Королев информирует Губернскую спортивную секцию о количественном и качественном составе кружка, указывает на низкий уровень знаний по авиации и сильное стремление его членов к работе. Кружок предлагает строить планер собственной конструкции. Необходимы лекторы для теоретических занятий».
Редкий день не забегал теперь Сергей на Пушкинскую в ОАВУК. Тут его уже все знали, да и он знал всех. В ОАВУКЕ жизнь бурлила: готовили «Неделю воздушного флота», организовали работу в секциях. Студенты, чтобы добыть деньги на постройку планеров, сколачивали артели, работали почтальонами, разносчиками газет, грузили арбузы. Но, пожалуй, самый большой доход давали «интимники» – вечера, на которых бесплатно выступали лекторы, поэты, артисты. Однажды на «интимнике» вместе с Семеном Кирсановым выступал даже «сам» Маяковский, а Багрицкий как свой был гостем постоянным и безотказным.
Конструкторской секцией ОАВУК руководил опытный летчик командир «ИСТРО-2» Василий Лавров, планерной – студент Политехнического института Леонид Курисис, который осенью ездил в Коктебель на I Всесоюзный планерный слет. В планерный кружок Сергей ходил еще прошлым летом, но потом, засев за книги, он понял, что построить планер совсем не так просто, что дело вовсе не в том, чтобы раздобыть хорошие рейки, тонкую фанеру и прочный перкаль, а в том, чтобы еще до конца постройки быть уверенным в своей конструкции. В кружке при всей видимости строгих расчетов многое бралось «с потолка», жажда немедленной практической деятельности компенсировала теоретическое невежество и легкомысленный эмпиризм. Снова и снова убеждался Сергей, что самый горячий энтузиазм, самое искреннее желание пользы дела еще недостаточны, что без знаний делу этому вернее всего принесешь вред, оглупишь, осмехотворишь, скомпрометируешь.
Фаерштейн напечатал в одесских «Известиях» статью со звонким лозунгом: «Нам нужны проекты, много проектов! Пусть работают все!» На Пушкинскую толпой повалили доморощенные конструкторы с ватманскими трубами под мышкой. Среди них были такие, которые не то, что аэродинамики не знали, – в арифметике спотыкались. О, как хотелось Сергею тут же, ни на день не откладывая, приняться за свой планер! Но он сдерживал себя, глядя, как улыбается Фаерштейн, разворачивающий бумажный рулон с очередным аэрооткровением. Нет, начинать рано. Королев ходит на все занятия конструкторской секции, прилежно стенографирует лекции Лаврова. Этот семнадцатилетний юноша уже вырабатывал те неукоснительные правила, которым потом он, великий конструктор, будет следовать всю жизнь: никаких поисков вслепую, никаких ссылок на опыт, чутье, интуицию. Обязательно обоснование любого конструкторского решения – лист бумаги с цифрами есть зародыш будущей машины. И в то же время долой машины на бумаге! Идея, самая прекрасная, мертва до тех пор, пока она не воплотится в реальную конструкцию. Слова, самые точные, есть лишь отнимающее дорогое время сотрясение воздуха, коли за ними не стоит подтверждающий их факт.
Сергей Королев начал работу над планером, свою первую самостоятельную Конструкторскую работу, зимой 1923/24 года. Теперь все реже бегал он на Новый базар в «Сокол» и даже у Ляли стал редким гостем. Общий ажиотаж ОАВУКа подхлестывал и его, но он убеждал себя не торопиться. Однажды на вопрос Курисиса, когда же думает он кончить свой проект, Сергей ответил:
– Я не хочу, чтобы мой планер был первым. Я хочу, чтобы он был лучшим...
13 апреля 1924 года в двенадцать часов дня открылась первая конференция планеристов города Одессы. Королев сидел, слушал доклад Фаерштейна: он рассказывал о первых шагах планеризма на Украине. Ровно через тринадцать лет, день в день, в большой аудитории Политехнического музея Королев слушал доклад профессора В.П. Ветчинкина «Межпланетные путешествия». Профессор рассказывал о скоростях, необходимых для удаления от Земли, приводил расчеты масс горючих веществ, рисовал схемы ракет и двигателей. Ровно через тридцать семь лет, день в день. Главный конструктор Королев слушал рассказ космонавта Гагарина: он рассказывал о первом полете человека в космос...
