Позвал он на Совет самых влиятельных лиц государства --
Жену, Зятя, Племянника, Свояка, Кума, Сотрудника и многих других, которые
знали, где находится Заграница, что в ней едят, в чем в ней ходют. Хочу,
сказал он, дырку в Европу сверлить. Давно пора, заорали советники, и
разъехались по Загранице. Дырку сверлили по теории. С клапаном. Клапан
открывался туда и закрывался обратно. Где было "туда" и где "обратно",
засекретили так, что теперь сами не знают, что есть "туда" и что есть
"обратно". И потому на всякий случай решили не пускать ни туда, ни обратно.
Но было уже поздно. Прогресс все равно начался. Первым делом за границу
уехал Хор писка и тряски и ездит по ней безвъездно до сих пор. Время от
времени сотрудники Хора наезжают в Ибанск сдать валюту и сведения, загнать
заграничное тряпье и получить дальнейшие задания. Но их тут же отправляют
обратно (или туда?). Вслед за Хором уехала Академия Наук, которая сразу же
приняла участие в коллоквиуме и установила контакты, сохранив в непорочности
свою принципиальную позицию: в контакты не вступать. Наша задача, сказал
Академик, донести на них, прошу прощения, донести до них свое слово. И он
донес на Социолога за то, что тот не дал должный отпор, а Социолог в
отместку донес на Мыслителя, что тот вел себя неправильно (Мыслитель сходил
в бордель без Социолога). И Мыслитель после этого жаловался Социологу, что
его почему-то перестали пускать за границу, к которой он привык и жизни без
которой уже не мыслил. Социолог обещал выяснить и помочь.
БЕЗДЕЛЬЕ -- НАЧАЛО ТВОРЧЕСТВА
Ты опять бездельничаешь, говорит Мазила. Бездельничаю я всегда, говорит
Болтун. Сейчас мне за это только деньги не платят. А как же живешь, говорит
Мазила. Кое-как, говорит Болтун. Переводы. Закрытые рецензии. "Соавторство"
за половину гонорара без упоминания фамилии. Одному болвану докторскую
диссертацию "отредактировал". Ты хорошо знаком с моим творчеством, говорит
Мазила. Напиши от нечего делать что-нибудь по этому поводу. Чтобы писать об
искусстве, надо хотя бы немного знать язык эстетики и искусствоведения,
говорит Болтун. А я отношусь к нему с полным отвращением. Прекрасно, говорит
Мазила. Теперь непрофессионалы пишут об искусстве интереснее профессионалов.
Кроме того, говорит Болтун, для этого нужен какой-то талант. А я в принципе
антилитературен. На литературные красоты мне наплевать, говорит Мазила.
Пиши, что в голову придет. Не обязательно обо мне. Ладно, говорит Болтун,
попробую.
ПСЕВДОНИМ
В полном соответствии с методами современной науки, писал Болтун, буду
обозначать Мазилу для неузнаваемости термином ЭН. Чтобы легче было отличать
обрывки моего сочинения об ЭН от прочих обрывков рукописи, буду выделять их
звездочкой. Их можно не читать. Их можно было бы и не писать. Но я обещал ЭН
это сделать, и как человек, по мнению начальства, неблагонадежный, привык
свое слово держать. Как говорили наши предки, назвался груздем -- полезай в
кузовок. Правда, что такое груздь, теперь этого не знают даже в Министерстве
даров природы. Один мой знакомый крупный лингвист сказал, что это, по всей
вероятности, нарушитель порядка, так как слово "кузовок" есть явная
трансформация слова "кутузка". Устрашившись такой ассоциации, я побежал
домой и фразу о мудрости предков на всякий случай вычеркнул. Тем более
намеки на предков не столь уж безобидны, как это кажется на первый взгляд.
Предки предкам рознь.
Я[x]
Одна монография об одном великом Ученом начинается с того, что автор
долго и нудно рассказывает, когда и где он родился, когда заболел свинкой и
каким чудом вылечился от поноса, кто была его бабка по матери, где служил
его отец, при каких обстоятельствах он женился на его предполагаемой маме.
