Но разве от такой проворной матери далеко убежишь? Гюльсенем, чуть приподняв подол платья, метнулась за дочкой. И очень скоро настигла беглянку.
— Зачем ты удирала, глупенькая? — говорила Гюльсенем, ведя за руку упирающуюся девочку.— Все равно твою голову обреют. Не было еще такого случая, чтобы в твои годы кого-то не мучили бритьем...
— Завтра! Лучше пусть меня будут брить завтра,— вырываясь из рук матери, кричала Маиса.
— Завтра — такой же день, как сегодня. Даже еще хуже. Завтра уже не будет кишмиша, который принес нам Довлетик.
— Почему не будет? — с любопытством спросила девочка.
— Потому что ты его съешь сегодня,— засмеялась Гюльсенем, очень любившая своих детей, хотя не очень-то жаловала мужа, от которого у нее они родились.
— Сразу бы и сказала, что за бритье головы дашь мне кишмиша. Тебе бы и бегать за мной не пришлось,— совершенно успокоившись, тараторила маленькая шалунья.— Но когда я вырасту, а ты состаришься, мама, тогда ты меня уже ни за что не догонишь! Давай сюда свой кишмиш,— сняла она с головы и подставила тюбетейку, в которую смеющаяся мать всыпала горсть кишмиша из мешочка, принесенного Довлетом.
— Это только за то, что я согласилась бриться,— сказала смышленая девочка.— А теперь, мама, давай еще и за то, чтобы я, когда меня будут брить, не ревела.
Тут уже расхохотался и Довлет. И ко второй горсти кишмиша, которую всыпала в тюбетейку Майсы мать, он добавил третью горсть из своего кармана.
— А ты мне за что даешь кишмиш? — спросила Маиса.
— За то, что ты племянница его лучшего друга,— за Дов-лета ответила Гюльсенем.
— А,— протянула девочка, которая хотя и была хитроватой, но вовсе не жадной.— Сапарак мне дядя, но он все равно еще мальчишка. Возьми, Довлет, у меня свой кишмиш и снеси ему.
— У меня еще есть, Маиса. Нам с Сапараком хватит,— заверил ее Довлет.— Только когда тебя будут брить, ты и вправду не хнычь. Когда ты ревешь, то становишься совсем некрасивой.
— Да? — спросила серьезно Маиса.— Тогда оставайся в юрте. И ты услышишь, что я буду петь...
Бритва у Велле была тупая, цирюльник из него неважный, к тому же он постоянно путался в тесемках штанов, раздражался и с досадой пыхтел, но из-под его свирепой бритвы поглядывали два лукавых глаза Майсы, и в юрте задорно звенел ее тоненький голосок, выводивший песню о храбром джигите, который в одиночку сражался с целой сотней врагов...
Довлет с большой жалостью смотрел на падавшие с головы Майсы вьющиеся локоны. Велле от старания прямо-таки вон из кожи лез, не понимая, что своими собственными руками отбирает у родной дочери красоту. «Дурацкий обычай,— еще раз подумал Довлет.— Его, наверно, придумал какой-то злой человек, которому нравилось мучить детей...»
— Обязательно приходи к нам в день тоя по случаю первого бритья Мередика,— сказала Довлету Гюльсенем, когда он, так и не дождавшись Сапарака, уходил из юрты.— У нас будет очень весело.
Выйдя на улицу, Довлет решил отправиться на такыр. Обычно там собиралось много мальчишек, можно было поиграть с ними, а то и услышать какие-то новости от толпившихся на такыре взрослых. Шагая вдоль ряда ординцев, Довлет увидел стайку девочек, игравших в прятки, и услышал известную всем считалку:
Хан у нас Ходжамшукур, Потому трава — наш хлеб. Если выжжет зной траву, Что тогда мы станем есть?.
«Я бы провалился сквозь землю, если бы про меня сочинили такое»,— подумал Довлет. Еще он порадовался теперь особенностям характера его соплеменников. Да, эти особенности не позволяли туркменам объединиться в сильную страну — это плохо. Тут Довлет полностью был согласен со своим учителем моллой Абдурахманом и с его другом, поэтом Молла-непесом. Но эти же особенности творили и благое дело. Скажем, соседи туркмен, жители великого Ирана, терпели любых владык над собой, даже и недостойных. А у них, у туркмен, никто, кроме его нукеров, не признает ханом Ходжамшукура... И тут мальчик вспомнил, что ныне против падишаха восстал один из иранских принцев, что в армии принца Салара, кроме ушедших за ним текинцев, есть массы иранских воинов, которым оказался не по душе шах Мухаммед... «Как же сложна жизнь! — подумал Довлет.— Только успеешь ясно увидеть одно, как оно затмевается другим...»
