не ходи, давай-ка я тебя проведу по жердочке-то, я — ученый!»
— Да разве самому-то интеллигенту от своих собственных идей и теорий не больно? Разве он не испытывает их на самом себе? Разве мучительно не выбирает среди них истинную?
УУР сказал угрюмо:
— Вот пускай бы она, интеллигенция, и испытывала свои теории только на самой себе! Вот это было бы справедливо!
— Она готова к этому. Но это невозможно. Вы и сами знаете: невозможно!
УУР еще задумался сосредоточенно, еще сказал:
— А что эта мысль мне в четырнадцать лет, в юности пришла— так это я просто так вам когда-то сказал. Так получилось. Безотчетно. Я тогда не думал, что наши с вами беседы столь далеко зайдут. В четырнадцать-то лет ежели и была у меня вроде этой мысль, то заботы, конечно, еще не было. А это ведь разные вещи-то, очень разные,— мысли и заботы. Впрочем, нам с вами, Петр Николаевич, приближаться к концу пора! Весьма даже пора! И я уже не могу сегодня больше, утомили вы меня, я пойду, а вы бумажку внимательно прочитайте. Вот эту прочитайте, и коли возникнет у вас желание, вспомнив свое прошлое, что-нибудь о себе написать, изложить, то вы уж, пожалуйста, намерение это в долгий ящик не откладывайте, а тотчас его исполните. Под вдохновение исполните его и чистосердечно — это самое лучшее. Под вдохновение! Я и бумаги вам оставлю к этой цели — раз, два, три, пять, восемь совершенно чистых листочков. Нет, больше — двенадцать листочков оставлю я вам. Пишите на здоровье. Теперь — с богом! До завтра! Завтра днем и встретимся, перемолвимся, день будет мой, а ночь нынешняя будет ваша — размышляйте! На здоровье!
«ПРИКАЗ № I
Объявляется населению: город Улаганск с момента вступления в него частей Средне-Сибирского Корпуса войск Верховного правителя адмирала Колчака, то есть с 12-ти часов дня 14-го месяца декабря 1919 года, находится на чрезвычайном военном положении.
Вся власть переходит к военному КОМЕНДАНТУ города
Посему приказываю
1. Считать комендантский час с шести часов вечера до шести утра.
Жители обоего пола и разного возраста, замеченные в эти часы на улицах, подлежат немедленному аресту и препровождению в КОМЕНДАТУРУ.
2. Всем жителям, имеющим огнестрельное оружие, сдать таковое в КОМЕНДАТУРУ не позднее 12-ти часов дня 15-го месяца декабря.
При обнаружении у жителей несданного в указанный срок оружия виновные подлежат немедленному расстрелу на месте.
3. Всем владельцам жилых домов, смотрителям казенных и прочих зданий и помещений не позже 12-ти часов дня 15-го месяца декабря с. г. сообщить в КОМЕНДАТУРУ о лицах, находящихся в этих помещениях без вида на жительство, выданных органами власти Верховного правителя адмирала Колчака.
Неисполнение данного указания карается расстрелом.
4. Отрядам интендантской службы и полевых войск, расквартированных в г. Улаганске, предоставляется право реквизиции у местного населения теплой одежды, продуктов питания, скота и рабочих лошадей с выдачей соответствующих расписок, заверенных печатью и подписью КОМЕНДАНТА.
Сокрытие теплой одежды, продуктов питания, скота и рабочих лошадей, равно как и сопротивление указанным отрядам, карается расстрелом на месте.
5. Деятельность всех расположенных в городе государственных и частных предприятий и учреждений (кроме электрической, водопроводной, почтово-телеграфной и железнодорожной станции) временно прекращается.
Деятельность государственных, общественных и частных пред приятии и учреждений может быть возобновлена не ранее чем с 12-ти часов 15-го дня месяца декабря с. г. письменного раз решения КОМЕНДАНТА.
