В предельной степени даром этим, насколько я знаю, обладал один-единственный мой соотечественник – Пушкин. Но Королев тоже, по счастью, был отмечен этой благодатью в должной мере...
В сроки чрезвычайно сжатые двигатель, как говорят ракетчики, «довели», т.е. довели до ума.
Перечислить, просто назвать все, что сделал Королев, другие главные конструкторы, десятки предприятий смежников для создания межконтинентальной ракеты, невозможно. Ее техническая документация по объему не уступает приличной библиотеке. Тем большее восхищение вызывает эта работа, что выполнена была она в срок рекордный, до сих пор не превзойденный, сильно сомневаюсь, что он вообще когда-либо будет превзойден. Если считать со дня принятия правительственного постановления по «семерке» до ее первого старта прошло три года! Для создания подобной новаторской машины это не просто маленький, это ничтожный срок. Достаточно сказать, что при всем счетно-электронном могуществе, расширившихся возможностях производства и при несравненно большем количестве участников самой программы ракета «Энергия» потребовала более десяти лет работы.
Тюратам – это все-таки не пустыня, это предпустынье, северный край песков Кызылкума, сползающих в Туранскую низменность, и весной здесь хорошо: чистое, высокое небо, пряный ветер гуляет по степи и радуются жизни птицы в небе, рыбы в Сырдарье, все твари земные от верблюда до скорпиона. По обеим сторонам бетонки, бегущей из города к «площадке № 2», расстилались красным ковром дикие тюльпаны, невысокие, крепенькие, выносливые: неделю простоят в вазочке, не чета тепличным...
В один из таких весенних мартовских дней 1957 года и прибыл в Тюратам спецпоезд с первой «семеркой». Запломбированные вагоны без промедления отправили по только что сданной железнодорожной ветке в МИК. Солдаты охраны, уставшие от многодневной ответственности, вдвойне тягостной от того, что они не знали, что собственно они охраняют, расслабились, наконец, подставив ласковому солнцу свои обветренные физиономии. Солдаты могли чуток передохнуть, а в МИКе начались горячие денечки: приступали к сборке и контрольным проверкам первой ракеты.
Еще 4 марта Королев утверждает «Техническое задание № 1», согласно которому на космодроме должны были проводиться все доработки ракеты с учетом замечаний в ходе испытаний макета, который стоял, а точнее – лежал расчлененный на отсеки в Подлипках. Такое дублирование увеличивало надежность. Примерно через месяц после прибытия в Тюратам первой «семерки», Королев приехал сам. Вместе с ним – Пилюгин, Рязанский, генералы от Неделина, начальники от Устинова. До него приехал Бармин, озабоченный подготовкой к сдаче стартового комплекса. Из всех Главных Бармин теснее всего сотрудничал со строителями. Все его тут знали, и он всех знал. Его хлопотами на «площадке № 2» поставили четыре щитовых финских домика для высокого начальства, по нынешним меркам довольно убогих, а тогда это были воистину царские апартаменты: каждый состоял из трех комнат да еще умывальник и туалет! Домики стояли на песке неприкаянно, без дорожек, без оградок и выглядели чужеродно, словно упавшие на этот песок метеориты. В первом домике поселился Неделин, во втором – Королев и Мишин, в третьем – Бармин, Кузнецов, Воскресенский, в четвертом – Глушко, Пилюгин, Рязанский. Вот такой образовался микрогородок будущих ракетных знаменитостей.
Работая на космодроме вскоре после смерти Сергея Павловича, я однажды попросил ключи и просидел в этом домике целый день. В нем никто не жил, ни у кого рука не поднималась занять домик Королева, но и музеем он не был еще. Просто стоял запертый, как стоял, когда хозяин его был в отъезде. Трехкомнатный домик этот действительно довольно убогий.» Пройдя прямо по коридорчику, попадаешь в некое подобие гостиной: посредине стол, у стен буфет с посудой и диван под ковром. На стене – часы. В углах – журнальный столик и холодильник. Справа при входе был совсем маленький кабинет, в котором мог поместиться только письменный стол, книжный шкаф, из тех, которые обычно стоят в ЖЭК, два жестких кресла и два стула. У стола стоят два телефонных аппарата.
