Порой он пытался представить себе, как ненавистный враг корчится у пего под ногами, как сыплются на голову негодяя страшные удары, как он стонет от боли и молит о пощаде..
От этой мысли Матиас теперь уже не мог избавиться. Она была его неизменной спутницей днем и ночью, на работе и дома, на улице и в трактире. И эта мысль не тускнела, не теряла своей остроты, не отступала пред здравым размышлением. Напротив, Матиас вскоре сделал еще шаг вперед и пришел к тому же решению, как и в минуту первого взрыва негодования. Он считал теперь, что не надо страшиться даже такого исхода, при котором враг остался бы бездыханным в его руках.
Ведь враг этого заслужил.
Я убью только его одного — он погубил жизнь двух человек. Я убью его за тяжкое преступление — а те двое, которых он растоптал, не сделали ему никакого зла.
А разве в прошлом году для его собратьев-дворян что-нибудь значила жизнь шестидесяти ни в чем не повинных людей! Их убивали, как скот, спокойно и хладнокровно. Не слышно было ни единого голоса, призывающего к милосердию. Ни единому человеку из творивших расправу не пришло на ум, что убийство запрещено. Они даже не считали, что совершают беззаконие...
То, что я делаю,— не что иное как самозащита. Там, где царит кулачное право, всякий должен защищаться кулаком. Око за око, зуб за зуб.
Вскоре Матиас стал кое-что предпринимать для выполнения своего .чамысла. Он действовал потихоньку, осторожно, стараясь как можно тщательнее оберегать себя от Звсякой опасности, чтобы потом спокойно наслаждаться плодами своей мести. Свой замысел он хранил в тайне. Даже в присутствии Губера он не произносил никаких угроз по адресу барона, как бывало раньше.
Он начал выслеживать своего врага, как охотник выслеживает зверя. Всякими путями стал разузнавать, в городе ли барон, а если нет, то когда он приедет; остановится ли на Вышгороде у зятя или у родителей; где он обычно бывает по вечерам, с кем общается и т. п. Временами у Матиаса являлась мысль под каким-нибудь вымышленным предлогом отправиться в деревню, чтобы подкараулить врага возле его родового гнезда. Сейчас, во время летних полевых работ, там легче всего было встретить барона. Но Матиас знал, что этот план связан с опасностью для него самого. Вечера стояли светлые, а барон на мызе был постоянно окружен людьми — работниками, слугами. Если бы даже замысел удался, бежать было бы очень трудно. Кроме того, там всякий смотрел бы подозрительно на чужого человека, который шатается без дела вокруг да около... Таким образом, Матиас окончательно остановился на мысли поймать врага здесь, в городе, да и то в самый благоприятный момент, и заставить его ответить за все.
Но подходящего случая не так-то легко было дождаться. Матиас долго получал с Вышгорода сообщения, что барон не приезжал в город, либо что он был, но уже уехал. Однажды он, правда, провел в городе несколько дней, и Лутц узнал об этом вовремя, но ему не удалось даже увидеть барона. В другой раз Матиас хотя и видел его, но среди бела дня, в центре города. Он хорошо знал его в лицо. Готхард Ризенталь, конечно, изменился с тех пор, как они мерились силой в парке поместья Р., изменился и с тех пор, как Матиас видел его среди корпорантов, на шарабане перед выездом за город. Но его лицо и весь склад его внешности так запомнились Матиасу, что ошибки быть не могло.
Лето прошло, а охотник так и не настиг своей дичи. Но упорство охотника от этого ничуть не ослабело, а еще более возросло. Неудача раздражала его. Раздражала тем более, что он за это время еще больше утратил душевное равновесие, способность рассуждать трезво, здраво и последовательно. Он походил на корабль, лишенный руля и носящийся в море по воле ветра. Единственной внутренней опорой, еще сохранившейся в его душе, была мысль о мести, которая постепенно переросла в болезненную, непреодолимую страсть.
Матиас Лутц много пил, работал мало. Было ясно, что если он в ближайшее время не изменит своего образа жизни, он погибнет.
Мастер Виттельбах наблюдал за ним с возрастающей тревогой. Во что превратился его старательный и толковый подмастерье, честолюбивый, неистощимо изобретательный, никогда не пропускавший ни единого рабочего дня, тем более ради пьянства, утром являвшийся в мастерскую первым и уходивший последним? Работа ему явно опротивела. За что бы он ни взялся, все делал небрежно, машинально, нехотя. Даже самые благодарные задания выполнял вяло, без всякого интереса, без увлечения, не углубляясь в работу. Этот человек терял ясность ума.
