Я познакомилась с попутчиками. Он Ц командир подводно
й лодки, ленинградец, везет дочку на Украину к родственникам. Увидев накл
ейки на моих двух мешках и чемодане, он понял, что я прибыла из Великобрита
нии с конвоем. Он и сам встречал и охранял конвои. Мой новый знакомый обрат
ился ко мне на английском языке и сказал, что его жена, мать и младший сын п
огибли от голода в Ленинграде, а чудом оставшуюся в живых дочку знакомые
привезли к нему в Мурманск. Просил ни о чем девочку не расспрашивать, она е
ще не может прийти в себя после пережитого. Назвал ее по-английски Элизаб
ет.
Девочка мрачно смотрела на отца и потом сказала: «Я хочу есть». Я предложи
ла устроить ужин. Достала сыр, лимон, сахар, купленные у английского торго
вца. Капитан вынул большой термос, американскую тушенку, хлеб. С изяществ
ом, столь свойственным русским морякам, он расстелил салфетку, нарезал р
овные ломтики хлеба. Я сняла красную корочку с сыра и заметила, что девочк
а схватила ее и проворно сунула под подушку. Я нарезала лимон, положила ка
ждому в стакан. Капитан, которого, если память не изменяет, звали Сергеем С
ергеевичем, подал чай и бутерброд прежде всего Лизе, а когда протянул бут
ерброд мне, она вскрикнула и схватила его за руку.
Ц Лиза, милая, хватит всем, всем, и тебе я дам еще много.
В руках у Сергея Сергеевича была большая горбушка хлеба.
Ц Дай, Ц сказала девочка повелительно. Он положил горбушку перед нею.
Ц Это горбушку съешь завтра утром. Ты же умница, знаешь, что много есть те
бе еще вредно. Пей чай и ложись спать не раздеваясь. Мы с тетей пойдем поку
рим.
Мы вышли в коридор. Он закрыл дверь в купе и теперь уже по-русски шепнул мн
е:
Ц Моя девочка перенесла такой ужас, она крайне истощена и все съестное п
рячет даже от меня. И сейчас она вынимает спитой лимон из стаканов, подбир
ает крошки хлеба и куда-нибудь засунула горбушку. Врачи не разрешают ее о
бильно кормить. Это опасно после девятисот голодных дней. Подумайте толь
ко, Лиза сказала мне со слов мамы, они съели умершую собаку…
Мы вернулись в купе. Спитой лимон исчез. Горбушки не было. Кусок еще не нар
езанного сыра тоже исчез. Лиза спала, обхватив обеими руками подушку.
Неожиданно поезд затормозил и остановился. Дверь в купе резко отодвинул
ась, и проводница объявила, что поезд подходит к фронтовой линии. Близитс
я время обстрела, поэтому надо быть готовыми в нужный момент покинуть ва
гон.
Вскоре послышался артиллерийский залп. Сергей Сергеевич схватил девоч
ку на руки. Она проснулась, прислушалась и испуганно спросила:
Ц Это наш квадрат обстреливают?
Ц Нет, нет, Ц успокоил отец, Ц но нам надо выйти из вагона.
Мы спрыгнули из тамбура и спустились вниз по крутой насыпи.
Начался артиллерийский налет. Снаряды летели в сторону поезда, либо не д
олетая до нас, либо ложась где-то вдалеке.
Вдруг Лиза поднялась с земли, вскарабкалась на верх насыпи и бросилась в
темный вагон. Отец поспешил за нею, и через несколько минут оба вернулись.
Обстрел усиливался. Сергей Сергеевич расстелил на снегу шинель и уложил
на нее дочку.
Я устроилась рядом. При каждом новом залпе девочка что-то гладила рукой и
приговаривала: «Не бойся, миленький, это не наш квадрат обстреливают. Я те
бя никому не отдам. Ты ведь мой, мой…»
Я решила, что у девочки в руках кукла.
Артиллерийский налет кончился. Проводница пригласила пассажиров в ваг
он, и поезд тронулся дальше.
Спящую девочку Сергей Сергеевич принес на руках, бережно уложил на посте
ль, отвернул подушку и взглядом пригласил меня посмотреть. Он посветил л
учом фонарика, и я увидела корочку хлеба, обрезки сыра, кружочки спитого л
имона, яичную скорлупу. А в руке у Лизы была крепко зажата горбушка черног
о хлеба. Вот за ней она и бросилась в вагон.