Самой большой комнатой, в которой, как я понимаю, Сергей Павлович и проводил большую часть времени, была спальня. Посредине небольшой стол, в углу шкаф для одежды, кровать с тумбочкой, а в противоположном углу – столик под телевизор, но телевизора не было. На стене висел портрет Ленина, обычный, если можно так сказать – стандартный. На другой стене висел эстамп неизвестного мне художника: река, ранняя весна. Меня заинтересовали книги в шкафу: любопытно было узнать, что же читал Королев на космодроме.
Очевидно, эта маленькая библиотека (как и эстамп, и портрет Ленина) была в большей своей части привезена сюда политотдельцами из штаба полигона и лишь в малой степени дополнена Сергеем Павловичем. Книги стояли в строю совершенно бессистемно: Борис Горбатов, Семен Кирсанов, Валентин Овечкин, Пушкин, Лермонтов, Салтыков-Щедрин, биография Амундсена, несколько книг по энергетике и ядерной физике, «Империализм и эмпириокритицизм» Ленина, Сароян, два тома Герберта Уэллса, «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова и опять XIX век: Аксаков, Лесков, Станюкович; История КПСС, вышедший незадолго перед смертью Королева первый том трудов пионеров ракетной техники: Кибальчича, Циолковского, Цандера, Кондратюка; брошюра Ленина «О молодежи», учебник политэкономии, Джеймс Олдридж, альбом первых фотографий Луны; журналы: «Новый мир», «Звезда», «Октябрь».
Очень аккуратно, стопочками были собраны все центральные газеты с описаниями пилотируемых космических полетов. В шкафу я нашел конверт с большой, очень хорошей фотографией Нины Ивановны. Очевидно, он любил именно эту ее фотографию. Позднее с нее был сделан инкрустированный деревом портрет, который он поставил в кабинете останкинского дома.
Если не считать этой библиотеки, то весь домик напоминал номер «люкс» в старой гостинице какого-нибудь областного города. Да, собственно, он и был для Королева гостиницей. Но со временем Сергей Павлович полюбил этот домик, обжился и даже свои привязанности тут появились: под козырьком у входной двери жила семья диких голубей.
– Я так к ним привык, что и не представляю, как я буду без них, – говорил он начальнику экспедиции Бондаренко. – Я вас прошу предупредить всех в экспедиции, что эти горлицы находятся под моей защитой, и кто им сделает что-либо плохое, тот будет иметь дело со мной...
Но в ту весну, когда Королев впервые поселился в этом домике, голубей еще не было. Буквально за считанные дни степь за домиком, покрытая ковром тюльпанов, несказанно обезобразилась. Ветер сухой, жаркий, тянул ровно днем и ночью, все сушил, и солнце дожигало. Королев ходил вялый, на себя не похожий, у него стреляло под лопатку, болело сердце, гарнизонный врач поил его какими-то каплями и утешал, что все от перемены климата, придется потерпеть, само пройдет, но противочумную прививку сделать надо. Чума иногда вдруг вспыхивала в глухих местах Средней Азии, ее тут же гасили, но военные очень боялись чумы, за чуму могли крепко наказать. Конечно, любой перевод из этого пекла в наказание выглядел бы, как поощрение, но ведь могли разжаловать, а то и вовсе уволить. А как бы солоно ни служилось кадровому офицеру, увольнения он все равно боится. Известно было, что чуму разносят грызуны. Посему был отдан строгий приказ уничтожать, прежде всего, сусликов. Охота на них была едва ли не единственным солдатским развлечением, тут шло свое соревнование, одного выдающегося истребителя командование наградило именными часами, и, в конце концов, суслики во всей округе были выбиты поголовно.
В домике Королев занял комнату побольше, а Мишин, как и полагается заму, – поменьше.
«Обо мне очень заботится Вас. Павл., – пишет Королев Нине Ивановне. – Практически мы все время вместе, а в нерабочее время просто вместе...» С улыбкой поясняет: «...наш дом построен так, что если нечаянно (!) издашь вдруг звук, то из соседней комнаты могут запросто ответить: „на здоровье“.