Лишь где-то на сороковой странице автор пишет, что он познакомился со
знаменитой работой Ученого, и она произвела на него сильное впечатление,
поскольку мысли Ученого полностью совпадали с теми воззрениями на мир,
которые у самого автора уже сложились к этому времени. Так что если я свое
исследование творчества ЭН начну с описания своего "Я", то я не буду в этом
оригинален. Тем более я в некотором роде есть типичный потребитель продуктов
творчества ЭН, и мои разговоры о себе можно рассматривать как примитивный
способ обобщения. А мою концепцию творчества ЭН можно рассматривать как
потребительскую.
Итак, в соответствии с классической традицией сочинений о великих
людях, я начинаю с описания того, что такое "Я". Я -- человек, у которого во
дворе под окнами год назад выкопали огромную яму и второй год никак не могут
засыпать. Обещали к празднику. Праздник прошел. Обещали к другому. И этот
прошел. Надо ждать следующего. Но мы к яме привыкли. И если ее на самом деле
засыплют, то нам будет чего-то не хватать. Несколько раз в месяц во двор
приезжает бульдозер, фырчит минут десять, затем ломается или заваливается в
яму. Часа через два приезжает другой бульдозер побольше и с ним приходит
человек десять всякого народу. Они садятся невдалеке от ямы. Курят. Потом
уходят. К вечеру возвращаются навеселе. Большой бульдозер вытаскивает
маленький из ямы, и все удаляются куда-то, оставив яму в еще более ужасном
виде.
Пришла из магазина жена. Говорит, опять обсчитали. И оскорбили к тому
же за это. Не жалко копеек. Противно, что все тебя за дурака считают. Я
говорю, плюнь на это. Пора привыкнуть и считать все это нормой. Делай на это
допуск. Написано, что килограмм того-то стоит три рубля, считай, что
девятьсот грамм стоят три с полтиной. У тебя даже кое-что будет оставаться.
Тебе что, говорит жена, тебя еще тогда выдрессировали. А я живой человек.
ДЫРКА В ЕВРОПУ
Через дырку в Европу из Ибанска стали усачиваться картины, рукописи,
скульптуры, иконы, люди. Один тип ухитрился даже тещу протащить с собой --
случай беспрецедентный в мировой истории. Даже при Великом Царе, когда через
границу ездили на волах со всеми чадами и домочадцами, с крупным рогатым
скотом, свиньями, овцами и курами, ничего подобного замечено не было.
Зарубежная пресса писала по этому поводу, что ибанцы молчат-молчат да вдруг
выдадут что-нибудь такое, от чего весь мир содрогается.
Началось все это с сущего пустяка. Один полоумный аспирант, сочинивший
бредовую диссертацию и отчаявшийся ее защитить из-за высказанных в ней
смелых передовых идей, в припадке мании величия закинул рукопись во двор
одного иностранного посольства. Экс-аспиранта забрали тут же. Из здания
посольства вышел иностранец, брезгливо взял двумя пальцами рукопись впавшего
в гениальность экс-аспиранта и выбросил обратно. Экс-аспиранта выпустили и
силой всучили ему его рукопись, которую он упорно отказывался брать,
настаивая на немедленном ее издании на Западе. Слух о событии молниеносно
распространился в среде творческой интеллигенции, и она сделала из него
далеко идущие выводы. Примеру экс-аспиранта последовал Кандидат. Кандидат
написал вполне ортодоксальную книгу, но дерзнул в ней что-то высказать от
своего имени, а не от имени основоположников, которые на эту тему не хотели
и все равно не успели бы ничего высказать. Рукопись была принята к печати в
ибанском ответственном издательстве. Но Кандидат боялся, что она все равно
не пройдет (привычка, оставшаяся от времени Хозяина!), и отнес рукопись за
границу (новые веяния режима Хряка!). После этого Кандидат сильно испугался,
раскаялся и написал обоснованный донос на всех своих друзей, которые не
удержали его от этого шага.
Самый решительный шаг в этом направлении сделал Клеветник. Отсидев
много лет ни за что ни про что, он досконально изучил законы и заявил, что
мы имеем право печатать что угодно и где угодно, лишь бы это не была
государственная тайна и антиибанщина. Главное -- ухитриться передать туда.
Поймают -- не пропустят, и только. Проскочишь -- твоя удача. Клеветник скоро
убедился в своей детской наивности и в мудрости своего деда, который как
аксиому принимал формулу: "Закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло".
Но прогресс уже начался. И потребовались значительные усилия, чтобы его
остановить и ликвидировать его нежелательные последствия.