Ц Я знаю, что сейчас будет. Она ляжет на эту горбушку, ей лежать неудобно, н
о это сокровище отобрать у нее я не могу. Вспылит, и кончится все истерикой
. Знаете, Ц продолжал Сергей Сергеевич, Ц у нас, подводников, самое сокро
венное желание Ц отомстить за наших жен и детей. В норвежском фиорде сто
ит гитлеровский линкор «Тирпиц». Он стал пиратом Баренцева моря. Ликвиди
ровать «Тирпиц» Ц вот чего мы хотим. Командиру подводной лодки Лунину у
далось атаковать проклятый линкор, в него было попадание двух торпед, он
минимум на три месяца выходил из строя, но все же остался на плаву…
Утром, когда девочка проснулась, отец разжег спиртовку и в маленькой жел
езной кружке сварил два яйца. Лиза с жадностью проглотила одно и потянул
ась за вторым.
Отец запретил брать.
Ц Второе только через два часа, так велел доктор, ты же знаешь.
Я стала расспрашивать Лизу, куда она едет, к кому. Она очень серьезно спрос
ила меня:
Ц А вы знаете стих «Они сожгли родную хату?» Ц И, не дожидаясь ответа, без
запинки прочитала стихотворение Михаила Исаковского.
Я похвалила ее за прекрасную память, великолепную декламацию, и подобие
улыбки появилось на ее измученном лице.
Поезд приближался к Москве.
Глава 26. Мама
Я не отрывалась от окна вагона. Всюду следы погрома, учиненного войной. И з
а всем этим бесконечные человеческие жертвы.
Поезд подходит к платформе. Кто меня встретит Ц мама? муж? сын? братья? Об и
х судьбе я ничего не знаю, и это незнание терзало сердце. Я так ждала мамин
ых писем, они всегда были маяком в нашей жизни, и мне очень полюбилось мами
но слово, которым она заканчивала каждое письмо: «Кребко тебя Целую». Эта
милая ошибка умиляла сердце, и всегда приходило на ум пушкинское: «Как ус
т румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю»
Пушкин А. С. Е
вгений Онегин. Гл. 3.
. И вот эта буква «б» усиливала крепость Материнского чувства.
Где же мама? Ах, вот… Я выскакиваю из вагона. Боже мой, неужели это она? Нет, э
то ее тень. Такая худенькая, маленькая, хрупкая, а ведь совсем еще не стара
я, ей и шестидесяти нет. Рядом с нею Надюшка, мой старый друг. Мы звали ее Пам
пушкой за пышность форм, а сейчас она превратилась в тростинку с опавшег
о одуванчика. Где же муж?… Впрочем, все потом…
Мы едем домой. Москва искорежена войной, но ни в какое сравнение не идет с
Лондоном, который так меня поразил. Москву отстояли на земле и с воздуха. В
от и наш дом. Большинство окон зашиты фанерой или досками. Стекла вставле
ны только на стороне, которая выходит на улицу Горького.
Дома, как всегда, чистота и порядок и пахло натуральным кофе, от которого я
уже давно отвыкла. Мы с мамой были заядлыми «кофейницами» и все наши сере
бряные ложечки еще до войны отнесли в Торгсин в обмен на кофе. Но сейчас от
куда этот кофе?…
Разговор идет вперемежку обо всем.
Ц Где Борис?
Ц На фронте, Ц отвечает мама. Ц Но уже по дороге домой.
Ц Володя кончил десятилетку? Ц спрашиваю о сыне.
Ц Он удрал от меня в армию. Жив. На днях получила письмо.
Ц А братья?
Ц Женя (младший) недавно был здесь, сейчас по дороге на фронт. Из госпитал
я. А вот последнее Колино письмо.
Мама протянула мне открытку, грубый желтый картон. Коля-«середняк», как м
ы его называли, средний между мною и младшим Евгением. Открытка помечена
июнем сорок третьего года. В ней слова сыновней любви. Открытка заканчив
алась фразой: «Мама! Завтра в бой. Кончатся патроны, буду грызть зубами фаш
истскую гадюку… Спасибо тебе за все. Николай».
Ц Где он сейчас?
Мама тяжело вздохнула:
Ц Написала ему письмо, но мой треугольник вернулся обратно с припиской:
«Выбыл в госпиталь». С тех пор ни звука. Несколько раз писала в полевую поч
ту. Ответа нет.
Ц Мамочка, ты больна, почему так безумно похудела?
Ц Знаешь, я получала по твоему распоряжению тысячу рублей, этого хватал
о на десять килограммов картошки.
Мне стало холодно. Я переводила всю свою зарплату в валюте и считала, что м
ама с моим сыном обеспечены. Но ей валюту обменивали по твердому курсу на
рубли.
Мама весело рассмеялась:
Ц Но уж чего у нас вдоволь, так это кофе. Я была в эвакуации в Уфе, и там в маг
азинах стояли мешки с кофейными непережаренными зернами. Жители покупа
ли их, считая, что это бобы. Долго их варили, ругались, что не развариваются,
и перестали покупать. Я привезла этого кофе килограммов пять, сама высуш
иваю и выжариваю. Хорошо получается.