Именно в этой «экспедиции» – как называли ракетчики поездки на полигон – больше, чем когда-либо, сблизился Сергей Павлович с Мишиным. В письмах домой, упоминая о товарищах по работе, всех называет он по имени-отчеству или инициалами, и Мишина вначале тоже: «Вас. Павл. оказался очень приятным соседом. Он очень заботится обо мне и у нас с ним все идет хорошо». Но буквально через несколько дней начинает называть его в письмах «Васюней», «Васенькой», «Василёчком»: Мы с Василёчком целый день в хлопотах, бывает, что, разойдясь рано утром, только ночью и встречаемся»; «Василёчек вчера лежал с сердечком тоже целый день». А ведь «Василёчек» был моложе Королева на десять лет, ему только что в январе исполнилось сорок, а вот «тоже лежал с сердечком»...
Василий Мишин в детские и отроческие годы сам лаской и заботой перекормлен не был и знал цену внимания, когда всем некогда, улыбки, когда грустно, шинельки, когда холодно. Родился он в деревне Бывалино под Павлово-Посадом в семье несчастливой: отец с матерью разошлись, старшие брат и сестра умерли. Жил он при деде, который занимал уважаемый пост торфмейстера – главного мастера на Абрамовских торфоразработках, отец только наезжал. Но потом отца посадили за анекдот про Сталина. Не за то, что рассказывал, а за то, что слушал и не донёс...
Воевать Василию не пришлось: в феврале 41-го окончил он МАИ и начал работать у Болховитинова, который руководил его дипломом и «положил на него глаз». А дальше – эвакуация, Билимбай, ракетный перехватчик БИ, возвращение в Москву, потом Берлин, Прага, документы Фау-2, и вот уже Королев «положил на него глаз». Так Мишин стал первым заместителем Сергея Павловича. Первым по счету. И первым по должности. И главное, по сути первым. Когда я спрашивал ветеранов КБ, кому, кроме, разумеется, Королева, обязана «семерка» своим рождением, отвечали дружно:
– Это, конечно, ракета Мишина. Он отдал ей много сил...
Наверное, действительно много, коли в сорок лет «сердечко» в постель укладывает. И вот уже в одном из писем Королев просит жену: «Пришли мне тюбиков 5 валидола, так как у меня остался лишь один...» А в другом письме: «Валидол мне был нужен для товарищей».
Нельзя сказать, что сам Сергей Павлович отличался завидным здоровьем, но и у других, более крепких людей, пустыня быстро высасывала силы. «Жить здесь, – пишет Королев, – просто ужасно: суховей (влажность бывает 7-10% !), ветры и зной, испепеляющий все живое. Пока работаем в помещениях, это еще ничего, а на воздухе плохо». Отвратительная вода вызывала постоянные желудочные боли, а пить теплую минералку было уже невмоготу. Отлеживались и молодой Мишин, и Рязанский, и Пилюгин.
Да, впрочем, некогда было отлеживаться – работа требовала, чтобы они были здоровы. Королев очень нервничает, но тревогами своими с товарищами не делится – они должны верить в успех. Только Нине признается в письме: «Чем больше я думаю о наших будущих предстоящих делах, тем больше нервничаю и сомневаюсь в наших силах. Все ли нами сделано, как надо, все ли предугадано так точно и верно, как это необходимо?! Ну что же, скоро все узнаем сами... Все мы не пожалеем сил, чтобы добиться решения».
О напряженной жизни полигона в то время говорит совпадение двух дат, случайно обнаруженное в картотеке: 5 мая 1957 года Государственная комиссия подписала акт приемки стартового комплекса – «площадки № 2». А уже на следующий день – 6 мая – Королев вместе с командованием полигона дает команду на вывоз ракеты из МИКа на ту самую стартовую площадку, в акте о приемке которой в эксплуатацию еще не высохли чернила.
В тот день родился один из ритуалов, описанный неоднократно и чаще всего неточно: проводы ракеты на старт. Приходилось читать, что Сергей Павлович шагал впереди установщика с ракетой, которого сзади толкал тепловоз. Во время первых вывозов «семерки» впереди шел офицер с тяжелой кобурой, а по бокам – солдаты с винтовками: сверхсекретное «изделие» оберегалось от всяких посторонних прикосновений. Кроме того, установщик двигается хотя и довольно медленно, но все-таки Королеву пришлось бы довольно резво шагать примерно километра два. Нет, все происходило не так.
Королев действительно непременно приходил на вывоз ракеты в какой бы час суток он ни был назначен. Он действительно шагал обычно с несколькими своими ближайшими помощниками впереди ракеты, когда она трогалась с места и медленно выкатывалась из распахнутых ворот МИКа. Потом Сергей Павлович садился в машину, чтобы ехать на старт. В одном месте, примерно на середине пути, там, где железнодорожная колея делает поворот к стартовому комплексу, Королев почти всегда выходил и молча смотрел на медленно движущуюся громадину...