В конце ряда ординцев Довлет увидел новую группку играющей детворы, на этот раз не девчонок, а мальчишек, среди которых оказался и его друг Сапарак. Карманы Довлета вмиг опустели от кишмиша, всем ребятам досталось не больше чем по полгорсточки. Сапарак сунул свою долю в рот за один раз. Довлет уже собрался последовать его примеру, но вдруг увидел приковылявшего на кривых ножках совсем маленького мальчика — он был без штанов, но на поясе у него висела огромная выструганная из дерева сабля. Как оставишь без угощения такого батыра? И Довлет, вначале рассмеявшийся при виде этого голоштанника, высыпал в его руки свою долю изюма.
— Знаешь, чей это внук? — спросил Сапарак.
— Не знаю,— ответил Довлет.
— Палата-Меткого. Видел бы ты, как он своей деревянной саблей отбился от драчливого петуха Сапы-Шорника, тогда бы понял, что внук характером в своего деда.
Маленький батыр, серьезно взглянув на старших мальчишек, тут же хотел всех оделить полученным угощением. Никто из мальчишек не взял у него сушеных ягод. А Сапарак очень серьезно объяснил, что все они уже получили свою долю. Малыш кивнул головой, улыбнулся и тоже запихнул в рот сразу весь кишмиш.
— Ты прав, Сапарак. Он и справедлив так же, как его дед,— сказал Довлет, а сам подумал, что ему легко было отказаться от своей доли кишмиша — у них еще дома есть, а внука Палата-Меткого вряд ли часто баловали таким лакомством...
Когда они с Сапараком бежали к такыру, Довлет рассказал другу, что Палат-Меткий обещал взяться за обучение его меткой стрельбе.
— Счастливчик! — откровенно позавидовал другу Сапарак.
— Почему?
— Ха! Будешь так же метко стрелять, как дядя Палат. И сразу прославишься.
— Какой же ты друг. Сапарак, если так обо мне думаешь?
— Как?
— Как,— передразнил его Довлет.— Я бы не стал хвастать приглашением Палата-Меткого, если бы не собирался идти туда вместе с тобой.
— Правда? — даже подпрыгнул Сапарак от радости.— Когда к нему пойдем?
— Палат-Меткий сказал, чтоб мы пришли завтра... Поблизости от такыра стояла кузница мастера Ягмура.
Довлет и Сапарак решили туда заглянуть. Кузнец их встретил приветливо и без лишних слов передал рычаг кузнечных мехов. Кузница была излюбленным местом мальчишек селения, часто они даже затевали между собой споры, кому качать меха первым. Но теперь у Сапарака и Довлета конкурентов не было, и они дружно стали качать в кузнечный горн воздух.
— Потише, потише, палваны. А то от ваших стараний не только угли разгорятся, но и железо в горне сгорит...
Мастер Ягмур был добрым человеком, всех мальчишек хвалил, всегда говорил что-либо подобное даже тем, у кого едва хватало силенок. А потом, когда его усталые добровольные помощники передавали рычаг в руки других ребят, мастер Ягмур благодарил сменившихся так, словно они были взрослыми мужчинами и сделали для него большое дело. И все же мастер Ягмур немного был себе на уме: доверяя мальчишкам качать меха, он зорко к ним приглядывался, выбирал настоящих помощников в своем деле. Вот и сегодня по наковальне ухали молотами двое парней, которых Довлет еще совсем недавно видел на своем месте, у рычага мехов. Что поделаешь, настоящие молотобойцы ушли в поход с Ораз-ханом, и мастеру Ягмуру пришлось взять на их место совсем молоденьких подмастерьев...
Довлет изумился, что мастер Ягмур постукивал маленьким молоточком, его помощники изо всех сил били большими молотами, а саблю, которая раскаленной с наковальни нырнула в воду и зашипела, как змея, люди припишут только мастеру Ягмуру, и никто не назовет имен этих двух парней...
— Назовут,— заявил Сапарак, когда они, передав рычаг другим мальчишкам, выбежали из кузнецы и Довлет поделился с другом своими размышлениями.
— Ты когда-нибудь слышал, чтобы саблю или что-то другое называли работой каких-то молотобойцев?
— Не слышал,— сказал Сапарак.— Но если молотобойцы окажутся не дураками и когда-то сами станут мастерами, тогда мы и услышим их имена.