О том, каких чудовищных размеров достигла пропускная способность дырки
в Европу, свидетельствуют такие факты. Один подпольный художник-модернист
протащил через нее картину площадью в десять раз больше, чем "Сикстинская
Мадонна", а подпольный скульптор-экспрессионист протащил железочугунную
скульптуру весом в десять тонн. Пока скульптора просвечивали рентгеном и
таможенники лазили пальцем в его задний проход, скульптура стояла рядом и
мешала входу-выходу. Наконец, старший начальник разбил об нее лоб и приказал
ее немедленно убрать с дороги на Запад. Через час шедевр был в Европе.
МОЙ ХУДОЖНИК[x]
ЭН говорил, ты только начни, а там из тебя попрет... Судя по всему я
уже начал. И кажется, пора вспомнить о том, ради чего состоялось это начало.
ЭН -- мой художник, в том смысле, что все сделанное им -- это обо мне. О
моей жизни. Не о социальной жизни -- такой жизни у меня нет или она
настолько ничтожна, что ее почти нет. Она так мала, что вообще не может быть
предметом внимания крупного художника. Это о той жизни, которая прошла в
моей голове и не оставила никакого зримого следа в окружающем мире. В этой
воображаемой жизни я сделал много. Я решил сложнейшие проблемы бытия, причем
-- наилучшим образом. Прочитал курс лекций для широкой понимающей аудитории.
Основал интересный журнал. Повысил уровень сельского хозяйства. Сокрушил
полчища хапуг и паразитов. Устроил выставку ЭН. Я даже яму под окнами
засыпал. Когда ЭН рисует или лепит, мне кажется, что он наблюдает
происходящее в моей голове. Чтобы понять суть его творчества, надо сначала
описать социальный тип тех людей, которые могли бы сказать, что ЭН -- "мой
художник". Остальное потом всплывет само собой. Но такой социальный тип еще
не сложился как осознавшее себя массовое явление. Людей, которые
потенциально способны принять ЭН, как своего художника, пока не так уж
много. Еще меньше таких, которые уже сделали это с глубокой искренностью и
верой. Я наблюдал сотни людей, восхищавшихся работами ЭН. Но лишь немногие
из них узнавали в них что-то свое и срастались с ними органически. Я
понимаю, что надо различать чисто эстетическое отношение к произведениям
искусства и их активное жизненное переживание, подобно тому как надо
различать восхищение живописными лохмотьями нищего и сострадание к его
несчастьям. Об эстетической красоте работ ЭН говорят много. Она теперь почти
очевидна. О их жизненной силе я не слышал ничего. Об этом молчат даже
друзья. Я не утверждаю, что произведения ЭН изображают духовную жизнь людей
определенного социального типа. Это было бы просто глупостью. Я утверждаю
лишь то, что в наши дни лишь люди этого социального типа вырабатывают в себе
потенциальную способность получать от произведений ЭН интеллектуальное (а не
чисто эстетическое!) удовлетворение подобное тому, какое получает искренне
верующий и тонко чувствующий человек от хорошей обедни.
ИНТЕРВЬЮ
Если рукопись, картину, скульптуру, икону, тещу и прочие материальные
предметы опытный таможенник в принципе может обнаружить под двойным дном
чемодана или в сувенирной "Матрешке", то остановить поток слов,
устремляющихся на мировую арену из Ибанска в виде интервью, уж не стало
никакой возможности. Ибанцы до того привыкли к интервью, что даже со
знакомыми стали общаться через иностранных журналистов и иностранное радио.
Произвели, допустим, у ибанца А обыск. И правильно сделали, не храни дома и
не передавай другим книгу, не дозволенную к печати. Вместо того, чтобы
ходить по знакомым и всем рассказывать, что с ним стряслось (а умолчать о
таком деле никак нельзя!), А собирает иностранных журналистов, и на другой
день весь мир (в том числе -- и знакомые А), знает об этом выдающемся
событии. Или, допустим, ибанец В захотел съездить за границу (ишь, чего
захотел!), а его не выпустили. И не сказали, почему. Опять-таки кличет В
иностранных журналистов, и на другой день весь мир только и говорит о том,
что В не выпустили за границу. Причем, говорит с таким видом, будто
заграница без В уже жить никак не может. Слово "интервью" стало привычным.