14 декабря 1919 г
КОМЕНДАТУРА: г. Улаганск, ул. Московская, угол Садового переулка.
КОМЕНДАНТ Капитан П Корнилов»
Вот она что собою представляла, та бумажка, сложенная вчетверо, оставленная на столе Уполномоченным, какой это был Приказ от 14.ХН. 1919 г.!!
Корнилов проснулся, ему показалось, проснулся от темноты Открыл глаза.
Так и есть: с закрытыми глазами, во сне, было светлее, чем с открытыми и наяву.
Во сне воображаемый, а все-таки мерещился свет, какие-то полоски с какими-то оттенками, при открытых же глазах не было ничего, кроме тьмы.
Корнилов не поверил, накинул пиджак и вышел на улицу — там-то что было?
Невообразимая тьма и совершенно никаких предметов — ни земли, ни неба. Закинув голову, Корнилов смотрел вверх, что-то промелькнуло, какая-то искорка, но промелькнула ли?
Он пригнулся, нащупал рукой приступку, сел.
Веревочники к своим избам крылец не ладили, две-три приступки — и вот она дверь, ведет прямо в избу, это редко, когда сначала надо миновать еще и сени.
И так? По любой дороге? В любую сторону?
По любой дороге, в любую сторону, в любые день и ночь, а ведь повсюду, даже в такой вот исчерна-черной ночи, повсюду строгая, недремлющая Советская власть! Мужчина ли, женщина ли, парнишка или девчонка, если только заметят подозрительную личность, первым делом в ближайший орган Советской власти, в сельский Совет: «Личность! Из стога на Мякишкином увале вылазила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— Не было! Веснушек не было никогда!
— Странно! У таких мальчиков, которые при состоятельных родителях других забот не знали, как только размышлять—кто они, великие или не совсем, вундеркинды или так себе,— у таких при православном их облике почти неизбежно являются веснушки. Притом это, в общем-то, не худший человеческий и барский тип, это не самые плохие мальчики, я знаю. Я много репетировал в разных семьях, и такие мальчики меня никогда не подводили, они сами по себе были сообразительны. Поди, лошадь умеете запрягать, Петр Николаевич?
— Приходилось. Но я по-прежнему, я все больше и больше вас не понимаю! Конечно—никаких формальностей, конечно — даже протокола нет, но все-таки: что между нами за беседа? Что это такое? Или вы нарочно так?
— Вот я и говорю: приват-доцент, собственный курс напечатал в типографии, а веревки вить умеете — надо же! А вот к народу вас допускать не следует — плохо повлияете, отрицательно, губительно! Да, вы с народом запросто уживетесь! Ну постреляете его маленько, потом уживетесь, как ни в чем не бывало, тем более — народ наш зло прощает слишком быстро. Но опять же все это — до поры до времени, а как только кормом будете обеспечены — к вам в башку в ту же минуту опять теории полезут. Народ, тот живет днем сегодняшним: сегодняшнее хорошее и доброе — лучшая основа для хорошего завтра, лучше не выдумаешь. Сегодня — нэп, вот он и готов делать нэп как можно лучше, старается, верит, пашет и сеет, глядишь, и завтрашний день будет не худой. Вот так. Ну, а вы — ? Вы, поскольку к вам теории без конца липнут, вы уже и нэп побоку и начнете выдумывать другое, другое завтра, а какое— не знаете сами, потому что его ведь никто не знает, никто в глаза не видел, разве что опять все те же теории только и видели?! И так — вы ни в чем не раскаиваетесь и не признаетесь? Ни в прошлом своем, ни в будущем?
— В будущем тоже требуете раскаяния? И чистосердечных признаний?
— А как же? Будущего надобно побаиваться, капитан, осторожно с ним обходиться после всех только что происшедших уже потрясений и болезней. Вот как мужик со своей единственной и только что переболевшей коровой обходится. Этакая осторожность и есть раскаяние. Так как же у вас на этот счет обстоит дело? С раскаянием-то? С чистосердечным? Со смягчающим вашу вину?
