..
В такие моменты к Аташиру-эфе подходил его старший внук Гочмурат и молча принимался помогать деду. Гочмурат, как и Аташир-эфе, тоже горевал, что все кони их семьи на войне, что теперь не проскакать лихо по селению и пешим приходится пасти овец. Гочмурат часто поглядывал на деда, словно вопрошал его глазами: «Что будем делать? Как можно жить мужчине без коня?»
Довлет любил поспать. Но занятия у Санджара-Палвана так были желанны для мальчика, что перед рассветом ему часто снилась борьба, и это пробуждало ото сна. Но как бы рано ни проснулся Довлет, его мать была уже на ногах, хлопотала, готовя ему завтрак.
— Ешь побольше, если собираешься стать настоящим палваном,— говорила сыну Аннабахт.
— Мама, где мое ведро?
— Стоит на месте, где ты его поставил. Куда же ему деваться.
— Ага! Вчера мое ведро забрал Гочмурат.
— Сегодня оно твоему брату не понадобится... Со своими ведрами к Санджару-Палвану являлись все
мальчишки, таскали воду из арыка в большой котел, а из котла обратно в арык — разогревали мышцы, как говорил Санджар-Палван. На берегу арыка старшие ребята показывали силовые фокусы — раскручивали ведро с водой правой и даже левой рукой, чтоб не пролилось ни капли, когда оно оказывалось
кверху дном у них над головой. У младших такой фокус получался лишь с ведром, наполненным до половины. Когда Сапарак вчера попытался раскрутить полное ведро, то окатил себя водою с ног до головы. И, несмотря на то что все посмеялись над Сапараком, Довлет твердо решил сегодня попытаться
раскрутить в своей руке полное ведро...
Когда Довлет со своим ведром выбежал из юрты, то во дворе увидел Аташира-эфе и Гочмурата. Перед ними лежали деревянные колодки и глиняные формы. Поблизости пылал костер. Гочмурат рубил свинец на мелкие кусочки. Дед наложил свинцовых кусочков в половник с длинной деревянной ручкой и стал их плавить в пламени костра...
Из юрты вышла Аннабахт, увидев, чем заняты ее старший сын и свекор, подошла и какое-то время стояла молча у костра.
— Агов, к добру ли ваше занятие? — встревоженно спросила женщина, поняв, чем заняты мужчины.
— К добру или не к добру, не бабье дело вмешиваться в дела мужчин,— ответил свекор, разливая в формочки расплавленный свинец.
— Ну да,— сказала Аннабахт,— бабье дело — расплачиваться потом за подобные дела мужчин...
Довлет понял, что его брат и дед льют картечь и пули, но ничего плохого в том не видел. Шагая по селению со своим ведром, мальчик заметил, что во многих дворах таким же делом сегодня утром заняты многие мужчины. Но это не тревожило Довлета до тех пор, пока он не увидел Байсахата. Этот человек мог запасаться пулями лишь для дурного дела...
В это время Аташир-эфе пытался вразумить жену своего сына, которую старик ценил и уважал за ум и твердый характер.
— Пойми, женщина, если я и он, твой старший лоботряс,— кивнул он на Гочмурата,— будем безвылазно сидеть дома, то на тебя с неба не посыплется достаток сам собой...
— Для каждого судьбою уготован его кусок, деда.
— А как его добудешь? Где? Каким способом?
— Много ли, мало ли, но у нас есть земля, свой скот...
— Земля? — расхохотался Аташир-эфе.— Ты, женщина, живешь в семействе двух сердаров. У тебя земли сто шагов в длину да семьдесят — в ширину. То ли под хлеб ее пустить, то ли под корм для скота?.. А у других земли и того меньше. Раз признают меня люди своим сердаром, я обязан подумать, как спасти их детей от голода. И ты мне, женщина, тут не указ. Как не указ мне и твой муж, и сам хан...
— Да, ты — сердар,— вскричала Аннабахт.— Тебя оставили, чтоб защищал нас. Ну уведешь из селения за собою последних джигитов. А если нападут на нас? Женщинам тогда и голозадому Кемалу,— подтолкнула она к деду его младшего внука,— брать в руки сабли?
— Тебе и сабля не понадобится, сразишь всех языком,— проворчал Аташир-эфе и отошел от Аннабахт, но от своего занятия не отвлекся...
Когда Довлет пришел к Санджару-Палвану, там уже собрались все ученики. Сам учитель был сегодня хмур. Подошел к арыку и, подняв руку, остановил ребячьи состязания с наполненными ведрами.