Георгий Михайлович Гречко, будущий космонавт, а в те годы – рядовой инженер-баллистик на полигоне – рассказывал:
– Королев был при всей внешней суровости и строгости романтик в душе. На вывоз ракеты, формально говоря, он мог не приходить, как и другие, непосредственно к этой операции отношения не имеющие. Приходили единицы, но Королев приходил всегда. Однажды я с товарищем тоже стоял у поворота и смотрел на медленно плывущую ракету, когда подъехал Сергей Павлович. Он улыбнулся нам, было видно, что ему приятно, что мы – два мальчишки – тоже стоим и смотрим на его ракету. Потом посадил нас в свою машину и подвез до стартовой, хотя пройти там уже оставалось совсем недалеко. Он очень ценил в людях увлеченность, энтузиазм...
Не торопясь, проверяя и перепроверяя каждую предстартовую операцию, приближались к мигу старта. Вместе с военными ракетчиками, которые должны были освоить новую технику, уточняли методику пуска, заранее составленную в Подлипках, но, как выяснилось, во многом довольно умозрительную.
Государственная комиссия под председательством Василия Михайловича Рябикова назначила первый старт ракеты Р-7 и вообще первый старт на полигоне Тюратам на 15 мая 1957 года. У трех перископов подземного бункера находились: «стреляющий», т.е. офицер, отдающий все команды стартовикам, – Александр Иванович Носов, его, скажем так, гражданский дублер, заместитель Главного конструктора по испытаниям Леонид Александрович Воскресенский и Сергей Павлович Королев. В 19 часов 01 минуту ракета в огненно-рыжих клубах тонкой пыли ушла со старта. Спокойно, ровно начала набирать высоту, все уже ждали разделения ступеней, когда в одной из «боковушек» брызнуло пламя, и, прежде чем до Земли дошел звук взрыва, видно было, как упорно стремящаяся ввысь ракета сначала шарахнулась в сторону, а потом сразу развалилась на куски. Оставляя узкие белые хвосты дыма, куски эти неспешно, нехотя повалились на Землю...
Как ни странно, Королев после этого неудачного пуска был менее мрачен, чем до него, выглядел бодрым и даже веселым. Вспоминая тот день, начальник полигона Алексей Иванович Нестеренко подтверждает:
– Ни при каких авариях, а они случались, Королев никогда не ныл, не размагничивал людей. Я никогда не видел его размазанного, раскисшего от неудач, он всегда держался очень мужественно. Так было и на этот раз. Королев бодро всем говорил:
– Со старта ушла отлично! Ракета летать будет!
Конечно, он переживал, но и перед Нестеренко и его офицерами, и перед своими инженерами бодрился, а что это ему стоило, мы не знаем, но догадываться можно. В письме к Нине Ивановне через два дня после этого пуска Сергей Павлович пишет: «Устали мы здорово, и я, конечно, в частности, и настроение очень неважное...» Это – «эзопов язык»: они с Ниной договорились, что слово «настроение» в его письмах будет означать успехи в работе. Эта нехитрая эпистолярная конспирация продолжалась многие годы. «Но надеемся, – продолжает письмо Королев, – что пройдет время, отдохнем от неприятностей и постараемся, чтобы и настроение исправилось. Вообще, конечно, распускаться нам нельзя ни при каких обстоятельствах».
Он давно уже заметил, что неудачи в работе выявляют в людях худшие черты и самое печальное – люди стараются от неудачи как бы отмежеваться, показать свою непричастность, а если возможно, то и вообще исчезнуть.
Вскоре после неудачного старта уехал Глушко.
«Вчера срочно отбыл Вл. Павл., все бросил, со всеми разругался, – пишет Королев домой 21 мая. – Печально и тяжело просто было смотреть на человека, потерявшего всякую ориентировку и желающего во что бы то ни стало улететь.
Плохо на всех нас подействовал и отъезд Ник. Алекс...
Сегодня на 3 дня улетает Леон. Александр. Он очень сильно простудился, у него опухло лицо (говорят – гранулема) и «в конце концов» в сопровождении врача мы его отпускаем.
