он знал, что парень страстно желал отправиться в поход, но у него не было коня.
— Эй, племянник Тархан, иди сюда,— позвал Сердар. Парень вмиг подбежал к дяде.
— Если желаешь, садись вон на того коня,— указал Сердар на лошадь, от которой отошел Гочмурат.
— Спасибо, дядя Сердар! — вскричал Тархан и метнулся к уже оседланному коню.
— Эхей, оставь лошадь в покое, парень,— закричал тут же Аташир-эфе.
Испугавшись, что из-за него могут поссориться отец с сыном, Тархан остановился и растерянно поглядывал то на Аташира-эфе, то на Сердара. Ему на выручку пришел Гараоглан-хан, принявший на этот раз сторону Сердара.
— Э, старый рубака Аташир, тебе ли к лицу такое,— сказал он.— Ты — глава рода эфе. А человек из твоего рода будет бежать за войском вприпрыжку. А? Не стыдно будет?..
— Ладно, бери коня,— проворчал юноше Аташир-эфе и скрылся в юрте.
Тархан птицей взлетел в седло и поскакал к своей юрте вооружаться...
Довлета одолевали все новые и новые беспокойства. Больше всего мальчик желал, чтобы пришел конец войнам и набегам. Ему хотелось, чтобы народ его жил в мире и не знал разорения, а его близкие по вечерам собирались вместе вокруг своего очага. А тут все обернулось вон как. Снова звучат призывы садиться на коней. Отцу его и всем землякам предстоят грозные сражения. Сколько времени продлится этот поход? Чем все обернется?.. Довлет догадывался, что ополчение туркмен столкнется в чужой стране с большим войском. Шах! Слово-то какое. Все от мала до велика знают его значение и боятся этого слова. Шах! Шахское войско... Сколько люди об этом говорили в последние дни. Да, сражения будут страшные. Над людскими головами засверкают сабли, в грудь воинам вонзятся копья и пули. Огромные пушки будут метать молнии, разрывая на куски всадников и их коней. И сколько людей будет раздавлено конскими копытами... Все это страшно. Но что же делать? Разве теперь им живется легко? Разве не висит над его народом угроза постоянных набегов? Разве селения их не просыпаются так часто по ночам от топота копыт налетчиков? И кто поручится, что в один страшный день их селение не будет уничтожено вовсе? Кровь тогда переполнит арыки, жилища будут преданы огню, а детей и женщин превратят в невольников и будут продавать на базарах, словно скот... Разве не следует все сделать для того, чтобы подобного не случилось? И разве может сама собой исчезнуть такая опасность? Разве избавление от нее преподнесет кто-то, как дар?..
Нет! Конечно же нет. И если против подобной напасти не поднимутся его отец, Ораз-хан, молла Абдурахман, Тёч-Гёк, Сапа-Шорник, Палат-Меткий, Ага-Бешеный и все взрослые мужчины его народа, то кто же ее отведет?.. Вопросов в голове мальчика теснилось много, а ответы на них не находились. Все же Довлет сделал очень важное для себя открытие, что ради устранения висящей над его племенем угрозы он и сам должен пойти на любые жертвы...
Жертвы. О них легко говорить. Вон даже его старшего брата на воину не пустили. А что способен сделать он, мальчишка, которому идет только тринадцатый год?..
Довлет посмотрел на отца, занятого приготовлением к отъезду. Выражение лица Сердара было суровым. Мальчик подумал о том, что встань на пути отца хоть сказочный дэв-вели-кан, он и перед ним не дрогнет...
— Эй, джигит,— вдруг позвал отец.
Довлет растерялся — джигитов поблизости не было. Кого же позвал отец? Сердар глядел прямо на него. И тогда мальчик догадался, что отец обратился к нему, и радостно подбежал. Сердар рукояткой нагайки приподнял Довлету папаху, которая была чуть велика и постоянно сползала ему на глаза.
— Не к лицу мужчине в этом мире ходить в печали, мо сын.
— Мне трудно с тобой расставаться, отец.
— Мне тоже нелегко. Но главным для мужчины на всю его жизнь должно стать слово «надо».
Сердар ушел в юрту, но вскоре возвратился с маленьким пистолетом в руке.
— Он заряжен,— сказал Сердар.— Возьми, мой Довлет, это оружие, и пускай оно всегда лежит у тебя под подушкой.
— Хорошо, отец,— ответил мальчик, принимая пистолет.
— И знай, сын, твое дело теперь вместе со старшим братом оберегать мать, младших сестренку с братишкой и свой дом...
