Не мешайся! Да разве дельного человека, который народ кормит, сеет, пашет, на заводе работает, торгует, разве можно его целиком затолкать в политику? С головой и с пятками? Да ведь это же случится позор, срам и безобразие.
— И не стыдно тебе, Барышников! — забыв про сон и отдых, горячо возмутился Миша.— Передовым кооператором называешься, общественным лицом, а что говоришь, что думаешь! Будто революция кончилась и помину о ней больше нету! И политики нету! Да политика, она только с революции-то и начинается. Революция, а следом за ней и пошла, и пошла, и пошла политика, только тогда и понятно будет, из-за чего революция происходила! А вообще-то слишком уж много ты на себя берешь и о себе говоришь!
— А тебе вот не стыдно? В революцию пятого года за тебя кровь проливалась, а еще двадцать годов прошло, ты об ней знать не знаешь! Забыл! Так это с твоёй-то памятью, а другие ученики, у коих память послабее? Они и вовсе слова о ней не вымолвят. Вот тебе и цена всей на свете политике — была и нету, ветром сдуло! И какой ты сам-то после того политик? И где твоя политическая совесть? Небось какой масти кобыла была на ограде твоего отца годов десять тому назад, так ты помнишь и знаешь от других, а какой масти была революция — тебе уже все одно!
Никак нельзя было понять, всерьез и сердито играл Барышников с Мишей или шутя.
Не по себе, тревожно было Корнилову от этой игры. Почему-то. Он еще не понял почему.
— У него грамота все ж таки маловата! — заступился за Мишу Митрохин.— Семь групп — это еще не высшее образование. Он-то, Михаил, сам по себе и рад бы историю человечества назубок ответить, а грамоты не хватает. Человек не виноват. Нисколько.
— А у тебя хватает грамоты, Митрохин? — тотчас переключился на нового собеседника Барышников.— Хватает, верно, у тебя во-он сколь газетных клочков по карманам рассовано!
— Ну, все же таки... Главное-то, у меня возраст постарше против Михаила, вот я и познал кое-что. Успел. От себя познал и от печатного слова, от других умных и хорошо грамотных людей.
— Когда познал, скажи: какие были лозунги в девятьсот пятом годе у большевиков, а какие были у эсеров?
— У большевиков были правильные...— помолчав, ответил Митрохин, а Миша его поддержал:
— Конешно! Еще бы, у большевиков — и неправильные! Да ты сам-то помнишь ли об этом, Барышников? А? Об лозунгах девятьсот пятого года?!
— Ясно, что не помню. Я налаживаю сегодняшнюю жизнь. Я нынче с Англией маслицем торгую, а хлебом — так с Италией, я Северный морской путь через Карское море устраиваю, чтобы торговать с ими и другими тоже капиталистами, да и весь русский мужик, куда ни глянь, в землю вцепился. И вот уже мужику-хозяину батрака разрешено нанимать! И маломощному сдавать свою землю в аренду, а который побогаче, тягла у кого побольше, сыновья либо братовья ему помогают, тот уже и арендатор! Виданное ли это дело при большевиках-то? Невиданное, но ладное: который победнее, тому не по миру идти, а идти к нам в «Смычку». Потрудись в артели, когда самому по себе не удалось трудиться, мы, «Смычка», труд уважаем, и вот через труд артельщик повыше того кулака-арен да тор а достанет! У меня от их, от самих-то кулачков-арендаторов, сколь уже заявлений о приеме в «Смычку», но я не тороплюсь: пущай покуда обогащаются собственными силами, а уже после, уже с хорошим, даже с очень хорошим вступительным взносом в рублях и в головах крупного и мелкого домашнего скота я его приму в производственную кооперативную организацию, ежели, конечно, его до той поры государство в свою пользу не ликвидирует! Которые из них поумнее, те поняли этакую окончательную угрозу и торопятся ко мне, подают заявления, но я-то, повторяю, не тороплюсь нисколь их принимать.
Корнилов вот уже многие годы везде и всюду предпочитал слушать, а не говорить, но туг нарушил правило:
— Вы, товарищ Барышников, не собираетесь ли заменить собою государство? Маслом вот с Англией торгуете, а с Италией хлебом, значит, дело за немногим осталось — взять да и заменить?
