Тем не менее, принимая во внимание сложность усло-
вий, в которых, очевидно, совершается образование форм речи,
нельзя, по моему мнению, в известных случаях, даже здесь от-
рицать без дальнейших рассуждений возможность совместного
действия звуковых ассоциаций и ассоциаций по значению. При-
мером такого совместного влияния тех и других ассоциаций мо-
жет, пожалуй, служить образовавшийся в нововерхненемецком
наречии из ассимилированного из латинского языка глагола
<р1а еп> - мучить, терзать, (<Р1а е=р1а а>, удар) учащатель-
ный глагол <р1асЬеп> = в собственном смысле - наклеивать, в
фигуральном - мучить, терзать. Но раз возникла такая учаща-
тельная форма, то, по аналогии, мы естественным образом
должны были образовать форму <ЬНс^еп> (нагибаться) от <Ые-
еп> (гнуть), форму <асЬтОсЬеп> (украшать) от <асИтше^еп>
(гнуть) и т. д. Однако должна ли вообще образоваться в данном
случае учащательная форма? И нельзя ли объяснить подражани-
ем уже существующим образцам то обстоятельство, что такой по
аналогии с другими учащательными глаголами образовавшийся
переход звуков сделал слово и с фонетической стороны адекват-
ным выражением оттенков понятия. Сделав это предположение,
мы не будем уже отрицать также возможность и того, что такие
учащательные формы первоначально образовались для тех поня-
тий, для которых усиление звука являлось своего рода звуковой
К вопросу о происхождении языка
метафорой, и лишь впоследствии, при дальнейшем распростра-
нении этого явления, такое происхождение было вытеснено чис-
тыми звуковыми ассоциациями. Конечно, такое объяснение весь-
ма проблематично, так как дело идет о единичном феномене. Но
при столь сложных явлениях, как в языке, мы никогда не
должны забывать, что указание одного условия не исключает
влияния других условий; поэтому хотя распространение извест-
ного явления языка через звуковые ассоциации и объясняет факт
именно этого распространения, но нисколько не делает понят-
ным происхождение самого явления. Мы наблюдаем здесь со-
вершенно то же, что и в <Ьо1а (1е ГшйЬайоп> французских со-
циологов: эти законы тоже должны объяснить всевозможные
социальные явления, но к сожалению оставляют совершенно
неизвестным, как произошло то, что должно распространяться
через подражание.
Исходя из этой точки зрения, я могу добавить еще несколько
слов в пользу звуковых метафор в еврейских формах спряжения,
в предположении которых я схожусь, впрочем, с выдающимся
современным знатоком еврейского языка Эд. Кёнигом. Известно,
что в еврейском языке имеются характерные фонетические изме-
нения в конечных согласных двухсложных глагольных корней,
идущие параллельно с изменениями значения. Эти изменения мо-
гут послужить лучшим, чем ономатопоэтические новые образова-
ния в немецком языке, примером того явления языка, которое я
выше назвал звуковой метафорой, потому что в них еще менее
можно заподозрить действительное звукоподражание. Возьмем,
например, такой ряд слов, как рага (развязывать), рагай (разде-
лять), рагаз (рассеивать), рагаН (ломать), рагаг (расщеплять) и т. д.
Одна из этих форм, взятая в отдельности, могла бы, конечно,
быть совершенно лишенною смысла. Но если рассматривать их в
связи, то едва ли можно сомневаться в связи фонетических из-
менений и изменений смысла, тем более, что различные ряды, в
которых фонетические изменения протекают аналогичным обра-
зом, поддерживают в этом случае друг друга. С той же точки
зрения мы можем рассматривать и формы пиэль, пуаль, ги-
филь , гофаль и т. д. еврейского глагола, не упуская однако из
виду и компликацию с чисто звуковыми ассоциациями, при чем
^ Р1ё1, Риа1, Н1рЫ1, НорЬа1 - формы спряжений в древнееврейском
языке, соответствующие нашим залогам. Лрцлеч. перев.