«Вот так всегда,— подумал Довлет.— Я долго ломаю над чем-то голову, а у Сапарака на все есть готовые ответы. Ему жить легче...» Довлет не принимал в расчет того, что его друг уже давно сам зарабатывал свой хлеб, что такой опыт для Сапа-рака приоткрывал завесы над многим, что для Довлета еще было тайной. Но он не обижался на своего друга за всезнайство, он только чуть-чуть ему завидовал... Если бы Довлет имел представление о том, как живут другие народы, то смог бы подметить и еще одну немаловажную особенность характера своих соплеменников. Дружба его с Сапараком была возможна только у туркмен, у которых не принято детям кичиться положением своих родителей, среди туркменской детворы не имело никакого значения, чей ты сын, а важно было только то, кто ты сам...
Кузница мастера Ягмура притягивала к себе не только детвору, собирались здесь и взрослые жители селения. Тут можно было друзей-приятелей повидать, новостями обменяться, о насущных делах потолковать да и просто чужими и своими собственными шутками поразвлечься. Шагах в семи от кузницы, под развесистым карагачем, из камней были сложены три стола. За этими каменными столами с утра до вечера состязались лучшие шахматисты селения, вечно окружаемые толпами болельщиков, неистово галдящих вокруг игроков, громко выкрикивающих по их мнению самые лучшие ходы. Однажды Дов-лет проходил мимо дерева шахматистов с моллой Абдурахманом.
— Отчего эти люди так упрямо лезут со своими советами, учитель? Почему они не садятся играть сами? — спросил тогда мальчик.
Молла Абдурахман рассмеялся и ответил:
— Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Эти слова, мой мальчик, принадлежат великому поэту-мыслителю Фраги. С его стихами мне довелось познакомиться, когда я путешествовал.
Теперь молла Абдурахман вместе с отцом Довлета отправился в Иран. Добудут ли они там лучшую долю туркменам? Возвратятся ли сами назад?..
Поблизости от шахматистов, у самой стены кузницы мастера Ягмура, на притащенных сюда камнях на корточках, прямо на вытоптанной земле располагались любители острого словца и забористых шуток. К ним Довлет приближаться опасался. Не успеешь и глазом моргнуть, как эти записные остроумцы тебя высмеют, втравят в какую-либо свою забаву, после которой долго будешь потом испытывать боль в душе. Но лучший друг Довлета Сапарак, в отличие от него, острословов не боялся, потому что и сам умел иногда ответить так, что хохотали потом шутники уже над тем, кто затронул его. Правда, после таких ответов Сапару часто приходилось что есть духу улепетывать. За дерзким мальчишкой устремлялся в погоню обиженный взрослый, но Сапарак смеялся и, оборачиваясь, корчил такие уморительные рожицы, что бегущий мужчина невольно начинал смеяться и оставлял проказника в покое. Ничего не скажешь, ловкий и бесстрашный у Довлета друг. Но больше всего Довлет ценил, что Сапарак никогда не насмехался над ним, понимал, как больно ранят насмешки...
Сейчас внимание острословов занимал самый сильный в селении человек, чьим ремеслом всю его жизнь была борьба, добродушный по натуре стареющий богатырь Санджар-Палван.
— Это было в те времена, когда мы переехали из Теджена и поселились всем своим родом на окраине Мары,— рассказывал он собравшимся вокруг него мужчинам.— Хотя на ту пору меня еще никто ни разу не уложил на лопатки, я все же не позволял себе зазнаваться, друзья, петухом не расхаживал! Я всегда считал и считаю теперь, что ремесло палвана ничем не лучше и не хуже других ремесел, какими люди зарабатывают свой хлеб...
Его слушатели одобрительно закивали головами. Никто в селении Ораз-хана не смог бы припомнить случая, чтобы этот добряк-богатырь кого-нибудь из односельчан обидел или злоупотребил своей огромной силой. Наоборот, люди с мелкими душонками, зная добродушный нрав Санджара-Палвана, иногда даже сами обижали его, видно, их тешило, что хотя бы на мгновение они в чем-то брали верх над таким могучим силачом. Свою огромную силу Санджар-Палван позволял себе пускать в ход только в борцовских состязаниях на праздниках, в работе да в сражениях. В последних он принимал участие только тогда, когда совершались нападения на его селение. Никаких других битв Санджар-Палван не признавал, потому и в поход не ушел с Ораз-ханом...