Как легко сразу стало на душе Довлета от слов отца! Сколько он терзался, искал ответа на вопрос: какая может быть сейчас польза от него? Отец показал ему его дело. Нет, он не только будет помогать своим близким во всем, но и соседку Огул-сабыр-эдже не забудет...
— И не надо печалиться, мой Довлет,— повторил отец на прощание.
А это значило, что мир создан не для хлюпиков. В их селении считалось, что печаль — признак слабости. Неужто он, Довлет, так раскис, что это стало видно со стороны? Нет, быть слабым он не хотел. Но как же стать сильным? Как сделать, чтобы и у него были такие же твердые мускулы, как у старшего брата Гочмурата? Не налепишь же их себе из глины... Вот только быть таким грубым, как Гочмурат, Довлет не хотел. Как часто старший брат обижал их маму...
Мальчик взглянул на военачальников, к которым на боевом коне подъехал его отец. Сердар что-то сказал Говшут-хану, и тот рассмеялся. Глядя на его лицо, можно было подумать, что этот человек ничем не озабочен. А как раскатисто рассмеялся над шуткой Ораз-хан! Но заразительнее всех смеялся Гараог-лан-хан, слова Сердара пришлись ему очень по душе...
Довлет заметил, что, глядя на своих предводителей, заулыбались и воины вокруг...
Многие уходили в поход с улыбкой, но встречались в толпе воинов и опечаленные лица. Как ни удивительно, Довлет заметил печаль и на лице известного весельчака Сапы-Шорника. Его вечно смеющиеся глаза теперь грустно смотрели на юрты родного селения, словно шорник навсегда с ними прощался. А вот неулыбчивый Палат-Меткий, наоборот, громко смеялся в гуще джигитов. «К чему бы это? — подумал Довлет.— Неужели такие события способны переворачивать все вверх дном?..»
Лишь только мать Довлета успела произнести заклинание:
Приношу в жертву аллаху четыре барана. Пусть он возвратит всех джигитов целыми и невредимыми!» — как войска высту-пили в путь...
В этот момент возвратилась к Сапе-Шорнику его обычная веселость.
— Э-хе-хей! Джигиты, возрадуйтесь. Каждый из вас привезет себе по молодой красавице! — прокричал он.
— А что ты с ней станешь делать, Сапа? — спросил Палат-Меткий.
— Как что? — поспешил ответить за Сапу-Шорника Ага-Бешеный.— Он станет на ней примерять уздечки, которые он делает...
Еще не успели едущие рядом с ними джигиты отсмеяться, как у Сапы-Шорника уже был готов ответ.
— Это верно, Ага-Бешеный,— притворно покладисто сказал он.— Я-то еще способен взнуздать своих жен, а вот твои катаются верхом на тебе...
Мощный взрыв мужского хохота было последнее, что осталось в памяти Довлета от удалявшейся навстречу неизвестности конницы...
Глава четвертая
ШКОЛА ЗАКРЫЛАСЬ, ЖИЗНЬ УЧИТ...
В первые дни после ухода ополчения селение Багши жило весело и возбужденно. Народ уверовал, что через эту большую войну будут обретены мир и благополучие. Баи ожидали, что воины вернутся из похода с богатой добычей, большая часть которой теми или иными путями уляжется в их сундуках. Простые люди, привыкшие видеть путь к процветанию семей только через свое трудолюбие, надеялись, что этот поход каким-то образом избавит их от разбойных набегов и разорений...
— Соседка Аннабахт! Соседка Аннабахт,— раздался как-то утром пронзительный женский голос во дворе.
Довлет выбежал из юрты вслед за матерью. К их жилищу приближалась самая большая в селении сплетница, гадалка и повитуха Бибигюль, еще не старая женщина с бегающими глазами, в которых Довлет всегда прочитывал три ярко выраженных чувства: зависть, жадность и безграничное любопытство...
— Я вам на бобах гадала, соседка Аннабахт,— затараторила Бибигюль.— Из похода ваш муж возвратится благополучно! Падишаха они там свергнут. Муж твой сразу станет великим человеком, то ли самим шахом, то ли его приближенным!.. Л если ни то и ни другое, то обязательно привезет домой добычу на целом караване верблюдов. Да! Только...
— Что только?! — испугалась пророчества гадалки и задрожала мать Довлета; в селении знали, что предсказания этой злоязыкой ведьмы часто сбывались.— Не надо нам ни твоего ханства, ни добычи. Говори скорее, Бибигюль, что кроется за твоим «только»?..
— Не хотелось бы мне огорчать вас, соседка Аннабахт,— отвечала гадалка голосом, вовсе не выражавшим сожаления,— но бобы так показали... Бобы никогда не врут...