242
В. Вундт <Проблемы психологии народов>
параллелизм фонетических изменений и изменений смысла с
одной стороны и чисто звуковые ассоциации - с другой то пере-
крещиваются, то помогают друг другу. О звуке у формы пуаль,
как страдательного залога, была речь уже выше: это то же
углубление гласного звука, которое как выражение страдания
распространено в значительном числе африканских наречий, в
языках же и наречиях Судана тесно связано с аналогичными
обозначениями качеств и свойств предмета. Дальнейшее доказа-
тельство в пользу содействия таких основанных на чувствовани-
ях ассоциаций можно видеть в том, что на закономерном пути
этих глагольных изменений иногда из форм, лишенных всякой
связи между звуком и значением, образуются наклонения, оно-
матопоэтический характер которых тотчас же улавливается
ухом. Так, напр., едва ли кто усмотрит звуковую метафору в
таких формах, как ага тащить, га1а1 звенеть. Напротив, едва
ли можно отрицать наличность её в соответствующих пильпель-
формах агаг ворковать, 211201 звонить^.
В виду этого необходимо, конечно, требовать, чтобы всякий
исследователь происхождения и значения форм речи прежде
всего принимал во внимание их историческое развитие. Однако
история эволюции речи и, к сожалению, мало еще разработан-
ная история эволюции значения слов, сами по себе взятые, недо-
статочны для объяснения таких явлений, в развитие которых
непрестанно вторгаются отчасти физические, отчасти психичес-
кие условия. Так как я настойчиво подчеркиваю эту точку зре-
ния, то не думаю, чтобы сделанный мне однажды упрек в том,
К вопросу о происхождении языка
Переводчик счел здесь необходимым исправить явно неверно напе-
чатанный текст Вундта. Вместо <Рв1ре1Гоппеп> в переводе поставлено
<пильпель> и вместо <атаг> - < агаг>. В оправдание сошлемся на зна-
менитую грамматику древнееврейского языка Гезениуса, 55. Перера-
ботавший после смерти Гезениуса (1842) его грамматику Рёдигер вос-
пользовался той же монографией Потта об удвоении, что и Вундт, ссы-
лающийся на нее. Поэтому примеры у них одни те же. По английскому
изданию Гезениуса 1880 г. (Ое5еп1и5НеЬге\?Огаттаг1гап51а{е<1ГготКоес11ег'5
есШюп Ьу 0ау!е5, р. 141) соответствующее место читается таким образом:
РНре1 15 {оппей Ьу ^оиЫт Ьо1Ь оГ {Ье еиепНа) 5{ет-1еПег5... ТЫх аЬо 15 ихес) оГ
то1юп ^и1с1<:1у гереа1ес1, \уЫсЬ а11 1ап иа е5 аге ргопе 1о ехргеэх Ьу гере1Пюп оГ {Ье
хате 5оип(1.... ^^ 1о ппс1е. "^ 1о иг1е> и мн. др. примеры. Сравн. ^'ип(Й,
Уо1Ьегр5усЬо1о 1е, 1 , 350, где напечатано Ро1ре1, но агаг. Примеч. пере-
водчика.
будто я стараюсь исключить историю из интерпретации языка,
был справедлив. Историческое языковедение само все более и
более чувствует потребность в психологическом объяснении и
поэтому видит себя вынужденным обращать внимание на дей-
ствующие еще и в современном языке силы новообразования и
изменения; именно по этой причине, к счастью, исчезло, нако-
нец, некогда облюбованное историками языка представление о
таинственном, непостижимом для нас первобытном состоянии,
послужившем исходным пунктом всякого исторического разви-
тия. Сам Герман Пауль в своих <Рг1п21р1еп йег вргасЬ^еасМсЬ^е>
указал на то, насколько богатые данные можем мы извлечь из
фактов живых языков; в этом его особая заслуга. Однако с этим
плодотворным для дальнейшей работы указанием лишь отчасти
согласуется его методологический основной принцип, согласно
которому современный нам фазис развития языка нужно интер-
претировать, исходя исключительно из истории. Этот принцип
нуждается в дополнении через свое обращение: прошлое языка
можно понять, лишь исходя из мотивов, определяющих также
его настоящее. Но каким образом, не прибегая к психологии,
возможно умозаключать обратно к этим, большей частью психи-
ческим, мотивам, это для меня непонятно.
