Убедившись, что тут и речи нет о «вручении» или разъяснении нового закона и что людей, пришедших к начальству с покорной просьбой, да еще по совету помещика и по приказу старшины,— считают бунтовщиками, привлекают к ответственности и приговаривают к суровому наказанию, Кянд воскликнул, обращаясь к суду и приводя слова из Библии:
— Горе вам, власть имущие, чада сильных мира сего, комара и муху отцеживающие, а верблюда поглощающие!
Услышав что, господа вскочили, скрежеща зубами, и крикнули злобно — пусть, мол, он попридержит язык, пока его не спрашивают!
Судебное разбирательство было закончено. О новом законе хозяева не услышали ни слова, им заявили только, что они должны по-прежнему работать на помещика и повиноваться его приказаниям. Затем людей выпустили из канцелярии.
Перед замком тем временем была выстроена довольно крупная воинская часть. Как только крестьяне вышли на площадь, их окружили. Затрещали барабаны, заиграла музыка, и шествие обреченных двинулось к месту наказания...
Як Лутс и Микк Ялакас после перевязки часа два отдыхали на кроватях подмастерьев; но потом забота подмяла несчастных на ноги, как их ни уговаривали остаться.
— Бог знает, как там наши лошади,— говорили они,— а дома жены, ребятишки ждут, завтра на работу. Надо ехать.
— Переночуйте хоть сегодня в городе,— убеждали их Матиас и Лена.— Как же вы поедете в таком состоянии, дорога дальняя, еще помрете в телеге.
Но эти выросшие под палкой, подневольные труженики ответили:
— Ой, золотце, никак нельзя! Не вернемся мы к завтрашнему дню домой — господь знает* что с нами еще могут сделать. Велено ведь было сейчас же убираться отсюда. А вдруг барин усадьбу отнимет, вышвырнет тебя с женой да с ребятами — куда тогда денешься? Нет, люди добрые, если мы завтра сами не сможем выйти на работу, хоть семьи надо послать на мызу — хлеб убирать.
И они все же отправились в путь. Опираясь на Матиаса и Губера, мужики, стиснув зубы от боли, доползли кое-как до постоялого двора, где оставались их лошади. Матиас купил в аптеке и дал крестьянам с собой лекарство, заживляющее раны, и сунул отцу в карман несколько рублей и булок на дорогу.
Когда они с помощью молодых людей влезли на телеги и взяли в руки вожжи, хозяин Раудоя сказал с жалобной усмешкой:
— Домой-то, может, еще и доберемся живыми, по все ли мы потом в живых останемся и какие из нас будут работники — сказать трудно.
Его опасения оправдались.
Матиас впоследствии слышал, что избитые в Таллине люди хворали после этого зверского наказания целые месяцы и даже годы. Некоторые из них, например Антс Кент-ман, были до того истерзаны, что их приходилось переворачивать в постели на простыне. Несчастным не было оказано никакой врачебной помощи, и они долго болели. Многие умерли еще не старыми людьми; не будь их здоровье подорвано, они не сошли бы в могилу так рано. Да и те, кто дожил до старости, постоянно жаловались на тяжкие недуги. У Хиндрека Верло мышцы словно одеревенели, у Яна Леппа на ноге сделалась рожа и вся нижняя часть тела была поражена неизлечимой болезнью, у Антса Сукка раны загноились, в них завелись черви, и он всю жизнь хворал; Юри Кана и Ян Лепп жаловались, что у них после избиения стянуло жилы и это мешает им ходить и работать.
Итак, кто не умер, тот остался калекой.
За что с ними так поступили?
С точки зрения общечеловеческой морали, эти люди не совершили ни малейшего преступления, но они считались преступниками с точки зрения особой, юнкерской морали, гласившей: раб должен покорно повиноваться господину, даже когда тот творит ему зло. Лошадь везет воз, вол тащит плуг — кнутом их, если уже двигаться не могут! Раб тянет лямку, раб идет за плугом — палкой его, если он выбился из сил! Лошадь, вол, человек — для прибалтийского рыцаря было одно и то же даже во второй половине XIX века *.