— Оставь свое ведро, Мейлис,— сказал Санджар-Палван пареньку, который играючи раскручивал над собой полное ведро воды, перехватывая его на лету то правой, то левой рукой.— Мы знаем, что ты сильный. А для чего?..
Мейлис, ничего не понимая, обалдело уставился на учителя. Подошли и столпились вокруг притихшие мальчишки.
— Учишь вас, учишь,— проворчал Санджар-Палван.— А на что вы потом направляете свою силу? Чтобы увечить слабых?..
— Учитель! — вскричал Сапарак.— Да пусть моя рука отсохнет, если подниму ее на слабого...
— Молчи, Сапарак-джан. В тебя я верю... А вы, остальные, когда шли сюда, вы видели, чем заняты теперь отцы и старшие братья многих из вас?
— Льют пули! И готовятся в набег,— ответил Мейлис.
— А ведь многие из них, как вы теперь, свою силу обретали у меня. Выходит, что и я буду повинен в пролитой ими невинной крови...
— Но, учитель! — воскликнул Мейлис.— Они ведь не на текинцев нападут. И даже не на других туркмен...
— Аллах создал людей, а шайтан придумал разные народы и разные языки, чтоб в мире были войны и резня. Я не желаю быть подручным у шайтана...
— Учитель,— не сдавался Мейлис,— если враги нападут на нас, я не должен убивать их, защищаясь?
— Должен! Даже обязан, мой мальчик,— отвечал Санджар-Палван.— Для этого я и тружусь тут с вами. Враг нападает, лишь когда он чует в себе силу. И кто эту силу одолеет, тот герой!.. Лишь сам не нападай, говорю я вам. Я стар, но и теперь еще могу разогнуть руками сразу три подковы. Я побывал во многих краях и странах. И когда наступит время закрыть глаза навсегда, я буду счастлив тем, что на земле нет человека, которого бы я обидел... Идите теперь домой, подумайте над тем, что от меня услышали. А завтра пусть ко мне явится только тот, кто думает, как я...
Мальчики расхватали свои пустые ведра и молча разошлись от Санджара-Палвана в разные стороны...
Пока они с Сапараком шли от Санджара-Палвана, Довлет хотел предостеречь друга от Байсахата, который конечно же еще не раз попытается причинить зло Гюльсенем. В этом Довлет был убежден. Но как предупредить Сапарака, чтобы самому не причинить зла этой бедной женщине, чтобы не бросить тень на ее доброе имя?..
— Если и Палат-Меткий нас сегодня прогонит, совсем будет плохо,— вдруг сказал Сапарак.
— А разве Санджар-Палван нас прогнал? Разве ты не придешь к нему завтра? — удивленно спросил Довлет.
— Как я приду? Врать я не буду...
— Ты что, не согласен с ним? Ведь ты же сам никогда не дрался с тем, кто слабее, Сапарак!
— Так то со своими... Велназар-ишан говорил в мечети про неверных, что они подобны бешеным собакам. А бешеных собак следует убивать. Кому я должен верить, святому ишану или Санджару-Палвану, который говорит, что аллах создал всех людей?..
— Но так говорит не один Санджар-Палван,— улыбнулся Довлет, которому пришло в голову удачное доказательство.
— Кто еще,— взволнованно спросил Сапарак.
— Сын Велназара-ишана, молла Абдурахман. Забыл, как он объяснял на уроке, что мы зовем их неверными, а они нас — иноверцами, но и мы и они — одинаковые люди, только живем по разным адатам...
— Верно! — вскричал Сапарак.— Два хороших человека перетянут одного злого ишана. Завтра пойду я к Санджару-Палвану!
Увидев, как легко Сапарак одолел свои сомнения, Довлет вдруг избавился от своих, решив, что способ настроить Сапарака против дружбы его старшего брата с Байсахатом должен быть именно таким, какой он придумал.
Мальчики в это время пересекли такыр и дошли до кузницы мастера Ягмура. Довлет, увидев, что возле кузницы еще нет народа, позвал друга под развесистый карагач, под которым они и уселись на камнях.
— Сапарак, мне довелось услышать одну историю,— еще робея, начал Довлет.— Когда наше ополчение еще только готовилось в поход, к моему отцу явился в гости Гарозглан-хан. Историю эту нам рассказал один из его джигитов... Хочешь, я передам ее тебе?
— Валяй,— ответил Сапарак.— К Палату-Меткому идти еще рано.
Сапарака не насторожило хитрое начало, это обрадовало Довлета. И мальчик, заменив название селения и переменив имена, подробно рассказал о случившемся во время тоя по случаю первого бритья головы его племянника, маленького Мередика.