— Что они показали? Говори, не мучай!..
— Что Сердар ваш будет ранен...
— Вай! Типун тебе на язык,— вскричала Аннабахт.— Лучше бы ты сварила свои бобы и съела их. Кто просил гадать тебя на моего Сердара? Будь ты неладна со своим карканьем...
— Успокойся, соседка Аннабахт. Любую рану твоему мужу я сама вылечу. Мужчины для того и созданы, чтобы наносить и получать раны... А от богатой добычи ты не отмахивайся. И меня тогда не забудь,— гнула свое гадалка.— Возрадуйся! Ты, быть может, станешь прясть шерсть для ковров, сидя на шахском троне. Ты ведь старшая жена Сердара...
— Тут! Тут он, мой трон! В этой юрте,— указала мать Довлета на свое жилище.— Другого мне не надо! И пусть аллах возвратит моего Сердара сюда, в эту юрту, невредимым... Уходи теперь, Бибигюль, уходи. Вай, аллах! Ты впустила змею в мое сердце, сказав, что Сердара ранят...
— Прощай, соседка Аннабахт. Не забудь же меня, когда Сердар явится с добычей. Мы, бедные люди, всему будем рады: и ковру иранскому, и посуде серебряной, и коню со сбруей, и невольнице работящей...
— Шайтан принес эту ворону с ее карканьем,— сказала Аннабахт, когда Бибигюль удалилась.
А Довлет подумал, что их соседка и вправду похожа на неспособную взлететь ворону, когда она удалялась от них, размахивая широкими рукавами черной одежды, похожими на подрезанные крылья...
Натаскав воды соседке Огулсабыр-эдже, Довлет выбежал на улицу. Верный пес Евбасар, хотя и любил его больше всех, повел от радости глазами и кончиком хвоста, но как лежал у входа в загон для скота, так и остался лежать, чтобы не подумали, будто он выпрашивает подачку. И даже когда Довлет сунул ему кусок лепешки, Евбасар вначале благодарно лизнул руку мальчика, а потом уже взял угощение. Будь сейчас в загоне овцы, пес ни за что не покинул бы двор, но отару угнал на пастбище Гочмурат, взяв с собой другую собаку, и Евбасар, изогнув хвост кольцом, побежал за Довлетом по улице. Вскоре они оказались у мечети. Там было людно. Довлет увидел среди односельчан многих старейшин. Яшули Заман-ага неодобрительно поглядывал на Гарагоча-Бурдюка.
— Э, люди добрые,— вещал тот.— Наши джигиты — самые бесстрашные воины. Я тоже таким был в молодости. Привезут большие богатства, пригонят много пленных и молоденьких пленниц. Все в мире станут бояться нас, текинцев. Может, и дань заставим кого-то нам платить...
— Не то ты говоришь, Гарагоч,— оборвал его гневно Заман-ага.— Не за этим ушли в поход наши джигиты. Пошли они отвоевывать светлый день для туркмен, чтобы кончилась в нашей судьбе эта долгая и кровавая ночь...
— Мы — текинцы! — вскричал Гарагоч-Бурдюк.— Мы — самое сильное племя среди туркмен! Нам и повелевать всеми!
— Доповелевались,— сказал насмешливо Санджар-Палван.— Все века к этому стремились. Распались туркмены на множество племен... Умываются поодиночке кровью. Обо всех туркменах нам пора думать, Гарагоч. Да и в поход за принцем отправились не одни текинцы...
Послышался топот скачущих лошадей. Люди приумолкли, настороженно выжидая, кто к ним приближается. Руки мужчин и юношей по привычке легли на рукоятки сабель и кинжалов...
В той стороне, куда ушло ополчение, показалось облако пыли, а затем все увидели всадников. Но мчались они без криков и гиканья, без ружейной пальбы, как обычно налетали аламанщики. К тому же теперь был ясный день, а разбойники всегда выбирали для налета ночь или предрассветную пору...
— Палат-Меткий! — выкрикнул кто-то из самых зорких. А вскоре и все опознали в переднем всаднике ушедшего на войну земляка, узнали и остальных джигитов.
Подъехав к людям, толпившимся на площади перед мечетью, всадники спешились. Палат-Меткий отыскал глазами в толпе Заман-агу и подошел к нему.
— Что случилось, дорогой Палат? С какой прибыли вестью?
— Какие могут быть сейчас вести, почтенный Заман-ага. Войско еще в пути... Ораз-хан в походе поразмыслил и решил, что нельзя оставлять селение без надежной защиты. Слухи разные витают... Вот он и отправил меня с десятком джигитов под твое начало, Заман-ага...