После избиения на Русском рынке мызу Ания стали охранять войска. Помещик либо боялся мести со стороны крестьян, либо хотел придать больше правдоподобия своим лицемерным утверждениям, будто здесь действительно произошел «бунт». Ибо начальник жандармского управления Грессер, по всей вероятности, официально сообщил в Петербург об этом деле, и можно было опасаться, что оттуда поступят нежелательные запросы. Но расходы по охране мызы пришлось нести и крестьянам: всех хозяев обязали уплатить по полтора рубля. Таким образом, тот, кто якобы нуждался в охране, заставлял расплачиваться за нее людей, которых сам же и озлобил против себя. Цинизм поистине непревзойденный!
1 В русском историческом журнале «Русский архив», в № 12 за 1901 г., появилась статья об избиении крестьян из Ания, написанная по материалам бывшего члена Таллинской городской управы А. А. Чумикова и озаглавленная «Ревельское кровопролитие». В статье между прочим говорилось: «Тот, кто не знаком с порядком управления, царившим в прибалтийских губерниях до реформы, может удивиться, как могли чиновники, состоявшие на государственной службе, без всякого суда подвергнуть наказанию как величайших преступников ни в чем не повинных крестьян-хозяев. Но подобные суды во всей Прибалтике считались вполне обыденным явлением, ибо административные должности занимали прибалтийские бароны и их друзья (вроде геперал-губернатора князя Суворова), которые руководствовались только личными выгодами, особенно в тех случаях, когда можно было такие подвиги, как в описываемых нами событиях, изобразить перед высшими властями как подавление бунта и даже ожидать за них награды... (Примеч. автора.)
Как только мужики из Ания прибыли домой, гакенрихтер Ф. Триттгоф вызвал их на мызу и стал успокаивать: барон Унгерн-Штернберг, мол, крайне сожалеет о случившемся, желает помириться с крестьянами, обещает навсегда оставить их в тех усадьбах, которые они сейчас арендуют,— короче говоря, будет стремиться всячески облегчить их положение. В том, что хозяева подверглись наказанию, виноват, мол, вовсе не помещик, а суд. Затем гакенрихтер стал внушать крестьянам, чтобы они не таили злобу на барона, не строили втайне коварных планов и не вздумали бунтовать.
Но все это были пустые слова: барон Унгерн-Штернберг вскоре прогнал многих хозяев с земли и передал участки другим арендаторам.
Микку Ялакасу, Виллему Кяпду, Аптсу Рега и Марту Кана отказали в продлении аренды, уже в ягупов день и следующей весной выгнали их из усадеб.
Кровавое зрелище, которое горожанам довелось увидеть на Русском рынке, еще долго волновало умы. Все сурово осуждали дворян, совершивших неслыханную и непростительную несправедливость. События в Махтра еще можно было толковать по-разному: там крестьяне все же действовали насилием, хоть и с целью самозащиты. Здесь же речь шла о людях ни в чем не повинных, на которых не падало и тени подозрения.
О расправе с крестьянами из Ания стало известно п за пределами Таллина и Прибалтики. Таллин тогда еще ценили как прекрасное место для морских купаний, особенно часто сюда приезжали на лето знатные дачники из Петербурга. Некоторые из них сами видели избиение крестьян, другие узнали о нем в тот же день. Об этих событиях заговорили в высших кругах столицы, слух о них дошел, разумеется, и до лиц, стоящих во главе государственного управления. Все были возмущены действиями эстляндских рыцарей, местной администрации, и прибалтийскому дворянству пришлось потратить немало времени и труда, чтобы загладить это впечатление. В декабре того же года гражданский губернатор Эстляндии Иоганн фон Грюневальд оставил свою должность, и через пять дней на его место был назначен представитель высшего офицерства — генерал-майор Ульрих. Комендант города барон фон Зальца покинул Таллин позднее.
Вести об избиении, учиненном над ходоками из Ания, проникли и за границу и привлекли к себе внимание. Прибалтийские немцы, стоящие у власти, не встретили поддержки и оправдания даже на своей прежней родине; не помогло и то, что в реакционные немецкие газеты были направлены корреспонденции, в которых все обстоятельства дела были, как говорится, перевернуты с ног на голову, так же, как это было сделано в сообщениях о «войне в Махтра», помещенных в благочестивой.