— Все мы преступны в этом мире. Вот вы — преступны тоже. Я в этом уверен.
— Я во время военного коммунизма едва-едва в петлю не полез, только-только не застрелился, ну, а нынче — вздохнул и даже заново стал революционером. Нынче — ваша очередь стреляться. Не хотите? Напрасно не хотите, надо бы. Для вас надо и для народа надо: ему без вас лучше. Без вашей мудрости.
— Нет-нет, это—невозможно! Ну ладно — вы в петлю чуть не полезли — и вот из-за этого и ведете теперь следствие с пристрастием?! И даже не следствие — судите меня! И даже не меня — а всю, всю как есть интеллигенцию?! Невозможно!
— Возможно! — подтвердил УУР.— Отчего же — вполне возможно! Если уж вы сами догадались, так я вам объясню: я и филологический бросил, а на юридический в свое время пошел из-за этого же — чтобы судить профессоров! Сперва думал — только профессоров, ну а потом решил — нет, всю интеллигенцию надо судить! Правда, кадетов и врачей я признавал. К кадетам относился терпимо, потому что они, землевладельцы, лучше знали народ и вот меньше были склонны ко всяческим теориям и переменам народной жизни, ну и врачей, тех я любил и люблю бескорыстно, тех просто так, за то, что врачи, доктора! Я и ветеринарных докторов тоже сильно люблю! Ну вот, а когда понятно стало, что революция неизбежна,— я пошел к большевикам, четко определил свое место. Другие мои товарищи — те в эсеры кинулись заниматься террором, к меньшевикам — парламентские держать речи, а я понял — большевики возьмут верх, а потому задача: уговаривать их поосторожнее быть с мужиком, а мужика уговаривать — не спорить с большевиками, а скорее-скорее воспитываться в коммунистическом духе. Но даже и после того, после большевизма, у меня ничуть не исчезло желание судить интеллигенцию! Судить и строго спросить — да как же так, когда же и почему случилось, что вы всю жизнь, сколько существуете, клянетесь в любви к народу, приносите ему жертвы, а потом вдруг выясняется, что теории народного устройства вам дороже самого народа? Когда же, как и почему случилось это предательство? Может, вы знаете? Петр Николаевич?
— Я что-то в этом роде думал,— да, я думал — почему интеллигенты шли в народ, приносили жертвы, а воспитывали тем самым кого? — спрашивал я. Не палачей ли, которые жертвы привыкли запросто принимать?
— Вы? Так думали? Это интересно! Это очень интересно! Ну, а скажите — почему же вы, до такой мысли додумавшись, все-таки снова предаете? Нэп предаете? Вам этого никак не докажешь, сколько ни бьюсь, а между тем? Вы опять по тому же, по интеллигентскому образцу предали небольшое, но народное дело, «Буровую контору» предали ради теории бессребреничества. Вы теоретически пришли к выводу: собственность вредна и — точка!
— Да! Повторяю и повторяю: я не хотел быть собственником!
— Предательство! Без собственности нет жизни. Без собственности и мужика нет. Вот и разделяйте с мужиком ответственность, и учитесь вместе с ним, и учите его собственностью владеть, а не бросайте его снова на произвол судьбы! И — теории!
— Собственности я отныне всегда буду избегать!
— Как? Как, спрашиваю я? Учиться жить без собственности— еще труднее, чем с собственностью! Военный коммунизм попробовал, поучил, что получилось? Нэп — этот обращению с собственностью учит, он испытывает нас, он, если хотите, страдает этим, вот они — все партийные-то съезды, все газеты, все нынешние мысли — только этим обучением и заняты, а вам, приват-доценту, и дела нету, вы снова предательствуете! Ну и не начинали бы, не брали бы «Контору», а если начали — тогда как назвать ваше отступление?