Барышников в момент принял вызывающий тон и тут же уличил Корнилова в неточности:
— Хлеб — это, к вашему к сведению, государственная, а вовсе не кооперативная торговля. Это не мой, не кооперативный, а партийный съезд положил продать за границу двести миллионов пудов. Доведись до меня, я бы вдвое больше того продал бы, дабы повысить на хлеб цену в стране и тем самым стимулировать хлебопашца. Я бы...
— Не в том дело, товарищ Барышников.
— А в чем же оно тогда? Непонятно.
— Вы, Барышников, действительно, так говорите, будто уже бог знает сколько облагодетельствовали Россию! А я хочу вас спросить: а сапоги?
— Какие сапоги?
— Обыкновенные. Которых в России все еще нет и половина населения ходит летом босиком. Ежели сапожонки и есть, так берегутся хозяином на воскресный день.
— Значит, для производства сапог в России должен найти другой Барышников! — усмехнулся Барышников.— И найдется. Уж это точно!
— А сеет мужик все еще из лукошка, потому что сеялок нет! И локсмобилей нет! И тракторов нет! И к доктору больного из деревни везут в город за сто верст, и как везут: куриц в телегу положат, кадушку с огурцами, картошки мешок — на базар едут торговать, а между всем этим товаром уже заодно и больного на край телеги приткнут!
— Понимаю. Понимаю Корнилова: для его за все в ответе барышниковы. Не один, так другой! До того каждый интеллигент любит за все на свете искать ответчиков, что хлебом не корми! И это давно уже мною замечено! Но я скажу: кооперация и не собирается стать на место государства. Что она может, то может, а чего не может сделать — трактора либо докторов,— то должно сделать государство!
Это правда, Корнилов на кооператоров давно имел зуб, с гражданской войны, когда по Великой сибирской железнодорожной магистрали отступали колчаковские войска, две тысячи эшелонов, из них половина — такие же вот барышниковского толка кооператоры со своими женами и с детишками, с барахлишком разного рода... А в это же время отборные белогвардейские полки генералов Молчанова, Войцеховского, Каппеля, которые вполне могли стать мощным заслоном против Красной Армии где-нибудь в Забайкалье, теряли больше половины личного состава, пробиваясь по таежным тропам, сжигали обозы по тысяче, по две, по три тысячи подвод в таежных деревушках Малая Дмитриевка, Большая Усинка и еще и еще в каких-то глухоманных населенных пунктах, не всегда помеченных даже на крупномасштабных картах...
В белой армии так и говорилось: «Почему пал Колчак?» — «Потому что чехи его предали, а кооператоры его продали!»
Так что любой власти с кооператорами ухо надо держать востро!
...Спор не кончился ничем, еще не начавшись, не разгоревшись, и Корнилов и Барышников замолчали, враз догадавшись: «Дальше не надо!» Но вот что испытал, какое неожиданное чувство пережил Корнилов: ему было приятно прислониться к власти. К Советской власти! Плечами ощутил он какую-то опору и основу, какой-то принцип, какой-то способ жизни, плохой ли, хороший ли для него, но способ, и вот он уловил свое соответствие этому способу, даже и не так уж важно, какому именно...
Соответствия не было никогда — ни в прошлом у белого офицера Корнилова, ни в настоящем у Корнилова но до сих пор, до этой вот минуты, ясно было, что его нет, не было и не может быть, а тут вдруг мелькнуло: «А если может быть? Вдруг?! Соответствие?»
Это не мысль была, не догадка, а только растерянность, в которой Корнилов тотчас обвинил Барышникова: «Тебе-то хорошо, гад Ты привык прислоняться-отстраняться, ну, а тот, кто этого не умеет?»
— А ты ведь быстрый человек! — сказал Сенушкин, который тут же у костра примостился и не то слушал чужой разговор, не то дремал, не слушая, но вдруг проявил интерес, заговорил и тем самым нежданно-негаданно выручил-таки Корнилова.— Ты, Барышников, ровно резвая, овсом кормленная лошадь, подгонять не надо, сам бежишь. Овса-то много ли потребляешь?
— Быстрота — это совсем другое, это вовсе не торопливость,— живо воспринял сенушкинский вопрос Барышников.— В том, продолжу я свою мысль, и разница между делом и делом революции: любое дело любит быстроту, а революция — любит ее еще и слишком. Ей надо сделаться как можно скорее, а что об овсе, так у каждого овес свой. Кому это в деньгах выражается, кому, вот хотя бы и тебе, Сенушкин, в легком житье, а кто сильно общественным делом увлекается, тому даже «Смычка» и та делается слишком малой, потому что он перед жизнью оправдывается.