Уже в те годы в характере юного Королева начинает проступать, намечаться редчайшее, фанатическое, всесокрушающее упорство, умение подчинять, а если надо, ломать все мешающие ему обстоятельства, подминать под себя, держать, не выпускать на волю отвлекающие порывы, умышленно доводить себя до духовного аскетизма, жертвуя всем ради поставленной цели, – все те качества, которые так понадобятся ему в будущем.
Главной целью тогда был планер, будущая работа в авиации. Он уже решил, что будет строить аэропланы и летать на них. Здесь колебаний не было. Стройпрофшкола делала из него строителя. Он благодарен ей за математику, физику, сопромат, но строителем он не будет, это решено. Тем обиднее, что надо отвлекаться сейчас на выпускные экзамены, убивать над учебниками часы, которые можно было бы отдать планеру...
Новый год, который так весело встретили на Старопортофранковской, начался трудно. В январе прилетела из Москвы черная весть: умер Ленин. Это было неожиданно. Знали, что Ильич тяжело болен, но в последнее время Сергей часто слышал: «Ему лучше...», «ходит на прогулки...», «читает...» Все надеялись, что дела пошли на поправку. Ведь совсем, кажется, недавно послали они ему в Горки свое письмо:
«Первое общегородское собрание Одесского Губотдела Общества авиации и воздухоплавания Украины и Крыма приветствует Вождя Мировой Революции, дорогого Ильича, и желает ему скорейшего выздоровления. Трудящиеся Одессщины в настоящее время прилагают все усилия к созданию могущественной эскадрильи Вашего имени в надежде увидеть Вас у штурвала Головного самолета Всемирного Красного Воздушного Флота...»
И вот его нет... Кто же теперь возьмет в руки штурвал революции? Все тогда думали об этом...
Ближе к весне всякие неприятности посыпались на стройпрофшколу. Вечно хмельного директора Бортневского наконец сняли, хотя он, собственно, и не мешал никому, вверив бразды правления Александрову. Новый директор в отличие от старого, раба Бахуса, оказался жрецом Афродиты и вскоре был застрелен каким-то потерявшим голову ревнивцем. Слухам, сплетням и пересудам не было конца. Все это мало способствовало нормальной школьной жизни, особенно перед выпускными экзаменами. И все-таки Александров не сдавался, он верил в этих ребят и не оставлял своих педагогических экспериментов.
– Почему мы должны превращать наши зачеты в этакое священнодействие? – говорил он. – Стол под зеленым сукном, экзаменаторы словно судьи, дрожащие ученики. Почему? Обстановка должна быть такой, чтобы человек не волновался, чувствовал себя раскованно, свободно...
Так родилась идея знаменитого александровского чаепития. В день последнего зачета по физике стены одного из классов завесили принесенными из дома коврами, тут же стоял мягкий диван (его тоже притащили из дома), на котором восседала комиссия: Александр Георгиевич Александров, Владимир Петрович Твердый и Федор Акимович Темцуник. Перед ними накрытый скатертью стол, огромный двухведерный самовар, блюдо с пирожками, сахар. Лидочка Гомбковская суетилась вокруг стола, разливала чай, угощала пирожками.
Войдя в класс, Сергей сначала удивился, потом разозлился. Он был противником идеи этого чаепития, и теперь вся затея показалась ему еще более фальшивой. Звякнув ложечкой, отодвинул от себя стакан, налитый восторженно порхающей Лидочкой.
– Вот, кстати, – сказал Александров мягким, несколько даже ленивым голосом, не скажете ли вы, почему ложечка в стакане кажется нам как бы переломанной?
Сергей ответил.
– Представим, что этот ковер освещен красным светом, – это уже Твердый задает новый вопрос. – Как изменится при этом цвет его узоров и почему?
Сергей исподлобья косится на ковер, думает, отвечает. Лидочка пододвигает тарелку с пирожком. Сергей машинально кусает. Пирожок с вишнями. Вкусный, черт! Но как же это все-таки глупо выглядит: сидит здоровенный парень на экзамене, жует пирожки...
– Вам приходилось летним лунным вечером прогуливаться по берегу моря? – с улыбкой спросил Александров.
«Ну, это уже чересчур! На что он намекает? Опять на дом „шесть и шесть“?»
Сергей покраснел, с трудом выдавил из себя:
– Допустим, приходилось...
– Вы, в таком случае, не могли не заметить лунной дорожки на воде, правда?
– Ну верно... Есть дорожка...
– Вот и отлично! А теперь подумайте, почему, куда бы вы ни шли, дорожка эта идет прямо к вашим ногам?
