Языки их спотыкались, словно ноги человека, бегущего по пашне. Будучи не в состоянии овладеть правильным произношением и подметив, что их ответы вызывают в классе смех, мальчишки стали еще и нарочно коверкать разные слоза. Постепенно этой болезнью заразились многие талебе .
1 А х у н — религиозный сан у мусульман
2 Талебе — ученики.
Велназар-ахун наказывал за искажение арабских слов очень жестоко, иногда розгами, а чаще зажимал ноги проказника меж специально для таких целей вбитыми в земляной пол кольями и колотил палкой по голым пяткам.
Но сына Велназар-ахуна, моллу Абдурахмана, хотя он и не прибегал к телесным наказаниям, проказливые талебе боялись больше. Моллу Абдурахмана невозможно было провести. Услышав малейшее искажение в произношении, он поднимал руку и говорил:
— Ты очень способный, Мейлис. Поэт, написавший эту суру, жил в давние времена. Разве он мог знать, что когда-то родишься ты, такая светлая голова, которая будет образованнее его и поправит бедного поэта...
В таких случаях смеялись над учеником, что задевало его самолюбие. А молла Абдурахман продолжал словесное наказание нерадивого.
— Нет, говоришь? Не образованнее ты древнего поэта? Тогда, дорогой, давай разберемся, отчего люди до сих пор этого поэта не забыли и зачем я заставляю тебя учить его суры...
И до седьмого пота гонял молла Абдурахман ученика, пока не добивался от него чистого и правильного произношения. Уловив в голосе ученика наконец желанные звуки, молодой учитель подходил к нему, клал на плечо руку и говорил:
— Садись, Мейлис. Ты хорошо поработал. И прах древнего поэта может теперь упокоиться в своем захоронении. Больше никто в нашем классе не будет тревожить его вечный покой, коверкая прекрасные суры...
Молла Абдурахман никогда не кичился перед учениками своей образованностью, своим положением учителя. Он даже мог, убедившись, что поблизости нет никого из почтенных яшули, затеять веселые игры со старшими учениками. А если он подмечал, что сын какого-либо бая держит себя надменно с сыновьями простых дехкан, тут уже пощады от него не жди.
— Э, Салых,— говорил барчуку учитель,— да ты никак вкушал плов с пророком? Будь милостив, снизойди к нам, простым смертным. Позволь нам облобызать полы твоего халата... Нет, говоришь? Пророки тебя не отметили своей дружбой? Ну тогда, дорогой, возьми веник и подмети класс, пока мы будем во дворе играть...
Любимой поговоркой моллы Абдурахмана были слова: «Аллах создал всех равными». Баи селения косились на этого необычного моллу, но в споры с ним не вступали. Своим острым языком молла Абдурахман мог так выстегать и высмеять, что потом еще долго односельчане повторяли его слова. К тому же
его, молодого еще человека, уже давно приглашали на советы старейшин. И часто его мудрое слово оказывалось решающим...
Среди немногих учеников, жалевших о прекращении занятий в школе и скучавших по мудрым беседам моллы Абдурах-мана, был Довлет. Он тяготился вдруг обретенной свободой, не находя себе нового занятия, способного увлечь так же, как учеба. А вот у его лучшего друга Сапарака закрытие школы не вызывало печали. А ведь в учебе Сапарак преуспевал, многое схватывал даже быстрее Довлета, а учителю он задавал больше всех вопросов. Тогда почему же, как и большинство мальчишек, он радовался закрытию школы? Довлет не понимал, что между ним и Сапараком была большая разница: он, Довлет,— сын военачальника, а его друг — всего лишь сын простого дехканина. На плечи его друга Сапарака уже давно легли взрослые заботы, от которых в большой степени зависело благополучие семьи...
С отъезда отца Довлета прошло уже больше двух недель. Где теперь пролегал путь Сердара? Каких земель достигли армия мятежного принца и туркменское ополчение? Были ли уже сражения? Жив ли его отец?.. Никто в селении не мог ответить на эти вопросы, занимавшие Довлета. Как и все, мальчик надеялся на перемены к лучшему, которые добудут в боях соплеменники. Но в глубине души зрело сомнение в том, что война способна принести мир...