О настроениях, царивших среди таллинских бюргеров, дает представление следующий случай, происшедший через год после избиения крестьян2.
Трое молодых людей из лучшего бюргерского общества катались по морю на яхте. Вернулись они в город уже ночью. Чтобы попасть домой, им нужно было пройти через Вышгород, мимо кнартиры коменданта города (теперь этот дом принадлежит Карловской церкви).
На яхте они, по-видимому, усердно вкушали взятый с собой шведский пуши, который и придал им храбрости. Один из молодых людей вдруг восклицает: «Господа, сегодня годовщина избиения крестьян, мы должны ее отметить!» Он хватает камень и запускает им в окно комендантской квартиры. Его примеру следуют остальные. Одни камни попадают в цель, другие летят мимо, так как уже темно; в ночной тишине звон разбитых стекол разносится далеко.
Затем все трое быстро прячутся поблизости в развалинах старинных укреплений. Кругом не было ни души, и они могли бы уйти, так что их никто бы и не увидел и не нашел; двое действительно добрались домой без всяких помех. Третий же из озорства и любопытства остался в своем укрытии, чтобы посмотреть, каковы будут последствия «бомбардировки». Но озорника заметили; караульный солдат задержал его, и он, перепугавшись, выдал и товарищей. В ту же ночь их арестовали дома и отвели на гауптвахту вышгородского замка, где уже сидел и первый обвиняемый.
На другой день за молодых людей начали хлопотать перед бароном фон дер Зальца. Безуспешно. Барон уже
1 «Крестовая газета». Была названа так потому, что над заголовком ее был изображен орден Железного креста; настоящее название — «Новая прусская газета». Основана Бисмарком. (Примеч. автора.)
2 Случай этот был любезно сообщен автору одним из чиновников, занимавших в то время ответственную должность. Этот гуманный человек и является тем лицом, о котором рассказывается далее: это он поехал в Хаапсалу просить императора смягчить наказание своему молодому родственнику. (Примеч. автора.)
давно заметил, что после избиения ходоков из Ания таллинские жители таят против него злобу. На улицах его либо старались обойти стороной, либо демонстративно проходили мимо, не кланяясь. А теперь эта враждебность проявилась еще и в такой злостной выходке. Виновных надо было примерно наказать. О том, чтобы вовсе не передавать дело в суд, комендант и слышать не хотел. Обвиняемым грозило суровое наказание: ведь преступление явно носило политический характер.
Утром чиновник Р., как обычно, направляется на службу. Здесь кто-то из сослуживцев сообщает ему, что один из его, господина Р., близких родственников за такую-то я такую-то провинность посажен на гауптвахту и ему, как и его друзьям, угрожает жестокое наказание, ибо барон Зальца неумолим.
Для спасения молодых людей надо было что-то предпринять, и немедленно.
Император Александр II в это время находился в Хаапсалу «на водах», его сопровождали генерал-губернатор князь Суворов и новый гражданский губернатор Эстлян-дии генерал фон Ульрих. Чиновник Р. тотчас же решил сообщить в Хаапсалу о случившемся и каким-нибудь образом добиться, чтобы царь простил виновных, раньше чем комендант успеет передать дело в суд. Чиновник Р. взял отпуск на несколько дней, получил от одного из советников правления рекомендательное письмо к князю Суворову и помчался на почтовых лошадях в Хаапсалу. На следующий день рано утром он прибыл на место.
На помощь ему пришел случай. Он встретил на улице предводителя дворянства Эстляндской губернии барона Константина фон Унгерн-Штернберга, известного своим веселым нравом и остроумием. Барон был знаком с чиновником; он удивленно спросил господина Р., что тот делает здесь, в Хаапсалу. Р., конечно, рассказал ему всю эту скверную историю, умышленно подчеркивая, что молодые люди были сильно навеселе и это, мол, и послужило главной побудительной причиной их поступка.
Предводитель дворянства рассмеялся и пообещал привести дело к благополучному концу, если Р. поручит это ему. Рекомендательное письмо барон обещал сам передать князю Суворову, а чиновнику Р. посоветовал сообщить о своем деле только гражданскому губернатору и затем в течение нескольких часов молчать об этом. Дело в том, заявил предводитель дворянства, что он приглашен сегодня к государю на завтрак. Его величество любит за столом слушать какие-нибудь забавные новости; поэтому барон постарается надлежащим образом доложить ему о таллинском происшествии. Если ему удастся рассмешить государя, на что барон твердо надеется, то молодые люди спасены.