Вот как все бегут с нашего корабля, почти затопленного бушующими волнами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157
В сроки чрезвычайно сжатые двигатель, как говорят ракетчики, «довели», т.е. довели до ума.
Перечислить, просто назвать все, что сделал Королев, другие главные конструкторы, десятки предприятий смежников для создания межконтинентальной ракеты, невозможно. Ее техническая документация по объему не уступает приличной библиотеке. Тем большее восхищение вызывает эта работа, что выполнена была она в срок рекордный, до сих пор не превзойденный, сильно сомневаюсь, что он вообще когда-либо будет превзойден. Если считать со дня принятия правительственного постановления по «семерке» до ее первого старта прошло три года! Для создания подобной новаторской машины это не просто маленький, это ничтожный срок. Достаточно сказать, что при всем счетно-электронном могуществе, расширившихся возможностях производства и при несравненно большем количестве участников самой программы ракета «Энергия» потребовала более десяти лет работы.
Тюратам – это все-таки не пустыня, это предпустынье, северный край песков Кызылкума, сползающих в Туранскую низменность, и весной здесь хорошо: чистое, высокое небо, пряный ветер гуляет по степи и радуются жизни птицы в небе, рыбы в Сырдарье, все твари земные от верблюда до скорпиона. По обеим сторонам бетонки, бегущей из города к «площадке № 2», расстилались красным ковром дикие тюльпаны, невысокие, крепенькие, выносливые: неделю простоят в вазочке, не чета тепличным...
В один из таких весенних мартовских дней 1957 года и прибыл в Тюратам спецпоезд с первой «семеркой». Запломбированные вагоны без промедления отправили по только что сданной железнодорожной ветке в МИК. Солдаты охраны, уставшие от многодневной ответственности, вдвойне тягостной от того, что они не знали, что собственно они охраняют, расслабились, наконец, подставив ласковому солнцу свои обветренные физиономии. Солдаты могли чуток передохнуть, а в МИКе начались горячие денечки: приступали к сборке и контрольным проверкам первой ракеты.
Еще 4 марта Королев утверждает «Техническое задание № 1», согласно которому на космодроме должны были проводиться все доработки ракеты с учетом замечаний в ходе испытаний макета, который стоял, а точнее – лежал расчлененный на отсеки в Подлипках. Такое дублирование увеличивало надежность. Примерно через месяц после прибытия в Тюратам первой «семерки», Королев приехал сам. Вместе с ним – Пилюгин, Рязанский, генералы от Неделина, начальники от Устинова. До него приехал Бармин, озабоченный подготовкой к сдаче стартового комплекса. Из всех Главных Бармин теснее всего сотрудничал со строителями. Все его тут знали, и он всех знал. Его хлопотами на «площадке № 2» поставили четыре щитовых финских домика для высокого начальства, по нынешним меркам довольно убогих, а тогда это были воистину царские апартаменты: каждый состоял из трех комнат да еще умывальник и туалет! Домики стояли на песке неприкаянно, без дорожек, без оградок и выглядели чужеродно, словно упавшие на этот песок метеориты. В первом домике поселился Неделин, во втором – Королев и Мишин, в третьем – Бармин, Кузнецов, Воскресенский, в четвертом – Глушко, Пилюгин, Рязанский. Вот такой образовался микрогородок будущих ракетных знаменитостей.
Работая на космодроме вскоре после смерти Сергея Павловича, я однажды попросил ключи и просидел в этом домике целый день. В нем никто не жил, ни у кого рука не поднималась занять домик Королева, но и музеем он не был еще. Просто стоял запертый, как стоял, когда хозяин его был в отъезде. Трехкомнатный домик этот действительно довольно убогий.» Пройдя прямо по коридорчику, попадаешь в некое подобие гостиной: посредине стол, у стен буфет с посудой и диван под ковром. На стене – часы. В углах – журнальный столик и холодильник. Справа при входе был совсем маленький кабинет, в котором мог поместиться только письменный стол, книжный шкаф, из тех, которые обычно стоят в ЖЭК, два жестких кресла и два стула. У стола стоят два телефонных аппарата.