— Какое же тебе, Барышников, требуется оправдание? Значит, ты все ж таки признаешь свою вину? — спросил Миша.
— Признаю с головы до ног: сколь я и другие хозяева тоже революцией занимались, а теперь нам пора ох как много наверстать! Мы старый мир разрушим... До основания... А затем... Мы наш, мы новый мир построим... Вот и подавай мне это самое «а затем»! Подавай сию же минуту, нету моего терпения ждать... Подавай! Я думаю, у каждого честного человека эта задача на уме. И даже — не очень честного она же! Он, человек, должен быть производительным работником, а не просто так — служащим. Я тут в ежемесячном журнале Сибревкома, «Жизнь Сибири» называется, прочитал недавно про сокращение штатов: во ВЦИКе четыре года тому назад было две тысячи пятьсот служащих, а нынче их три с половиной! В Наркомате национальностей было двести тридцать, а стало две тысячи двести пятьдесят! Это куда же мы идем-то? К служащей державе? Как же прокормимся-то?
— А память у тебя, Барышников, не хуже, чем у меня! — удивился Миша.— Вон сколь ты цифр помнишь! Про служащих!
— Поневоле запомнишь, когда такое дело. И не только запомнишь, но и головой болеть будешь!
— Только по-что-то голова твоя не на хорошие, а на худые цифры настроена? По-что так?
— Хорошие цифры — о них забот и тревог нету, Миша. Но ты этого еще толком не понял. А главное— не хочешь понять...
— Послушать тебя, слишком уж ты много на себя берешь и о себе говоришь, Барышников! — сказал Миша.— Послушать тебя, так вовсе не кооперация и не коллектив делают,, а ты один за всю «Смычку» ворочаешь! Худая политика в этом заключается, вот что! Вовсе не коллективная!
— По-что ты одно с другим сталкиваешь? Напрасно сталкиваешь! Я без коллектива один, но и коллектив без меня что такое? А просто-напросто толпа, вот что! Сам-то, один человек без умения и без характера проживет как-нибудь, ладно, но разве можно сделаться коллективу без характерного и твердого руководителя? Сроду нет, откуда ему без этого взяться? Еще спрашиваю: что такое коллектив, а что такое толпа? И еще раз отвечаю: коллектив — та же самая толпа, только с руководителем в голове! Понятно?
— Так... так...— сказала Миша.— Понял окончательно: ненавидишь ты политику, Барышников! И хотя ты председатель «Смычки», но эта ненависть тебе даром не пройдет! Ни в жизнь! Политика, как об ней ни говори, она неизменно главнее всего остального! Она главнейший участок!
— Не потому ли ты к этому участку прибился, что он главнейший? Не потому ли и сообразил по молодости лет?
— По этому самому!
— И я-то на к-кого работаю? Разве не на Соввласть я работаю с утра и до поздней ночи? Так неужели я и после того против нее, против Советской?! — воскликнул, вдруг начав заикаться, Барышников.
Но Миша рассудил по-своему.
— Ну, как же это не против? — рассудил он.— Политика власти тебе ни к чему, а сама власть к чему-то? Так не бывает! Вот и соединение пролетариев всех стран тебе ни к чему, нужна тебе одна только торговля и кооперация, а мировая революция ни к чему, ячейка МОПРа в Семенихе и та ни к чему, все это для тебя ненужное. Тебе только лишь нынешнее нэповское положение в самый раз, в то время как сама-то Советская власть не считает это положение для себя хорошим, а считает его только за уступку. Вот так и получается, что для тебя не сама власть хорошая, а только ее уступка...
Барышников снова молчал, но как-то нервно молчал, напряженно.
— А тебе, Миша, мировая революция сильно нужна? — спросил он наконец.
— Ну еще бы! Даже странно это спрашивать у комсомольца!
— Зачем же она тебе, когда и без нее можно жить, хозяйствовать и торговать по-человечески?
— Нет, без нее не получится жизнь. Тысячи лет без нее человечество обходилось, торговало и хозяйствовало, но вот не обошлось... И начало ради нее проливать кровь и жертвовать жизнью. Хотя некоторым ни к чему, но другим без этого уже нельзя. Невозможно.
— А я думал, Миша, тебе тридцать два рубля на бурении заработать — вот что нужно прежде всего.
— Вот и видать становится, как ты, Барышников, вообще на людей глядишь. С какой точки.