Задуманный план удалось выполнить. Через несколько часов губернатор Ульрих телеграфировал в Таллин, что, по приказанию императора, виновники озорной проделки должны только отсидеть три дтгя под арестом в служебном помещении смотрителя замка.
12
КТО ПОБЕДИТ?
Едва ли хоть один из случайных очевидцев кровавой трагедии, разыгравшейся на Русском рынке, мог в эту ночь спать спокойно. А Матиас Лутц метался в постели до самого рассвета; стоило ему закрыть глаза, как страшные видения пробуждали его от мучительной дремоты. Снова и снова возникали в его воображении страшные картины, в ушах непрерывно звучали стоны и крики несчастных, и куда бы он ни обращал взгляд, на него из ночной тьмы надвигались лица, бледные как смерть, смотрели глаза, молившие о помощи.
Чем больше он думал о случившемся, тем решительнее загорался ненавистью к людям, которые совершили эту жестокость. Он знал их еще с детства, но только теперь узнал до конца. У него открылись глаза — не только под влиянием сегодняшнего события, но и благодаря перемене в его собственной жизни, благодаря тому, что он научился понимать жизнь и зрело судить о ней, накопил опыт, стал наблюдательнее. В детстве он думал, что все в мире и должно быть таким, как оно есть; даже самые старые люди не помнят, чтобы когда-нибудь отношения между дворянином-помещиком и крестьянином были иными, чем сейчас. Один был господином, другой рабом. Один приказывал, другой повиновался. Один пользовался всеми правами, другой был бесправен. Один обладал богатством, другой прозябал в нищете. Помещик налагал наказание, крестьянин его терпел. Помещик мог действовать со всей жестокостью, уделом крестьянина была только покорность. Но теперь Матиас понял, насколько, в сущности, несправедлив такой порядок вещей. По закону крестьянин считается свободным. Но где его свобода? В чем выражается эта свобода? В каком деле может крестьянин опереться на свою свободу? Эта свобода не защищает его даже от такого чудовищного насилия и несправедлиёости, какие проявились в событиях на Русском рынке. Как может быть свободен человек, чья судьба, чья жизнь и смерть целиком зависят от неограниченной воли и прихоти другого человека? Как может быть свободен крестьянин, если самая жизнь его зависит от барской милости, если он вынужден влачить такое жалкое существование, ведь другого выхода у него нет? Как он может быть свободен, если судят его те же, кто его обвиняет, если законы для него пишут те же, кто над ним властвует? Такой порядок и порядком назвать нельзя, разве только если допустить, что нигде на свете лучшего не существует. Но Матиас знал из книг и по рассказам людей, что есть страны, где такого «порядка» не знают, где законы защищают одно сословие против другого так же, как и каждого отдельного человека против насилия со стороны другого.
Думая обо всем этом, он невольно сжимал кулаки, его неудержимо тянуло совершить какой-нибудь отчаянный поступок. Он любил этих бедных угнетенных людей, которых сегодня видел стонущими в кровавой луже, он вырос среди них и сам испытал их горести. Как охотно он помог бы им, пусть даже путем насилия, будь это в его власти! Матиас чувствовал, что и в нем звучит тот голос, который заставил Яка из Конна промолвить, указывая на лежащего на земле спутника: «Забери отсюда и Микка — мы ведь пришли вместе».
Эти слова припомнились измученному бессонницей Матиасу и крепко взяли его за сердце; то же самое он недавно испытал здесь же, у этой постели.
Та молодая девушка тоже знала, что такое крестьянское горе. Она тоже вышла из среды этих бессловесных страдальцев, тоже задыхалась под гнетом, тяготевшим над всеми ими. Потому-то она и пришла и сказала: «Я помогу вам!» Она пришла непрошеная, незваная, следуя только внутреннему побуждению, повинуясь тому же голосу, который заставил пересохшие губы коынаского Яка прошептать: «...мы пришли вместе...» Мы с ним товарищи, мы оба мученики, нас роднит общая беда, нас угнетает один и тот же враг — и мы будем держаться вместе и помогать друг другу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Горе вам, власть имущие, чада сильных мира сего, комара и муху отцеживающие, а верблюда поглощающие!