— Ты так рассказал, что я этих людей увидел как живых! — восхищенно воскликнул Сапарак, когда Довлет умолк, и стал убеждать друга сделаться сказителем, горячо доказывал, что они у народа пользуются особым почетом, говорил, что для этого нужен особый дар, а у Довлета, мол, такой дар есть...
— Ладно, я подумаю,— перебил его восхваления не оставшийся равнодушным Довлет.— Но что ты скажешь о поведении этих людей, Сапарак?
— Что тут говорить! — опять возбудился Сапарак.— Незнакомого поэта в тех краях люди не зря считают мудрым человеком. Я бы до такого не додумался. Имелся всего один выход, и поэт его нашел... И тот мальчишка молодец .Не всякий схватится за топор, спасая женщину и честь своего друга...
Довлету было приятно слушать, но теперь его волновало совсем иное.
— А о женщине ты что скажешь, Сапарак?
— Что женщинам трудней живется. Мужчина может смыть позор кинжалом, а женщина ничем не смоет...
— А если ей и смывать-то нечего?! Ведь я же сам... тебе все рассказал, как было,— вовремя спохватился Довлет, испугавшись, что чуть не выпалил «все видел», но Сапарак, к счастью, не обратил внимания на его запинку.
— Пристегни себя к подолу женщины, ходи за ней повсюду, всем тверди, что ничего плохого не было, и все равно ты ее не спасешь,— сказал Сапарак.— Вон наша Гюльсенем, с ней ничего такого не было, а сплетницы ей не дают покоя...
И Довлет с огорчением понял, что его способ не удался, не надо ничего говорить другу, имя Гюльсенем лучше оставить в покое.
— А как ты относишься к Байсахату? — спросил Довлет.
— И ты заметил?
— Что? — с испугом спросил Довлет.
— Что мне не нравится дружба с ним моего брата. Велле очень доверчивый. А этот человек похож на скорпиона...
— Да, такой способен ядовито ужалить. И хорошо, что ты заметил это, Сапарак. Будь с ним настороже...
...В тот день Довлет и Сапарак явились первыми к Палату-Меткому. И Довлет огорчился, увидев, как тот плавил над костром во дворе свинец. «Неужели и второй сердар, оставленный для защиты селения, готовится в набег, как и мой дед?» — подумал мальчик.
— Прогнал борец вас, так вы к стрелку явились? — как всегда хмуро встретил их учитель.— Напрасно поступил так с вами наш уважаемый Санджар-Палван.
— Как напрасно? — изумился Сапарак.— Ведь он хотел...
— Я все знаю,— перебил его учитель.— Но только не прогонять надо мальчишек, а втолковывать им, что к чему... Но Санджара-агу легко понять. Когда он был вдвое меньше вас, на его глазах аламанщики зарубили его старшую сестру.
— И он не отомстил? — горячо воскликнул Сапарак.
— Мстить было некому. С бандитами разделался жених его сестры... Ладно, хватит болтать. Вы принесли себе мишени?
Сапарак показал учителю треснувший горшок, а Довлет — кувшин с отколотым горлышком.
— Хитрецы,— усмехнулся учитель.— Не дождешься от вас ни башмака, ни рваной шапки, в какие можно попадать много раз. Все норовите побыстрее разделаться со своей мишенью... Ты, Довлет, отмеряй пятьдесят шагов, а Сапарак — на десять шагов больше, мишень твоя крупнее...
— Ты знаешь, что я вижу в своей мишени? — спросил у друга Сапарак, когда мальчишки вешали свою посуду на столбики.
— Что?
— Голову Байсахата.
— Я тоже.
— Но у Байсахата не может быть двух голов,— запротестовал Сапарак.
— Тогда пускай мой кувшин будет головой его вернейшего дружка, Гулназара-Ножовки.
Мальчишки рассмеялись, насобирали по пригоршне камней, которых было множество, и стали отсчитывать шаги от мишеней.
— Пошире шагайте,— прикрикнул на них от костра Палат-Меткий.
— Как думаешь, зачем он отливает пули? — тихо спросил Довлет у Сапарака.
— Как зачем? Узнал, что твой дед собирается в набег. Он остается один в селении из сердаров. Конечно, пули ему могут пригодиться...