Я понимала Ц мама уводит меня от мрачных мыслей.
Она принялась рассказывать, как жила в Уфе в полуподвальной комнате вмес
те с беременной молодой женщиной, женой офицера. Маме пришлось быть пови
вальной бабкой и обучать молодуху обращению с младенцем. Затем полтора г
ода работала в госпитале бесплатно нештатной нянечкой. Писала письма ра
неным. Один безрукий офицер, прочитав написанное ею по диктовку письмо, с
казал: «Целую крепко надо писать не через «б», а через «п».
Ц А ты меня никогда не поправляла и поставила в неловкое положение.
Я обняла ее.
Ц Мамочка, я так люблю это слово, очень «кребкое». Всегда пиши так.
Ц А ты что ж? Ц забеспокоилась она. Ц Опять собираешься куда-то?
Ц Мамочка, ты же знаешь, что мы с Борисом служим. Всякое может быть. Себе не
принадлежишь. Своей судьбой сами не распоряжаемся. Ты ведь сама была со м
ной и в Китае, и в Скандинавии.
Мама говорила, как, работая в госпитале, всегда искала среди прибывавших
раненых своих сыновей, внука, понимала, что страдающему человеку нужно л
асковое слово. Придумала гадание на картах. Раскидывала колоду и всегда
выходило: «Письмо в дороге», «Свидание с трефовой дамой», «Любовь до гроб
а», «Бубновый интерес».
Ц А все твои блузки, что я прихватила с собой, я там поменяла на чеснок для
раненых. Главврач считал меня своей помощницей.
Меня мучила мысль: моя месячная зарплата, на которую в Швеции можно было к
упить отличную шубу, превращалась в ведро картошки, которой мама делилас
ь с молодой соседкой. Как-то этой женщине, кормившей ребенка, захотелось к
отлет, и мама выменяла свое платье на мясо и поджарила десяток роскошных
котлет. Голодная женщина съела их в один присест.
Какое счастье чувствовать руку матери на своем плече, прижаться головой
к ее груди и никогда не услышать от нее ни упрека, ни жалобы. И ее чувство лю
бви к людям, к Родине. Каждый раз, когда шла подписка на заем, она говорила н
ам: «Подписывайтесь на три зарплаты, не жалейте, нам хватит, а страна вон к
ак разрушена, сколько несчастных живет без крова…» Мы с мужем много лет р
аботали за границей. Привозили оттуда теплые вещи, одежду, обувь, но, когда
началась война, все, что имели, отдали в фонд Красного Креста. По маминому
совету.
Мама была удивительным человеком. После смерти отца отправилась со стан
ции Алексин в Калугу хлопотать о пенсии. Мой отец Иван Павлович Воскресе
нский был помощником начальника железнодорожной станции в Алексине. Он
умер от малярийного туберкулеза в октябре 1920 года. Но, потолкавшись по раз
ным канцеляриям, мама плюнула и сказала: «Прокормлю детей сама». Из казен
ного дома нас выселили, дали теплушку, в которой мама уместила все наше им
ущество: двуспальная кровать, на этом ложе мы все четверо спали, швейная м
ашинка, комод, стулья. За кроватью Ц стог сена и рядом Ц корова Красавка,
она никак не хотела ступить на помост, и ее железнодорожники силой затол
кали в вагон.
Ехали в Смоленск, где жила старшая сестра мамы, тетя Верочка. Добрый, краси
вый человек. Они снимали хорошую трехкомнатную квартиру. Ее муж Ц инжен
ер, начальник железнодорожного депо. Для коровы Вера Дмитриевна зааренд
овала сарай. Приняла нас ласково и по-русски широко.
Было лето 1921 года. На рынке уже все можно было купить, появился весомый черв
онец, серебряная разменная монета. Медные пятачки были солидные, на пята
чок покупали французскую булку и вдобавок кусок колбасы.
Вечером, когда Александра Дмитриевна и Вера Дмитриевна сидели за столом
в кухне и обсуждали, чем заняться и как заработать, явился с работы Садоф А
лексеевич, намного старше своей жены, лысый, с белыми усами, в чесучовом ко
стюме, любящий во всем порядок, его ценили на службе, он жил интересами сво
его дела. Их квартира выходила окнами на железную дорогу. Вера Дмитриевн
а рассказывала, что муж ночами напролет мог сидеть у окна и делать подсче
ты, сколько раз прогудели маневровые паровозы. Каждый гудок, по его расче
там, стоил 10 золотых копеек. За ночь набирались рубли, и он выкладывал эти ц
ифры на собрании машинистов. Сам ходил по железнодорожным путям, выявлял
сгнившие шпалы, проверял работу стрелок, семафоров. Опускался в паровоз
ные ямы. Машинистов и кочегаров знал по имени и отчеству и вместе с тем в н
емалой степени был наделен барством…
Он вошел, увидел нас, сидящих и жующих за столом, и сказал, проведя пальцем
по усам:
Ц Это что же, четверо ртов на мою голову?