Вам и дела-то — бумагу какую-нибудь в суд, или в арбитраж достаточно было подать, чтобы получить «Контору» обратно! Ну как же я после этого не скажу вам всего, что о вас думаю? Как же не буду судить тем самым судом над интеллигенцией, о котором столь долго думал? Ну, правда, я думал, мне ангельски чистенький интеллигентик попадется, а вы — замаранный. Потому и запираетесь, и скрываетесь. Ангельски чистенький, идейный, тот давно бы сказал: «Признаюсь — грешен и виновен до конца! Не знаю, в чем я виновен, но признаюсь ради торжества теории! Кроме того, хочу вам своим признанием чистосердечно помочь!» И вот сдается мне, что «Контора» совершенно не ваша была.
Конечно, вас очень сильно мог перепугать военный коммунизм, но все-таки сдается мне, что вы из соображений совершенно не теоретических от «Конторы» отказались! Сдается мне, что...
Тут Корнилов энергетически взмахнул рукой перед самым лицом УУР и воскликнул:
— Да погодите вы! Да мало ли что вам сдается?! Объясните мне: вы с юношеских лет революционер, но как же, как это все в вас уживается — пролетарская революция с этакими взглядами? Двуличие, да? Я вам точно говорю: двуличие! Ну да, ну да,— стал и дальше говорить Корнилов,— вы не саму идею революции восприняли и не ее саму — пролетарскую, а только вопрос, через нее возникший: как мужика сохранить? От революции никуда не уйдешь, у самого-то мужика есть в революции большой резон
и расчет, но как бы он не сломал себе шею, а? Как бы он не по-гибнул? — вот ваша забота! Может быть, и смысл вашей жизни?! Покачавшись на табуретке, УУР снова встал, снова пригнулся к окошечку, посмотрел сквозь запыленное стекло на Ту Сторону, когда вернулся к столу — надо же! — легко, даже с охотой снова отступил от всего того, что ему «сдается», снова перешел к отвлеченным своим рассуждениям, только сначала он сказал:
— А ведь нравится вам отвечать на мои вопросы? За себя отвечать — меньше нравится, не тот у вас делается голос, и глаза не те, и выражение лица не то, даже энтузиазм — не тот, и вот за всю интеллигенцию отвечать и беседовать теоретически насчет собственности — это вы с большим желанием! Ну, так что же я вам скажу? Скажу: насущная задача! И не знаю, право, более насущной после революции, после того, как она совершилась, уже научившись очень многое разрушать, но все еще учится сохранять! Очень революционная в наши дни задача, тем более когда речь — о мужике! Он ведь еще понадобится, еще ж раз призван будет и к труду, и к духовности, и к войне, а кто нынче о нем заботится? Еще оставшаяся в живых буржуазия — она как-нибудь извернется, ителлигенция, может, и не вся, но извернется тоже, а крестьянин? Он изворачиваться не умеет, не учен, особенно в лучшей своей, в самой честной своей части. Худшая — та опять же не пропадет, тоже вывернется, вон из Аула-то поезда идут с мужиками, с мужицкими семьями, это все те, которым ни крестьянское звание, ни сама земля не дороги, вот они и подаются в города, в Среднюю Азию, ну, а истинные-то пахари? Душевные-то? Они на месте остаются, они в землю верующие, и за них — боль: как-то с ними будет? Какие еще интеллигентские теории на них будут испытываться? Ведь вот же вы, интеллигенты, устраивали же опыт, собирались в толстовские коммуны, землю сообща пахать, коров и коз водить, а чем кончили? Разбежались все, сперва перепутав между собой жен своих и чуть ли не детей, а это — плохой признак, это значит, задача опять же на мужиков будет переложена! Всегда так было — чего у интеллигента не получалось, то должен мужик исполнить! Я — не против, в коммуны мужики сходятся — я не против, но как бы они тем самым лишнего масла и в без того горячие интеллигентские головы не подлили, а то уж и такой слышится разговор: «Ага! — они сходятся! Так загнать их в коммуны всех до одного — лучше будет!» Сегодня— лучше, а завтра — это станет одним-единственным Способом мужицкой жизни, вот ведь как — по теориям-то обычно получается! Завтра загоним всех веревочников в артель, хотя психологически их к этому никто ведь не подготовил!