Довлет лишний раз подивился, как быстро постигает его друг законы жизни. Еще он пожалел, что так плохо мог подумать об учителе, которого всегда уважал. О деде Довлет ничего не подумал, давно знал: Аташира-эфе не смогут отворотить от принятого решения ни мнения других людей, ни проповеди священнослужителей, ни ханская власть. Последнюю Аташир-эфе и терпел только потому, что Ораз-хан еще ни разу не ставил своей воли поперек его. Хотя Аташир-эфе был стар, а Ораз-хан не раз показывал себя в сражениях могучим воином, сойдись они оба в поединке на саблях или на кинжалах, еще неизвестно, кто бы победил. Равным себе в селении Аташир-эфе признавал только двух человек, и оба они ныне были учителями Довлета, Санджар-Палван и Палат-Меткий. Но и им, этим достойным людям, еще ни разу не удавалось хотя бы в чем-то переубедить старика...
Когда Довлет и Сапарак уже разбили свои мишени, начали приходить другие ученики Палата-Меткого. И у этих мальчишек была только отжившая свой век глиняная посуда, принесенная ими для мишеней.
— Завтра я принесу рваную шапку,— сказал другу Сапарак.
— Я тоже принесу что-либо, что не разбивается. Не хочется, чтобы учитель считал нас хитрецами,— согласился Довлет...
— Човдур,— обратился учитель к мальчишке, с которым несколько дней назад боролся Довлет,— ты уже стал довольно метким. Я видел, как ты вчера убивал камнями лягушек на озере. Жестокость, проявляемая к животным, легко превращается в жестокость к людям. Я не для этого хочу из вас сделать отменных стрелков. Санджар-Палван тебя прогнал. Я этого не сделаю, Човдур. Плохо жить на свете тому, кого все прогоняют. Мне тебя жалко, Човдур. Но и ты вспоминай почаще, что в мире есть доброта и жалость...
— Спасибо, дядя Палат,— со слезами на глазах прошептал пристыженный мальчишка.— Отец и старшие братья твердят, что надо быть сильным, надо бить первым, жалость — удел дряхлых женщин...
— Ты видишь во мне дряхлую женщину, Човдур?
— Что вы! Как можно! Вы — первый среди настоящих джигитов, учитель!..
— А я знаю жалость, Човдур. Жалею народ свой, который не знает достатка и часто захлебывается в кровавой резне... Я пожалел тебя... Мне жалко и тех лягушек, которых ты убил вчера. Они ведь живые, Човдур, и чувствуют боль, как и мы...
— Но что же будет, учитель, если мы ко всем будем чувствовать жалость? — изумленно воскликнул парень, которого звали Мейлисом.
— А сам ты как думаешь?
— Мы станем слабее всех... Нас уничтожат враги... А кого не убьют, того продадут на базаре в рабство...
— Вот ты и ответил на свой же вопрос, мой мальчик,— усмехнулся учитель.— Жалость — первое отличие человека от зверя. Зверь ее не знает. Жалость — благородное чувство. Но заслуживают ее не все. Недостоин ее нападающий на тебя враг. Для того я и учу вас меткой стрельбе... Не заслуживает жалости и человек, презирающий обычаи предков...
«Байсахат,— промелькнуло в уме Довлета.— Значит, я поступил верно, когда взял топор в руки. Такой человек, как Палат-Меткий, дурного не скажет...»
— Ты понял меня теперь, Мейлис-джан? — спросил учитель.
— Понял. Я и до этого думал, как вы, учитель. Но мы между собой часто спорили. А слов таких, как у вас, я найти не умею. Спросил, чтобы вы им ответили, а не мне...
— Это он для меня старался, учитель,— весело подхватил друг Мейлиса Атав.— Я с ним спорил. Ему бы я не поверил. А теперь считаю, как вы и он. Больше спорить не стану.
— Напрасно, мой мальчик. Аллах дал речь человеку, чтобы он мог откровенно обмениваться мыслями со своими друзьями, мог держать честный ответ перед своим народом, а если ума хватит, сумел бы повести народ за собой...
Благородные слова учителя глубоко западали в душу Довлета, потому что смысл их мальчик уже начал постигать своим сердцем задолго до того, как словами их выразил Палат-Меткий...
А дома его дед со старшим братом отливали пули. Аташир-эфе и за работой иногда, выпрямившись, устремлял свой взор вдаль, словно выбирал ту сторону, в какую он скоро уведет за собой алчных джигитов в кровавый набег...