— Все дело в грамоте! — решил поддержать разговор Митрохин.— Когда весь советский народ, до одного человека, будет грамотным и уже не милорда глупого, а действительно Белинского и Гоголя с базара понесет, вот тогда он будет хорошо организованным, и политичным, и хозяйственным, и всякие, сказать, там разногласия между ними перестанут существовать! — Тут Митрохин хотел сказать еще что-то, должно быть, вспоминал какие-то слова Федора Даниловича Красильникова, но не вспомнил и глубоко вздохнул...
Миша Митрохину не ответил.
Он встал, потянулся, пошевелил руками над огоньками костра. Потом принес подушку-думку, рваное одеяло, бросил их под кустик березки, возросший на старом пне, лег и тотчас уснул... В одну минуту, даже быстрее, уснул.
Нэп!
Ну каких только разговоров, каких толков о нэпе нынче не было!
Каких совершенно неожиданных судеб человеческих от нэпа не произошло, каких потрясений в людях не явилось!
Кто-кто, а Корнилов на нэп насмотрелся, наслушался-надумался, а сверх того и сам стал нэпманом...
При царизме и царствовании частной собственности ни на минуту не помышлял стать собственником, а вот во времена диктатуры пролетариата, в период строительства социализма... надо же!
Загадка?
Загадка, безусловно, была, но только в отношении самого себя — как с ним-то случилось?! — что же касается нэпа в целом, то совсем наоборот, Корнилов имел на этот счет не только мнение, но и преклонение...
Ведь это же какой нужен был ум, какая решительность и безбоязненность, какую нужно было постигнуть реальность, чтобы ввести нэп?
Будто бы простенько: допустил существование частной собственности и инициативы, если уж она века и века существовала прежде, и все! И ничего больше!
Но каждое допущение и каждый запрет сами по себе — ничто без обстоятельств времени и места действия.
А время-то было какое? Военный коммунизм был, революции были, отрицание частной собственности и презрение к ней... и вдруг лозунг: «Обогащайтесь!» (А где-то в скобках. «В пользу диктатуры пролетариата!»)
А место действия?
Да вся Россия, РСФСР, СССР, все племена и народы, все религии и географии, все истории и современность. Вот какая система!
Корнилов так иногда себя чувствовал, что вот он питается на манер какой-нибудь улитки, червячка-букашечки, которую затем в обозримом будущем кто-то обязательно скушает. Спрашивается, зачем это ему-то нужно — самому усиленно питаться? Не лучше ли, не разумнее ли быть улиткой — кости да кожа, точнее, одна только кожа?
Не тут-то было — и знаешь, что ты сам не более чем чья-то пища, но собственный аппетит от этого ничуть не снижается... Как бы не наоборот.
Понимаешь, что вот она — Советская власть, диктатура пролетариата, и нет такого государства на земле, чтобы она не разглядела бы в нем собственника-капиталиста, не разобрала бы его по косточкам, не пообещала бы ему скорой и бесславной кончины, так неужели после того со своим-то, с доморощенным-то буржуем она долгое время будет мириться? Нет же, нет и нет!
Но это только больше уважения у Корнилова вызывало: вот какой расчет — мало того, что политический, мало, что экономический, он еще и психологический.
Точность так точность!
...Кто?
Корнилов думал, как бы продолжить разговор с Барышниковым, прерванный приходом Миши. Помолчав, он спросил:
— В Лондон не боитесь ехать, товарищ Барышников? Грамоты хватит?
— А пущай они там полагают в Лондоне, что лапотник. Мне от этого даже легче.
— Там слова-то этого нет — лапотник!
— Тогда пущай думают, что лопух!
— И лопух у них неизвестен!
— Тогда дело их, пущай как хотят, так обо мне и думают. Мне это все одно. Лишь бы не принимали за слишком умного, а там я уже с ими, как-никак, управлюсь.
— Может, вы, Барышников, и дома, в Советском государстве, тоже не хотите, чтобы в вас умного человека видели? Тоже скрываетесь?
Отсюда разговор переменился, принял доверительный тон. Гораздо более доверительный, чем был до прихода Миши.
— Не то чтобы сильно, ну, а отчасти кто же из нас не скрывается? — усмехнулся Барышников.
— Вам бы в окружном Союзе кооперации работать. Даже в краевом!