Мама вскочила с места и вышла. За ней выбежала тетка Вера. На следующий ден
ь мама продала корову, сено, сняла по Кукуевской улице у домовладельца Фе
дорова двухкомнатную с кухней квартиру в деревянном доме с проваленным
полом, куда мы и переселились. Мама купила на базаре огромный чугун. Тетка
Вера сказала знакомому летчику, что одна женщина, пожелавшая остаться не
известной, может принимать у военных белье в стирку. И мы с мамой в этом ко
тле, подогреваемом в русской печке, стирали белье. Тетка Вера подарила ог
ромный трехведерный самовар, чтобы кипятить в нем воду для стирки.
Но этого заработка не хватало, а деньги, полученные за корову, таяли, и мам
а устроилась уборщицей на биржу ломовых извозчиков. Утром на рассвете мы
ходили убирать огромное помещение. Сначала выгребали грязь лопатами, а
потом мыли тряпками и холодной водой пол.
На столе в конторе я увидела какой-то странный железный ящик. Приподняла
крышку, и мне бросилось в глаза полукружье рычажков с причудл
ивыми навыворот буквами. Дотронулась до какой-то кнопки, и длинный черны
й валик уехал в сторону. Я испугалась, толкнула его обратно, а он уперся. Ст
ала прилаживать крышку, но валик не пускал. Мама опешила.
Ц Это пишущая машинка, ты ее, кажется, сломала. Не надо было трогать. Но не
расстраивайся, дождемся, пока придет секретарша.
Пришла секретарь, посмеялась над нашим невежеством, нажала какую-то кно
пку, водворила на место валик. Все обошлось благополучно.
Но мама как раз в этот вечер заболела, высокая температура, я на извозчике
отвезла ее в больницу. «Тяжелый фурункулез, Ц сказал мне врач. Ц Истоще
ние организма».
Я осталась за хозяйку в доме. Восьмилетний Женя и одиннадцатилетний Коля
были предоставлены сами себе, озорничали, приходили домой побитые, гряз
ные, голодные. И здесь выручил счастливый случай. Я встретила на улице тов
арища отца, военного, он часто бывал у нас в доме в Алексине. Рассказала ем
у о своих бедах. Он велел прийти к нему в штаб батальона, что находился у Мо
лоховских ворот.
Меня зачислили красноармейцем 42-го батальона войск ВЧК Смоленской губе
рнии. Так я вошла в самостоятельную жизнь. Мне было четырнадцать лет.
Глава 27. Было и такое…
Через несколько дней после моего приезда в Москву дома появился усатый и
бородатый полковник Рыбкин, которого я доселе не видела в армейской фор
ме ни с усами, ни с бородой. Я до слез обрадовалась, что он живой, невредимый
, но никак не представляла в таком облике. Спросила, удалось ли ему побыват
ь в местечке Ясно-Витебск, что на Днепропетровщине, повидаться с родными.
Борис махнул рукой, отвернулся и убежал в другую комнату. Я услышала загл
ушённые рыдания. Справившись с отчаянием, он рассказал, что старший брат
погиб в бою на фронте, а всех остальных гитлеровцы загнали в гетто. «И моих
престарелых родителей тоже, Ц выдавил из себя он. Ц В живых остался мла
дший брат Исаак, участник войны, фронтовик. Родители в гетто заболели сып
ным тифом, но выжили. После гитлеровцы их повесили, по другим сведениям,
Ц расстреляли. Расстреляли за то, что их сын Ц «важный комиссар в Москве
». Заодно со стариками гитлеровские изверги казнили и двоих внуков, моих
племянников…» Обо всем этом Борису сказала соседка Ц здешняя колхозни
ца. На столе у нее в комнате Борис увидел скатерть, на плечах шаль, вещи зна
комые, мы с Борисом купили их в Финляндии для родителей. Хата, где жили ста
рики, была сожжена…
Борис Аркадьевич сбрил усы и бороду, переоделся в штатское, и мы позвонил
и в секретариат управления с намерением на следующий день объявиться на
Лубянке и включиться в работу.
Война еще не кончилась. Шел март 1944 года. Прибалтика, Белоруссия, Крым, част
ь Украины все еще были заняты врагом, но близилось время, когда бои перейд
ут за пределы наших государственных границ.