Самой большой комнатой, в которой, как я понимаю, Сергей Павлович и проводил большую часть времени, была спальня. Посредине небольшой стол, в углу шкаф для одежды, кровать с тумбочкой, а в противоположном углу – столик под телевизор, но телевизора не было. На стене висел портрет Ленина, обычный, если можно так сказать – стандартный. На другой стене висел эстамп неизвестного мне художника: река, ранняя весна. Меня заинтересовали книги в шкафу: любопытно было узнать, что же читал Королев на космодроме.
Очевидно, эта маленькая библиотека (как и эстамп, и портрет Ленина) была в большей своей части привезена сюда политотдельцами из штаба полигона и лишь в малой степени дополнена Сергеем Павловичем. Книги стояли в строю совершенно бессистемно: Борис Горбатов, Семен Кирсанов, Валентин Овечкин, Пушкин, Лермонтов, Салтыков-Щедрин, биография Амундсена, несколько книг по энергетике и ядерной физике, «Империализм и эмпириокритицизм» Ленина, Сароян, два тома Герберта Уэллса, «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова и опять XIX век: Аксаков, Лесков, Станюкович; История КПСС, вышедший незадолго перед смертью Королева первый том трудов пионеров ракетной техники: Кибальчича, Циолковского, Цандера, Кондратюка; брошюра Ленина «О молодежи», учебник политэкономии, Джеймс Олдридж, альбом первых фотографий Луны; журналы: «Новый мир», «Звезда», «Октябрь».
Очень аккуратно, стопочками были собраны все центральные газеты с описаниями пилотируемых космических полетов. В шкафу я нашел конверт с большой, очень хорошей фотографией Нины Ивановны. Очевидно, он любил именно эту ее фотографию. Позднее с нее был сделан инкрустированный деревом портрет, который он поставил в кабинете останкинского дома.
Если не считать этой библиотеки, то весь домик напоминал номер «люкс» в старой гостинице какого-нибудь областного города. Да, собственно, он и был для Королева гостиницей. Но со временем Сергей Павлович полюбил этот домик, обжился и даже свои привязанности тут появились: под козырьком у входной двери жила семья диких голубей.
– Я так к ним привык, что и не представляю, как я буду без них, – говорил он начальнику экспедиции Бондаренко. – Я вас прошу предупредить всех в экспедиции, что эти горлицы находятся под моей защитой, и кто им сделает что-либо плохое, тот будет иметь дело со мной...
Но в ту весну, когда Королев впервые поселился в этом домике, голубей еще не было. Буквально за считанные дни степь за домиком, покрытая ковром тюльпанов, несказанно обезобразилась. Ветер сухой, жаркий, тянул ровно днем и ночью, все сушил, и солнце дожигало. Королев ходил вялый, на себя не похожий, у него стреляло под лопатку, болело сердце, гарнизонный врач поил его какими-то каплями и утешал, что все от перемены климата, придется потерпеть, само пройдет, но противочумную прививку сделать надо. Чума иногда вдруг вспыхивала в глухих местах Средней Азии, ее тут же гасили, но военные очень боялись чумы, за чуму могли крепко наказать. Конечно, любой перевод из этого пекла в наказание выглядел бы, как поощрение, но ведь могли разжаловать, а то и вовсе уволить. А как бы солоно ни служилось кадровому офицеру, увольнения он все равно боится. Известно было, что чуму разносят грызуны. Посему был отдан строгий приказ уничтожать, прежде всего, сусликов. Охота на них была едва ли не единственным солдатским развлечением, тут шло свое соревнование, одного выдающегося истребителя командование наградило именными часами, и, в конце концов, суслики во всей округе были выбиты поголовно.
В домике Королев занял комнату побольше, а Мишин, как и полагается заму, – поменьше.
«Обо мне очень заботится Вас. Павл., – пишет Королев Нине Ивановне. – Практически мы все время вместе, а в нерабочее время просто вместе...» С улыбкой поясняет: «...наш дом построен так, что если нечаянно (!) издашь вдруг звук, то из соседней комнаты могут запросто ответить: „на здоровье“.
Именно в этой «экспедиции» – как называли ракетчики поездки на полигон – больше, чем когда-либо, сблизился Сергей Павлович с Мишиным. В письмах домой, упоминая о товарищах по работе, всех называет он по имени-отчеству или инициалами, и Мишина вначале тоже: «Вас. Павл. оказался очень приятным соседом. Он очень заботится обо мне и у нас с ним все идет хорошо». Но буквально через несколько дней начинает называть его в письмах «Васюней», «Васенькой», «Василёчком»: Мы с Василёчком целый день в хлопотах, бывает, что, разойдясь рано утром, только ночью и встречаемся»; «Василёчек вчера лежал с сердечком тоже целый день». А ведь «Василёчек» был моложе Королева на десять лет, ему только что в январе исполнилось сорок, а вот «тоже лежал с сердечком»...