«Вот оно что... А я уж подумал...» – Сергей улыбается и молчит. Что-то шипит Лидочка, чайными ложечками стучит, старается подсказать, а он улыбается кому-то, глядя сквозь учителей.
– Чему вы, собственно, улыбаетесь? – недоуменно спрашивает Темцуник.
– Так... – отвечает Сергей, и лицо Ляли исчезает...
Незадолго перед экзаменами Юра Винцентини заболел скарлатиной, и Лялю переселили к другу отца на Нарышкинский спуск. Так она стала соседкой Калашникова, известного всей Одессе под кличкой «Жоры с Нарышкинского спуска». Впрочем, это обстоятельство не дало ему никаких преимуществ перед соперниками Назарковским и Королевым.
Ласковыми синими вечерами они ходили на свидание втроем. Лялина комната была на первом этаже. Разумеется, можно было позвонить и войти, как делают все нормальные люди, но они предпочитали окно. Подсаживая друг друга, карабкались на широкий белый подоконник. Сколько вечеров просидели они в этой комнате, в густой синеве южных сумерек, подолгу не зажигая огня, переговариваясь приглушенными голосами, замолкая в длинных паузах? О чем говорили они? Это трудно вспомнить, но еще труднее передать словами на бумаге. Да и так ли уж важно, о чем они говорили? Они были влюблены. Звуки и тишина, свет и мрак, движение руки и поворот головы, звонкие шаги у окна, разговор листьев с ветром, прищуренные глазки звезд – все имело свой особый смысл, который вдруг открывается тебя в некий, ни от кого не зависящий срок.
Они сидели долго – три влюбленных мальчишки – и не делали секрета из того, что хотят пересидеть друг друга. Первым обычно не выдерживал Назарковский.
– Ляля! Я могу уйти спокойно, – говорил уже с подоконника Жорж. – Эти люди мои друзья, я просил их оградить вас от всех опасностей, и я уверен...
– Хватит болтать! – перебивал Сергей, спихивая Жоржа вниз. – Уходящий да изыдет...
Калашников держался крепко, да и вряд ли кто-нибудь еще в Одессе имел такой запас анекдотов и занятных историй. Но и Калашников умолкал наконец. Длинная пауза.
– Знаешь что? – говорил Жорка. – Пошли вместе...
Бесшумно, как коты, прыгали из окна, разбегались по домам.
Но иногда один из них возвращался, и тогда они оставались с Лялей вдвоем в комнате или шли к морю, и лунная дорожка, строго сообразуясь со всеми законами оптики, бежала им прямо под ноги...
Сережа Королев в Одессе
7
Как и каждого человека, его влекла даль земли, будто все далекие и невидимые вещи скучали по нем и звали его.
Андрей Платонов
Как написано было на перстне Соломона: «Все проходит». Прошли и последние зачеты. Сергей ощутил какую-то внутреннюю пустоту, ни радости, ни чувства удовлетворения не было. Впрочем...
«Справка.
Дана сия т. Королеву С. в том, что он действительно состоял стажером Строй-проф. школы в 1923-24 уч. году и сдал зачеты по следующим предметам: 1) Полит. гр. 2) Русск. яз. 3) Математ. 4) Сопромат. 5) Физика. 6) Гигиена труда. 7) Истор. культ. 8) Украин. 9) Немец. 10) Черчение. 11) Работ, в мастерской».
Однако долгожданной и так необходимой ему полной свободы не было:
«В губкоммунотдел.
Строй-проф. школа № 1 просит предоставить практику окончившему курс теоретических предметов т. С. Королеву».
Эта практика мыслилась как окончательный производственный экзамен будущих строителей. Но найти работу даже квалифицированному специалисту со стажем было тогда совсем не легко, и в губкоммунотделе долго ломали голову: куда же сунуть этих мальчиков и девочек? Наконец придумали: под водительством черепичника Ефима Квитченко новоиспеченным специалистам надлежало отремонтировать черепичную крышу Медицинского института.
«В медин.
Согласно вашему отношению за № 1972 от 27-VI с.г. при сем препровождается список 10 чел. стажеров на практику строительных работ при медине.
Приложен.: одно.
1) Калашников. 2) Королев. 3) Крейсберг. 4) Винцентини К. 6) Розман. 7) Шульцман. 8) Борщевская. 9) Марченко. 10) Загоровский».