Несколько односторонний историзм, - в свое время вполне
принятый в языковедении, да и в настоящее время иногда при-
меняемый там, где он не устарел еще благодаря хотя бы ценным
работам германистов, нередко ведет, к сожалению, к дальней-
шей односторонности: индогерманист принимает во внимание в
своей области разве еще работу специалиста по семитическим
языкам, и обратно. Другие области языковедения, в особенности
языки так называемых первобытных народов, не считаются до-
стойными внимания, потому что они будто бы <не имеют ис-
тории>. Однако это утверждение не выдерживает критики. Ко-
нечно, опирающаяся на более или менее надежные свидетельства
история у многих из этих народов, о языке которых идет здесь
речь, охватывает собою лишь очень незначительный период
прошлого. Но разве мы знаем историю индогерманцев того вре-
мени, к которому относится древнейшая история их языков?
Наоборот, большая часть заключений наших относительно этого
первобытного времени сделана, как известно, на основании ана-
лиза языка. История языка и история народа - далеко не одно
В. Вундт <Проблемы психологии народов>
и то же. Источники истории языка даны нам, независимо от
всякой традиции в различии диалектов, в отношении известного
языка к другим, наконец, отчасти в допускающих доказатель-
ство изменениях, которым язык подвергся в начальные стадии
своего развития. Но в этом смысле слова мы располагаем ис-
торией языка не только культурных народов, так как ценные
вклады в нее вносят также многочисленные языки первобытных
народов благодаря многим сравнительным лингвистическим ис-
следованиям, не уступающим уже существенно в строгости мето-
дологии аналогичным отраслям индогерманской филологии.
Я напомню лишь из опубликованных в последние годы работ
труды К. Мейнгофа о наречиях группы банту, Д. Вестерма-
на о языке того-негров (Еууе-ЗргасЬе) и языке фульфульде,
П. В. Шмидта о языках и наречиях Индонезии и Океании и мн.
др. Языки первобытных народов, как ни уступают они во многих
отношениях более богатым языкам культурных наций, в одном
отношении во всяком случае представляются бесконечно более
удобными для психологического исследования: во многих формах
выражения понятий в них чаще замечается еще сродство между
звуком и его значением, чем это бывает в языках культурных
народов. Первобытные языки часто еще сохраняют на себе отпеча-
ток той стадии развития языка, на которой непосредственно из
интуиции возникающее стремление к словообразованию чаще
проявляется в своей нетронутой, не искаженной традицией и
культурой силе, как это до известной степени можно наблюдать
даже в нашем народном языке в его отношении к литературному.
Прежде всего в тех случаях, когда ставится вопрос о <проис-
хождении языка>, не следует поэтому, по моему мнению, игнори-
ровать эти, - несмотря на долгий период развития, который и
они имеют за собой, - все же во многих отношениях более перво-
бытные и до известной степени более наивные формы речи.
Племени Фула, пулло=коричневый, феллата, феллани в централь-
ном и западном Судане. Примеч. переводчика.
III
ИНДИВИДУУМ И НАЦИЯ
1. ИНДИВИДУАЛИЗМ В ПРЕДАНИИ И В ИСТОРИИ
Существует естественная, всюду распространеиная, характерная
для наивного миропонимания склонность приписывать всякое
ценное или важное, значительное изобретение - личности как
творцу его. Так, уже первобытный миф создает образ <спасителя
человечества>, который принес огонь, изобрел оружие и орудия,
ввел религиозные церемонии, культ. События, почему-либо
глубже запечатлевшиеся в народной памяти, сага также связы-
вает с именами отдельных героев. Еще у китайцев их былые
властители считались творцами их древнейшей культуры, в за-
мечательном слиянии образов мифического спасителя и сказоч-
ного героя. Один из этих властителей создал, по китайскому
преданию, язык, другой изобрел письмо, третий ввел земледе-
лие. В более поздние времена место этих былинных героев за-
ступает избранный народ. Так, например, библейское сказание о
творении мира и о временах патриархов столь же идет навстречу
первобытной потребности в объяснении, сколько само, в свою
очередь, служит главной опорой подобных представлений. В
глазах современной науки, правда, эта роль израильского народа
давно сыграна; но среди других древних народов Востока и до
наших дней находятся преемники израильтян в притязаниях на
звание первого культурного народа. Различие - не в пользу
этих последующих народов - лишь в том, что ни один из них не
мог столь неоспоримо, как народ Ветхого Завета, утверждать
свое право на первенство. Кроме того, мнения о том, где зароди-
лась культура, менялись, по большей части, сообразно с тем,
куда направлялись исследования заинтересованных ученых или,
В. Вундт <Проблемы психологии народов>
Индивидуализм, в предании и в истории
в тех случаях, когда отдельный взгляд приобретал большое рас-
пространение, сообразно с той страной, на которую в данный
момент было обращено внимание ученого мира. Таким образом,
Индия, Египет, Вавилония последовательно считались колыбе-
лью высших духовных приобретений человечества, отчасти же
считаются и до сих пор. Конечно, эта смена воззрений имеет
полное оправдание в результатах прогрессирующего изучения
древности. Но склонность считать такую колыбель культуры
исходным пунктом всякой религии, искусства и науки является
в то же время, пожалуй, бессознательным возвращением к кругу
библейских представлений о происхождении; но такое представ-
ление, продуманное до конца, неизбежно приводит к наименее
приемлемой из всех теорий о происхождении культуры, к теории
изобретения.