По телефону доложили о своем прибытии и просили выписать пропуска, но на
м ответили, чтобы ждали вызова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
й лодки, ленинградец, везет дочку на Украину к родственникам. Увидев накл
ейки на моих двух мешках и чемодане, он понял, что я прибыла из Великобрита
нии с конвоем. Он и сам встречал и охранял конвои. Мой новый знакомый обрат
ился ко мне на английском языке и сказал, что его жена, мать и младший сын п
огибли от голода в Ленинграде, а чудом оставшуюся в живых дочку знакомые
привезли к нему в Мурманск. Просил ни о чем девочку не расспрашивать, она е
ще не может прийти в себя после пережитого. Назвал ее по-английски Элизаб
ет.
Девочка мрачно смотрела на отца и потом сказала: «Я хочу есть». Я предложи
ла устроить ужин. Достала сыр, лимон, сахар, купленные у английского торго
вца. Капитан вынул большой термос, американскую тушенку, хлеб. С изяществ
ом, столь свойственным русским морякам, он расстелил салфетку, нарезал р
овные ломтики хлеба. Я сняла красную корочку с сыра и заметила, что девочк
а схватила ее и проворно сунула под подушку. Я нарезала лимон, положила ка
ждому в стакан. Капитан, которого, если память не изменяет, звали Сергеем С
ергеевичем, подал чай и бутерброд прежде всего Лизе, а когда протянул бут
ерброд мне, она вскрикнула и схватила его за руку.
Ц Лиза, милая, хватит всем, всем, и тебе я дам еще много.
В руках у Сергея Сергеевича была большая горбушка хлеба.
Ц Дай, Ц сказала девочка повелительно. Он положил горбушку перед нею.
Ц Это горбушку съешь завтра утром. Ты же умница, знаешь, что много есть те
бе еще вредно. Пей чай и ложись спать не раздеваясь. Мы с тетей пойдем поку
рим.
Мы вышли в коридор. Он закрыл дверь в купе и теперь уже по-русски шепнул мн
е:
Ц Моя девочка перенесла такой ужас, она крайне истощена и все съестное п
рячет даже от меня. И сейчас она вынимает спитой лимон из стаканов, подбир
ает крошки хлеба и куда-нибудь засунула горбушку. Врачи не разрешают ее о
бильно кормить. Это опасно после девятисот голодных дней. Подумайте толь
ко, Лиза сказала мне со слов мамы, они съели умершую собаку…
Мы вернулись в купе. Спитой лимон исчез. Горбушки не было. Кусок еще не нар
езанного сыра тоже исчез. Лиза спала, обхватив обеими руками подушку.
Неожиданно поезд затормозил и остановился. Дверь в купе резко отодвинул
ась, и проводница объявила, что поезд подходит к фронтовой линии. Близитс
я время обстрела, поэтому надо быть готовыми в нужный момент покинуть ва
гон.
Вскоре послышался артиллерийский залп. Сергей Сергеевич схватил девоч
ку на руки. Она проснулась, прислушалась и испуганно спросила:
Ц Это наш квадрат обстреливают?
Ц Нет, нет, Ц успокоил отец, Ц но нам надо выйти из вагона.
Мы спрыгнули из тамбура и спустились вниз по крутой насыпи.
Начался артиллерийский налет. Снаряды летели в сторону поезда, либо не д
олетая до нас, либо ложась где-то вдалеке.
Вдруг Лиза поднялась с земли, вскарабкалась на верх насыпи и бросилась в
темный вагон. Отец поспешил за нею, и через несколько минут оба вернулись.
Обстрел усиливался. Сергей Сергеевич расстелил на снегу шинель и уложил
на нее дочку.
Я устроилась рядом. При каждом новом залпе девочка что-то гладила рукой и
приговаривала: «Не бойся, миленький, это не наш квадрат обстреливают. Я те
бя никому не отдам. Ты ведь мой, мой…»
Я решила, что у девочки в руках кукла.
Артиллерийский налет кончился. Проводница пригласила пассажиров в ваг
он, и поезд тронулся дальше.
Спящую девочку Сергей Сергеевич принес на руках, бережно уложил на посте
ль, отвернул подушку и взглядом пригласил меня посмотреть. Он посветил л
учом фонарика, и я увидела корочку хлеба, обрезки сыра, кружочки спитого л
имона, яичную скорлупу. А в руке у Лизы была крепко зажата горбушка черног
о хлеба. Вот за ней она и бросилась в вагон.