Василий Мишин в детские и отроческие годы сам лаской и заботой перекормлен не был и знал цену внимания, когда всем некогда, улыбки, когда грустно, шинельки, когда холодно. Родился он в деревне Бывалино под Павлово-Посадом в семье несчастливой: отец с матерью разошлись, старшие брат и сестра умерли. Жил он при деде, который занимал уважаемый пост торфмейстера – главного мастера на Абрамовских торфоразработках, отец только наезжал. Но потом отца посадили за анекдот про Сталина. Не за то, что рассказывал, а за то, что слушал и не донёс...
Воевать Василию не пришлось: в феврале 41-го окончил он МАИ и начал работать у Болховитинова, который руководил его дипломом и «положил на него глаз». А дальше – эвакуация, Билимбай, ракетный перехватчик БИ, возвращение в Москву, потом Берлин, Прага, документы Фау-2, и вот уже Королев «положил на него глаз». Так Мишин стал первым заместителем Сергея Павловича. Первым по счету. И первым по должности. И главное, по сути первым. Когда я спрашивал ветеранов КБ, кому, кроме, разумеется, Королева, обязана «семерка» своим рождением, отвечали дружно:
– Это, конечно, ракета Мишина. Он отдал ей много сил...
Наверное, действительно много, коли в сорок лет «сердечко» в постель укладывает. И вот уже в одном из писем Королев просит жену: «Пришли мне тюбиков 5 валидола, так как у меня остался лишь один...» А в другом письме: «Валидол мне был нужен для товарищей».
Нельзя сказать, что сам Сергей Павлович отличался завидным здоровьем, но и у других, более крепких людей, пустыня быстро высасывала силы. «Жить здесь, – пишет Королев, – просто ужасно: суховей (влажность бывает 7-10% !), ветры и зной, испепеляющий все живое. Пока работаем в помещениях, это еще ничего, а на воздухе плохо». Отвратительная вода вызывала постоянные желудочные боли, а пить теплую минералку было уже невмоготу. Отлеживались и молодой Мишин, и Рязанский, и Пилюгин.
Да, впрочем, некогда было отлеживаться – работа требовала, чтобы они были здоровы. Королев очень нервничает, но тревогами своими с товарищами не делится – они должны верить в успех. Только Нине признается в письме: «Чем больше я думаю о наших будущих предстоящих делах, тем больше нервничаю и сомневаюсь в наших силах. Все ли нами сделано, как надо, все ли предугадано так точно и верно, как это необходимо?! Ну что же, скоро все узнаем сами... Все мы не пожалеем сил, чтобы добиться решения».
О напряженной жизни полигона в то время говорит совпадение двух дат, случайно обнаруженное в картотеке: 5 мая 1957 года Государственная комиссия подписала акт приемки стартового комплекса – «площадки № 2». А уже на следующий день – 6 мая – Королев вместе с командованием полигона дает команду на вывоз ракеты из МИКа на ту самую стартовую площадку, в акте о приемке которой в эксплуатацию еще не высохли чернила.
В тот день родился один из ритуалов, описанный неоднократно и чаще всего неточно: проводы ракеты на старт. Приходилось читать, что Сергей Павлович шагал впереди установщика с ракетой, которого сзади толкал тепловоз. Во время первых вывозов «семерки» впереди шел офицер с тяжелой кобурой, а по бокам – солдаты с винтовками: сверхсекретное «изделие» оберегалось от всяких посторонних прикосновений. Кроме того, установщик двигается хотя и довольно медленно, но все-таки Королеву пришлось бы довольно резво шагать примерно километра два. Нет, все происходило не так.
Королев действительно непременно приходил на вывоз ракеты в какой бы час суток он ни был назначен. Он действительно шагал обычно с несколькими своими ближайшими помощниками впереди ракеты, когда она трогалась с места и медленно выкатывалась из распахнутых ворот МИКа. Потом Сергей Павлович садился в машину, чтобы ехать на старт. В одном месте, примерно на середине пути, там, где железнодорожная колея делает поворот к стартовому комплексу, Королев почти всегда выходил и молча смотрел на медленно движущуюся громадину...