Удивительно, что такая точная, всюду на критическое иссле-
дование опирающаяся наука как филология, сходится в этом
пункте с наивными представлениями о колыбели культуры че-
ловечества; укажем два мотива этого явления, чтобы сделать его
понятным. Во-первых, по неизменному закону интеллектуальной
деятельности, всякое сужение круга зрения влечет за собою кон-
центрацию интереса, имеющую решающее значение для сужде-
ния о ценности предмета. Но в этой концентрации интереса
встречаются начало и конец: наивное воззрение, переносящее
индивидуальный опыт в историю человечества, с одной стороны,
и изощренное до высшего совершенства специальное исследова-
ние. Видоизменяя известную пословицу: <из-за деревьев леса не
видно> можно сказать о специалисте, что он, погруженный в
рассматривание отдельного дерева, вообще не замечает, что он в
лесу. Вторым же основанием к этому служит метод филологиче-
ского исследования, несомненно воспитывающий в духе строгой
концентрации на частностях. Эта важная, и для науки в высшей
степени благотворная особенность филологического исследования
имеет однако и обратную сторону, быть может присущую ему
более, чем другим методам научной работы. Свою ближайшую
задачу филологическое исследование усматривает в критическом
анализе и истолковании продуктов духа, причем особенно ста-
рается опять-таки выделить частности во всем их своеобразии.
Но такой метод работы неизбежно переносится на предмет и
определяет его оценку. Это с точки зрения специальных задач
исследования оправдываемое до известной степени сужение гори-
зонта легко подменяется другим мотивом, которому уже трудно
подыскать какое-либо оправдание: самим объектам, составляю-
щим содержание исследования, приписывается согласное с ре-
флексией происхождение, которое возможно больше приближает
их к деятельности исследующего филолога. И, подобно тому как
эта деятельность предполагает напряжение индивидуальных ду-
ховных сил, точно так же склоняются, в конце концов, к приз-
нанию, что всякий продукт человеческого духа, как и где он нам
ни встретился бы, приводит к индивидуальному творцу его и, в
крайнем случае, к ограниченному числу индивидуумов. К этому
присоединяется, так сказать, цеховой интеллектуализм филолога
и, как естественное его дополнение, по большей части резко вы-
раженный индивидуализм, который еще более вкореняется бла-
годаря постоянным занятиям, посвященным духовным творениям
действительно индивидуального происхождения. В одной статье
о методологии Герман Пауль, например, следующим образом
объясняет сущность филологической интерпретации: <мы пони-
маем известный текст, когда в нашей душе возникают как раз те
ассоциации представлений, которые автор хотел вызвать в душе
читателей>^. Это определение вполне приложимо к каким-нибудь
дидактическим, учебным сочинениям. Всякий однако, кто
сколько-нибудь может перенестись в душу поэта, согласится с
тем, что лирический или даже эпический и драматический поэт
в моменты своего вдохновенного творчества нисколько не забо-
тится о намеренном воздействии на других. Но для филолога-
интерпретатора интеллектуальная работа, путем которой он
должен добиться понимания известного творения духа, незамет-
но переходит в соответствующую интеллектуальную работу са-
мого творца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
вий, в которых, очевидно, совершается образование форм речи,
нельзя, по моему мнению, в известных случаях, даже здесь от-
рицать без дальнейших рассуждений возможность совместного