Ц Я знаю, что сейчас будет. Она ляжет на эту горбушку, ей лежать неудобно, н
о это сокровище отобрать у нее я не могу. Вспылит, и кончится все истерикой
. Знаете, Ц продолжал Сергей Сергеевич, Ц у нас, подводников, самое сокро
венное желание Ц отомстить за наших жен и детей. В норвежском фиорде сто
ит гитлеровский линкор «Тирпиц». Он стал пиратом Баренцева моря. Ликвиди
ровать «Тирпиц» Ц вот чего мы хотим. Командиру подводной лодки Лунину у
далось атаковать проклятый линкор, в него было попадание двух торпед, он
минимум на три месяца выходил из строя, но все же остался на плаву…
Утром, когда девочка проснулась, отец разжег спиртовку и в маленькой жел
езной кружке сварил два яйца. Лиза с жадностью проглотила одно и потянул
ась за вторым.
Отец запретил брать.
Ц Второе только через два часа, так велел доктор, ты же знаешь.
Я стала расспрашивать Лизу, куда она едет, к кому. Она очень серьезно спрос
ила меня:
Ц А вы знаете стих «Они сожгли родную хату?» Ц И, не дожидаясь ответа, без
запинки прочитала стихотворение Михаила Исаковского.
Я похвалила ее за прекрасную память, великолепную декламацию, и подобие
улыбки появилось на ее измученном лице.
Поезд приближался к Москве.
Глава 26. Мама
Я не отрывалась от окна вагона. Всюду следы погрома, учиненного войной. И з
а всем этим бесконечные человеческие жертвы.
Поезд подходит к платформе. Кто меня встретит Ц мама? муж? сын? братья? Об и
х судьбе я ничего не знаю, и это незнание терзало сердце. Я так ждала мамин
ых писем, они всегда были маяком в нашей жизни, и мне очень полюбилось мами
но слово, которым она заканчивала каждое письмо: «Кребко тебя Целую». Эта
милая ошибка умиляла сердце, и всегда приходило на ум пушкинское: «Как ус
т румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю»
Пушкин А. С. Е
вгений Онегин. Гл. 3.
. И вот эта буква «б» усиливала крепость Материнского чувства.
Где же мама? Ах, вот… Я выскакиваю из вагона. Боже мой, неужели это она? Нет, э
то ее тень. Такая худенькая, маленькая, хрупкая, а ведь совсем еще не стара
я, ей и шестидесяти нет. Рядом с нею Надюшка, мой старый друг. Мы звали ее Пам
пушкой за пышность форм, а сейчас она превратилась в тростинку с опавшег
о одуванчика. Где же муж?… Впрочем, все потом…
Мы едем домой. Москва искорежена войной, но ни в какое сравнение не идет с
Лондоном, который так меня поразил. Москву отстояли на земле и с воздуха. В
от и наш дом. Большинство окон зашиты фанерой или досками. Стекла вставле
ны только на стороне, которая выходит на улицу Горького.
Дома, как всегда, чистота и порядок и пахло натуральным кофе, от которого я
уже давно отвыкла. Мы с мамой были заядлыми «кофейницами» и все наши сере
бряные ложечки еще до войны отнесли в Торгсин в обмен на кофе. Но сейчас от
куда этот кофе?…
Разговор идет вперемежку обо всем.
Ц Где Борис?
Ц На фронте, Ц отвечает мама. Ц Но уже по дороге домой.
Ц Володя кончил десятилетку? Ц спрашиваю о сыне.
Ц Он удрал от меня в армию. Жив. На днях получила письмо.
Ц А братья?
Ц Женя (младший) недавно был здесь, сейчас по дороге на фронт. Из госпитал
я. А вот последнее Колино письмо.
Мама протянула мне открытку, грубый желтый картон. Коля-«середняк», как м
ы его называли, средний между мною и младшим Евгением. Открытка помечена
июнем сорок третьего года. В ней слова сыновней любви. Открытка заканчив
алась фразой: «Мама! Завтра в бой. Кончатся патроны, буду грызть зубами фаш
истскую гадюку… Спасибо тебе за все. Николай».
Ц Где он сейчас?
Мама тяжело вздохнула:
Ц Написала ему письмо, но мой треугольник вернулся обратно с припиской:
«Выбыл в госпиталь». С тех пор ни звука. Несколько раз писала в полевую поч
ту. Ответа нет.
Ц Мамочка, ты больна, почему так безумно похудела?
Ц Знаешь, я получала по твоему распоряжению тысячу рублей, этого хватал
о на десять килограммов картошки.
Мне стало холодно. Я переводила всю свою зарплату в валюте и считала, что м
ама с моим сыном обеспечены. Но ей валюту обменивали по твердому курсу на
рубли.
Мама весело рассмеялась:
Ц Но уж чего у нас вдоволь, так это кофе. Я была в эвакуации в Уфе, и там в маг
азинах стояли мешки с кофейными непережаренными зернами. Жители покупа
ли их, считая, что это бобы. Долго их варили, ругались, что не развариваются,
и перестали покупать. Я привезла этого кофе килограммов пять, сама высуш
иваю и выжариваю. Хорошо получается.