А прогулы все учащались — он опаздывал в мастерскую то на несколько часов, то на полдня, а то и вовсе не являлся па работу по дна, по три дня сряду.
Ниггсльбач и Губер старались спасти его. Главным образом дружескими советами, даже просьбами. Напрасно! Матиас обещал исправиться, но постоянно нарушал свое слово. Тогда мастер попытался повлиять на него укорами, убеждал, предостерегал его. Но и это ни к чему не привело. Вдобавок Матиас стал отвечать ему грубостями. А когда Виттельбах под конец перешел к угрозам, подмастерье вспылил, упрекнул мастера в неблагодарности, несправедливости и сам потребовал расчета.
Хотя Губер и уговаривал его отказаться от этого решения, а мастер готов был в знак примирения протянуть ему руку — Лутц с непоколебимым упорством обидчивого человека стоял на своем. Он ссылался на свою прежнюю образцовую работу и с гордостью заявлял, что в любой мастерской его примут с распростертыми объятиями — Матиасу Лутцу, мол, нет нужды выпрашивать себе службу. Так он и ушел от доброго и честного хозяина, у которого столько лет успешно работал и жил, как в родном доме.
Лена была глубоко огорчена этим событием, хотя и не осмелилась выказать свою тревогу перед мужем. Она опечалилась еще больше, когда убедилась, что Матиас, по-видимому, не торопился поступать на новое место, что он уже чувствует к работе какой-то страх и отвращение, что он нее больше погрязает в пьянстве и беспутной жизни.
И время он еще мог рабски служить своим страстям — были деньги. К его собственным значительным сбережениям мастер Виттельбах прибавил в виде подарка к свадьбе сто рублей, и большая часть их еще была цела, хотя Матиас в последние недели уже кое-что истратил. Но надолго ли могло хватить этих средств, если обычного заработка уже не существовало, а на свои пьяные утехи несчастный каждый день тратил деньги не скупясь. Теперь, став свободным человеком, он часто уходил в трактир с утра и возвращался только ночью или даже на следующее утро, так что расходы удваивались,— ведь жена тоже должна была чем-то питаться дома. Лена со страхом смотрела в будущее. Она понимала: если какое-нибудь чудо не принесет перемены, всем грозит гибель.
После долгих раздумий и душевной борьбы молодая женщина решила ради спасения несчастного мужа принести в жертву все, чем она еще могла пожертвовать: свое дитя, а если это не поможет, то и себя самое.
Она стала подыскивать для ребенка приемных родителей, искать, кто бы усыновил его. Будь у нее деньги, она отдала бы его кому-нибудь на воспитание, сохранив за собой права матери. Но у нее не было ни гроша. В свое время она с презрением отвергла баронские подачки, боясь, что эти греховные, позорные деньги будут жечь ей руки, на всю жизнь лишат ее душенного покоя. Теперь она жалела об этом. Она признавала, что этот человек должен был бы заботиться о своем ребенке. По сейчас, будучи женой другого, обращаться к нему с такой просьбой — такой мысли Лена не могла и допустить. Лучше уж она порвет естественные узы, связывающие материнское сердце с ребенком. А расстаться с ним было необходимо. Этот ребенок был врагом Матиаса в его собственном доме, и Матиас был ему врагом. Каждый случайный взгляд, брошенный на беспомощного малыша, каждый его вскрик словно ножом колол сердце обманутого мужа. Все, что должно было забыться, снова оживало.
И Лене удалось найти своему сыну приемных родителей. Ей помогла в этом мадам Бринк. Какая-то бездетная купеческая чета взяла ребенка в приемыши. Это были люди состоятельные, и будущее отверженного малютки было теперь обеспечено. Все это произошло без ведома Матиаса — и поиски приемных: родителей и передача ребенка; Лена отдала его, когда мужа не было дома.
Молодая женщина решила не сообщать Матиасу об этой перемене в их жизни, она хотела, чтобы муж сам ее заметил. Лена старалась, чтобы он не видел ее заплаканных глаз.