действия звуковых ассоциаций и ассоциаций по значению. При-
мером такого совместного влияния тех и других ассоциаций мо-
жет, пожалуй, служить образовавшийся в нововерхненемецком
наречии из ассимилированного из латинского языка глагола
<р1а еп> - мучить, терзать, (<Р1а е=р1а а>, удар) учащатель-
ный глагол <р1асЬеп> = в собственном смысле - наклеивать, в
фигуральном - мучить, терзать. Но раз возникла такая учаща-
тельная форма, то, по аналогии, мы естественным образом
должны были образовать форму <ЬНс^еп> (нагибаться) от <Ые-
еп> (гнуть), форму <асЬтОсЬеп> (украшать) от <асИтше^еп>
(гнуть) и т. д. Однако должна ли вообще образоваться в данном
случае учащательная форма? И нельзя ли объяснить подражани-
ем уже существующим образцам то обстоятельство, что такой по
аналогии с другими учащательными глаголами образовавшийся
переход звуков сделал слово и с фонетической стороны адекват-
ным выражением оттенков понятия. Сделав это предположение,
мы не будем уже отрицать также возможность и того, что такие
учащательные формы первоначально образовались для тех поня-
тий, для которых усиление звука являлось своего рода звуковой
К вопросу о происхождении языка
метафорой, и лишь впоследствии, при дальнейшем распростра-
нении этого явления, такое происхождение было вытеснено чис-
тыми звуковыми ассоциациями. Конечно, такое объяснение весь-
ма проблематично, так как дело идет о единичном феномене. Но
при столь сложных явлениях, как в языке, мы никогда не
должны забывать, что указание одного условия не исключает
влияния других условий; поэтому хотя распространение извест-
ного явления языка через звуковые ассоциации и объясняет факт
именно этого распространения, но нисколько не делает понят-
ным происхождение самого явления. Мы наблюдаем здесь со-
вершенно то же, что и в <Ьо1а (1е ГшйЬайоп> французских со-
циологов: эти законы тоже должны объяснить всевозможные
социальные явления, но к сожалению оставляют совершенно
неизвестным, как произошло то, что должно распространяться
через подражание.
Исходя из этой точки зрения, я могу добавить еще несколько
слов в пользу звуковых метафор в еврейских формах спряжения,
в предположении которых я схожусь, впрочем, с выдающимся
современным знатоком еврейского языка Эд. Кёнигом. Известно,
что в еврейском языке имеются характерные фонетические изме-
нения в конечных согласных двухсложных глагольных корней,
идущие параллельно с изменениями значения. Эти изменения мо-
гут послужить лучшим, чем ономатопоэтические новые образова-
ния в немецком языке, примером того явления языка, которое я
выше назвал звуковой метафорой, потому что в них еще менее
можно заподозрить действительное звукоподражание. Возьмем,
например, такой ряд слов, как рага (развязывать), рагай (разде-
лять), рагаз (рассеивать), рагаН (ломать), рагаг (расщеплять) и т. д.
Одна из этих форм, взятая в отдельности, могла бы, конечно,
быть совершенно лишенною смысла. Но если рассматривать их в
связи, то едва ли можно сомневаться в связи фонетических из-
менений и изменений смысла, тем более, что различные ряды, в
которых фонетические изменения протекают аналогичным обра-
зом, поддерживают в этом случае друг друга. С той же точки
зрения мы можем рассматривать и формы пиэль, пуаль, ги-
филь , гофаль и т. д. еврейского глагола, не упуская однако из
виду и компликацию с чисто звуковыми ассоциациями, при чем
^ Р1ё1, Риа1, Н1рЫ1, НорЬа1 - формы спряжений в древнееврейском
языке, соответствующие нашим залогам. Лрцлеч. перев.