— Но ведь это же и ваша теория! Ведь говорили, говорили же вы мне, что еще в четырнадцать лет пришли к выводу о необходимости срочного перевоспитания народа! Вы — тоже теоретик и утопист! И какой: законы общинности раньше, чем арифметику, хотите в школах преподавать!
— Хочу, хочу...— подтвердил УУР.— Потому и бросаю юриспруденцию, иду в деревню, в сельскую в какую-нибудь школу. Хочу объяснить мужикам, что им и на этот тяжелый случай от природы и опять же от русской истории очень многое дано — общинность дана им, дух общинности дан. Вы знаете, я автора одного изучаю: Швецов некто, «Алтайская крестьянская община», капитальный труд, в тысяча девятьсот одиннадцатом году напечатан, а человек будто бы предвидел год тысяча девятьсот двадцать шестой и вот убеждал мужика: «Ты не забудь, мужик, что ты не дурак, а умный, что ты знаешь то-то и то-то, только сумей этим знанием при необходимости воспользоваться!» и — боже ты мой! — чего же только в том труде нету? Ну прямо-таки пособие общинной жизни — и как налоги мужики одного общества между собой раскладывают, и как совместно скот пасут и племенное стадо устраивают, и как машины покупают и совместно же на них работают, как пьяниц за пьянство наказывают, а лавочников — за обмер-обвес, все предусмотрено! И общинная эта конституция, и Старый и Новый Завет, все что угодно! Опыт-то какой! Мысль—какая! Стремление к справедливости — какое! Теперь бы этот опыт, эту мысль да в жизнь бы вставить, а?! Но не сумеет мужик вставить-то, нет, не сумеет! Уж очень дело сложное — и революцию не обидеть, и историю не порушить, продолжить ее! Это как же надо славировать, по какой по жердочке надо пройти?! А — мужик?! Он лавировать и по жердочке ходить не привычный, да и ваш брат интеллигент его и тут в покое не оставит: «Сам не ходи, давай-ка я тебя проведу по жердочке-то, я — ученый!»
— Да разве самому-то интеллигенту от своих собственных идей и теорий не больно? Разве он не испытывает их на самом себе? Разве мучительно не выбирает среди них истинную?
УУР сказал угрюмо:
— Вот пускай бы она, интеллигенция, и испытывала свои теории только на самой себе! Вот это было бы справедливо!
— Она готова к этому. Но это невозможно. Вы и сами знаете: невозможно!
УУР еще задумался сосредоточенно, еще сказал:
— А что эта мысль мне в четырнадцать лет, в юности пришла— так это я просто так вам когда-то сказал. Так получилось. Безотчетно. Я тогда не думал, что наши с вами беседы столь далеко зайдут. В четырнадцать-то лет ежели и была у меня вроде этой мысль, то заботы, конечно, еще не было. А это ведь разные вещи-то, очень разные,— мысли и заботы. Впрочем, нам с вами, Петр Николаевич, приближаться к концу пора! Весьма даже пора! И я уже не могу сегодня больше, утомили вы меня, я пойду, а вы бумажку внимательно прочитайте. Вот эту прочитайте, и коли возникнет у вас желание, вспомнив свое прошлое, что-нибудь о себе написать, изложить, то вы уж, пожалуйста, намерение это в долгий ящик не откладывайте, а тотчас его исполните. Под вдохновение исполните его и чистосердечно — это самое лучшее. Под вдохновение! Я и бумаги вам оставлю к этой цели — раз, два, три, пять, восемь совершенно чистых листочков. Нет, больше — двенадцать листочков оставлю я вам. Пишите на здоровье. Теперь — с богом! До завтра! Завтра днем и встретимся, перемолвимся, день будет мой, а ночь нынешняя будет ваша — размышляйте! На здоровье!