— Округ — слишком уже малый масштаб, притом ни живой низовой работы, ни настоящего руководствования сверху. Ни то ни се, только исполнять бумажки из края, то есть командовать пишущими машинками и разрисованными бабами при машинках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
— И не стыдно тебе, Барышников! — забыв про сон и отдых, горячо возмутился Миша.— Передовым кооператором называешься, общественным лицом, а что говоришь, что думаешь! Будто революция кончилась и помину о ней больше нету! И политики нету! Да политика, она только с революции-то и начинается. Революция, а следом за ней и пошла, и пошла, и пошла политика, только тогда и понятно будет, из-за чего революция происходила! А вообще-то слишком уж много ты на себя берешь и о себе говоришь!
— А тебе вот не стыдно? В революцию пятого года за тебя кровь проливалась, а еще двадцать годов прошло, ты об ней знать не знаешь! Забыл! Так это с твоёй-то памятью, а другие ученики, у коих память послабее? Они и вовсе слова о ней не вымолвят. Вот тебе и цена всей на свете политике — была и нету, ветром сдуло! И какой ты сам-то после того политик? И где твоя политическая совесть? Небось какой масти кобыла была на ограде твоего отца годов десять тому назад, так ты помнишь и знаешь от других, а какой масти была революция — тебе уже все одно!
Никак нельзя было понять, всерьез и сердито играл Барышников с Мишей или шутя.
Не по себе, тревожно было Корнилову от этой игры. Почему-то. Он еще не понял почему.
— У него грамота все ж таки маловата! — заступился за Мишу Митрохин.— Семь групп — это еще не высшее образование. Он-то, Михаил, сам по себе и рад бы историю человечества назубок ответить, а грамоты не хватает. Человек не виноват. Нисколько.
— А у тебя хватает грамоты, Митрохин? — тотчас переключился на нового собеседника Барышников.— Хватает, верно, у тебя во-он сколь газетных клочков по карманам рассовано!
— Ну, все же таки... Главное-то, у меня возраст постарше против Михаила, вот я и познал кое-что. Успел. От себя познал и от печатного слова, от других умных и хорошо грамотных людей.
— Когда познал, скажи: какие были лозунги в девятьсот пятом годе у большевиков, а какие были у эсеров?
— У большевиков были правильные...— помолчав, ответил Митрохин, а Миша его поддержал:
— Конешно! Еще бы, у большевиков — и неправильные! Да ты сам-то помнишь ли об этом, Барышников? А? Об лозунгах девятьсот пятого года?!
— Ясно, что не помню. Я налаживаю сегодняшнюю жизнь. Я нынче с Англией маслицем торгую, а хлебом — так с Италией, я Северный морской путь через Карское море устраиваю, чтобы торговать с ими и другими тоже капиталистами, да и весь русский мужик, куда ни глянь, в землю вцепился. И вот уже мужику-хозяину батрака разрешено нанимать! И маломощному сдавать свою землю в аренду, а который побогаче, тягла у кого побольше, сыновья либо братовья ему помогают, тот уже и арендатор! Виданное ли это дело при большевиках-то? Невиданное, но ладное: который победнее, тому не по миру идти, а идти к нам в «Смычку». Потрудись в артели, когда самому по себе не удалось трудиться, мы, «Смычка», труд уважаем, и вот через труд артельщик повыше того кулака-арен да тор а достанет! У меня от их, от самих-то кулачков-арендаторов, сколь уже заявлений о приеме в «Смычку», но я не тороплюсь: пущай покуда обогащаются собственными силами, а уже после, уже с хорошим, даже с очень хорошим вступительным взносом в рублях и в головах крупного и мелкого домашнего скота я его приму в производственную кооперативную организацию, ежели, конечно, его до той поры государство в свою пользу не ликвидирует! Которые из них поумнее, те поняли этакую окончательную угрозу и торопятся ко мне, подают заявления, но я-то, повторяю, не тороплюсь нисколь их принимать.
Корнилов вот уже многие годы везде и всюду предпочитал слушать, а не говорить, но туг нарушил правило:
— Вы, товарищ Барышников, не собираетесь ли заменить собою государство? Маслом вот с Англией торгуете, а с Италией хлебом, значит, дело за немногим осталось — взять да и заменить?
Барышников в момент принял вызывающий тон и тут же уличил Корнилова в неточности:
— Хлеб — это, к вашему к сведению, государственная, а вовсе не кооперативная торговля. Это не мой, не кооперативный, а партийный съезд положил продать за границу двести миллионов пудов. Доведись до меня, я бы вдвое больше того продал бы, дабы повысить на хлеб цену в стране и тем самым стимулировать хлебопашца. Я бы...