— Объявился один очень наглый палван в наших местах,— продолжал свой рассказ Санджар-Палван.— Родом из аула Сухты. Ходил да похваливался, что ни среди сарыков, ни среди нас, текинцев, нет ему равных по силе. И правда, был он изрядно силен. На тоях мне приходилось его видеть, но бороться я с ним не выходил. И как потом оказалось, верно поступал. Выйди я с ним в поединок просто так, может, и уложил бы он меня. Да,— задумчиво протянул Санджар-Палван,— скорее всего, так бы оно и случилось. На всех праздниках тот шельмец забирал все борцовские награды. «Пускай,— думаю я себе,— берет. Запрещенных приемов он не применяет, борется честно. Аллах лучше меня разбирается, кто достоин победы...» Но честной славы непобедимого палвана тому шельмецу оказалось мало. Явился он к нам однажды и заявил: «Текинцы, найдите мне среди вас достойного противника или с этого дня платите мне дань!»
— Вот паршивец!..
— Прохвост какой!..
— Совсем, стервец, обнаглел!..
Зашумели, заволновались слушатели Санджара-Палвана.
— Вот-вот, примерно такими же словами и так же гневно и мы тогда встретили его бахвальство, а он нам в лица рассмеялся и сказал: «А не выполните этого условия, текинцы, вы мне одну из ваших красавиц подарите...»
Возмущенные слушатели Санджара-Палвана зашумели еще более гневно, зазвучали крепкие бранные словечки. Переглянулись, разделявшие общее возмущение, Довлет с Сапараком к еще ближе подсели к кружку слушателей Санджара-Палвана. — А дальше что было? — спросил кто-то.
— Многие из нас, как и вы теперь, за кинжалы схватились. Но мы тогда недавно перебрались на новые места, сарыки нас хорошо приняли. И начинать свою жизнь на новом месте с поножовщины мы не хотели... А шельмец тот вскочил на своего породистого жеребца, захохотал громко и ускакал...
Сидевший, скрестив ноги по-турецки, на земле, прямо в пыли, низкорослый толстый яшули сунул руку за ворот грязной рубахи, почесал вздутый живот и сказал:
— А как, Санджар, ему было на твою Тячсолтан не позариться. Он ведь палваном был, пирогами да мясом объедался. С жиру бесился. К тому же,— вдруг почему-то подмигнул Довлету этот малопочтенный яшули,— он и духом посильнее тебя оказался.
— Да, все было именно так, как ты говоришь, Гарагоч-ага,— ответил Санджар-Палван, которого совершенно не задели слова этого человека.— Моя Тячсолтан была меня лет на десять моложе, красива...
— Она и теперь еще в соку,— не унимался Гарагоч, которого люди в селении давно наградили прозвищем Бурдюк.
— Это правда,— покладисто согласился рассказчик.— А тогда ей было всего двадцать шесть лет. Я мог свои последние штаны продать, чтобы купить Тячсолтан какое-то новое украшение... Да. Однажды в селении свадьбу гуляли. Нахал тот явился. Вышел в круг и говорит: «Ну, текинцы, сыскали вы среди себя такого, который со мной может силой помериться?» А из толпы — ни звука. Он усмехнулся и продолжает: «Тогда где же ваш выкуп?» И опять мы промолчали. А я тогда понял, что нет ничего противнее, когда жители целого селения стоят перед одним человеком, словно пришибленные. От стыда я не знал, куда деться. И мне казалось, что наш общий позор только на меня одного навалился. Но я молчу. И никто другой из нас нахалу ничего не отвечает... «Ясно,— сказал тогда он и на мою Тячсолтан смотрит.— Что же,— говорит.— Вот этот выкуп меня устроит».
Старый богатырь приумолк, молчали его слушатели, приумолкли печально и Довлет с Сапараком, очень взволнованные рассказом Санджара-Палвана.
— А дальше-то, дальше, дядя Санджар, что было? — не утерпев, спросил кто-то из молодых парней.
— Ох, как же тогда на меня посмотрела моя любимая! Нет, не зло. Не с презрением. А так, как всякая женщина на своего мужчину в трудную минуту смотреть обязана... Я от того взгляд да себя самым сильным на земле человеком почувствовали «Погоди, приятель,— выступил я в круг.— Давай поборемся...»
Слушатели Санджара-Палвана совсем притихли, а Довлет и дыхание почти затаил.