242
В. Вундт <Проблемы психологии народов>
параллелизм фонетических изменений и изменений смысла с
одной стороны и чисто звуковые ассоциации - с другой то пере-
крещиваются, то помогают друг другу. О звуке у формы пуаль,
как страдательного залога, была речь уже выше: это то же
углубление гласного звука, которое как выражение страдания
распространено в значительном числе африканских наречий, в
языках же и наречиях Судана тесно связано с аналогичными
обозначениями качеств и свойств предмета. Дальнейшее доказа-
тельство в пользу содействия таких основанных на чувствовани-
ях ассоциаций можно видеть в том, что на закономерном пути
этих глагольных изменений иногда из форм, лишенных всякой
связи между звуком и значением, образуются наклонения, оно-
матопоэтический характер которых тотчас же улавливается
ухом. Так, напр., едва ли кто усмотрит звуковую метафору в
таких формах, как ага тащить, га1а1 звенеть. Напротив, едва
ли можно отрицать наличность её в соответствующих пильпель-
формах агаг ворковать, 211201 звонить^.
В виду этого необходимо, конечно, требовать, чтобы всякий
исследователь происхождения и значения форм речи прежде
всего принимал во внимание их историческое развитие. Однако
история эволюции речи и, к сожалению, мало еще разработан-
ная история эволюции значения слов, сами по себе взятые, недо-
статочны для объяснения таких явлений, в развитие которых
непрестанно вторгаются отчасти физические, отчасти психичес-
кие условия. Так как я настойчиво подчеркиваю эту точку зре-
ния, то не думаю, чтобы сделанный мне однажды упрек в том,
К вопросу о происхождении языка
Переводчик счел здесь необходимым исправить явно неверно напе-
чатанный текст Вундта. Вместо <Рв1ре1Гоппеп> в переводе поставлено
<пильпель> и вместо <атаг> - < агаг>. В оправдание сошлемся на зна-
менитую грамматику древнееврейского языка Гезениуса, 55. Перера-
ботавший после смерти Гезениуса (1842) его грамматику Рёдигер вос-
пользовался той же монографией Потта об удвоении, что и Вундт, ссы-
лающийся на нее. Поэтому примеры у них одни те же. По английскому
изданию Гезениуса 1880 г. (Ое5еп1и5НеЬге\?Огаттаг1гап51а{е<1ГготКоес11ег'5
есШюп Ьу 0ау!е5, р. 141) соответствующее место читается таким образом:
РНре1 15 {оппей Ьу ^оиЫт Ьо1Ь оГ {Ье еиепНа) 5{ет-1еПег5... ТЫх аЬо 15 ихес) оГ
то1юп ^и1с1<:1у гереа1ес1, \уЫсЬ а11 1ап иа е5 аге ргопе 1о ехргеэх Ьу гере1Пюп оГ {Ье
хате 5оип(1.... ^^ 1о ппс1е. "^ 1о иг1е> и мн. др. примеры. Сравн. ^'ип(Й,
Уо1Ьегр5усЬо1о 1е, 1 , 350, где напечатано Ро1ре1, но агаг. Примеч. пере-
водчика.
будто я стараюсь исключить историю из интерпретации языка,
был справедлив. Историческое языковедение само все более и
более чувствует потребность в психологическом объяснении и
поэтому видит себя вынужденным обращать внимание на дей-
ствующие еще и в современном языке силы новообразования и
изменения; именно по этой причине, к счастью, исчезло, нако-
нец, некогда облюбованное историками языка представление о
таинственном, непостижимом для нас первобытном состоянии,
послужившем исходным пунктом всякого исторического разви-
тия. Сам Герман Пауль в своих <Рг1п21р1еп йег вргасЬ^еасМсЬ^е>
указал на то, насколько богатые данные можем мы извлечь из
фактов живых языков; в этом его особая заслуга. Однако с этим
плодотворным для дальнейшей работы указанием лишь отчасти
согласуется его методологический основной принцип, согласно
которому современный нам фазис развития языка нужно интер-
претировать, исходя исключительно из истории. Этот принцип
нуждается в дополнении через свое обращение: прошлое языка
можно понять, лишь исходя из мотивов, определяющих также
его настоящее. Но каким образом, не прибегая к психологии,
возможно умозаключать обратно к этим, большей частью психи-
ческим, мотивам, это для меня непонятно.