Услышав что, господа вскочили, скрежеща зубами, и крикнули злобно — пусть, мол, он попридержит язык, пока его не спрашивают!
Судебное разбирательство было закончено. О новом законе хозяева не услышали ни слова, им заявили только, что они должны по-прежнему работать на помещика и повиноваться его приказаниям. Затем людей выпустили из канцелярии.
Перед замком тем временем была выстроена довольно крупная воинская часть. Как только крестьяне вышли на площадь, их окружили. Затрещали барабаны, заиграла музыка, и шествие обреченных двинулось к месту наказания...
Як Лутс и Микк Ялакас после перевязки часа два отдыхали на кроватях подмастерьев; но потом забота подмяла несчастных на ноги, как их ни уговаривали остаться.
— Бог знает, как там наши лошади,— говорили они,— а дома жены, ребятишки ждут, завтра на работу. Надо ехать.
— Переночуйте хоть сегодня в городе,— убеждали их Матиас и Лена.— Как же вы поедете в таком состоянии, дорога дальняя, еще помрете в телеге.
Но эти выросшие под палкой, подневольные труженики ответили:
— Ой, золотце, никак нельзя! Не вернемся мы к завтрашнему дню домой — господь знает* что с нами еще могут сделать. Велено ведь было сейчас же убираться отсюда. А вдруг барин усадьбу отнимет, вышвырнет тебя с женой да с ребятами — куда тогда денешься? Нет, люди добрые, если мы завтра сами не сможем выйти на работу, хоть семьи надо послать на мызу — хлеб убирать.
И они все же отправились в путь. Опираясь на Матиаса и Губера, мужики, стиснув зубы от боли, доползли кое-как до постоялого двора, где оставались их лошади. Матиас купил в аптеке и дал крестьянам с собой лекарство, заживляющее раны, и сунул отцу в карман несколько рублей и булок на дорогу.
Когда они с помощью молодых людей влезли на телеги и взяли в руки вожжи, хозяин Раудоя сказал с жалобной усмешкой:
— Домой-то, может, еще и доберемся живыми, по все ли мы потом в живых останемся и какие из нас будут работники — сказать трудно.
Его опасения оправдались.
Матиас впоследствии слышал, что избитые в Таллине люди хворали после этого зверского наказания целые месяцы и даже годы. Некоторые из них, например Антс Кент-ман, были до того истерзаны, что их приходилось переворачивать в постели на простыне. Несчастным не было оказано никакой врачебной помощи, и они долго болели. Многие умерли еще не старыми людьми; не будь их здоровье подорвано, они не сошли бы в могилу так рано. Да и те, кто дожил до старости, постоянно жаловались на тяжкие недуги. У Хиндрека Верло мышцы словно одеревенели, у Яна Леппа на ноге сделалась рожа и вся нижняя часть тела была поражена неизлечимой болезнью, у Антса Сукка раны загноились, в них завелись черви, и он всю жизнь хворал; Юри Кана и Ян Лепп жаловались, что у них после избиения стянуло жилы и это мешает им ходить и работать.
Итак, кто не умер, тот остался калекой.
За что с ними так поступили?
С точки зрения общечеловеческой морали, эти люди не совершили ни малейшего преступления, но они считались преступниками с точки зрения особой, юнкерской морали, гласившей: раб должен покорно повиноваться господину, даже когда тот творит ему зло. Лошадь везет воз, вол тащит плуг — кнутом их, если уже двигаться не могут! Раб тянет лямку, раб идет за плугом — палкой его, если он выбился из сил! Лошадь, вол, человек — для прибалтийского рыцаря было одно и то же даже во второй половине XIX века *.