— Не в том дело, товарищ Барышников.
— А в чем же оно тогда? Непонятно.
— Вы, Барышников, действительно, так говорите, будто уже бог знает сколько облагодетельствовали Россию! А я хочу вас спросить: а сапоги?
— Какие сапоги?
— Обыкновенные. Которых в России все еще нет и половина населения ходит летом босиком. Ежели сапожонки и есть, так берегутся хозяином на воскресный день.
— Значит, для производства сапог в России должен найти другой Барышников! — усмехнулся Барышников.— И найдется. Уж это точно!
— А сеет мужик все еще из лукошка, потому что сеялок нет! И локсмобилей нет! И тракторов нет! И к доктору больного из деревни везут в город за сто верст, и как везут: куриц в телегу положат, кадушку с огурцами, картошки мешок — на базар едут торговать, а между всем этим товаром уже заодно и больного на край телеги приткнут!
— Понимаю. Понимаю Корнилова: для его за все в ответе барышниковы. Не один, так другой! До того каждый интеллигент любит за все на свете искать ответчиков, что хлебом не корми! И это давно уже мною замечено! Но я скажу: кооперация и не собирается стать на место государства. Что она может, то может, а чего не может сделать — трактора либо докторов,— то должно сделать государство!
Это правда, Корнилов на кооператоров давно имел зуб, с гражданской войны, когда по Великой сибирской железнодорожной магистрали отступали колчаковские войска, две тысячи эшелонов, из них половина — такие же вот барышниковского толка кооператоры со своими женами и с детишками, с барахлишком разного рода... А в это же время отборные белогвардейские полки генералов Молчанова, Войцеховского, Каппеля, которые вполне могли стать мощным заслоном против Красной Армии где-нибудь в Забайкалье, теряли больше половины личного состава, пробиваясь по таежным тропам, сжигали обозы по тысяче, по две, по три тысячи подвод в таежных деревушках Малая Дмитриевка, Большая Усинка и еще и еще в каких-то глухоманных населенных пунктах, не всегда помеченных даже на крупномасштабных картах...
В белой армии так и говорилось: «Почему пал Колчак?» — «Потому что чехи его предали, а кооператоры его продали!»
Так что любой власти с кооператорами ухо надо держать востро!
...Спор не кончился ничем, еще не начавшись, не разгоревшись, и Корнилов и Барышников замолчали, враз догадавшись: «Дальше не надо!» Но вот что испытал, какое неожиданное чувство пережил Корнилов: ему было приятно прислониться к власти. К Советской власти! Плечами ощутил он какую-то опору и основу, какой-то принцип, какой-то способ жизни, плохой ли, хороший ли для него, но способ, и вот он уловил свое соответствие этому способу, даже и не так уж важно, какому именно...
Соответствия не было никогда — ни в прошлом у белого офицера Корнилова, ни в настоящем у Корнилова но до сих пор, до этой вот минуты, ясно было, что его нет, не было и не может быть, а тут вдруг мелькнуло: «А если может быть? Вдруг?! Соответствие?»
Это не мысль была, не догадка, а только растерянность, в которой Корнилов тотчас обвинил Барышникова: «Тебе-то хорошо, гад Ты привык прислоняться-отстраняться, ну, а тот, кто этого не умеет?»
— А ты ведь быстрый человек! — сказал Сенушкин, который тут же у костра примостился и не то слушал чужой разговор, не то дремал, не слушая, но вдруг проявил интерес, заговорил и тем самым нежданно-негаданно выручил-таки Корнилова.— Ты, Барышников, ровно резвая, овсом кормленная лошадь, подгонять не надо, сам бежишь. Овса-то много ли потребляешь?
— Быстрота — это совсем другое, это вовсе не торопливость,— живо воспринял сенушкинский вопрос Барышников.— В том, продолжу я свою мысль, и разница между делом и делом революции: любое дело любит быстроту, а революция — любит ее еще и слишком. Ей надо сделаться как можно скорее, а что об овсе, так у каждого овес свой. Кому это в деньгах выражается, кому, вот хотя бы и тебе, Сенушкин, в легком житье, а кто сильно общественным делом увлекается, тому даже «Смычка» и та делается слишком малой, потому что он перед жизнью оправдывается.