Несколько односторонний историзм, - в свое время вполне
принятый в языковедении, да и в настоящее время иногда при-
меняемый там, где он не устарел еще благодаря хотя бы ценным
работам германистов, нередко ведет, к сожалению, к дальней-
шей односторонности: индогерманист принимает во внимание в
своей области разве еще работу специалиста по семитическим
языкам, и обратно. Другие области языковедения, в особенности
языки так называемых первобытных народов, не считаются до-
стойными внимания, потому что они будто бы <не имеют ис-
тории>. Однако это утверждение не выдерживает критики. Ко-
нечно, опирающаяся на более или менее надежные свидетельства
история у многих из этих народов, о языке которых идет здесь
речь, охватывает собою лишь очень незначительный период
прошлого. Но разве мы знаем историю индогерманцев того вре-
мени, к которому относится древнейшая история их языков?
Наоборот, большая часть заключений наших относительно этого
первобытного времени сделана, как известно, на основании ана-
лиза языка. История языка и история народа - далеко не одно
В. Вундт <Проблемы психологии народов>
и то же. Источники истории языка даны нам, независимо от
всякой традиции в различии диалектов, в отношении известного
языка к другим, наконец, отчасти в допускающих доказатель-
ство изменениях, которым язык подвергся в начальные стадии
своего развития. Но в этом смысле слова мы располагаем ис-
торией языка не только культурных народов, так как ценные
вклады в нее вносят также многочисленные языки первобытных
народов благодаря многим сравнительным лингвистическим ис-
следованиям, не уступающим уже существенно в строгости мето-
дологии аналогичным отраслям индогерманской филологии.
Я напомню лишь из опубликованных в последние годы работ
труды К. Мейнгофа о наречиях группы банту, Д. Вестерма-
на о языке того-негров (Еууе-ЗргасЬе) и языке фульфульде,
П. В. Шмидта о языках и наречиях Индонезии и Океании и мн.
др. Языки первобытных народов, как ни уступают они во многих
отношениях более богатым языкам культурных наций, в одном
отношении во всяком случае представляются бесконечно более
удобными для психологического исследования: во многих формах
выражения понятий в них чаще замечается еще сродство между
звуком и его значением, чем это бывает в языках культурных
народов. Первобытные языки часто еще сохраняют на себе отпеча-
ток той стадии развития языка, на которой непосредственно из
интуиции возникающее стремление к словообразованию чаще
проявляется в своей нетронутой, не искаженной традицией и
культурой силе, как это до известной степени можно наблюдать
даже в нашем народном языке в его отношении к литературному.
Прежде всего в тех случаях, когда ставится вопрос о <проис-
хождении языка>, не следует поэтому, по моему мнению, игнори-
ровать эти, - несмотря на долгий период развития, который и
они имеют за собой, - все же во многих отношениях более перво-
бытные и до известной степени более наивные формы речи.
Племени Фула, пулло=коричневый, феллата, феллани в централь-
ном и западном Судане. Примеч. переводчика.
III
ИНДИВИДУУМ И НАЦИЯ
1. ИНДИВИДУАЛИЗМ В ПРЕДАНИИ И В ИСТОРИИ
Существует естественная, всюду распространеиная, характерная
для наивного миропонимания склонность приписывать всякое
ценное или важное, значительное изобретение - личности как
творцу его. Так, уже первобытный миф создает образ <спасителя
человечества>, который принес огонь, изобрел оружие и орудия,
ввел религиозные церемонии, культ. События, почему-либо
глубже запечатлевшиеся в народной памяти, сага также связы-
вает с именами отдельных героев. Еще у китайцев их былые
властители считались творцами их древнейшей культуры, в за-
мечательном слиянии образов мифического спасителя и сказоч-
ного героя. Один из этих властителей создал, по китайскому
преданию, язык, другой изобрел письмо, третий ввел земледе-
лие. В более поздние времена место этих былинных героев за-
ступает избранный народ. Так, например, библейское сказание о
творении мира и о временах патриархов столь же идет навстречу
первобытной потребности в объяснении, сколько само, в свою
очередь, служит главной опорой подобных представлений. В
глазах современной науки, правда, эта роль израильского народа
давно сыграна; но среди других древних народов Востока и до
наших дней находятся преемники израильтян в притязаниях на
звание первого культурного народа. Различие - не в пользу
этих последующих народов - лишь в том, что ни один из них не
мог столь неоспоримо, как народ Ветхого Завета, утверждать
свое право на первенство. Кроме того, мнения о том, где зароди-
лась культура, менялись, по большей части, сообразно с тем,
куда направлялись исследования заинтересованных ученых или,
В. Вундт <Проблемы психологии народов>
Индивидуализм, в предании и в истории
в тех случаях, когда отдельный взгляд приобретал большое рас-
пространение, сообразно с той страной, на которую в данный
момент было обращено внимание ученого мира. Таким образом,
Индия, Египет, Вавилония последовательно считались колыбе-
лью высших духовных приобретений человечества, отчасти же
считаются и до сих пор. Конечно, эта смена воззрений имеет
полное оправдание в результатах прогрессирующего изучения
древности. Но склонность считать такую колыбель культуры
исходным пунктом всякой религии, искусства и науки является
в то же время, пожалуй, бессознательным возвращением к кругу
библейских представлений о происхождении; но такое представ-
ление, продуманное до конца, неизбежно приводит к наименее
приемлемой из всех теорий о происхождении культуры, к теории
изобретения.