Хуже всего, что Довлету не с кем было поделиться своими тревожными размышлениями. Дома одна мать. В одной руке Аннабахт постоянно носила маленького братишку Кемала, а другой выполняла множество дел: прибиралась в юрте, готовила пищу, подбирала разноцветные нити, которые должны превратиться в ярчайшие узоры будущего ковра... Дел у матери было множество, ей ли слушать рассуждения Довлета. Старший брат Гочмурат, как считал Довлет, вообще не принимал его всерьез. К тому же Гочмурата почти никогда не было дома. С утра он угонял на пастбище отару овец, вечером пригонял ее назад, наскоро ел, не очень-то вникая, что подала ему мать на ужин, и уходил к своим сверстникам в селение...
Не с Айшой же, с девчонкой, делиться Довлету своими мами! Да и сестренка редко сидела дома, часто убегала к подружкам, жившим в нижних рядах селения...
— Мама, я пойду к Сапараку.
Увидев, что ее любимец устремился к выходу из юрты в одном чекмене, Аннабахт всплеснула руками и тут же ловко ухватила сына за полу.
— Да что же это за наказание такое! Их всех, и больших и малых надо одевать своими руками.
Но в ворчании матери Довлет не чувствовал злости, поэтому он покорно позволил подвести себя к сундукам с одеждой, стоявшим в глубине юрты. Ничуть не обманутая его покорностью, Аннабахт, не выпуская его полу, ловко подняла расписанную узорами тяжелую крышку сундука и стала копаться внутри... Довлет часто дивился ловкости матери, в раннем детстве ему даже порой казалось, что у нее не две, а больше рук. Если остальные обитатели юрты делали какое-то одно дело, то мать почти всегда была занята сразу пятью, а то и десятью. Довлет долго думал, что его мать имеет в каждом пальце по глазу, иначе как бы она могла столько всего переделать, будь у нее только два глаза, как у всех людей...
Аннабахт извлекла из сундука обшитую мехом безрукавку, которую совсем недавно отец купил в Мешхеде. Подобной одежды в селении никто не носил. «Ну да, стану я наряжаться, как грабитель-аламанщик, напяливающий на себя все, что ему подвернется под руку в чужом доме,— подумал про себя Довлет.— Выбегу из юрты и запрячу ее в стог верблюжьей колючки...»
— Довлетик,— сказала Аннабахт, легко прочитав мысли сына.— Если ты любишь свою мать, то не снимешь во дворе эту одежду.
— Сама же говорила, что она мне подойдет только в будущем году,— проворчал Довлет.
— Ты подрос быстрее. Надень ее, сынок, под чекмень, чтобы не стеснялся,— велела хорошо понимавшая сына мать.
И когда Довлет ей подчинился, стал надевать новую одежду, Аннабахт суеверно поплевала в сторону и произнесла заклинание: «Чуф-чуф...»
Поверх новой безрукавки Довлет натянул свой привычный чекмень из верблюжьей шерсти, из-под него виднелись темно-зеленого сукна штаны с красными кантами по швам, на ногах у мальчика были мешхедские туфли, сшитые из добротной кожи, черные завитки лохматой папахи закрывали надбровья, придавая внушительный вид.
Насыпав в мешочек кишмиша, Аннабахт подала его сыну.
— Передай это Гюльсенем. Она славная женщина. Заодно пускай полакомится кишмишем и твой друг Сапарак. Это на его долю,— Аннабахт стала наполнять кишмишем карманы Довлета.— Когда придешь, передай Гюльсенем, что я прошу прийти к нам. Она как-то собиралась помочь мне натянуть основу для нового ковра...
Погода на улице стояла не только холодная, но еще сырая и хмурая, будто ушедшее в поход ополчение прихватило с собой само солнце... Встречавшиеся односельчане на любезные приветствия Довлета отвечали угрюмо. «Я, что ли, ниспослал им такой хмурый день»,— подумал наконец мальчик...
— Все резвишься, все бездельничаешь, сын Сердара? — заговорил с Довлетом после приветствия Палат-Меткий. I
— А что делать, дядя Палат. Школу закрыли. Овец пасти мне еще не доверяют. Отец на войну ушел. А дедушка на него за это злится, с ним теперь ни о чем даже не поговоришь...
— А, значит, любишь разговаривать с дедом?
— Еще как! Он столько всего знает, сколько мне и за две жизни не узнать...
— Плохо, когда у человека бывает две жизни. Жизнь у всякого должна быть одна, сын Сердара.
Довлет ничего не понял из слов Палата-Меткого и глядел на этого сурового мужчину с удивлением.