— Схватились мы с ним,— вел свой рассказ дальше Санджар-Палван.— Тот безобразник меня и спрашивает: «Ну, текинец, к которой небесной звездочке тебя забросить?» — «К любой,— отвечаю я.— Все звездочки аллах прекрасными создал».— «Ну вот,— говорит он,— я слуга его и явился потому, что аллах тебя к себе требует».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Зачем ты удирала, глупенькая? — говорила Гюльсенем, ведя за руку упирающуюся девочку.— Все равно твою голову обреют. Не было еще такого случая, чтобы в твои годы кого-то не мучили бритьем...
— Завтра! Лучше пусть меня будут брить завтра,— вырываясь из рук матери, кричала Маиса.
— Завтра — такой же день, как сегодня. Даже еще хуже. Завтра уже не будет кишмиша, который принес нам Довлетик.
— Почему не будет? — с любопытством спросила девочка.
— Потому что ты его съешь сегодня,— засмеялась Гюльсенем, очень любившая своих детей, хотя не очень-то жаловала мужа, от которого у нее они родились.
— Сразу бы и сказала, что за бритье головы дашь мне кишмиша. Тебе бы и бегать за мной не пришлось,— совершенно успокоившись, тараторила маленькая шалунья.— Но когда я вырасту, а ты состаришься, мама, тогда ты меня уже ни за что не догонишь! Давай сюда свой кишмиш,— сняла она с головы и подставила тюбетейку, в которую смеющаяся мать всыпала горсть кишмиша из мешочка, принесенного Довлетом.
— Это только за то, что я согласилась бриться,— сказала смышленая девочка.— А теперь, мама, давай еще и за то, чтобы я, когда меня будут брить, не ревела.
Тут уже расхохотался и Довлет. И ко второй горсти кишмиша, которую всыпала в тюбетейку Майсы мать, он добавил третью горсть из своего кармана.
— А ты мне за что даешь кишмиш? — спросила Маиса.
— За то, что ты племянница его лучшего друга,— за Дов-лета ответила Гюльсенем.
— А,— протянула девочка, которая хотя и была хитроватой, но вовсе не жадной.— Сапарак мне дядя, но он все равно еще мальчишка. Возьми, Довлет, у меня свой кишмиш и снеси ему.
— У меня еще есть, Маиса. Нам с Сапараком хватит,— заверил ее Довлет.— Только когда тебя будут брить, ты и вправду не хнычь. Когда ты ревешь, то становишься совсем некрасивой.
— Да? — спросила серьезно Маиса.— Тогда оставайся в юрте. И ты услышишь, что я буду петь...
Бритва у Велле была тупая, цирюльник из него неважный, к тому же он постоянно путался в тесемках штанов, раздражался и с досадой пыхтел, но из-под его свирепой бритвы поглядывали два лукавых глаза Майсы, и в юрте задорно звенел ее тоненький голосок, выводивший песню о храбром джигите, который в одиночку сражался с целой сотней врагов...
Довлет с большой жалостью смотрел на падавшие с головы Майсы вьющиеся локоны. Велле от старания прямо-таки вон из кожи лез, не понимая, что своими собственными руками отбирает у родной дочери красоту. «Дурацкий обычай,— еще раз подумал Довлет.— Его, наверно, придумал какой-то злой человек, которому нравилось мучить детей...»
— Обязательно приходи к нам в день тоя по случаю первого бритья Мередика,— сказала Довлету Гюльсенем, когда он, так и не дождавшись Сапарака, уходил из юрты.— У нас будет очень весело.
Выйдя на улицу, Довлет решил отправиться на такыр. Обычно там собиралось много мальчишек, можно было поиграть с ними, а то и услышать какие-то новости от толпившихся на такыре взрослых. Шагая вдоль ряда ординцев, Довлет увидел стайку девочек, игравших в прятки, и услышал известную всем считалку:
Хан у нас Ходжамшукур, Потому трава — наш хлеб. Если выжжет зной траву, Что тогда мы станем есть?.
«Я бы провалился сквозь землю, если бы про меня сочинили такое»,— подумал Довлет. Еще он порадовался теперь особенностям характера его соплеменников. Да, эти особенности не позволяли туркменам объединиться в сильную страну — это плохо. Тут Довлет полностью был согласен со своим учителем моллой Абдурахманом и с его другом, поэтом Молла-непесом. Но эти же особенности творили и благое дело. Скажем, соседи туркмен, жители великого Ирана, терпели любых владык над собой, даже и недостойных. А у них, у туркмен, никто, кроме его нукеров, не признает ханом Ходжамшукура... И тут мальчик вспомнил, что ныне против падишаха восстал один из иранских принцев, что в армии принца Салара, кроме ушедших за ним текинцев, есть массы иранских воинов, которым оказался не по душе шах Мухаммед... «Как же сложна жизнь! — подумал Довлет.— Только успеешь ясно увидеть одно, как оно затмевается другим...»