Один персональный пенсионер в поисках общественной уборной обратился к
прохожим с просьбой дать ему интервью на эту тему. Прохожие шарахнулись в
стороны. Подоспевшие на помощь дружинники забрали пенсионера. Хотя тот
поклялся, что он не интеллигент, и в доказательство предъявил засиженный
мухами и клопами диплом Наивысшей Академии Ликвидации Полнейшей
Безграмотности, ему не поверили.
БЫТ[x]
Что так долго, спрашивает меня жена. Очередь, говорю я. Тебе опять два
яйца битых подсунули, говорит она. В магазины тебя пускать нельзя. У тебя на
физиономии написано, что тебя надо обманывать. Мир висит на волоске от
войны, говорю я, а ты -- про битые яйца! Плевать на войну, говорит она.
Заставить бы их побегать по магазинам и поторчать в очередях, они бы живо...
Я представил себе картину. ООН. В очередь за маслом и яйцами стоят
Киссинджер, Садат, Помпиду и прочие. Голда Меир их обсчитывает. Черчилль
лезет без очереди, уверяя, что он опаздывает на работу и что дома у него
грудной младенец плачет. Кстати, говорит жена, ты собирался поговорить с Г
насчет сына. Не забывай, в этом году детям интеллигентов прямо из
десятилетки без связей путь в институты практически закрыт. А если в
институт не поступит, в армию заберут. Не беда, говорю я, пусть послужит. Я
не против армии, говорит жена. Но почему для Их детей нет проблемы
института? Чем наш сын виноват, что ты не рабочий и не крестьянин? Позвонил
НК. Ты знаешь, говорит, какая ужасная неприятность случилась со мной вчера!
Зашел я в сортир. И прицепилась ко мне какая-то старушенция. Если бы ты
послушал, как она на меня кричала! На всю площадь кричала что-то про
молодежь, про бороду и даже про тлетворное влияние... Это я-то молодежь!
Молодежь, говорю, понятие не возрастное, а социальное. Пока ты не заведуешь
никем и ничем, ты молодежь. И твоя незначительность написана на твоей роже.
Представляешь, говорит, милицию звала, свистела! Может быть, она права,
спрашиваю я. Может быть, ты на самом деле неправильно помочился? Может быть,
говорит он. Там, знаешь, такая грязь. Я подошел на минимальное безопасное
расстояние. Протокол не составили, спрашиваю я. Ну, слава богу. На работу не
сообщат, успокойся. Я понимаю, говорит он, что пустяки все это. А работать
не могу. Кстати, НМ все-таки уезжает.
НЕМНОГО ИСТОРИИ[x]
Я позвонил НМ. Очень жаль, говорю, что уезжаешь. Что поделаешь, сказал
он. Ты же все понимаешь. Желаю тебе удачи, сказал я. Я тебя никогда не
забуду. Я тебя тоже не забуду, сказал он. Главное, я не чувствую, что делаю
ошибку. Надеюсь, встретимся еще когда-нибудь, Отъезд НМ для меня некоторая
потеря, хотя виделись мы очень редко. Познакомились мы лет двадцать назад.
НМ тогда только что вышел из заключения. Просидел десять лет за стихи.
Познакомил нас КК, мой хороший друг, очень симпатичный человек, сейчас
известный специалист по эстетике. НМ читал стихи, написанные в лагере.
Начиналось время, когда философы переставали ссылаться на Хозяина. Перед
встречей я был на Ученом совете, на котором обсуждалась докторская
диссертация с критикой Хозяина. Я тогда выступил и сказал, что мертвого льва
может лягнуть даже осел, что автор диссертации при жизни Хозяина ползал
перед ним в прахе и лизал следы его сапог. Один мой старый знакомый сказал
мне по этому поводу, что я недобитый культист. Этот знакомый знал, что я еще
в юности выступал против Хозяина. Этот знакомый во время войны служил в
заградотряде, а студентом громил космополитов, менделистов и вообще всех,
кого положено было громить. Теперь он становился таким прогрессивным и
левым, что мне с моим чуть ли не прирожденным антикультизмом делать уже было
нечего. Он был одним из многих. Стихи НМ теряли смысл. ЭН тогда уже сделал
решительные и необратимые шаги в направлении к теперешнему большому
художнику. Я дружил с ним уже несколько лет и был абсолютно уверен в том,
что он состоится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52