— Какое же тебе, Барышников, требуется оправдание? Значит, ты все ж таки признаешь свою вину? — спросил Миша.
— Признаю с головы до ног: сколь я и другие хозяева тоже революцией занимались, а теперь нам пора ох как много наверстать! Мы старый мир разрушим... До основания... А затем... Мы наш, мы новый мир построим... Вот и подавай мне это самое «а затем»! Подавай сию же минуту, нету моего терпения ждать... Подавай! Я думаю, у каждого честного человека эта задача на уме. И даже — не очень честного она же! Он, человек, должен быть производительным работником, а не просто так — служащим. Я тут в ежемесячном журнале Сибревкома, «Жизнь Сибири» называется, прочитал недавно про сокращение штатов: во ВЦИКе четыре года тому назад было две тысячи пятьсот служащих, а нынче их три с половиной! В Наркомате национальностей было двести тридцать, а стало две тысячи двести пятьдесят! Это куда же мы идем-то? К служащей державе? Как же прокормимся-то?
— А память у тебя, Барышников, не хуже, чем у меня! — удивился Миша.— Вон сколь ты цифр помнишь! Про служащих!
— Поневоле запомнишь, когда такое дело. И не только запомнишь, но и головой болеть будешь!
— Только по-что-то голова твоя не на хорошие, а на худые цифры настроена? По-что так?
— Хорошие цифры — о них забот и тревог нету, Миша. Но ты этого еще толком не понял. А главное— не хочешь понять...
— Послушать тебя, слишком уж ты много на себя берешь и о себе говоришь, Барышников! — сказал Миша.— Послушать тебя, так вовсе не кооперация и не коллектив делают,, а ты один за всю «Смычку» ворочаешь! Худая политика в этом заключается, вот что! Вовсе не коллективная!
— По-что ты одно с другим сталкиваешь? Напрасно сталкиваешь! Я без коллектива один, но и коллектив без меня что такое? А просто-напросто толпа, вот что! Сам-то, один человек без умения и без характера проживет как-нибудь, ладно, но разве можно сделаться коллективу без характерного и твердого руководителя? Сроду нет, откуда ему без этого взяться? Еще спрашиваю: что такое коллектив, а что такое толпа? И еще раз отвечаю: коллектив — та же самая толпа, только с руководителем в голове! Понятно?
— Так... так...— сказала Миша.— Понял окончательно: ненавидишь ты политику, Барышников! И хотя ты председатель «Смычки», но эта ненависть тебе даром не пройдет! Ни в жизнь! Политика, как об ней ни говори, она неизменно главнее всего остального! Она главнейший участок!
— Не потому ли ты к этому участку прибился, что он главнейший? Не потому ли и сообразил по молодости лет?
— По этому самому!
— И я-то на к-кого работаю? Разве не на Соввласть я работаю с утра и до поздней ночи? Так неужели я и после того против нее, против Советской?! — воскликнул, вдруг начав заикаться, Барышников.
Но Миша рассудил по-своему.
— Ну, как же это не против? — рассудил он.— Политика власти тебе ни к чему, а сама власть к чему-то? Так не бывает! Вот и соединение пролетариев всех стран тебе ни к чему, нужна тебе одна только торговля и кооперация, а мировая революция ни к чему, ячейка МОПРа в Семенихе и та ни к чему, все это для тебя ненужное. Тебе только лишь нынешнее нэповское положение в самый раз, в то время как сама-то Советская власть не считает это положение для себя хорошим, а считает его только за уступку. Вот так и получается, что для тебя не сама власть хорошая, а только ее уступка...
Барышников снова молчал, но как-то нервно молчал, напряженно.
— А тебе, Миша, мировая революция сильно нужна? — спросил он наконец.
— Ну еще бы! Даже странно это спрашивать у комсомольца!
— Зачем же она тебе, когда и без нее можно жить, хозяйствовать и торговать по-человечески?
— Нет, без нее не получится жизнь. Тысячи лет без нее человечество обходилось, торговало и хозяйствовало, но вот не обошлось... И начало ради нее проливать кровь и жертвовать жизнью. Хотя некоторым ни к чему, но другим без этого уже нельзя. Невозможно.
— А я думал, Миша, тебе тридцать два рубля на бурении заработать — вот что нужно прежде всего.
— Вот и видать становится, как ты, Барышников, вообще на людей глядишь. С какой точки.