В конце ряда ординцев Довлет увидел новую группку играющей детворы, на этот раз не девчонок, а мальчишек, среди которых оказался и его друг Сапарак. Карманы Довлета вмиг опустели от кишмиша, всем ребятам досталось не больше чем по полгорсточки. Сапарак сунул свою долю в рот за один раз. Довлет уже собрался последовать его примеру, но вдруг увидел приковылявшего на кривых ножках совсем маленького мальчика — он был без штанов, но на поясе у него висела огромная выструганная из дерева сабля. Как оставишь без угощения такого батыра? И Довлет, вначале рассмеявшийся при виде этого голоштанника, высыпал в его руки свою долю изюма.
— Знаешь, чей это внук? — спросил Сапарак.
— Не знаю,— ответил Довлет.
— Палата-Меткого. Видел бы ты, как он своей деревянной саблей отбился от драчливого петуха Сапы-Шорника, тогда бы понял, что внук характером в своего деда.
Маленький батыр, серьезно взглянув на старших мальчишек, тут же хотел всех оделить полученным угощением. Никто из мальчишек не взял у него сушеных ягод. А Сапарак очень серьезно объяснил, что все они уже получили свою долю. Малыш кивнул головой, улыбнулся и тоже запихнул в рот сразу весь кишмиш.
— Ты прав, Сапарак. Он и справедлив так же, как его дед,— сказал Довлет, а сам подумал, что ему легко было отказаться от своей доли кишмиша — у них еще дома есть, а внука Палата-Меткого вряд ли часто баловали таким лакомством...
Когда они с Сапараком бежали к такыру, Довлет рассказал другу, что Палат-Меткий обещал взяться за обучение его меткой стрельбе.
— Счастливчик! — откровенно позавидовал другу Сапарак.
— Почему?
— Ха! Будешь так же метко стрелять, как дядя Палат. И сразу прославишься.
— Какой же ты друг. Сапарак, если так обо мне думаешь?
— Как?
— Как,— передразнил его Довлет.— Я бы не стал хвастать приглашением Палата-Меткого, если бы не собирался идти туда вместе с тобой.
— Правда? — даже подпрыгнул Сапарак от радости.— Когда к нему пойдем?
— Палат-Меткий сказал, чтоб мы пришли завтра... Поблизости от такыра стояла кузница мастера Ягмура.
Довлет и Сапарак решили туда заглянуть. Кузнец их встретил приветливо и без лишних слов передал рычаг кузнечных мехов. Кузница была излюбленным местом мальчишек селения, часто они даже затевали между собой споры, кому качать меха первым. Но теперь у Сапарака и Довлета конкурентов не было, и они дружно стали качать в кузнечный горн воздух.
— Потише, потише, палваны. А то от ваших стараний не только угли разгорятся, но и железо в горне сгорит...
Мастер Ягмур был добрым человеком, всех мальчишек хвалил, всегда говорил что-либо подобное даже тем, у кого едва хватало силенок. А потом, когда его усталые добровольные помощники передавали рычаг в руки других ребят, мастер Ягмур благодарил сменившихся так, словно они были взрослыми мужчинами и сделали для него большое дело. И все же мастер Ягмур немного был себе на уме: доверяя мальчишкам качать меха, он зорко к ним приглядывался, выбирал настоящих помощников в своем деле. Вот и сегодня по наковальне ухали молотами двое парней, которых Довлет еще совсем недавно видел на своем месте, у рычага мехов. Что поделаешь, настоящие молотобойцы ушли в поход с Ораз-ханом, и мастеру Ягмуру пришлось взять на их место совсем молоденьких подмастерьев...
Довлет изумился, что мастер Ягмур постукивал маленьким молоточком, его помощники изо всех сил били большими молотами, а саблю, которая раскаленной с наковальни нырнула в воду и зашипела, как змея, люди припишут только мастеру Ягмуру, и никто не назовет имен этих двух парней...
— Назовут,— заявил Сапарак, когда они, передав рычаг другим мальчишкам, выбежали из кузнецы и Довлет поделился с другом своими размышлениями.
— Ты когда-нибудь слышал, чтобы саблю или что-то другое называли работой каких-то молотобойцев?
— Не слышал,— сказал Сапарак.— Но если молотобойцы окажутся не дураками и когда-то сами станут мастерами, тогда мы и услышим их имена.