По правде сказать, работали они плохо, били дорогую марсельскую черепицу, делали тяп-ляп, абы отстали, не было никакого настроения работать: зачеты позади, лето, море, теплынь. Они, как веселые нахальные воробьи, сидели стайкой на крыше медина, но понимали, что вот-вот разлетятся и уже ничто и никогда не соберет их вместе, что дурацкая эта черепица – последнее, что связывает их. Мысли эти рождали странное состояние души, когда хотелось сразу и плакать и смеяться. Они то становились серьезными, и Сергей принимался рассказывать о московском конструкторе Андрее Туполеве и его первых замечательных машинах, то вдруг начинали проказничать. Калашников и Королев тут были впереди, носились по крыше, к ужасу прохожих, делали стойки на руках на самом карнизе. Присутствие Ляли придавало всему происходящему какой-то особый острый смысл, будоражило Сергея, с ней становился он какой-то взвинченный, быстрый, запаленный. А то вдруг разом стихал, уходил в себя, как тень ходил за ней, опустив глаза. Однажды, расшалившись на тесном мрачном чердаке, Ляля и не заметила, как забросила свою длинную косу в банку с зеленой масляной краской. Это было что-то ужасное: зеленая коса. Косу обернули газетой, и Сергей нес ее за Лялей – черноглазый паж смиренно шел за своей королевой...
Ляля часто думала о трех мальчишках, которые лазали к ней в окно на Нарышкинском спуске, все старалась выбрать из трех одного и не могла. Каждый нравился ей по-своему, в каждом что-то было. Небрежная артистичность Назарковского, быстрый, веселый ум Калашникова и вот – Королев... Что же было в Королеве? Это, пожалуй, труднее всего определить каким-то одним словом. Была в нем уверенная, спокойная сила, видимый в будущем характер...
Он донес ее зеленую косу до дома, и она поблагодарила его улыбкой.
Летом во время работы на практике Сергей снова начал читать лекции, вести планерные кружки, снова бегал на заводы, в порт, к своим ребятам в Хлебную гавань. За зиму многое здесь изменилось. Появились новые, не знакомые Королеву люди и самолеты. На смену ветхому «Ньюпору-21» и старичкам «девяткам» пришли четыре новенькие, с иголочки «Савойи-62» и трофейный «Австродаймлер».
– Это тебе, Серега, не «сальмсон» вонючий, у них знаешь какие моторчики? «Фиат»! Слышал? Триста лошадиных сил! – голос Шляпникова дрожал от нескрываемого восхищения. – Ты только вдумайся, силища какая: триста лошадей!
Глаза Сергея заблестели. Интересно, что сказал бы Шляпников, если бы узнал, что этот румяный парень запряжет в свою машину сказочный, разуму не поддающийся табун в 20 миллионов лошадей! 20 миллионов лошадиных сил! – тогда это нельзя было назвать даже фантастикой...
Старые друзья рассказали Сергею, как погиб в Севастополе Русаков, не рассчитал посадку, влетел в ангар, убил себя и механика. Сергей хорошо помнил нервного, быстрого Русакова. Он всегда горячился. Однажды на большой волне погнул поплавок, кричал: «Я отремонтирую его за свои деньги!» Шляпников, помнится, успокаивал его. В тренировочном полете поломал ногу Гарусов, молчаливый интеллигентный человек с тонкими пальцами пианиста... Ампутация. Уехал в Ленинград. Перед отъездом он пришел к Хлебную гавань, оглядел ангар, гидропланы, потом сжал костыли так, что побелели пальцы, и тихо сказал никому, в землю: «Ну вот и все. Прошла жизнь...»
Иногда Костя Боровиков и Саша Алатырцев брали Сергея в полет, но редко: всем было не до него, пришел приказ перебазироваться в Севастополь, и работы всякой было по горло.
– Саш, ну возьми меня, – приставал Сергей к Алатырцеву.
– В другой раз, – улыбался тот. – Даю слово военлета, в другой раз будем кататься на полную железку!
А потом были пыльные булыжники трамвайного круга на Пересыпи и мятый самолет, словно кто-то сжал его в кулаке и бросил в эту пыль как ненужную бумажку. Алатырцева принесли в аптеку. Яркая тонкая струйка крови бежала из уголка рта на грудь. Он был уже мертвый, но совсем по-живому горячий, распаренный, потный. Сашу хоронила вся Одесса.
После гибели Алатырцева вновь, в который раз уже, завела Мария Николаевна разговор с сыном о его будущем.