Умудренный долгой жизнью и участием в вершении дел своего племени, Заман-ага не поверил в пробудившееся благоразумие правителя Серахса, но улыбнулся Палату-Меткому и его джигитам очень приветливо.
— Вся мудрость в аллахе,— сказал он.— Ею аллах наделяет людей по своему выбору. Дальновидно поступил наш хан — значит, он не забыт аллахом при раздаче мудрости...
Позже в селении узнали от возвратившихся джигитов, что Палат-Меткий долго убеждал Ораз-хана и других сердаров в необходимости укрепить оставленное селение, что Ораз-хан не соглашался, а принял такое решение только после того, когда молла Абдурахман сказал то же, что Палат-Меткий»..
Казалось бы, прибыла подмога (одиннадцать крепких джигитов, а среди них лучший текинский стрелок) — можно обрести больше спокойствия. Но люди думали иначе: если, мол, даже Ораз-хан решился ослабить войско и расстался с отрядом джигитов, то положение очень опасно. С тревогой сельчане теперь укладывались спать и тревожные видели сны. Всякий понимал: враги скоро проведают, что основная масса воинов покинула селение. Соблазн для аламанщиков был слишком велик...
Старейшины, эти умудренные великим опытом люди, умевшие не только решать важные для соплеменников дела, но и ободрить острой шуткой народ и вместе со всеми от души посмеяться, теперь ходили с озабоченными лицами.
Как-то Довлет на такыре приблизился к группе сельчан, среди которых были Заман-ага, Санджар-Палван и другие почтенные яшули.
— Не ты один, Санджар, чувствуешь себя теперь вытащенной из панциря черепахой,— говорил Заман-ага.— Теперь всем нам надо быть настороже. Пореже вспоминать о длинных караванах лет за спиной да почаще проверять оружие...
— Уж не начал ли ты считать меня трусом, почтенный Заман-ага,— ответил Санджар-Палван.— Кажется, наши караваны все время шагали рядом — и под ярким солнцем, и во времена свирепых самумов... Не поставь нас доля проводниками идущих сзади, не увидел бы ты на моем лице уныния...
— Ты не так меня понял, уважаемый Санджар-Палван. Кто не знает, каким ты был славным джигитом, да и теперь еще им остаешься. Я говорю, что твое уныние имеет способность садиться на лица других. Наше дело — вселять в людей веру... Беда наша с тобой в том, что в свое время мы были только хорошими джигитами, а теперь нам тут нужен настоящий сердар. Быть может, еще лучший, чем его отец,— указал Заман-ага на стоявшего поблизости Довлета.— Потому что нас осталось очень мало...
— А чем не сердар его дед?
— Стар он, как и мы.
— Не все старое одинаково, почтенный Заман-ага,— сказал Санджар-Палван.— Взгляни на нашу мечеть. Никто не знает, сколько ей лет. А какая из самых новых юрт простоит дольше ее?
Другие яшули согласно закивали на эти слова.
— Это теперь Аташир-эфе выказывает свой норов,— продолжал Санджар-Палван.— И пускай. Каждый может иметь свой характер. Но если нагрянут враги, он еще себя покажет... Да и Палат-Меткий со своими джигитами теперь при нас... И ты прав, достойный Заман-ага, люди не должны походить на ворон, что расхаживают с обвисшими крыльями в непогоду...
После отъезда моллы Абдурахмана на толстые и скрипучие двери глинобитного здания школы навесили огромный замок, и школьники обрели полную свободу. Этому были рады большинство мальчишек. Больше всех возликовал Шамурат, сын Гурда-Долговязого, который был большим проказником, за что ему всегда перепадало больше всех розг. Однако школу он недолюбливал не только из-за наказаний, их он сносил терпеливее других. Велназар-ахун1, обливаясь потом, долго стегал Шамурата немощной рукой, а потом мальчишка поднимался с пола, отряхивался от пыли и, улыбаясь, шел на свое место, готовый к новым проказам. Не любил школу Шамурат потому, что ему просто было тесно в четырех стенах, словно юному хищнику в клетке,— он так и рвался на волю... Човдур и Гуд-жук ненавидели школу из-за своей тупости. Как бы они оба ни старались, ничего и никогда не могли запомнить. Сердобольные матери пришили сыновьям изнутри их халатов на спинах по куску меха от старых тулупов. Когда Човдура или Гуд-жука пороли, меховые подкладки смягчали удары розг... Радовались закрытию школы и Дангатар, и Мейлис. Хотя память у этих мальчишек была хорошая, но их мучило то, что они не умели правильно произносить слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45