В первый вечер Матиас ничего не заметил, хотя и пришел домой более трезвым, чем обычно. И на следующее утро, оставшись дома из-за головной боли, он не обратил внимания на то, что колыбель, стоящая во второй комнате, пуста. Он ведь нисколько не интересовался ребенком; напротив, с каким-то страхом держался от него подальше, только бы не слышать его. Но в конце концов он все же что-то заметил, заметил, потому что у Лены стало много свободного времени. Она не уходила так часто в другую комнату, не хлопотала там. И когда Матиас однажды заглянул туда,— Лена в это время была занята в кухне,— он с изумлением увидел, что колыбели возле кровати уже нет.
Он спросил, что это значит. Лена ему все объяснила.
Матиас выслушал ее молча. Затем молча стал шагать по комнате из угла в угол. Только часа через два он снова заговорил об этом. Он обнял жену, чего давно уже не случалось, и, глубоко заглянув ой в глаза, спросил:
— Ты это ради меня сделала, Лона?
— Ради тебя и ради себя самой.
— И у тебя хватило па это силы?
— Да.
— Тебе, наверно, было очень тяжело?
— Нет.
Матиас отвернулся.
—- Ты слишком хорошая, Лена... И я... я этого не стою... я знаю... Потерпи немножко... все это в конце концов пройдет... Потерпи еще некоторое время, скоро я снова буду здоров, да и ты оправишься... Леиа, никакая другая мать не решилась бы па это.
Он отошел к окну, словно пытаясь что-то скрыть. Там он долго стоял молча. Барабанил пальцами по стеклу.
— Мати! — Рука Лены опустилась на его плечо.— Мати, я сделала это ради твоего здоровья, и физического и душевного. Ты губишь себя день за днем. У меня сердце разрывается, когда вижу это. Обещай мне, Мати, что ты будешь беречь себя...
— Я уже обещал не раз.
— Знаешь, Мати, ты не ходи на работу, если тебе не хочется. Я тебя не заставляю... Ни единым словом тебя не упрекну. Я никогда не буду настаивать, чтобы ты работал... Отдыхай сколько хочешь. Поправляйся. Но не ходи больше в трактир, Мати. Неужели ты сам не замечаешь, каким ты стал слабым и болезненным... за такое короткое время?
— Я знаю,— ответил Матиас, прижимая ладонь ко лбу.
— Ну, видишь! Оставайся дома, кушай, пей, отдыхай, пока тебя снова не потянет на работу. Теперь я буду работать... и за себя и за тебя.
— Ты, Лена?
— Да, я. Теперь ведь ребенка нет, я свободна. И вполне здорова. Работать я умею, ты это знаешь. Работа для меня найдется. И я охотно буду трудиться... право, охотно.
— Ты хочешь начать шить?
— Да.
— Этого я не позволю.
— Как, Мати?
— Я не позволю. Мне было бы стыдно... Ты мне очень... очень дорога...
Лена с благодарностью поглядела на него.
— Но я бы работала просто для собственного удовольствия и... потихоньку, только дома... никто бы и не знал...
— Перестань, Лена, довольно с тебя и хозяйства... Твой заработок нам не нужен... до этого мы еще не дошли. Я еще в состоянии прокормить и тебя и себя. И на работу я поступлю, по, по... не торопи меня, дай мне время... В Таллине я больше не хочу работать...
— Ты решил уехать отсюда?
— Да. Подальше отсюда. Как можно дальше. Я хочу стать мастером. Я должен стать мастером; не могу же я остановиться на полдороге. Дай мне только время закончить здесь мои дела.
— Какие дела, Мати?
— Да так, кое-какие дела, о которых ты не знаешь.
Чтобы не сердить мужа, Лена отказалась от своего намерения искать работу. У Матиаса еще оставались деньги на домашние расходы.
Планы переезда в другой город очень обрадовали молодую женщину. На Матиаса переезд, несомненно, повлиял бы благотворно. Лена уже сейчас с затаенной радостью замечала, что с тех пор, как ребенка не стало в доме, Матиас успокоился, на душе у него сделалось легче. Он так свободно входил теперь во вторую комнату, так спокойно и без опаски в ней осматривался, а раньше ело мог заставить себя переступить ее порог.
Но — увы! — Лена вскоре убедилась, что ее жертвы оказалось недостаточно, чтобы спасти мужа. Эта жертва была принесена слишком поздно, а может быть, вообще не имела спасительной силы. Лена не достигла ею ничего существенного, ничего постоянного. Правда, отношения между мужем и женой улучшились, Лутц был благодарен Лене. Но ничто уже не могло удержать Матиаса на его скользком пути. Словно какие-то тайные силы увлекали его все дальше, на край пропасти, и всякая борьба с этими силами была бесполезна.