«Вот так всегда,— подумал Довлет.— Я долго ломаю над чем-то голову, а у Сапарака на все есть готовые ответы. Ему жить легче...» Довлет не принимал в расчет того, что его друг уже давно сам зарабатывал свой хлеб, что такой опыт для Сапа-рака приоткрывал завесы над многим, что для Довлета еще было тайной. Но он не обижался на своего друга за всезнайство, он только чуть-чуть ему завидовал... Если бы Довлет имел представление о том, как живут другие народы, то смог бы подметить и еще одну немаловажную особенность характера своих соплеменников. Дружба его с Сапараком была возможна только у туркмен, у которых не принято детям кичиться положением своих родителей, среди туркменской детворы не имело никакого значения, чей ты сын, а важно было только то, кто ты сам...
Кузница мастера Ягмура притягивала к себе не только детвору, собирались здесь и взрослые жители селения. Тут можно было друзей-приятелей повидать, новостями обменяться, о насущных делах потолковать да и просто чужими и своими собственными шутками поразвлечься. Шагах в семи от кузницы, под развесистым карагачем, из камней были сложены три стола. За этими каменными столами с утра до вечера состязались лучшие шахматисты селения, вечно окружаемые толпами болельщиков, неистово галдящих вокруг игроков, громко выкрикивающих по их мнению самые лучшие ходы. Однажды Дов-лет проходил мимо дерева шахматистов с моллой Абдурахманом.
— Отчего эти люди так упрямо лезут со своими советами, учитель? Почему они не садятся играть сами? — спросил тогда мальчик.
Молла Абдурахман рассмеялся и ответил:
— Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны. Эти слова, мой мальчик, принадлежат великому поэту-мыслителю Фраги. С его стихами мне довелось познакомиться, когда я путешествовал.
Теперь молла Абдурахман вместе с отцом Довлета отправился в Иран. Добудут ли они там лучшую долю туркменам? Возвратятся ли сами назад?..
Поблизости от шахматистов, у самой стены кузницы мастера Ягмура, на притащенных сюда камнях на корточках, прямо на вытоптанной земле располагались любители острого словца и забористых шуток. К ним Довлет приближаться опасался. Не успеешь и глазом моргнуть, как эти записные остроумцы тебя высмеют, втравят в какую-либо свою забаву, после которой долго будешь потом испытывать боль в душе. Но лучший друг Довлета Сапарак, в отличие от него, острословов не боялся, потому что и сам умел иногда ответить так, что хохотали потом шутники уже над тем, кто затронул его. Правда, после таких ответов Сапару часто приходилось что есть духу улепетывать. За дерзким мальчишкой устремлялся в погоню обиженный взрослый, но Сапарак смеялся и, оборачиваясь, корчил такие уморительные рожицы, что бегущий мужчина невольно начинал смеяться и оставлял проказника в покое. Ничего не скажешь, ловкий и бесстрашный у Довлета друг. Но больше всего Довлет ценил, что Сапарак никогда не насмехался над ним, понимал, как больно ранят насмешки...
Сейчас внимание острословов занимал самый сильный в селении человек, чьим ремеслом всю его жизнь была борьба, добродушный по натуре стареющий богатырь Санджар-Палван.
— Это было в те времена, когда мы переехали из Теджена и поселились всем своим родом на окраине Мары,— рассказывал он собравшимся вокруг него мужчинам.— Хотя на ту пору меня еще никто ни разу не уложил на лопатки, я все же не позволял себе зазнаваться, друзья, петухом не расхаживал! Я всегда считал и считаю теперь, что ремесло палвана ничем не лучше и не хуже других ремесел, какими люди зарабатывают свой хлеб...
Его слушатели одобрительно закивали головами. Никто в селении Ораз-хана не смог бы припомнить случая, чтобы этот добряк-богатырь кого-нибудь из односельчан обидел или злоупотребил своей огромной силой. Наоборот, люди с мелкими душонками, зная добродушный нрав Санджара-Палвана, иногда даже сами обижали его, видно, их тешило, что хотя бы на мгновение они в чем-то брали верх над таким могучим силачом. Свою огромную силу Санджар-Палван позволял себе пускать в ход только в борцовских состязаниях на праздниках, в работе да в сражениях. В последних он принимал участие только тогда, когда совершались нападения на его селение. Никаких других битв Санджар-Палван не признавал, потому и в поход не ушел с Ораз-ханом...