На другой день Аташир-эфе снял со стены длинноствольную винтовку-двуножку, старательно вычистил ее, зарядил, опоясался широким поясом с прикрепленной к нему старинной и надежной саблей из дамасской стали, заткнул за пояс кинжал и, не обращая внимания на ворчания Аннабахт, забросив на плечо хурджин с тремя лепешками, ушел из дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
В такие моменты к Аташиру-эфе подходил его старший внук Гочмурат и молча принимался помогать деду. Гочмурат, как и Аташир-эфе, тоже горевал, что все кони их семьи на войне, что теперь не проскакать лихо по селению и пешим приходится пасти овец. Гочмурат часто поглядывал на деда, словно вопрошал его глазами: «Что будем делать? Как можно жить мужчине без коня?»
Довлет любил поспать. Но занятия у Санджара-Палвана так были желанны для мальчика, что перед рассветом ему часто снилась борьба, и это пробуждало ото сна. Но как бы рано ни проснулся Довлет, его мать была уже на ногах, хлопотала, готовя ему завтрак.
— Ешь побольше, если собираешься стать настоящим палваном,— говорила сыну Аннабахт.
— Мама, где мое ведро?
— Стоит на месте, где ты его поставил. Куда же ему деваться.
— Ага! Вчера мое ведро забрал Гочмурат.
— Сегодня оно твоему брату не понадобится... Со своими ведрами к Санджару-Палвану являлись все
мальчишки, таскали воду из арыка в большой котел, а из котла обратно в арык — разогревали мышцы, как говорил Санджар-Палван. На берегу арыка старшие ребята показывали силовые фокусы — раскручивали ведро с водой правой и даже левой рукой, чтоб не пролилось ни капли, когда оно оказывалось
кверху дном у них над головой. У младших такой фокус получался лишь с ведром, наполненным до половины. Когда Сапарак вчера попытался раскрутить полное ведро, то окатил себя водою с ног до головы. И, несмотря на то что все посмеялись над Сапараком, Довлет твердо решил сегодня попытаться
раскрутить в своей руке полное ведро...
Когда Довлет со своим ведром выбежал из юрты, то во дворе увидел Аташира-эфе и Гочмурата. Перед ними лежали деревянные колодки и глиняные формы. Поблизости пылал костер. Гочмурат рубил свинец на мелкие кусочки. Дед наложил свинцовых кусочков в половник с длинной деревянной ручкой и стал их плавить в пламени костра...
Из юрты вышла Аннабахт, увидев, чем заняты ее старший сын и свекор, подошла и какое-то время стояла молча у костра.
— Агов, к добру ли ваше занятие? — встревоженно спросила женщина, поняв, чем заняты мужчины.
— К добру или не к добру, не бабье дело вмешиваться в дела мужчин,— ответил свекор, разливая в формочки расплавленный свинец.
— Ну да,— сказала Аннабахт,— бабье дело — расплачиваться потом за подобные дела мужчин...
Довлет понял, что его брат и дед льют картечь и пули, но ничего плохого в том не видел. Шагая по селению со своим ведром, мальчик заметил, что во многих дворах таким же делом сегодня утром заняты многие мужчины. Но это не тревожило Довлета до тех пор, пока он не увидел Байсахата. Этот человек мог запасаться пулями лишь для дурного дела...
В это время Аташир-эфе пытался вразумить жену своего сына, которую старик ценил и уважал за ум и твердый характер.
— Пойми, женщина, если я и он, твой старший лоботряс,— кивнул он на Гочмурата,— будем безвылазно сидеть дома, то на тебя с неба не посыплется достаток сам собой...
— Для каждого судьбою уготован его кусок, деда.
— А как его добудешь? Где? Каким способом?
— Много ли, мало ли, но у нас есть земля, свой скот...
— Земля? — расхохотался Аташир-эфе.— Ты, женщина, живешь в семействе двух сердаров. У тебя земли сто шагов в длину да семьдесят — в ширину. То ли под хлеб ее пустить, то ли под корм для скота?.. А у других земли и того меньше. Раз признают меня люди своим сердаром, я обязан подумать, как спасти их детей от голода. И ты мне, женщина, тут не указ. Как не указ мне и твой муж, и сам хан...
— Да, ты — сердар,— вскричала Аннабахт.— Тебя оставили, чтоб защищал нас. Ну уведешь из селения за собою последних джигитов. А если нападут на нас? Женщинам тогда и голозадому Кемалу,— подтолкнула она к деду его младшего внука,— брать в руки сабли?
— Тебе и сабля не понадобится, сразишь всех языком,— проворчал Аташир-эфе и отошел от Аннабахт, но от своего занятия не отвлекся...
Когда Довлет пришел к Санджару-Палвану, там уже собрались все ученики. Сам учитель был сегодня хмур. Подошел к арыку и, подняв руку, остановил ребячьи состязания с наполненными ведрами.