Георгий Михайлович Гречко, будущий космонавт, а в те годы – рядовой инженер-баллистик на полигоне – рассказывал:
– Королев был при всей внешней суровости и строгости романтик в душе. На вывоз ракеты, формально говоря, он мог не приходить, как и другие, непосредственно к этой операции отношения не имеющие. Приходили единицы, но Королев приходил всегда. Однажды я с товарищем тоже стоял у поворота и смотрел на медленно плывущую ракету, когда подъехал Сергей Павлович. Он улыбнулся нам, было видно, что ему приятно, что мы – два мальчишки – тоже стоим и смотрим на его ракету. Потом посадил нас в свою машину и подвез до стартовой, хотя пройти там уже оставалось совсем недалеко. Он очень ценил в людях увлеченность, энтузиазм...
Не торопясь, проверяя и перепроверяя каждую предстартовую операцию, приближались к мигу старта. Вместе с военными ракетчиками, которые должны были освоить новую технику, уточняли методику пуска, заранее составленную в Подлипках, но, как выяснилось, во многом довольно умозрительную.
Государственная комиссия под председательством Василия Михайловича Рябикова назначила первый старт ракеты Р-7 и вообще первый старт на полигоне Тюратам на 15 мая 1957 года. У трех перископов подземного бункера находились: «стреляющий», т.е. офицер, отдающий все команды стартовикам, – Александр Иванович Носов, его, скажем так, гражданский дублер, заместитель Главного конструктора по испытаниям Леонид Александрович Воскресенский и Сергей Павлович Королев. В 19 часов 01 минуту ракета в огненно-рыжих клубах тонкой пыли ушла со старта. Спокойно, ровно начала набирать высоту, все уже ждали разделения ступеней, когда в одной из «боковушек» брызнуло пламя, и, прежде чем до Земли дошел звук взрыва, видно было, как упорно стремящаяся ввысь ракета сначала шарахнулась в сторону, а потом сразу развалилась на куски. Оставляя узкие белые хвосты дыма, куски эти неспешно, нехотя повалились на Землю...
Как ни странно, Королев после этого неудачного пуска был менее мрачен, чем до него, выглядел бодрым и даже веселым. Вспоминая тот день, начальник полигона Алексей Иванович Нестеренко подтверждает:
– Ни при каких авариях, а они случались, Королев никогда не ныл, не размагничивал людей. Я никогда не видел его размазанного, раскисшего от неудач, он всегда держался очень мужественно. Так было и на этот раз. Королев бодро всем говорил:
– Со старта ушла отлично! Ракета летать будет!
Конечно, он переживал, но и перед Нестеренко и его офицерами, и перед своими инженерами бодрился, а что это ему стоило, мы не знаем, но догадываться можно. В письме к Нине Ивановне через два дня после этого пуска Сергей Павлович пишет: «Устали мы здорово, и я, конечно, в частности, и настроение очень неважное...» Это – «эзопов язык»: они с Ниной договорились, что слово «настроение» в его письмах будет означать успехи в работе. Эта нехитрая эпистолярная конспирация продолжалась многие годы. «Но надеемся, – продолжает письмо Королев, – что пройдет время, отдохнем от неприятностей и постараемся, чтобы и настроение исправилось. Вообще, конечно, распускаться нам нельзя ни при каких обстоятельствах».
Он давно уже заметил, что неудачи в работе выявляют в людях худшие черты и самое печальное – люди стараются от неудачи как бы отмежеваться, показать свою непричастность, а если возможно, то и вообще исчезнуть.
Вскоре после неудачного старта уехал Глушко.
«Вчера срочно отбыл Вл. Павл., все бросил, со всеми разругался, – пишет Королев домой 21 мая. – Печально и тяжело просто было смотреть на человека, потерявшего всякую ориентировку и желающего во что бы то ни стало улететь.
Плохо на всех нас подействовал и отъезд Ник. Алекс...
Сегодня на 3 дня улетает Леон. Александр. Он очень сильно простудился, у него опухло лицо (говорят – гранулема) и «в конце концов» в сопровождении врача мы его отпускаем.
Вот как все бегут с нашего корабля, почти затопленного бушующими волнами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157