— Объявился один очень наглый палван в наших местах,— продолжал свой рассказ Санджар-Палван.— Родом из аула Сухты. Ходил да похваливался, что ни среди сарыков, ни среди нас, текинцев, нет ему равных по силе. И правда, был он изрядно силен. На тоях мне приходилось его видеть, но бороться я с ним не выходил. И как потом оказалось, верно поступал. Выйди я с ним в поединок просто так, может, и уложил бы он меня. Да,— задумчиво протянул Санджар-Палван,— скорее всего, так бы оно и случилось. На всех праздниках тот шельмец забирал все борцовские награды. «Пускай,— думаю я себе,— берет. Запрещенных приемов он не применяет, борется честно. Аллах лучше меня разбирается, кто достоин победы...» Но честной славы непобедимого палвана тому шельмецу оказалось мало. Явился он к нам однажды и заявил: «Текинцы, найдите мне среди вас достойного противника или с этого дня платите мне дань!»
— Вот паршивец!..
— Прохвост какой!..
— Совсем, стервец, обнаглел!..
Зашумели, заволновались слушатели Санджара-Палвана.
— Вот-вот, примерно такими же словами и так же гневно и мы тогда встретили его бахвальство, а он нам в лица рассмеялся и сказал: «А не выполните этого условия, текинцы, вы мне одну из ваших красавиц подарите...»
Возмущенные слушатели Санджара-Палвана зашумели еще более гневно, зазвучали крепкие бранные словечки. Переглянулись, разделявшие общее возмущение, Довлет с Сапараком к еще ближе подсели к кружку слушателей Санджара-Палвана. — А дальше что было? — спросил кто-то.
— Многие из нас, как и вы теперь, за кинжалы схватились. Но мы тогда недавно перебрались на новые места, сарыки нас хорошо приняли. И начинать свою жизнь на новом месте с поножовщины мы не хотели... А шельмец тот вскочил на своего породистого жеребца, захохотал громко и ускакал...
Сидевший, скрестив ноги по-турецки, на земле, прямо в пыли, низкорослый толстый яшули сунул руку за ворот грязной рубахи, почесал вздутый живот и сказал:
— А как, Санджар, ему было на твою Тячсолтан не позариться. Он ведь палваном был, пирогами да мясом объедался. С жиру бесился. К тому же,— вдруг почему-то подмигнул Довлету этот малопочтенный яшули,— он и духом посильнее тебя оказался.
— Да, все было именно так, как ты говоришь, Гарагоч-ага,— ответил Санджар-Палван, которого совершенно не задели слова этого человека.— Моя Тячсолтан была меня лет на десять моложе, красива...
— Она и теперь еще в соку,— не унимался Гарагоч, которого люди в селении давно наградили прозвищем Бурдюк.
— Это правда,— покладисто согласился рассказчик.— А тогда ей было всего двадцать шесть лет. Я мог свои последние штаны продать, чтобы купить Тячсолтан какое-то новое украшение... Да. Однажды в селении свадьбу гуляли. Нахал тот явился. Вышел в круг и говорит: «Ну, текинцы, сыскали вы среди себя такого, который со мной может силой помериться?» А из толпы — ни звука. Он усмехнулся и продолжает: «Тогда где же ваш выкуп?» И опять мы промолчали. А я тогда понял, что нет ничего противнее, когда жители целого селения стоят перед одним человеком, словно пришибленные. От стыда я не знал, куда деться. И мне казалось, что наш общий позор только на меня одного навалился. Но я молчу. И никто другой из нас нахалу ничего не отвечает... «Ясно,— сказал тогда он и на мою Тячсолтан смотрит.— Что же,— говорит.— Вот этот выкуп меня устроит».
Старый богатырь приумолк, молчали его слушатели, приумолкли печально и Довлет с Сапараком, очень взволнованные рассказом Санджара-Палвана.
— А дальше-то, дальше, дядя Санджар, что было? — не утерпев, спросил кто-то из молодых парней.
— Ох, как же тогда на меня посмотрела моя любимая! Нет, не зло. Не с презрением. А так, как всякая женщина на своего мужчину в трудную минуту смотреть обязана... Я от того взгляд да себя самым сильным на земле человеком почувствовали «Погоди, приятель,— выступил я в круг.— Давай поборемся...»
Слушатели Санджара-Палвана совсем притихли, а Довлет и дыхание почти затаил.
— Схватились мы с ним,— вел свой рассказ дальше Санджар-Палван.— Тот безобразник меня и спрашивает: «Ну, текинец, к которой небесной звездочке тебя забросить?» — «К любой,— отвечаю я.— Все звездочки аллах прекрасными создал».— «Ну вот,— говорит он,— я слуга его и явился потому, что аллах тебя к себе требует».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45