– Пойми, это опасное, это страшное дело. Гарусову еще повезло – он только ногу потерял. Почитай журналы. Вот я листала твой «Самолет».. Черные рамки в каждом номере. Это очень опасно, сыночек, очень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
Редкий день не забегал теперь Сергей на Пушкинскую в ОАВУК. Тут его уже все знали, да и он знал всех. В ОАВУКЕ жизнь бурлила: готовили «Неделю воздушного флота», организовали работу в секциях. Студенты, чтобы добыть деньги на постройку планеров, сколачивали артели, работали почтальонами, разносчиками газет, грузили арбузы. Но, пожалуй, самый большой доход давали «интимники» – вечера, на которых бесплатно выступали лекторы, поэты, артисты. Однажды на «интимнике» вместе с Семеном Кирсановым выступал даже «сам» Маяковский, а Багрицкий как свой был гостем постоянным и безотказным.
Конструкторской секцией ОАВУК руководил опытный летчик командир «ИСТРО-2» Василий Лавров, планерной – студент Политехнического института Леонид Курисис, который осенью ездил в Коктебель на I Всесоюзный планерный слет. В планерный кружок Сергей ходил еще прошлым летом, но потом, засев за книги, он понял, что построить планер совсем не так просто, что дело вовсе не в том, чтобы раздобыть хорошие рейки, тонкую фанеру и прочный перкаль, а в том, чтобы еще до конца постройки быть уверенным в своей конструкции. В кружке при всей видимости строгих расчетов многое бралось «с потолка», жажда немедленной практической деятельности компенсировала теоретическое невежество и легкомысленный эмпиризм. Снова и снова убеждался Сергей, что самый горячий энтузиазм, самое искреннее желание пользы дела еще недостаточны, что без знаний делу этому вернее всего принесешь вред, оглупишь, осмехотворишь, скомпрометируешь.
Фаерштейн напечатал в одесских «Известиях» статью со звонким лозунгом: «Нам нужны проекты, много проектов! Пусть работают все!» На Пушкинскую толпой повалили доморощенные конструкторы с ватманскими трубами под мышкой. Среди них были такие, которые не то, что аэродинамики не знали, – в арифметике спотыкались. О, как хотелось Сергею тут же, ни на день не откладывая, приняться за свой планер! Но он сдерживал себя, глядя, как улыбается Фаерштейн, разворачивающий бумажный рулон с очередным аэрооткровением. Нет, начинать рано. Королев ходит на все занятия конструкторской секции, прилежно стенографирует лекции Лаврова. Этот семнадцатилетний юноша уже вырабатывал те неукоснительные правила, которым потом он, великий конструктор, будет следовать всю жизнь: никаких поисков вслепую, никаких ссылок на опыт, чутье, интуицию. Обязательно обоснование любого конструкторского решения – лист бумаги с цифрами есть зародыш будущей машины. И в то же время долой машины на бумаге! Идея, самая прекрасная, мертва до тех пор, пока она не воплотится в реальную конструкцию. Слова, самые точные, есть лишь отнимающее дорогое время сотрясение воздуха, коли за ними не стоит подтверждающий их факт.
Сергей Королев начал работу над планером, свою первую самостоятельную Конструкторскую работу, зимой 1923/24 года. Теперь все реже бегал он на Новый базар в «Сокол» и даже у Ляли стал редким гостем. Общий ажиотаж ОАВУКа подхлестывал и его, но он убеждал себя не торопиться. Однажды на вопрос Курисиса, когда же думает он кончить свой проект, Сергей ответил:
– Я не хочу, чтобы мой планер был первым. Я хочу, чтобы он был лучшим...
13 апреля 1924 года в двенадцать часов дня открылась первая конференция планеристов города Одессы. Королев сидел, слушал доклад Фаерштейна: он рассказывал о первых шагах планеризма на Украине. Ровно через тринадцать лет, день в день, в большой аудитории Политехнического музея Королев слушал доклад профессора В.П. Ветчинкина «Межпланетные путешествия». Профессор рассказывал о скоростях, необходимых для удаления от Земли, приводил расчеты масс горючих веществ, рисовал схемы ракет и двигателей. Ровно через тридцать семь лет, день в день. Главный конструктор Королев слушал рассказ космонавта Гагарина: он рассказывал о первом полете человека в космос...
Уже в те годы в характере юного Королева начинает проступать, намечаться редчайшее, фанатическое, всесокрушающее упорство, умение подчинять, а если надо, ломать все мешающие ему обстоятельства, подминать под себя, держать, не выпускать на волю отвлекающие порывы, умышленно доводить себя до духовного аскетизма, жертвуя всем ради поставленной цели, – все те качества, которые так понадобятся ему в будущем.