Молодая женщина объясняла себе это двумя причинами. Либо пьянство само по себе настолько засосало ее несчастного мужа, приобрело над ним такую власть, что он уже не в силах был от него отказаться, вырваться из этого омута, да по-настоящему и не пытался; либо не было на свете силы, которая заставила бы его забыть прошлое, убила бы змею, вечно терзающую его сердце. Возможно, на него влияло и то и другое, одно другое дополняя.
Бедная женщина видела, как быстро и неотвратимо приближается гибель, как она с издевательской усмешкой уже заглядывает к ним в окна и двери.
Не прошло и днух-трох дней, как Матиас снова стал чуждаться своего дома. Где огг проводит целые дни, вечера, а иногда и мочи, пошнь было нетрудно, достаточно было видеть, в каком состоянии он возвращается домой, в какой компании бывает: Лена иногда случайно встречала его с этими людьми, а зачастую Матиас приводил то одного, то другого к себе, чтобы здесь допить то, чего в трактире не успели. Он попал в среду опустившихся, безнадежных пьяниц и других проходимцев, которые, видно, работы боялись так же, как полиции. А людей трезвых, порядочных, благоразумных, в том числе и Конрада Губера, он намеренно сторонился, даже выказывал к ним неприязнь. Их образ ж из геи ему не нравился, их советы, уговоры и предостережения его раздражали. Только среди подобных себе он еще и находил отраду и иллюзию свободы.
Не удивительно поэтому, что вскоре дом Лутца посетила нужда, а вслед за нею явились нищета и лишения. В один прекрасный день и личные сбережения Матиаса, и подарок мастера превратились лишь в приятное воспоминание. То, что было накоплено в течение многих лет, пошло прахом за несколько месяцев. Все, что с такой любовью создавалось трудом, старанием, бережливостью,— все сожрал ненасытный Молох алкоголя. И теперь его губительная рука протянулась за другим имуществом семьи. Из дома стали исчезать вещи, в которых не было острой необходимости, унес Матиас Лутц и лучшую свою одежду. Л платье, которое опалось на нем, вскоре пришло в такой вид, что никто не узнал бы в его обладателе бывшего подмастерья Виттельбаха — красивого парня Матиаса Лутца, служившего для всех ремесленников примером опрятности и изящества.
Однажды ему дали со всей остротой почувствовать, как глубоко он пал.
Он сидел на скамье в одной из городских аллей и дремал с похмелья. Вдруг к нему подошла какая-то дама и сунула ему в руку трехкопеечную монету... Он поднял глаза—перед ним стояла Берта Виттельбах, а чуть поодаль— господин Оскар Брандт...
Мамзель Виттельбах, конечно, знала, кому она подает милостыню, но на ее месте каждый мог бы сделать то же самое.
Матиас злобно оттолкнул ее руку и швырнул монету на землю. Тут только коварная женщина сделала вид, будто узнает того, кого приняла за нищего.
— Ах... господин Лутц! — воскликнула она.— Извините, пожалуйста! Но если вам, может быть, в будущем понадобится помощь — вы ведь знаете, где я живу...
Удар попал в цель и отозвался в душе Матиаса такой болью, что он даже не нашелся чем ответить.
Мамзель Виттельбах взяла господина Оскара Брандта под руку — доказательство того, что они были женихом и невестой,— и пара ео смехом удалилась...
Не будь у Лутца такой жены, как Лена, его дом уже давно постигло бы полное крушение. Все ее усилия и заботы были направлены к тому, чтобы кое-как залатать дыры и пробоины в корпусе тонущего суденышка. Она все же начала работать. Работала она тайком. Она имела для этого полную возможность — ведь муж так редко бывал дома. Она трудилась день и ночь, голодая, борясь со сном и усталостью, лишь бы он был сыт, имел теплый угол и чистую мягкую постель. Теперь Лепа могла искупить свою вину, оплатить свой долг. Эта мысль придавала ей силы, подбадривала ее, оберегала от отчаяния.
Чтобы спасти мужа, Лена решила испытать еще одно, последнее средство.