После избиения на Русском рынке мызу Ания стали охранять войска. Помещик либо боялся мести со стороны крестьян, либо хотел придать больше правдоподобия своим лицемерным утверждениям, будто здесь действительно произошел «бунт». Ибо начальник жандармского управления Грессер, по всей вероятности, официально сообщил в Петербург об этом деле, и можно было опасаться, что оттуда поступят нежелательные запросы. Но расходы по охране мызы пришлось нести и крестьянам: всех хозяев обязали уплатить по полтора рубля. Таким образом, тот, кто якобы нуждался в охране, заставлял расплачиваться за нее людей, которых сам же и озлобил против себя. Цинизм поистине непревзойденный!
1 В русском историческом журнале «Русский архив», в № 12 за 1901 г., появилась статья об избиении крестьян из Ания, написанная по материалам бывшего члена Таллинской городской управы А. А. Чумикова и озаглавленная «Ревельское кровопролитие». В статье между прочим говорилось: «Тот, кто не знаком с порядком управления, царившим в прибалтийских губерниях до реформы, может удивиться, как могли чиновники, состоявшие на государственной службе, без всякого суда подвергнуть наказанию как величайших преступников ни в чем не повинных крестьян-хозяев. Но подобные суды во всей Прибалтике считались вполне обыденным явлением, ибо административные должности занимали прибалтийские бароны и их друзья (вроде геперал-губернатора князя Суворова), которые руководствовались только личными выгодами, особенно в тех случаях, когда можно было такие подвиги, как в описываемых нами событиях, изобразить перед высшими властями как подавление бунта и даже ожидать за них награды... (Примеч. автора.)
Как только мужики из Ания прибыли домой, гакенрихтер Ф. Триттгоф вызвал их на мызу и стал успокаивать: барон Унгерн-Штернберг, мол, крайне сожалеет о случившемся, желает помириться с крестьянами, обещает навсегда оставить их в тех усадьбах, которые они сейчас арендуют,— короче говоря, будет стремиться всячески облегчить их положение. В том, что хозяева подверглись наказанию, виноват, мол, вовсе не помещик, а суд. Затем гакенрихтер стал внушать крестьянам, чтобы они не таили злобу на барона, не строили втайне коварных планов и не вздумали бунтовать.
Но все это были пустые слова: барон Унгерн-Штернберг вскоре прогнал многих хозяев с земли и передал участки другим арендаторам.
Микку Ялакасу, Виллему Кяпду, Аптсу Рега и Марту Кана отказали в продлении аренды, уже в ягупов день и следующей весной выгнали их из усадеб.
Кровавое зрелище, которое горожанам довелось увидеть на Русском рынке, еще долго волновало умы. Все сурово осуждали дворян, совершивших неслыханную и непростительную несправедливость. События в Махтра еще можно было толковать по-разному: там крестьяне все же действовали насилием, хоть и с целью самозащиты. Здесь же речь шла о людях ни в чем не повинных, на которых не падало и тени подозрения.
О расправе с крестьянами из Ания стало известно п за пределами Таллина и Прибалтики. Таллин тогда еще ценили как прекрасное место для морских купаний, особенно часто сюда приезжали на лето знатные дачники из Петербурга. Некоторые из них сами видели избиение крестьян, другие узнали о нем в тот же день. Об этих событиях заговорили в высших кругах столицы, слух о них дошел, разумеется, и до лиц, стоящих во главе государственного управления. Все были возмущены действиями эстляндских рыцарей, местной администрации, и прибалтийскому дворянству пришлось потратить немало времени и труда, чтобы загладить это впечатление. В декабре того же года гражданский губернатор Эстляндии Иоганн фон Грюневальд оставил свою должность, и через пять дней на его место был назначен представитель высшего офицерства — генерал-майор Ульрих. Комендант города барон фон Зальца покинул Таллин позднее.
Вести об избиении, учиненном над ходоками из Ания, проникли и за границу и привлекли к себе внимание. Прибалтийские немцы, стоящие у власти, не встретили поддержки и оправдания даже на своей прежней родине; не помогло и то, что в реакционные немецкие газеты были направлены корреспонденции, в которых все обстоятельства дела были, как говорится, перевернуты с ног на голову, так же, как это было сделано в сообщениях о «войне в Махтра», помещенных в благочестивой.
О настроениях, царивших среди таллинских бюргеров, дает представление следующий случай, происшедший через год после избиения крестьян2.