Главной целью тогда был планер, будущая работа в авиации. Он уже решил, что будет строить аэропланы и летать на них. Здесь колебаний не было. Стройпрофшкола делала из него строителя. Он благодарен ей за математику, физику, сопромат, но строителем он не будет, это решено. Тем обиднее, что надо отвлекаться сейчас на выпускные экзамены, убивать над учебниками часы, которые можно было бы отдать планеру...
Новый год, который так весело встретили на Старопортофранковской, начался трудно. В январе прилетела из Москвы черная весть: умер Ленин. Это было неожиданно. Знали, что Ильич тяжело болен, но в последнее время Сергей часто слышал: «Ему лучше...», «ходит на прогулки...», «читает...» Все надеялись, что дела пошли на поправку. Ведь совсем, кажется, недавно послали они ему в Горки свое письмо:
«Первое общегородское собрание Одесского Губотдела Общества авиации и воздухоплавания Украины и Крыма приветствует Вождя Мировой Революции, дорогого Ильича, и желает ему скорейшего выздоровления. Трудящиеся Одессщины в настоящее время прилагают все усилия к созданию могущественной эскадрильи Вашего имени в надежде увидеть Вас у штурвала Головного самолета Всемирного Красного Воздушного Флота...»
И вот его нет... Кто же теперь возьмет в руки штурвал революции? Все тогда думали об этом...
Ближе к весне всякие неприятности посыпались на стройпрофшколу. Вечно хмельного директора Бортневского наконец сняли, хотя он, собственно, и не мешал никому, вверив бразды правления Александрову. Новый директор в отличие от старого, раба Бахуса, оказался жрецом Афродиты и вскоре был застрелен каким-то потерявшим голову ревнивцем. Слухам, сплетням и пересудам не было конца. Все это мало способствовало нормальной школьной жизни, особенно перед выпускными экзаменами. И все-таки Александров не сдавался, он верил в этих ребят и не оставлял своих педагогических экспериментов.
– Почему мы должны превращать наши зачеты в этакое священнодействие? – говорил он. – Стол под зеленым сукном, экзаменаторы словно судьи, дрожащие ученики. Почему? Обстановка должна быть такой, чтобы человек не волновался, чувствовал себя раскованно, свободно...
Так родилась идея знаменитого александровского чаепития. В день последнего зачета по физике стены одного из классов завесили принесенными из дома коврами, тут же стоял мягкий диван (его тоже притащили из дома), на котором восседала комиссия: Александр Георгиевич Александров, Владимир Петрович Твердый и Федор Акимович Темцуник. Перед ними накрытый скатертью стол, огромный двухведерный самовар, блюдо с пирожками, сахар. Лидочка Гомбковская суетилась вокруг стола, разливала чай, угощала пирожками.
Войдя в класс, Сергей сначала удивился, потом разозлился. Он был противником идеи этого чаепития, и теперь вся затея показалась ему еще более фальшивой. Звякнув ложечкой, отодвинул от себя стакан, налитый восторженно порхающей Лидочкой.
– Вот, кстати, – сказал Александров мягким, несколько даже ленивым голосом, не скажете ли вы, почему ложечка в стакане кажется нам как бы переломанной?
Сергей ответил.
– Представим, что этот ковер освещен красным светом, – это уже Твердый задает новый вопрос. – Как изменится при этом цвет его узоров и почему?
Сергей исподлобья косится на ковер, думает, отвечает. Лидочка пододвигает тарелку с пирожком. Сергей машинально кусает. Пирожок с вишнями. Вкусный, черт! Но как же это все-таки глупо выглядит: сидит здоровенный парень на экзамене, жует пирожки...
– Вам приходилось летним лунным вечером прогуливаться по берегу моря? – с улыбкой спросил Александров.
«Ну, это уже чересчур! На что он намекает? Опять на дом „шесть и шесть“?»
Сергей покраснел, с трудом выдавил из себя:
– Допустим, приходилось...
– Вы, в таком случае, не могли не заметить лунной дорожки на воде, правда?
– Ну верно... Есть дорожка...
– Вот и отлично! А теперь подумайте, почему, куда бы вы ни шли, дорожка эта идет прямо к вашим ногам?
«Вот оно что... А я уж подумал...» – Сергей улыбается и молчит. Что-то шипит Лидочка, чайными ложечками стучит, старается подсказать, а он улыбается кому-то, глядя сквозь учителей.