В часы одиночества, грустно сидя за своей работой, она постепенно пришла к убеждению, что Матиас только тогда сможет оправиться, изменить свою жизнь, выздороветь, если их брак будет расторгнут. Этот человек не мог забыть прошлое — это казалось бесспорным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
От этой мысли Матиас теперь уже не мог избавиться. Она была его неизменной спутницей днем и ночью, на работе и дома, на улице и в трактире. И эта мысль не тускнела, не теряла своей остроты, не отступала пред здравым размышлением. Напротив, Матиас вскоре сделал еще шаг вперед и пришел к тому же решению, как и в минуту первого взрыва негодования. Он считал теперь, что не надо страшиться даже такого исхода, при котором враг остался бы бездыханным в его руках.
Ведь враг этого заслужил.
Я убью только его одного — он погубил жизнь двух человек. Я убью его за тяжкое преступление — а те двое, которых он растоптал, не сделали ему никакого зла.
А разве в прошлом году для его собратьев-дворян что-нибудь значила жизнь шестидесяти ни в чем не повинных людей! Их убивали, как скот, спокойно и хладнокровно. Не слышно было ни единого голоса, призывающего к милосердию. Ни единому человеку из творивших расправу не пришло на ум, что убийство запрещено. Они даже не считали, что совершают беззаконие...
То, что я делаю,— не что иное как самозащита. Там, где царит кулачное право, всякий должен защищаться кулаком. Око за око, зуб за зуб.
Вскоре Матиас стал кое-что предпринимать для выполнения своего .чамысла. Он действовал потихоньку, осторожно, стараясь как можно тщательнее оберегать себя от Звсякой опасности, чтобы потом спокойно наслаждаться плодами своей мести. Свой замысел он хранил в тайне. Даже в присутствии Губера он не произносил никаких угроз по адресу барона, как бывало раньше.
Он начал выслеживать своего врага, как охотник выслеживает зверя. Всякими путями стал разузнавать, в городе ли барон, а если нет, то когда он приедет; остановится ли на Вышгороде у зятя или у родителей; где он обычно бывает по вечерам, с кем общается и т. п. Временами у Матиаса являлась мысль под каким-нибудь вымышленным предлогом отправиться в деревню, чтобы подкараулить врага возле его родового гнезда. Сейчас, во время летних полевых работ, там легче всего было встретить барона. Но Матиас знал, что этот план связан с опасностью для него самого. Вечера стояли светлые, а барон на мызе был постоянно окружен людьми — работниками, слугами. Если бы даже замысел удался, бежать было бы очень трудно. Кроме того, там всякий смотрел бы подозрительно на чужого человека, который шатается без дела вокруг да около... Таким образом, Матиас окончательно остановился на мысли поймать врага здесь, в городе, да и то в самый благоприятный момент, и заставить его ответить за все.
Но подходящего случая не так-то легко было дождаться. Матиас долго получал с Вышгорода сообщения, что барон не приезжал в город, либо что он был, но уже уехал. Однажды он, правда, провел в городе несколько дней, и Лутц узнал об этом вовремя, но ему не удалось даже увидеть барона. В другой раз Матиас хотя и видел его, но среди бела дня, в центре города. Он хорошо знал его в лицо. Готхард Ризенталь, конечно, изменился с тех пор, как они мерились силой в парке поместья Р., изменился и с тех пор, как Матиас видел его среди корпорантов, на шарабане перед выездом за город. Но его лицо и весь склад его внешности так запомнились Матиасу, что ошибки быть не могло.
Лето прошло, а охотник так и не настиг своей дичи. Но упорство охотника от этого ничуть не ослабело, а еще более возросло. Неудача раздражала его. Раздражала тем более, что он за это время еще больше утратил душевное равновесие, способность рассуждать трезво, здраво и последовательно. Он походил на корабль, лишенный руля и носящийся в море по воле ветра. Единственной внутренней опорой, еще сохранившейся в его душе, была мысль о мести, которая постепенно переросла в болезненную, непреодолимую страсть.
Матиас Лутц много пил, работал мало. Было ясно, что если он в ближайшее время не изменит своего образа жизни, он погибнет.
Мастер Виттельбах наблюдал за ним с возрастающей тревогой. Во что превратился его старательный и толковый подмастерье, честолюбивый, неистощимо изобретательный, никогда не пропускавший ни единого рабочего дня, тем более ради пьянства, утром являвшийся в мастерскую первым и уходивший последним? Работа ему явно опротивела. За что бы он ни взялся, все делал небрежно, машинально, нехотя. Даже самые благодарные задания выполнял вяло, без всякого интереса, без увлечения, не углубляясь в работу. Этот человек терял ясность ума.