Я понимала Ц мама уводит меня от мрачных мыслей.
Она принялась рассказывать, как жила в Уфе в полуподвальной комнате вмес
те с беременной молодой женщиной, женой офицера. Маме пришлось быть пови
вальной бабкой и обучать молодуху обращению с младенцем. Затем полтора г
ода работала в госпитале бесплатно нештатной нянечкой. Писала письма ра
неным. Один безрукий офицер, прочитав написанное ею по диктовку письмо, с
казал: «Целую крепко надо писать не через «б», а через «п».
Ц А ты меня никогда не поправляла и поставила в неловкое положение.
Я обняла ее.
Ц Мамочка, я так люблю это слово, очень «кребкое». Всегда пиши так.
Ц А ты что ж? Ц забеспокоилась она. Ц Опять собираешься куда-то?
Ц Мамочка, ты же знаешь, что мы с Борисом служим. Всякое может быть. Себе не
принадлежишь. Своей судьбой сами не распоряжаемся. Ты ведь сама была со м
ной и в Китае, и в Скандинавии.
Мама говорила, как, работая в госпитале, всегда искала среди прибывавших
раненых своих сыновей, внука, понимала, что страдающему человеку нужно л
асковое слово. Придумала гадание на картах. Раскидывала колоду и всегда
выходило: «Письмо в дороге», «Свидание с трефовой дамой», «Любовь до гроб
а», «Бубновый интерес».
Ц А все твои блузки, что я прихватила с собой, я там поменяла на чеснок для
раненых. Главврач считал меня своей помощницей.
Меня мучила мысль: моя месячная зарплата, на которую в Швеции можно было к
упить отличную шубу, превращалась в ведро картошки, которой мама делилас
ь с молодой соседкой. Как-то этой женщине, кормившей ребенка, захотелось к
отлет, и мама выменяла свое платье на мясо и поджарила десяток роскошных
котлет. Голодная женщина съела их в один присест.
Какое счастье чувствовать руку матери на своем плече, прижаться головой
к ее груди и никогда не услышать от нее ни упрека, ни жалобы. И ее чувство лю
бви к людям, к Родине. Каждый раз, когда шла подписка на заем, она говорила н
ам: «Подписывайтесь на три зарплаты, не жалейте, нам хватит, а страна вон к
ак разрушена, сколько несчастных живет без крова…» Мы с мужем много лет р
аботали за границей. Привозили оттуда теплые вещи, одежду, обувь, но, когда
началась война, все, что имели, отдали в фонд Красного Креста. По маминому
совету.
Мама была удивительным человеком. После смерти отца отправилась со стан
ции Алексин в Калугу хлопотать о пенсии. Мой отец Иван Павлович Воскресе
нский был помощником начальника железнодорожной станции в Алексине. Он
умер от малярийного туберкулеза в октябре 1920 года. Но, потолкавшись по раз
ным канцеляриям, мама плюнула и сказала: «Прокормлю детей сама». Из казен
ного дома нас выселили, дали теплушку, в которой мама уместила все наше им
ущество: двуспальная кровать, на этом ложе мы все четверо спали, швейная м
ашинка, комод, стулья. За кроватью Ц стог сена и рядом Ц корова Красавка,
она никак не хотела ступить на помост, и ее железнодорожники силой затол
кали в вагон.
Ехали в Смоленск, где жила старшая сестра мамы, тетя Верочка. Добрый, краси
вый человек. Они снимали хорошую трехкомнатную квартиру. Ее муж Ц инжен
ер, начальник железнодорожного депо. Для коровы Вера Дмитриевна зааренд
овала сарай. Приняла нас ласково и по-русски широко.
Было лето 1921 года. На рынке уже все можно было купить, появился весомый черв
онец, серебряная разменная монета. Медные пятачки были солидные, на пята
чок покупали французскую булку и вдобавок кусок колбасы.
Вечером, когда Александра Дмитриевна и Вера Дмитриевна сидели за столом
в кухне и обсуждали, чем заняться и как заработать, явился с работы Садоф А
лексеевич, намного старше своей жены, лысый, с белыми усами, в чесучовом ко
стюме, любящий во всем порядок, его ценили на службе, он жил интересами сво
его дела. Их квартира выходила окнами на железную дорогу. Вера Дмитриевн
а рассказывала, что муж ночами напролет мог сидеть у окна и делать подсче
ты, сколько раз прогудели маневровые паровозы. Каждый гудок, по его расче
там, стоил 10 золотых копеек. За ночь набирались рубли, и он выкладывал эти ц
ифры на собрании машинистов. Сам ходил по железнодорожным путям, выявлял
сгнившие шпалы, проверял работу стрелок, семафоров. Опускался в паровоз
ные ямы. Машинистов и кочегаров знал по имени и отчеству и вместе с тем в н
емалой степени был наделен барством…
Он вошел, увидел нас, сидящих и жующих за столом, и сказал, проведя пальцем
по усам:
Ц Это что же, четверо ртов на мою голову?