— Все дело в грамоте! — решил поддержать разговор Митрохин.— Когда весь советский народ, до одного человека, будет грамотным и уже не милорда глупого, а действительно Белинского и Гоголя с базара понесет, вот тогда он будет хорошо организованным, и политичным, и хозяйственным, и всякие, сказать, там разногласия между ними перестанут существовать! — Тут Митрохин хотел сказать еще что-то, должно быть, вспоминал какие-то слова Федора Даниловича Красильникова, но не вспомнил и глубоко вздохнул...
Миша Митрохину не ответил.
Он встал, потянулся, пошевелил руками над огоньками костра. Потом принес подушку-думку, рваное одеяло, бросил их под кустик березки, возросший на старом пне, лег и тотчас уснул... В одну минуту, даже быстрее, уснул.
Нэп!
Ну каких только разговоров, каких толков о нэпе нынче не было!
Каких совершенно неожиданных судеб человеческих от нэпа не произошло, каких потрясений в людях не явилось!
Кто-кто, а Корнилов на нэп насмотрелся, наслушался-надумался, а сверх того и сам стал нэпманом...
При царизме и царствовании частной собственности ни на минуту не помышлял стать собственником, а вот во времена диктатуры пролетариата, в период строительства социализма... надо же!
Загадка?
Загадка, безусловно, была, но только в отношении самого себя — как с ним-то случилось?! — что же касается нэпа в целом, то совсем наоборот, Корнилов имел на этот счет не только мнение, но и преклонение...
Ведь это же какой нужен был ум, какая решительность и безбоязненность, какую нужно было постигнуть реальность, чтобы ввести нэп?
Будто бы простенько: допустил существование частной собственности и инициативы, если уж она века и века существовала прежде, и все! И ничего больше!
Но каждое допущение и каждый запрет сами по себе — ничто без обстоятельств времени и места действия.
А время-то было какое? Военный коммунизм был, революции были, отрицание частной собственности и презрение к ней... и вдруг лозунг: «Обогащайтесь!» (А где-то в скобках. «В пользу диктатуры пролетариата!»)
А место действия?
Да вся Россия, РСФСР, СССР, все племена и народы, все религии и географии, все истории и современность. Вот какая система!
Корнилов так иногда себя чувствовал, что вот он питается на манер какой-нибудь улитки, червячка-букашечки, которую затем в обозримом будущем кто-то обязательно скушает. Спрашивается, зачем это ему-то нужно — самому усиленно питаться? Не лучше ли, не разумнее ли быть улиткой — кости да кожа, точнее, одна только кожа?
Не тут-то было — и знаешь, что ты сам не более чем чья-то пища, но собственный аппетит от этого ничуть не снижается... Как бы не наоборот.
Понимаешь, что вот она — Советская власть, диктатура пролетариата, и нет такого государства на земле, чтобы она не разглядела бы в нем собственника-капиталиста, не разобрала бы его по косточкам, не пообещала бы ему скорой и бесславной кончины, так неужели после того со своим-то, с доморощенным-то буржуем она долгое время будет мириться? Нет же, нет и нет!
Но это только больше уважения у Корнилова вызывало: вот какой расчет — мало того, что политический, мало, что экономический, он еще и психологический.
Точность так точность!
...Кто?
Корнилов думал, как бы продолжить разговор с Барышниковым, прерванный приходом Миши. Помолчав, он спросил:
— В Лондон не боитесь ехать, товарищ Барышников? Грамоты хватит?
— А пущай они там полагают в Лондоне, что лапотник. Мне от этого даже легче.
— Там слова-то этого нет — лапотник!
— Тогда пущай думают, что лопух!
— И лопух у них неизвестен!
— Тогда дело их, пущай как хотят, так обо мне и думают. Мне это все одно. Лишь бы не принимали за слишком умного, а там я уже с ими, как-никак, управлюсь.
— Может, вы, Барышников, и дома, в Советском государстве, тоже не хотите, чтобы в вас умного человека видели? Тоже скрываетесь?
Отсюда разговор переменился, принял доверительный тон. Гораздо более доверительный, чем был до прихода Миши.
— Не то чтобы сильно, ну, а отчасти кто же из нас не скрывается? — усмехнулся Барышников.
— Вам бы в окружном Союзе кооперации работать. Даже в краевом!
— Округ — слишком уже малый масштаб, притом ни живой низовой работы, ни настоящего руководствования сверху. Ни то ни се, только исполнять бумажки из края, то есть командовать пишущими машинками и разрисованными бабами при машинках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54