А прогулы все учащались — он опаздывал в мастерскую то на несколько часов, то на полдня, а то и вовсе не являлся па работу по дна, по три дня сряду.
Ниггсльбач и Губер старались спасти его. Главным образом дружескими советами, даже просьбами. Напрасно! Матиас обещал исправиться, но постоянно нарушал свое слово. Тогда мастер попытался повлиять на него укорами, убеждал, предостерегал его. Но и это ни к чему не привело. Вдобавок Матиас стал отвечать ему грубостями. А когда Виттельбах под конец перешел к угрозам, подмастерье вспылил, упрекнул мастера в неблагодарности, несправедливости и сам потребовал расчета.
Хотя Губер и уговаривал его отказаться от этого решения, а мастер готов был в знак примирения протянуть ему руку — Лутц с непоколебимым упорством обидчивого человека стоял на своем. Он ссылался на свою прежнюю образцовую работу и с гордостью заявлял, что в любой мастерской его примут с распростертыми объятиями — Матиасу Лутцу, мол, нет нужды выпрашивать себе службу. Так он и ушел от доброго и честного хозяина, у которого столько лет успешно работал и жил, как в родном доме.
Лена была глубоко огорчена этим событием, хотя и не осмелилась выказать свою тревогу перед мужем. Она опечалилась еще больше, когда убедилась, что Матиас, по-видимому, не торопился поступать на новое место, что он уже чувствует к работе какой-то страх и отвращение, что он нее больше погрязает в пьянстве и беспутной жизни.
И время он еще мог рабски служить своим страстям — были деньги. К его собственным значительным сбережениям мастер Виттельбах прибавил в виде подарка к свадьбе сто рублей, и большая часть их еще была цела, хотя Матиас в последние недели уже кое-что истратил. Но надолго ли могло хватить этих средств, если обычного заработка уже не существовало, а на свои пьяные утехи несчастный каждый день тратил деньги не скупясь. Теперь, став свободным человеком, он часто уходил в трактир с утра и возвращался только ночью или даже на следующее утро, так что расходы удваивались,— ведь жена тоже должна была чем-то питаться дома. Лена со страхом смотрела в будущее. Она понимала: если какое-нибудь чудо не принесет перемены, всем грозит гибель.
После долгих раздумий и душевной борьбы молодая женщина решила ради спасения несчастного мужа принести в жертву все, чем она еще могла пожертвовать: свое дитя, а если это не поможет, то и себя самое.
Она стала подыскивать для ребенка приемных родителей, искать, кто бы усыновил его. Будь у нее деньги, она отдала бы его кому-нибудь на воспитание, сохранив за собой права матери. Но у нее не было ни гроша. В свое время она с презрением отвергла баронские подачки, боясь, что эти греховные, позорные деньги будут жечь ей руки, на всю жизнь лишат ее душенного покоя. Теперь она жалела об этом. Она признавала, что этот человек должен был бы заботиться о своем ребенке. По сейчас, будучи женой другого, обращаться к нему с такой просьбой — такой мысли Лена не могла и допустить. Лучше уж она порвет естественные узы, связывающие материнское сердце с ребенком. А расстаться с ним было необходимо. Этот ребенок был врагом Матиаса в его собственном доме, и Матиас был ему врагом. Каждый случайный взгляд, брошенный на беспомощного малыша, каждый его вскрик словно ножом колол сердце обманутого мужа. Все, что должно было забыться, снова оживало.
И Лене удалось найти своему сыну приемных родителей. Ей помогла в этом мадам Бринк. Какая-то бездетная купеческая чета взяла ребенка в приемыши. Это были люди состоятельные, и будущее отверженного малютки было теперь обеспечено. Все это произошло без ведома Матиаса — и поиски приемных: родителей и передача ребенка; Лена отдала его, когда мужа не было дома.
Молодая женщина решила не сообщать Матиасу об этой перемене в их жизни, она хотела, чтобы муж сам ее заметил. Лена старалась, чтобы он не видел ее заплаканных глаз.