— Ладно,— сказал тот, чуть смягчившись.— Приходи ко мне завтра, сын Сердара. Научу тебя метко стрелять, если будешь стараться. Негоже сыну военачальника не уметь обращаться с оружием. И своего друга Сапарака тоже можешь позвать...
И Палат-Меткий пошел своей дорогой, не став выслушивать слов благодарности мальчика, который очень обрадовался такому предложению знаменитого стрелка. Устремившись вприпрыжку к жилищу Сапарака, Довлет размечтался, как они вдвоем, научившись стрелять, будут ходить на охоту, как принесет он, Довлет, домой свою первую добычу — двух уток и зайца, как обрадуется мать, а он будет сидеть с гордым видом
и дожидаться, когда сготовится зайчатина...
Мечты Довлета оборвал камень на дороге, о который мальчик споткнулся на бегу. «Если мне так больно, то и другой может об этот камень споткнуться»,— подумал Довлет, поднял злополучный булыжник и отбросил его в сторону. I
Люди в селении жили родами, юрты рода выстраивались в один ряд, ряды назывались по имени родов, а часто и по прозвищам. Все ряды тянулись с востока на запад, а входы юрт обращены в сторону Мекки. Как-то молла Абдурахман объяснил в школе, что в их краях зимой ветры дуют с севера и востока, если там расположить входы, то ветры выдували бы из войлочных кибиток тепло... Молла Абдурахман рассказывал
детям, что во многих краях дома строят из глины, из бревен и даже из камня. У многих учеников это вызывало смех, они не могли себе представить жилища не из войлока. Довлет, слыхавший про такие дома от своего отца, не улыбался, лишь испытывал к людям, живущим в каменных и деревянных домах) жалость. «Камень бывает прохладным даже летом, как же прислонишься к каменной стене зимой? — раздумывал Довлет.— Другое дело деревянные дома. В них тепло, конечно. Но такие дома способны построить разве что шахи. Даже древко для копья стоит дорого. А купить столько бревен, сколько надо для постройки деревянного дома, не сможет, наверное, и Ораз-хан...» Как бы подслушав мысли Довлета, молла Абдурахман стал рассказывать о том, что в стране урусов, например, деревьев растет так много, что и самые бедные люди могут строить из них жилища... Еще больший смех у учеников вызвали рассказы учителя про многоэтажные дома, которые молла Абдурахман сам видел, когда путешествовал по чужим дальним странам. Ребята не могли представить, как можно взгромоздить юрту на юрту. Да и зачем это делать? Земли много, ставь себе кибитку, где хочешь. Не хватило места в ряде, начинай сбоку другой ряд. Зачем же позволять, чтобы кто-то жил у тебя над головой?..
Довлет миновал ряды агатлинцев, зашагал вдоль ряда топаров, два десятка юрт которых взбирались на косогор, словно караван верблюдов. Белым верблюдом в ряду топаров выделялась юрта Курюанназар-бая, надменно взиравшая на жалкие юрты Гурда-Долговязого и Сапы-Шорника. Такое Довлет видел и в других рядах. Вон в ряду малых мясников юрта Бегнепес-бая, ее сразу отличишь от других...
К востоку от ряда малых мясников, у небольшого озера, расположился ряд больших мясников. Большие и малые мясники принадлежали к одному роду. Однако вместо дружбы и лада, естественных для членов одного рода, между большими и малыми мясниками часто возникали раздоры. Довлет уже давно подметил, что причиной бывала спесивость малых мясников, считающих себя чистокровными, а больших мясников — помесью крови их рода с кровью других народов. «До чего же бывают глупы люди,— подумал мальчик, когда пробегал мимо.— Кровь у всех одного цвета. Как ее можно отличить?» Словно для того, чтобы увеличить путаницу во взаимоотношениях между двумя ветвями рода, ряд малых мясников, где стояло всего девять юрт, именовался в селении большим рядом мясников, а ряд больших мясников, насчитывавших больше двух десятков юрт, назывался малым рядом мясников. Не только люди не знали между собой мира, но враждовали между собой даже собаки двух рядов, нередко затевали отчаянную грызню, сходясь сворой на свору...
Собаки этих рядов, не знавшие Довлета, теперь и волновали мальчика. Он пожалел о том, что не прихватил с собой верного Евбасара, который один был способен разметать дюжину свирепых псов. За пазухой Довлет сжимал кусок чурека, чтобы в случае нападения отвлечь внимание собак. Швырнешь им приманку, и собаки затеют склоку меж собой, а тебе удастся проскочить мимо них. Но, к счастью, ни одна из чужих собак сегодня не обратила на Довлета внимания.