Трое молодых людей из лучшего бюргерского общества катались по морю на яхте. Вернулись они в город уже ночью. Чтобы попасть домой, им нужно было пройти через Вышгород, мимо кнартиры коменданта города (теперь этот дом принадлежит Карловской церкви).
На яхте они, по-видимому, усердно вкушали взятый с собой шведский пуши, который и придал им храбрости. Один из молодых людей вдруг восклицает: «Господа, сегодня годовщина избиения крестьян, мы должны ее отметить!» Он хватает камень и запускает им в окно комендантской квартиры. Его примеру следуют остальные. Одни камни попадают в цель, другие летят мимо, так как уже темно; в ночной тишине звон разбитых стекол разносится далеко.
Затем все трое быстро прячутся поблизости в развалинах старинных укреплений. Кругом не было ни души, и они могли бы уйти, так что их никто бы и не увидел и не нашел; двое действительно добрались домой без всяких помех. Третий же из озорства и любопытства остался в своем укрытии, чтобы посмотреть, каковы будут последствия «бомбардировки». Но озорника заметили; караульный солдат задержал его, и он, перепугавшись, выдал и товарищей. В ту же ночь их арестовали дома и отвели на гауптвахту вышгородского замка, где уже сидел и первый обвиняемый.
На другой день за молодых людей начали хлопотать перед бароном фон дер Зальца. Безуспешно. Барон уже
1 «Крестовая газета». Была названа так потому, что над заголовком ее был изображен орден Железного креста; настоящее название — «Новая прусская газета». Основана Бисмарком. (Примеч. автора.)
2 Случай этот был любезно сообщен автору одним из чиновников, занимавших в то время ответственную должность. Этот гуманный человек и является тем лицом, о котором рассказывается далее: это он поехал в Хаапсалу просить императора смягчить наказание своему молодому родственнику. (Примеч. автора.)
давно заметил, что после избиения ходоков из Ания таллинские жители таят против него злобу. На улицах его либо старались обойти стороной, либо демонстративно проходили мимо, не кланяясь. А теперь эта враждебность проявилась еще и в такой злостной выходке. Виновных надо было примерно наказать. О том, чтобы вовсе не передавать дело в суд, комендант и слышать не хотел. Обвиняемым грозило суровое наказание: ведь преступление явно носило политический характер.
Утром чиновник Р., как обычно, направляется на службу. Здесь кто-то из сослуживцев сообщает ему, что один из его, господина Р., близких родственников за такую-то я такую-то провинность посажен на гауптвахту и ему, как и его друзьям, угрожает жестокое наказание, ибо барон Зальца неумолим.
Для спасения молодых людей надо было что-то предпринять, и немедленно.
Император Александр II в это время находился в Хаапсалу «на водах», его сопровождали генерал-губернатор князь Суворов и новый гражданский губернатор Эстлян-дии генерал фон Ульрих. Чиновник Р. тотчас же решил сообщить в Хаапсалу о случившемся и каким-нибудь образом добиться, чтобы царь простил виновных, раньше чем комендант успеет передать дело в суд. Чиновник Р. взял отпуск на несколько дней, получил от одного из советников правления рекомендательное письмо к князю Суворову и помчался на почтовых лошадях в Хаапсалу. На следующий день рано утром он прибыл на место.
На помощь ему пришел случай. Он встретил на улице предводителя дворянства Эстляндской губернии барона Константина фон Унгерн-Штернберга, известного своим веселым нравом и остроумием. Барон был знаком с чиновником; он удивленно спросил господина Р., что тот делает здесь, в Хаапсалу. Р., конечно, рассказал ему всю эту скверную историю, умышленно подчеркивая, что молодые люди были сильно навеселе и это, мол, и послужило главной побудительной причиной их поступка.
Предводитель дворянства рассмеялся и пообещал привести дело к благополучному концу, если Р. поручит это ему. Рекомендательное письмо барон обещал сам передать князю Суворову, а чиновнику Р. посоветовал сообщить о своем деле только гражданскому губернатору и затем в течение нескольких часов молчать об этом. Дело в том, заявил предводитель дворянства, что он приглашен сегодня к государю на завтрак. Его величество любит за столом слушать какие-нибудь забавные новости; поэтому барон постарается надлежащим образом доложить ему о таллинском происшествии. Если ему удастся рассмешить государя, на что барон твердо надеется, то молодые люди спасены.