В первый вечер Матиас ничего не заметил, хотя и пришел домой более трезвым, чем обычно. И на следующее утро, оставшись дома из-за головной боли, он не обратил внимания на то, что колыбель, стоящая во второй комнате, пуста. Он ведь нисколько не интересовался ребенком; напротив, с каким-то страхом держался от него подальше, только бы не слышать его. Но в конце концов он все же что-то заметил, заметил, потому что у Лены стало много свободного времени. Она не уходила так часто в другую комнату, не хлопотала там. И когда Матиас однажды заглянул туда,— Лена в это время была занята в кухне,— он с изумлением увидел, что колыбели возле кровати уже нет.
Он спросил, что это значит. Лена ему все объяснила.
Матиас выслушал ее молча. Затем молча стал шагать по комнате из угла в угол. Только часа через два он снова заговорил об этом. Он обнял жену, чего давно уже не случалось, и, глубоко заглянув ой в глаза, спросил:
— Ты это ради меня сделала, Лона?
— Ради тебя и ради себя самой.
— И у тебя хватило па это силы?
— Да.
— Тебе, наверно, было очень тяжело?
— Нет.
Матиас отвернулся.
—- Ты слишком хорошая, Лена... И я... я этого не стою... я знаю... Потерпи немножко... все это в конце концов пройдет... Потерпи еще некоторое время, скоро я снова буду здоров, да и ты оправишься... Леиа, никакая другая мать не решилась бы па это.
Он отошел к окну, словно пытаясь что-то скрыть. Там он долго стоял молча. Барабанил пальцами по стеклу.
— Мати! — Рука Лены опустилась на его плечо.— Мати, я сделала это ради твоего здоровья, и физического и душевного. Ты губишь себя день за днем. У меня сердце разрывается, когда вижу это. Обещай мне, Мати, что ты будешь беречь себя...
— Я уже обещал не раз.
— Знаешь, Мати, ты не ходи на работу, если тебе не хочется. Я тебя не заставляю... Ни единым словом тебя не упрекну. Я никогда не буду настаивать, чтобы ты работал... Отдыхай сколько хочешь. Поправляйся. Но не ходи больше в трактир, Мати. Неужели ты сам не замечаешь, каким ты стал слабым и болезненным... за такое короткое время?
— Я знаю,— ответил Матиас, прижимая ладонь ко лбу.
— Ну, видишь! Оставайся дома, кушай, пей, отдыхай, пока тебя снова не потянет на работу. Теперь я буду работать... и за себя и за тебя.
— Ты, Лена?
— Да, я. Теперь ведь ребенка нет, я свободна. И вполне здорова. Работать я умею, ты это знаешь. Работа для меня найдется. И я охотно буду трудиться... право, охотно.
— Ты хочешь начать шить?
— Да.
— Этого я не позволю.
— Как, Мати?
— Я не позволю. Мне было бы стыдно... Ты мне очень... очень дорога...
Лена с благодарностью поглядела на него.
— Но я бы работала просто для собственного удовольствия и... потихоньку, только дома... никто бы и не знал...
— Перестань, Лена, довольно с тебя и хозяйства... Твой заработок нам не нужен... до этого мы еще не дошли. Я еще в состоянии прокормить и тебя и себя. И на работу я поступлю, по, по... не торопи меня, дай мне время... В Таллине я больше не хочу работать...
— Ты решил уехать отсюда?
— Да. Подальше отсюда. Как можно дальше. Я хочу стать мастером. Я должен стать мастером; не могу же я остановиться на полдороге. Дай мне только время закончить здесь мои дела.
— Какие дела, Мати?
— Да так, кое-какие дела, о которых ты не знаешь.
Чтобы не сердить мужа, Лена отказалась от своего намерения искать работу. У Матиаса еще оставались деньги на домашние расходы.
Планы переезда в другой город очень обрадовали молодую женщину. На Матиаса переезд, несомненно, повлиял бы благотворно. Лена уже сейчас с затаенной радостью замечала, что с тех пор, как ребенка не стало в доме, Матиас успокоился, на душе у него сделалось легче. Он так свободно входил теперь во вторую комнату, так спокойно и без опаски в ней осматривался, а раньше ело мог заставить себя переступить ее порог.
Но — увы! — Лена вскоре убедилась, что ее жертвы оказалось недостаточно, чтобы спасти мужа. Эта жертва была принесена слишком поздно, а может быть, вообще не имела спасительной силы. Лена не достигла ею ничего существенного, ничего постоянного. Правда, отношения между мужем и женой улучшились, Лутц был благодарен Лене. Но ничто уже не могло удержать Матиаса на его скользком пути. Словно какие-то тайные силы увлекали его все дальше, на край пропасти, и всякая борьба с этими силами была бесполезна.