Сапарака не было дома. Его старший брат Велле-Косоглазый брил своему двухлетнему сыну Мереду голову. Жена Велле Гюльсенем, придерживавшая рыдавшего малютку, по обыкновению встретила Довлета приветливо.
— Здорова ли твоя матушка, храбрый сын бесстрашного Сердара? — спросила она, улыбнувшись гостю.— В добром ли здравии все твои женщины, сестренки и братишки?
— Спасибо, Гюльсенем-гелнедже. Все у нас здоровы.
— Входи и садись, где понравится,— сказал Довлету Велле.— Нет ли каких вестей от отца?
— Нет, мы ничего о нем пока не знаем.
— Ты не грусти, Довлетик,— стала утешать мальчика Гюльсенем.— Сердар-эфе — грозный воин. Такого трудно осилить. К тому же с ним ушли лучшие джигиты и целая армия принца...
— Что ты толкуешь, глупая женщина,— прервал ее рассуждения муж.— Сердар не из тех, кто станет прятаться. Скорее другие станут прятаться за ним... Не будь у меня порчи в глазах, скакал бы я теперь на лихом коне рядом с Сердаром-эфе!
— Ой, раскукарекался петушок, пока лисицы нет близко,— рассмеявшись, сказала Гюльсенем.
Довлет передал ей просьбу матери, и Гюльсенем пообещала вскоре прийти и помочь Аннабахт натянуть основу для ковра, который та собиралась ткать. Года три назад Гюльсенем сосватали за Велле-Косоглазого, и, переехав жить в их селение, Гюльсенем очень скоро подружилась с матерью Довлета. Аннабахт, сама успевавшая за короткое время переделать горы дел, не любила ленивых женщин, а трудолюбием Гюльсенем всегда восхищалась. Друг Довлета Сапарак тоже хорошо относился к жене своего старшего брата. Да и было за что. Довлет и сам уже подметил, что с приходом Гюльсенем нужда в доме его друга если и не пропала совсем, то по крайней мере расползлась по углам юрты и забилась там в щели, больше не бросаясь в глаза...
— Вот отпразднуем той и по случаю первого бритья головы нашего Мередика, я сразу и пойду к твоей маме, Довлетик.
Велле с бритвой в руках ходил вокруг маленького сына, добривал его голову, на ногах у него болтались развязавшиеся тесемки штанов. Того и гляди он на них наступит, споткнется, и головка маленького Мередика, отхваченная острой бритвой, покатится по полу. Чтобы наказать себя за такие мысли, Дов-лет больно ущипнул себя за правую руку... Оттого, что его головенку скоблило грубое железо, малютка громко ревел, и по щекам его катились крупные слезы.
— Ты, женщина, не можешь даже ребенка держать как следует, вот и больно ему,— огрызнулся Велле на сострадательные причитания Гюльсенем.— А в бритье я большой мастер. Все сельчане упрашивают, чтоб я их побрил. Мог бы большие деньги зарабатывать.
— Помалкивал бы, горемыка разнесчастный. Ни одна порядочная женщина не доверит тебе свое дитя...
Слушая перебранку, Довлет припомнил, как в прошлом году брили голову его младшего братишки Кемала, как тот брыкался и ревел во все горло. В это время во дворе заревел еще громче верблюд. Кемал затих и удивленно спросил: «Что, верблюду тоже голову бреют?» Все тогда громко смеялись. Сейчас Довлет подумал о том, что если бы вздумали обрить верблюда, то понадобился бы десяток сильных мужчин — держать его. А ребенка и мать легко удерживала. У нее, может быть, надрывалось сердце от этого, но она удерживала во время бритья свое дитя. Ничего не поделаешь — таков обычай. И впервые Довлет осознал, что среди обычаев его народа бывают злые и нелепые. Но мальчик знал уже, что подобными мыслями нельзя ни с кем делиться. У туркмен нет других законов, кроме обычаев. А кто станет уважать человека, не признающего законов?..
Закончив брить маленького сынишку, Велле вытер грязным платком проступивший на лбу пот и приказал Гюльсенем:
— Ступай-ка, женщина, тащи сюда и дочку.
Маиса, до этого спокойно игравшая во дворе, услышав, что ее младший брат перестал реветь, догадалась: настала ее очередь испытать мучения, а потому резво кинулась удирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45