– Чему вы, собственно, улыбаетесь? – недоуменно спрашивает Темцуник.
– Так... – отвечает Сергей, и лицо Ляли исчезает...
Незадолго перед экзаменами Юра Винцентини заболел скарлатиной, и Лялю переселили к другу отца на Нарышкинский спуск. Так она стала соседкой Калашникова, известного всей Одессе под кличкой «Жоры с Нарышкинского спуска». Впрочем, это обстоятельство не дало ему никаких преимуществ перед соперниками Назарковским и Королевым.
Ласковыми синими вечерами они ходили на свидание втроем. Лялина комната была на первом этаже. Разумеется, можно было позвонить и войти, как делают все нормальные люди, но они предпочитали окно. Подсаживая друг друга, карабкались на широкий белый подоконник. Сколько вечеров просидели они в этой комнате, в густой синеве южных сумерек, подолгу не зажигая огня, переговариваясь приглушенными голосами, замолкая в длинных паузах? О чем говорили они? Это трудно вспомнить, но еще труднее передать словами на бумаге. Да и так ли уж важно, о чем они говорили? Они были влюблены. Звуки и тишина, свет и мрак, движение руки и поворот головы, звонкие шаги у окна, разговор листьев с ветром, прищуренные глазки звезд – все имело свой особый смысл, который вдруг открывается тебя в некий, ни от кого не зависящий срок.
Они сидели долго – три влюбленных мальчишки – и не делали секрета из того, что хотят пересидеть друг друга. Первым обычно не выдерживал Назарковский.
– Ляля! Я могу уйти спокойно, – говорил уже с подоконника Жорж. – Эти люди мои друзья, я просил их оградить вас от всех опасностей, и я уверен...
– Хватит болтать! – перебивал Сергей, спихивая Жоржа вниз. – Уходящий да изыдет...
Калашников держался крепко, да и вряд ли кто-нибудь еще в Одессе имел такой запас анекдотов и занятных историй. Но и Калашников умолкал наконец. Длинная пауза.
– Знаешь что? – говорил Жорка. – Пошли вместе...
Бесшумно, как коты, прыгали из окна, разбегались по домам.
Но иногда один из них возвращался, и тогда они оставались с Лялей вдвоем в комнате или шли к морю, и лунная дорожка, строго сообразуясь со всеми законами оптики, бежала им прямо под ноги...
Сережа Королев в Одессе
7
Как и каждого человека, его влекла даль земли, будто все далекие и невидимые вещи скучали по нем и звали его.
Андрей Платонов
Как написано было на перстне Соломона: «Все проходит». Прошли и последние зачеты. Сергей ощутил какую-то внутреннюю пустоту, ни радости, ни чувства удовлетворения не было. Впрочем...
«Справка.
Дана сия т. Королеву С. в том, что он действительно состоял стажером Строй-проф. школы в 1923-24 уч. году и сдал зачеты по следующим предметам: 1) Полит. гр. 2) Русск. яз. 3) Математ. 4) Сопромат. 5) Физика. 6) Гигиена труда. 7) Истор. культ. 8) Украин. 9) Немец. 10) Черчение. 11) Работ, в мастерской».
Однако долгожданной и так необходимой ему полной свободы не было:
«В губкоммунотдел.
Строй-проф. школа № 1 просит предоставить практику окончившему курс теоретических предметов т. С. Королеву».
Эта практика мыслилась как окончательный производственный экзамен будущих строителей. Но найти работу даже квалифицированному специалисту со стажем было тогда совсем не легко, и в губкоммунотделе долго ломали голову: куда же сунуть этих мальчиков и девочек? Наконец придумали: под водительством черепичника Ефима Квитченко новоиспеченным специалистам надлежало отремонтировать черепичную крышу Медицинского института.
«В медин.
Согласно вашему отношению за № 1972 от 27-VI с.г. при сем препровождается список 10 чел. стажеров на практику строительных работ при медине.
Приложен.: одно.
1) Калашников. 2) Королев. 3) Крейсберг. 4) Винцентини К. 6) Розман. 7) Шульцман. 8) Борщевская. 9) Марченко. 10) Загоровский».