— Оставь свое ведро, Мейлис,— сказал Санджар-Палван пареньку, который играючи раскручивал над собой полное ведро воды, перехватывая его на лету то правой, то левой рукой.— Мы знаем, что ты сильный. А для чего?..
Мейлис, ничего не понимая, обалдело уставился на учителя. Подошли и столпились вокруг притихшие мальчишки.
— Учишь вас, учишь,— проворчал Санджар-Палван.— А на что вы потом направляете свою силу? Чтобы увечить слабых?..
— Учитель! — вскричал Сапарак.— Да пусть моя рука отсохнет, если подниму ее на слабого...
— Молчи, Сапарак-джан. В тебя я верю... А вы, остальные, когда шли сюда, вы видели, чем заняты теперь отцы и старшие братья многих из вас?
— Льют пули! И готовятся в набег,— ответил Мейлис.
— А ведь многие из них, как вы теперь, свою силу обретали у меня. Выходит, что и я буду повинен в пролитой ими невинной крови...
— Но, учитель! — воскликнул Мейлис.— Они ведь не на текинцев нападут. И даже не на других туркмен...
— Аллах создал людей, а шайтан придумал разные народы и разные языки, чтоб в мире были войны и резня. Я не желаю быть подручным у шайтана...
— Учитель,— не сдавался Мейлис,— если враги нападут на нас, я не должен убивать их, защищаясь?
— Должен! Даже обязан, мой мальчик,— отвечал Санджар-Палван.— Для этого я и тружусь тут с вами. Враг нападает, лишь когда он чует в себе силу. И кто эту силу одолеет, тот герой!.. Лишь сам не нападай, говорю я вам. Я стар, но и теперь еще могу разогнуть руками сразу три подковы. Я побывал во многих краях и странах. И когда наступит время закрыть глаза навсегда, я буду счастлив тем, что на земле нет человека, которого бы я обидел... Идите теперь домой, подумайте над тем, что от меня услышали. А завтра пусть ко мне явится только тот, кто думает, как я...
Мальчики расхватали свои пустые ведра и молча разошлись от Санджара-Палвана в разные стороны...
Пока они с Сапараком шли от Санджара-Палвана, Довлет хотел предостеречь друга от Байсахата, который конечно же еще не раз попытается причинить зло Гюльсенем. В этом Довлет был убежден. Но как предупредить Сапарака, чтобы самому не причинить зла этой бедной женщине, чтобы не бросить тень на ее доброе имя?..
— Если и Палат-Меткий нас сегодня прогонит, совсем будет плохо,— вдруг сказал Сапарак.
— А разве Санджар-Палван нас прогнал? Разве ты не придешь к нему завтра? — удивленно спросил Довлет.
— Как я приду? Врать я не буду...
— Ты что, не согласен с ним? Ведь ты же сам никогда не дрался с тем, кто слабее, Сапарак!
— Так то со своими... Велназар-ишан говорил в мечети про неверных, что они подобны бешеным собакам. А бешеных собак следует убивать. Кому я должен верить, святому ишану или Санджару-Палвану, который говорит, что аллах создал всех людей?..
— Но так говорит не один Санджар-Палван,— улыбнулся Довлет, которому пришло в голову удачное доказательство.
— Кто еще,— взволнованно спросил Сапарак.
— Сын Велназара-ишана, молла Абдурахман. Забыл, как он объяснял на уроке, что мы зовем их неверными, а они нас — иноверцами, но и мы и они — одинаковые люди, только живем по разным адатам...
— Верно! — вскричал Сапарак.— Два хороших человека перетянут одного злого ишана. Завтра пойду я к Санджару-Палвану!
Увидев, как легко Сапарак одолел свои сомнения, Довлет вдруг избавился от своих, решив, что способ настроить Сапарака против дружбы его старшего брата с Байсахатом должен быть именно таким, какой он придумал.
Мальчики в это время пересекли такыр и дошли до кузницы мастера Ягмура. Довлет, увидев, что возле кузницы еще нет народа, позвал друга под развесистый карагач, под которым они и уселись на камнях.
— Сапарак, мне довелось услышать одну историю,— еще робея, начал Довлет.— Когда наше ополчение еще только готовилось в поход, к моему отцу явился в гости Гарозглан-хан. Историю эту нам рассказал один из его джигитов... Хочешь, я передам ее тебе?
— Валяй,— ответил Сапарак.— К Палату-Меткому идти еще рано.
Сапарака не насторожило хитрое начало, это обрадовало Довлета. И мальчик, заменив название селения и переменив имена, подробно рассказал о случившемся во время тоя по случаю первого бритья головы его племянника, маленького Мередика.