Молодая женщина объясняла себе это двумя причинами. Либо пьянство само по себе настолько засосало ее несчастного мужа, приобрело над ним такую власть, что он уже не в силах был от него отказаться, вырваться из этого омута, да по-настоящему и не пытался; либо не было на свете силы, которая заставила бы его забыть прошлое, убила бы змею, вечно терзающую его сердце. Возможно, на него влияло и то и другое, одно другое дополняя.
Бедная женщина видела, как быстро и неотвратимо приближается гибель, как она с издевательской усмешкой уже заглядывает к ним в окна и двери.
Не прошло и днух-трох дней, как Матиас снова стал чуждаться своего дома. Где огг проводит целые дни, вечера, а иногда и мочи, пошнь было нетрудно, достаточно было видеть, в каком состоянии он возвращается домой, в какой компании бывает: Лена иногда случайно встречала его с этими людьми, а зачастую Матиас приводил то одного, то другого к себе, чтобы здесь допить то, чего в трактире не успели. Он попал в среду опустившихся, безнадежных пьяниц и других проходимцев, которые, видно, работы боялись так же, как полиции. А людей трезвых, порядочных, благоразумных, в том числе и Конрада Губера, он намеренно сторонился, даже выказывал к ним неприязнь. Их образ ж из геи ему не нравился, их советы, уговоры и предостережения его раздражали. Только среди подобных себе он еще и находил отраду и иллюзию свободы.
Не удивительно поэтому, что вскоре дом Лутца посетила нужда, а вслед за нею явились нищета и лишения. В один прекрасный день и личные сбережения Матиаса, и подарок мастера превратились лишь в приятное воспоминание. То, что было накоплено в течение многих лет, пошло прахом за несколько месяцев. Все, что с такой любовью создавалось трудом, старанием, бережливостью,— все сожрал ненасытный Молох алкоголя. И теперь его губительная рука протянулась за другим имуществом семьи. Из дома стали исчезать вещи, в которых не было острой необходимости, унес Матиас Лутц и лучшую свою одежду. Л платье, которое опалось на нем, вскоре пришло в такой вид, что никто не узнал бы в его обладателе бывшего подмастерья Виттельбаха — красивого парня Матиаса Лутца, служившего для всех ремесленников примером опрятности и изящества.
Однажды ему дали со всей остротой почувствовать, как глубоко он пал.
Он сидел на скамье в одной из городских аллей и дремал с похмелья. Вдруг к нему подошла какая-то дама и сунула ему в руку трехкопеечную монету... Он поднял глаза—перед ним стояла Берта Виттельбах, а чуть поодаль— господин Оскар Брандт...
Мамзель Виттельбах, конечно, знала, кому она подает милостыню, но на ее месте каждый мог бы сделать то же самое.
Матиас злобно оттолкнул ее руку и швырнул монету на землю. Тут только коварная женщина сделала вид, будто узнает того, кого приняла за нищего.
— Ах... господин Лутц! — воскликнула она.— Извините, пожалуйста! Но если вам, может быть, в будущем понадобится помощь — вы ведь знаете, где я живу...
Удар попал в цель и отозвался в душе Матиаса такой болью, что он даже не нашелся чем ответить.
Мамзель Виттельбах взяла господина Оскара Брандта под руку — доказательство того, что они были женихом и невестой,— и пара ео смехом удалилась...
Не будь у Лутца такой жены, как Лена, его дом уже давно постигло бы полное крушение. Все ее усилия и заботы были направлены к тому, чтобы кое-как залатать дыры и пробоины в корпусе тонущего суденышка. Она все же начала работать. Работала она тайком. Она имела для этого полную возможность — ведь муж так редко бывал дома. Она трудилась день и ночь, голодая, борясь со сном и усталостью, лишь бы он был сыт, имел теплый угол и чистую мягкую постель. Теперь Лепа могла искупить свою вину, оплатить свой долг. Эта мысль придавала ей силы, подбадривала ее, оберегала от отчаяния.
Чтобы спасти мужа, Лена решила испытать еще одно, последнее средство.
В часы одиночества, грустно сидя за своей работой, она постепенно пришла к убеждению, что Матиас только тогда сможет оправиться, изменить свою жизнь, выздороветь, если их брак будет расторгнут. Этот человек не мог забыть прошлое — это казалось бесспорным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37