По правде сказать, работали они плохо, били дорогую марсельскую черепицу, делали тяп-ляп, абы отстали, не было никакого настроения работать: зачеты позади, лето, море, теплынь. Они, как веселые нахальные воробьи, сидели стайкой на крыше медина, но понимали, что вот-вот разлетятся и уже ничто и никогда не соберет их вместе, что дурацкая эта черепица – последнее, что связывает их. Мысли эти рождали странное состояние души, когда хотелось сразу и плакать и смеяться. Они то становились серьезными, и Сергей принимался рассказывать о московском конструкторе Андрее Туполеве и его первых замечательных машинах, то вдруг начинали проказничать. Калашников и Королев тут были впереди, носились по крыше, к ужасу прохожих, делали стойки на руках на самом карнизе. Присутствие Ляли придавало всему происходящему какой-то особый острый смысл, будоражило Сергея, с ней становился он какой-то взвинченный, быстрый, запаленный. А то вдруг разом стихал, уходил в себя, как тень ходил за ней, опустив глаза. Однажды, расшалившись на тесном мрачном чердаке, Ляля и не заметила, как забросила свою длинную косу в банку с зеленой масляной краской. Это было что-то ужасное: зеленая коса. Косу обернули газетой, и Сергей нес ее за Лялей – черноглазый паж смиренно шел за своей королевой...
Ляля часто думала о трех мальчишках, которые лазали к ней в окно на Нарышкинском спуске, все старалась выбрать из трех одного и не могла. Каждый нравился ей по-своему, в каждом что-то было. Небрежная артистичность Назарковского, быстрый, веселый ум Калашникова и вот – Королев... Что же было в Королеве? Это, пожалуй, труднее всего определить каким-то одним словом. Была в нем уверенная, спокойная сила, видимый в будущем характер...
Он донес ее зеленую косу до дома, и она поблагодарила его улыбкой.
Летом во время работы на практике Сергей снова начал читать лекции, вести планерные кружки, снова бегал на заводы, в порт, к своим ребятам в Хлебную гавань. За зиму многое здесь изменилось. Появились новые, не знакомые Королеву люди и самолеты. На смену ветхому «Ньюпору-21» и старичкам «девяткам» пришли четыре новенькие, с иголочки «Савойи-62» и трофейный «Австродаймлер».
– Это тебе, Серега, не «сальмсон» вонючий, у них знаешь какие моторчики? «Фиат»! Слышал? Триста лошадиных сил! – голос Шляпникова дрожал от нескрываемого восхищения. – Ты только вдумайся, силища какая: триста лошадей!
Глаза Сергея заблестели. Интересно, что сказал бы Шляпников, если бы узнал, что этот румяный парень запряжет в свою машину сказочный, разуму не поддающийся табун в 20 миллионов лошадей! 20 миллионов лошадиных сил! – тогда это нельзя было назвать даже фантастикой...
Старые друзья рассказали Сергею, как погиб в Севастополе Русаков, не рассчитал посадку, влетел в ангар, убил себя и механика. Сергей хорошо помнил нервного, быстрого Русакова. Он всегда горячился. Однажды на большой волне погнул поплавок, кричал: «Я отремонтирую его за свои деньги!» Шляпников, помнится, успокаивал его. В тренировочном полете поломал ногу Гарусов, молчаливый интеллигентный человек с тонкими пальцами пианиста... Ампутация. Уехал в Ленинград. Перед отъездом он пришел к Хлебную гавань, оглядел ангар, гидропланы, потом сжал костыли так, что побелели пальцы, и тихо сказал никому, в землю: «Ну вот и все. Прошла жизнь...»
Иногда Костя Боровиков и Саша Алатырцев брали Сергея в полет, но редко: всем было не до него, пришел приказ перебазироваться в Севастополь, и работы всякой было по горло.
– Саш, ну возьми меня, – приставал Сергей к Алатырцеву.
– В другой раз, – улыбался тот. – Даю слово военлета, в другой раз будем кататься на полную железку!
А потом были пыльные булыжники трамвайного круга на Пересыпи и мятый самолет, словно кто-то сжал его в кулаке и бросил в эту пыль как ненужную бумажку. Алатырцева принесли в аптеку. Яркая тонкая струйка крови бежала из уголка рта на грудь. Он был уже мертвый, но совсем по-живому горячий, распаренный, потный. Сашу хоронила вся Одесса.
После гибели Алатырцева вновь, в который раз уже, завела Мария Николаевна разговор с сыном о его будущем.
– Пойми, это опасное, это страшное дело. Гарусову еще повезло – он только ногу потерял. Почитай журналы. Вот я листала твой «Самолет».. Черные рамки в каждом номере. Это очень опасно, сыночек, очень.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157