— Ты так рассказал, что я этих людей увидел как живых! — восхищенно воскликнул Сапарак, когда Довлет умолк, и стал убеждать друга сделаться сказителем, горячо доказывал, что они у народа пользуются особым почетом, говорил, что для этого нужен особый дар, а у Довлета, мол, такой дар есть...
— Ладно, я подумаю,— перебил его восхваления не оставшийся равнодушным Довлет.— Но что ты скажешь о поведении этих людей, Сапарак?
— Что тут говорить! — опять возбудился Сапарак.— Незнакомого поэта в тех краях люди не зря считают мудрым человеком. Я бы до такого не додумался. Имелся всего один выход, и поэт его нашел... И тот мальчишка молодец .Не всякий схватится за топор, спасая женщину и честь своего друга...
Довлету было приятно слушать, но теперь его волновало совсем иное.
— А о женщине ты что скажешь, Сапарак?
— Что женщинам трудней живется. Мужчина может смыть позор кинжалом, а женщина ничем не смоет...
— А если ей и смывать-то нечего?! Ведь я же сам... тебе все рассказал, как было,— вовремя спохватился Довлет, испугавшись, что чуть не выпалил «все видел», но Сапарак, к счастью, не обратил внимания на его запинку.
— Пристегни себя к подолу женщины, ходи за ней повсюду, всем тверди, что ничего плохого не было, и все равно ты ее не спасешь,— сказал Сапарак.— Вон наша Гюльсенем, с ней ничего такого не было, а сплетницы ей не дают покоя...
И Довлет с огорчением понял, что его способ не удался, не надо ничего говорить другу, имя Гюльсенем лучше оставить в покое.
— А как ты относишься к Байсахату? — спросил Довлет.
— И ты заметил?
— Что? — с испугом спросил Довлет.
— Что мне не нравится дружба с ним моего брата. Велле очень доверчивый. А этот человек похож на скорпиона...
— Да, такой способен ядовито ужалить. И хорошо, что ты заметил это, Сапарак. Будь с ним настороже...
...В тот день Довлет и Сапарак явились первыми к Палату-Меткому. И Довлет огорчился, увидев, как тот плавил над костром во дворе свинец. «Неужели и второй сердар, оставленный для защиты селения, готовится в набег, как и мой дед?» — подумал мальчик.
— Прогнал борец вас, так вы к стрелку явились? — как всегда хмуро встретил их учитель.— Напрасно поступил так с вами наш уважаемый Санджар-Палван.
— Как напрасно? — изумился Сапарак.— Ведь он хотел...
— Я все знаю,— перебил его учитель.— Но только не прогонять надо мальчишек, а втолковывать им, что к чему... Но Санджара-агу легко понять. Когда он был вдвое меньше вас, на его глазах аламанщики зарубили его старшую сестру.
— И он не отомстил? — горячо воскликнул Сапарак.
— Мстить было некому. С бандитами разделался жених его сестры... Ладно, хватит болтать. Вы принесли себе мишени?
Сапарак показал учителю треснувший горшок, а Довлет — кувшин с отколотым горлышком.
— Хитрецы,— усмехнулся учитель.— Не дождешься от вас ни башмака, ни рваной шапки, в какие можно попадать много раз. Все норовите побыстрее разделаться со своей мишенью... Ты, Довлет, отмеряй пятьдесят шагов, а Сапарак — на десять шагов больше, мишень твоя крупнее...
— Ты знаешь, что я вижу в своей мишени? — спросил у друга Сапарак, когда мальчишки вешали свою посуду на столбики.
— Что?
— Голову Байсахата.
— Я тоже.
— Но у Байсахата не может быть двух голов,— запротестовал Сапарак.
— Тогда пускай мой кувшин будет головой его вернейшего дружка, Гулназара-Ножовки.
Мальчишки рассмеялись, насобирали по пригоршне камней, которых было множество, и стали отсчитывать шаги от мишеней.
— Пошире шагайте,— прикрикнул на них от костра Палат-Меткий.
— Как думаешь, зачем он отливает пули? — тихо спросил Довлет у Сапарака.
— Как зачем? Узнал, что твой дед собирается в набег. Он остается один в селении из сердаров. Конечно, пули ему могут пригодиться...