«ПРИКАЗ № I
Объявляется населению: город Улаганск с момента вступления в него частей Средне-Сибирского Корпуса войск Верховного правителя адмирала Колчака, то есть с 12-ти часов дня 14-го месяца декабря 1919 года, находится на чрезвычайном военном положении.
Вся власть переходит к военному КОМЕНДАНТУ города
Посему приказываю
1. Считать комендантский час с шести часов вечера до шести утра.
Жители обоего пола и разного возраста, замеченные в эти часы на улицах, подлежат немедленному аресту и препровождению в КОМЕНДАТУРУ.
2. Всем жителям, имеющим огнестрельное оружие, сдать таковое в КОМЕНДАТУРУ не позднее 12-ти часов дня 15-го месяца декабря.
При обнаружении у жителей несданного в указанный срок оружия виновные подлежат немедленному расстрелу на месте.
3. Всем владельцам жилых домов, смотрителям казенных и прочих зданий и помещений не позже 12-ти часов дня 15-го месяца декабря с. г. сообщить в КОМЕНДАТУРУ о лицах, находящихся в этих помещениях без вида на жительство, выданных органами власти Верховного правителя адмирала Колчака.
Неисполнение данного указания карается расстрелом.
4. Отрядам интендантской службы и полевых войск, расквартированных в г. Улаганске, предоставляется право реквизиции у местного населения теплой одежды, продуктов питания, скота и рабочих лошадей с выдачей соответствующих расписок, заверенных печатью и подписью КОМЕНДАНТА.
Сокрытие теплой одежды, продуктов питания, скота и рабочих лошадей, равно как и сопротивление указанным отрядам, карается расстрелом на месте.
5. Деятельность всех расположенных в городе государственных и частных предприятий и учреждений (кроме электрической, водопроводной, почтово-телеграфной и железнодорожной станции) временно прекращается.
Деятельность государственных, общественных и частных пред приятии и учреждений может быть возобновлена не ранее чем с 12-ти часов 15-го дня месяца декабря с. г. письменного раз решения КОМЕНДАНТА.
14 декабря 1919 г
КОМЕНДАТУРА: г. Улаганск, ул. Московская, угол Садового переулка.
КОМЕНДАНТ Капитан П Корнилов»
Вот она что собою представляла, та бумажка, сложенная вчетверо, оставленная на столе Уполномоченным, какой это был Приказ от 14.ХН. 1919 г.!!
Корнилов проснулся, ему показалось, проснулся от темноты Открыл глаза.
Так и есть: с закрытыми глазами, во сне, было светлее, чем с открытыми и наяву.
Во сне воображаемый, а все-таки мерещился свет, какие-то полоски с какими-то оттенками, при открытых же глазах не было ничего, кроме тьмы.
Корнилов не поверил, накинул пиджак и вышел на улицу — там-то что было?
Невообразимая тьма и совершенно никаких предметов — ни земли, ни неба. Закинув голову, Корнилов смотрел вверх, что-то промелькнуло, какая-то искорка, но промелькнула ли?
Он пригнулся, нащупал рукой приступку, сел.
Веревочники к своим избам крылец не ладили, две-три приступки — и вот она дверь, ведет прямо в избу, это редко, когда сначала надо миновать еще и сени.
И так? По любой дороге? В любую сторону?
По любой дороге, в любую сторону, в любые день и ночь, а ведь повсюду, даже в такой вот исчерна-черной ночи, повсюду строгая, недремлющая Советская власть! Мужчина ли, женщина ли, парнишка или девчонка, если только заметят подозрительную личность, первым делом в ближайший орган Советской власти, в сельский Совет: «Личность! Из стога на Мякишкином увале вылазила!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54