Удивительно, что такая точная, всюду на критическое иссле-
дование опирающаяся наука как филология, сходится в этом
пункте с наивными представлениями о колыбели культуры че-
ловечества; укажем два мотива этого явления, чтобы сделать его
понятным. Во-первых, по неизменному закону интеллектуальной
деятельности, всякое сужение круга зрения влечет за собою кон-
центрацию интереса, имеющую решающее значение для сужде-
ния о ценности предмета. Но в этой концентрации интереса
встречаются начало и конец: наивное воззрение, переносящее
индивидуальный опыт в историю человечества, с одной стороны,
и изощренное до высшего совершенства специальное исследова-
ние. Видоизменяя известную пословицу: <из-за деревьев леса не
видно> можно сказать о специалисте, что он, погруженный в
рассматривание отдельного дерева, вообще не замечает, что он в
лесу. Вторым же основанием к этому служит метод филологиче-
ского исследования, несомненно воспитывающий в духе строгой
концентрации на частностях. Эта важная, и для науки в высшей
степени благотворная особенность филологического исследования
имеет однако и обратную сторону, быть может присущую ему
более, чем другим методам научной работы. Свою ближайшую
задачу филологическое исследование усматривает в критическом
анализе и истолковании продуктов духа, причем особенно ста-
рается опять-таки выделить частности во всем их своеобразии.
Но такой метод работы неизбежно переносится на предмет и
определяет его оценку. Это с точки зрения специальных задач
исследования оправдываемое до известной степени сужение гори-
зонта легко подменяется другим мотивом, которому уже трудно
подыскать какое-либо оправдание: самим объектам, составляю-
щим содержание исследования, приписывается согласное с ре-
флексией происхождение, которое возможно больше приближает
их к деятельности исследующего филолога. И, подобно тому как
эта деятельность предполагает напряжение индивидуальных ду-
ховных сил, точно так же склоняются, в конце концов, к приз-
нанию, что всякий продукт человеческого духа, как и где он нам
ни встретился бы, приводит к индивидуальному творцу его и, в
крайнем случае, к ограниченному числу индивидуумов. К этому
присоединяется, так сказать, цеховой интеллектуализм филолога
и, как естественное его дополнение, по большей части резко вы-
раженный индивидуализм, который еще более вкореняется бла-
годаря постоянным занятиям, посвященным духовным творениям
действительно индивидуального происхождения. В одной статье
о методологии Герман Пауль, например, следующим образом
объясняет сущность филологической интерпретации: <мы пони-
маем известный текст, когда в нашей душе возникают как раз те
ассоциации представлений, которые автор хотел вызвать в душе
читателей>^. Это определение вполне приложимо к каким-нибудь
дидактическим, учебным сочинениям. Всякий однако, кто
сколько-нибудь может перенестись в душу поэта, согласится с
тем, что лирический или даже эпический и драматический поэт
в моменты своего вдохновенного творчества нисколько не забо-
тится о намеренном воздействии на других. Но для филолога-
интерпретатора интеллектуальная работа, путем которой он
должен добиться понимания известного творения духа, незамет-
но переходит в соответствующую интеллектуальную работу са-
мого творца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38