Задуманный план удалось выполнить. Через несколько часов губернатор Ульрих телеграфировал в Таллин, что, по приказанию императора, виновники озорной проделки должны только отсидеть три дтгя под арестом в служебном помещении смотрителя замка.
12
КТО ПОБЕДИТ?
Едва ли хоть один из случайных очевидцев кровавой трагедии, разыгравшейся на Русском рынке, мог в эту ночь спать спокойно. А Матиас Лутц метался в постели до самого рассвета; стоило ему закрыть глаза, как страшные видения пробуждали его от мучительной дремоты. Снова и снова возникали в его воображении страшные картины, в ушах непрерывно звучали стоны и крики несчастных, и куда бы он ни обращал взгляд, на него из ночной тьмы надвигались лица, бледные как смерть, смотрели глаза, молившие о помощи.
Чем больше он думал о случившемся, тем решительнее загорался ненавистью к людям, которые совершили эту жестокость. Он знал их еще с детства, но только теперь узнал до конца. У него открылись глаза — не только под влиянием сегодняшнего события, но и благодаря перемене в его собственной жизни, благодаря тому, что он научился понимать жизнь и зрело судить о ней, накопил опыт, стал наблюдательнее. В детстве он думал, что все в мире и должно быть таким, как оно есть; даже самые старые люди не помнят, чтобы когда-нибудь отношения между дворянином-помещиком и крестьянином были иными, чем сейчас. Один был господином, другой рабом. Один приказывал, другой повиновался. Один пользовался всеми правами, другой был бесправен. Один обладал богатством, другой прозябал в нищете. Помещик налагал наказание, крестьянин его терпел. Помещик мог действовать со всей жестокостью, уделом крестьянина была только покорность. Но теперь Матиас понял, насколько, в сущности, несправедлив такой порядок вещей. По закону крестьянин считается свободным. Но где его свобода? В чем выражается эта свобода? В каком деле может крестьянин опереться на свою свободу? Эта свобода не защищает его даже от такого чудовищного насилия и несправедлиёости, какие проявились в событиях на Русском рынке. Как может быть свободен человек, чья судьба, чья жизнь и смерть целиком зависят от неограниченной воли и прихоти другого человека? Как может быть свободен крестьянин, если самая жизнь его зависит от барской милости, если он вынужден влачить такое жалкое существование, ведь другого выхода у него нет? Как он может быть свободен, если судят его те же, кто его обвиняет, если законы для него пишут те же, кто над ним властвует? Такой порядок и порядком назвать нельзя, разве только если допустить, что нигде на свете лучшего не существует. Но Матиас знал из книг и по рассказам людей, что есть страны, где такого «порядка» не знают, где законы защищают одно сословие против другого так же, как и каждого отдельного человека против насилия со стороны другого.
Думая обо всем этом, он невольно сжимал кулаки, его неудержимо тянуло совершить какой-нибудь отчаянный поступок. Он любил этих бедных угнетенных людей, которых сегодня видел стонущими в кровавой луже, он вырос среди них и сам испытал их горести. Как охотно он помог бы им, пусть даже путем насилия, будь это в его власти! Матиас чувствовал, что и в нем звучит тот голос, который заставил Яка из Конна промолвить, указывая на лежащего на земле спутника: «Забери отсюда и Микка — мы ведь пришли вместе».
Эти слова припомнились измученному бессонницей Матиасу и крепко взяли его за сердце; то же самое он недавно испытал здесь же, у этой постели.
Та молодая девушка тоже знала, что такое крестьянское горе. Она тоже вышла из среды этих бессловесных страдальцев, тоже задыхалась под гнетом, тяготевшим над всеми ими. Потому-то она и пришла и сказала: «Я помогу вам!» Она пришла непрошеная, незваная, следуя только внутреннему побуждению, повинуясь тому же голосу, который заставил пересохшие губы коынаского Яка прошептать: «...мы пришли вместе...» Мы с ним товарищи, мы оба мученики, нас роднит общая беда, нас угнетает один и тот же враг — и мы будем держаться вместе и помогать друг другу!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37