Довлет лишний раз подивился, как быстро постигает его друг законы жизни. Еще он пожалел, что так плохо мог подумать об учителе, которого всегда уважал. О деде Довлет ничего не подумал, давно знал: Аташира-эфе не смогут отворотить от принятого решения ни мнения других людей, ни проповеди священнослужителей, ни ханская власть. Последнюю Аташир-эфе и терпел только потому, что Ораз-хан еще ни разу не ставил своей воли поперек его. Хотя Аташир-эфе был стар, а Ораз-хан не раз показывал себя в сражениях могучим воином, сойдись они оба в поединке на саблях или на кинжалах, еще неизвестно, кто бы победил. Равным себе в селении Аташир-эфе признавал только двух человек, и оба они ныне были учителями Довлета, Санджар-Палван и Палат-Меткий. Но и им, этим достойным людям, еще ни разу не удавалось хотя бы в чем-то переубедить старика...
Когда Довлет и Сапарак уже разбили свои мишени, начали приходить другие ученики Палата-Меткого. И у этих мальчишек была только отжившая свой век глиняная посуда, принесенная ими для мишеней.
— Завтра я принесу рваную шапку,— сказал другу Сапарак.
— Я тоже принесу что-либо, что не разбивается. Не хочется, чтобы учитель считал нас хитрецами,— согласился Довлет...
— Човдур,— обратился учитель к мальчишке, с которым несколько дней назад боролся Довлет,— ты уже стал довольно метким. Я видел, как ты вчера убивал камнями лягушек на озере. Жестокость, проявляемая к животным, легко превращается в жестокость к людям. Я не для этого хочу из вас сделать отменных стрелков. Санджар-Палван тебя прогнал. Я этого не сделаю, Човдур. Плохо жить на свете тому, кого все прогоняют. Мне тебя жалко, Човдур. Но и ты вспоминай почаще, что в мире есть доброта и жалость...
— Спасибо, дядя Палат,— со слезами на глазах прошептал пристыженный мальчишка.— Отец и старшие братья твердят, что надо быть сильным, надо бить первым, жалость — удел дряхлых женщин...
— Ты видишь во мне дряхлую женщину, Човдур?
— Что вы! Как можно! Вы — первый среди настоящих джигитов, учитель!..
— А я знаю жалость, Човдур. Жалею народ свой, который не знает достатка и часто захлебывается в кровавой резне... Я пожалел тебя... Мне жалко и тех лягушек, которых ты убил вчера. Они ведь живые, Човдур, и чувствуют боль, как и мы...
— Но что же будет, учитель, если мы ко всем будем чувствовать жалость? — изумленно воскликнул парень, которого звали Мейлисом.
— А сам ты как думаешь?
— Мы станем слабее всех... Нас уничтожат враги... А кого не убьют, того продадут на базаре в рабство...
— Вот ты и ответил на свой же вопрос, мой мальчик,— усмехнулся учитель.— Жалость — первое отличие человека от зверя. Зверь ее не знает. Жалость — благородное чувство. Но заслуживают ее не все. Недостоин ее нападающий на тебя враг. Для того я и учу вас меткой стрельбе... Не заслуживает жалости и человек, презирающий обычаи предков...
«Байсахат,— промелькнуло в уме Довлета.— Значит, я поступил верно, когда взял топор в руки. Такой человек, как Палат-Меткий, дурного не скажет...»
— Ты понял меня теперь, Мейлис-джан? — спросил учитель.
— Понял. Я и до этого думал, как вы, учитель. Но мы между собой часто спорили. А слов таких, как у вас, я найти не умею. Спросил, чтобы вы им ответили, а не мне...
— Это он для меня старался, учитель,— весело подхватил друг Мейлиса Атав.— Я с ним спорил. Ему бы я не поверил. А теперь считаю, как вы и он. Больше спорить не стану.
— Напрасно, мой мальчик. Аллах дал речь человеку, чтобы он мог откровенно обмениваться мыслями со своими друзьями, мог держать честный ответ перед своим народом, а если ума хватит, сумел бы повести народ за собой...
Благородные слова учителя глубоко западали в душу Довлета, потому что смысл их мальчик уже начал постигать своим сердцем задолго до того, как словами их выразил Палат-Меткий...
А дома его дед со старшим братом отливали пули. Аташир-эфе и за работой иногда, выпрямившись, устремлял свой взор вдаль, словно выбирал ту сторону, в какую он скоро уведет за собой алчных джигитов в кровавый набег...
На другой день Аташир-эфе снял со стены длинноствольную винтовку-двуножку, старательно вычистил ее, зарядил, опоясался широким поясом с прикрепленной к нему старинной и надежной саблей из дамасской стали, заткнул за пояс кинжал и, не обращая внимания на ворчания Аннабахт, забросив на плечо хурджин с тремя лепешками, ушел из дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45