Мама вскочила с места и вышла. За ней выбежала тетка Вера. На следующий ден
ь мама продала корову, сено, сняла по Кукуевской улице у домовладельца Фе
дорова двухкомнатную с кухней квартиру в деревянном доме с проваленным
полом, куда мы и переселились. Мама купила на базаре огромный чугун. Тетка
Вера сказала знакомому летчику, что одна женщина, пожелавшая остаться не
известной, может принимать у военных белье в стирку. И мы с мамой в этом ко
тле, подогреваемом в русской печке, стирали белье. Тетка Вера подарила ог
ромный трехведерный самовар, чтобы кипятить в нем воду для стирки.
Но этого заработка не хватало, а деньги, полученные за корову, таяли, и мам
а устроилась уборщицей на биржу ломовых извозчиков. Утром на рассвете мы
ходили убирать огромное помещение. Сначала выгребали грязь лопатами, а
потом мыли тряпками и холодной водой пол.
На столе в конторе я увидела какой-то странный железный ящик. Приподняла
крышку, и мне бросилось в глаза полукружье рычажков с причудл
ивыми навыворот буквами. Дотронулась до какой-то кнопки, и длинный черны
й валик уехал в сторону. Я испугалась, толкнула его обратно, а он уперся. Ст
ала прилаживать крышку, но валик не пускал. Мама опешила.
Ц Это пишущая машинка, ты ее, кажется, сломала. Не надо было трогать. Но не
расстраивайся, дождемся, пока придет секретарша.
Пришла секретарь, посмеялась над нашим невежеством, нажала какую-то кно
пку, водворила на место валик. Все обошлось благополучно.
Но мама как раз в этот вечер заболела, высокая температура, я на извозчике
отвезла ее в больницу. «Тяжелый фурункулез, Ц сказал мне врач. Ц Истоще
ние организма».
Я осталась за хозяйку в доме. Восьмилетний Женя и одиннадцатилетний Коля
были предоставлены сами себе, озорничали, приходили домой побитые, гряз
ные, голодные. И здесь выручил счастливый случай. Я встретила на улице тов
арища отца, военного, он часто бывал у нас в доме в Алексине. Рассказала ем
у о своих бедах. Он велел прийти к нему в штаб батальона, что находился у Мо
лоховских ворот.
Меня зачислили красноармейцем 42-го батальона войск ВЧК Смоленской губе
рнии. Так я вошла в самостоятельную жизнь. Мне было четырнадцать лет.
Глава 27. Было и такое…
Через несколько дней после моего приезда в Москву дома появился усатый и
бородатый полковник Рыбкин, которого я доселе не видела в армейской фор
ме ни с усами, ни с бородой. Я до слез обрадовалась, что он живой, невредимый
, но никак не представляла в таком облике. Спросила, удалось ли ему побыват
ь в местечке Ясно-Витебск, что на Днепропетровщине, повидаться с родными.
Борис махнул рукой, отвернулся и убежал в другую комнату. Я услышала загл
ушённые рыдания. Справившись с отчаянием, он рассказал, что старший брат
погиб в бою на фронте, а всех остальных гитлеровцы загнали в гетто. «И моих
престарелых родителей тоже, Ц выдавил из себя он. Ц В живых остался мла
дший брат Исаак, участник войны, фронтовик. Родители в гетто заболели сып
ным тифом, но выжили. После гитлеровцы их повесили, по другим сведениям,
Ц расстреляли. Расстреляли за то, что их сын Ц «важный комиссар в Москве
». Заодно со стариками гитлеровские изверги казнили и двоих внуков, моих
племянников…» Обо всем этом Борису сказала соседка Ц здешняя колхозни
ца. На столе у нее в комнате Борис увидел скатерть, на плечах шаль, вещи зна
комые, мы с Борисом купили их в Финляндии для родителей. Хата, где жили ста
рики, была сожжена…
Борис Аркадьевич сбрил усы и бороду, переоделся в штатское, и мы позвонил
и в секретариат управления с намерением на следующий день объявиться на
Лубянке и включиться в работу.
Война еще не кончилась. Шел март 1944 года. Прибалтика, Белоруссия, Крым, част
ь Украины все еще были заняты врагом, но близилось время, когда бои перейд
ут за пределы наших государственных границ.
По телефону доложили о своем прибытии и просили выписать пропуска, но на
м ответили, чтобы ждали вызова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44