Матиас Лутц будет мстить. Матиас Лутц заплатит ударом за удар. Око за око, зуб за зуб! У вас, господин барон, есть серьезные причины дрожать перед Матиасом Лут-цем! Этот человек умеет любить, но умеет и ненавидеть. Вы отняли у него жизнь — он способен убить вас. Ему уже нечего терять, вы же можете потерять все...
И в тихий ночной час Матиас Лутд дает себе страшную клятву. Ему, правда, еще самому не ясно, что он предпримет. Но он клянется совершить нечто настолько значительное, чтобы нанесенная ему обида была отомщена... отомщена сторицей...
Мысли его обращаются к преступнице.
Да, и эта женщина, за чистоту и верность которой он несколько часов назад готов был ручаться жизнью,— и она виновна. Она виновна, как и любая другая падшая женщина. Она виновата так же, как и жена Конна Яка, которую ее сын однажды в приливе гнева и боли назвал настоящим ее именем. А теперь этого грязного слова заслуживает и твоя жена, Матиас Лутц! Почему она отдалась соблазнителю? Он ведь не прибегал к насилию в прямом смысле этого слова. Пусть бы изощрялся, как хотел, уговаривал и терзал — чистая девушка должна была бы сопротивляться до последней капли крови. Она должна была разбить окно на верхнем этаже дома и прыгнуть вниз, не думая о том, какою подберут ее на каменных плитах...
Эти требования казались сейчас разгневанному мужу такими естественными и бесспорными, что он, не раздумывая, осудил и преступницу, вынес ей суровый приговор. Вон из этого дома! Вон из сердца, которое она похитила, чтобы потом так гнусно его предать и продать! Жить рядом с пей, помня о ее грехе, видеть у нее на руках этого ребенка, вечно думать о ее лжи и обмане — о нет! Это немыслимо... Как только рассветет, обманутый муж предстанет перед ней и скажет: «Ты недостойна жить со мной под одной крышей, дышать со мной одним воздухом, называть меня своим мужем. Ты должна уйти отсюда, чтобы и следа твоего не осталось и чтобы я снова обрел свое достоинство. Неси сама свои позор. Я могу простить тебя, но смыть с тебя пятно — этого я не хочу и не могу!»
Таковы были два непоколебимые решения, которые несчастный, словно железными заклепками, приковал к своему сердцу. Он думал о них всю ночь, шагая по комнате, и старался их подкрепить все новыми доводами. Он не хотел допустить колебаний или сомнений — он связал себя многократной клятвой...
Часов в шесть утра робко приоткрылась дверь и показалась Лена, или, вернее, ее жалкая тень. Как и Матиас, она в эту ночь не раздевалась п не смыкала глаз. Она обратила к мужу белое, изможденное лицо; на Матиаса большие, глубоко ввалившиеся глаза — в них была нечеловеческая, невыразимая мука.
Она ждала его решения.
Она ждала смертного приговора.
Молча, покорно, со спокойствием, выстраданным в долгой последней борьбе, стояла преступница перед своим судьей.
Но судья молчал. Он смотрел па преступницу, читал на лице всю ее безмерную скорбь и не находил слов, чтобы произнести приговор... не находил в себе мужества...
Мертвых не приговаривают к смертной казни. Если она когда-нибудь оправится, тогда... Она была твоей женой. Ты не можешь ее выбросить па улицу... Она была самым дорогим для тебя существом. Ты не в силах сразу погасить в себе память о ней. Потом, когда под пеплом уже ничто не будет тлеть. Когда сердце твое окаменеет, станет пустым, холодным...
— Я поговорю с тобой в другой раз.
Это все, что осталось от его решения.
И преступница удаляется молча, покорно, как и появилась. Ей дарована отсрочка...
Матиас Лутц выходит утром из дому, по па работу не идет. Нет у пего пи сил, пи смелости. Он боится людей. Какими глазами он будет смотреть на них? Может быть, кто-нибудь уже знает о его позоре? Может быть, его станут расспрашивать?
Сегодня Матиас Лутц впервые не является на работу. Честолюбие и чувство долга никогда раньше ему этого не позволяли. Не идет он в мастерскую и на следующий депь. Он бродит по дальним окраинам города, по окрестностям — без цели, голодный и усталый. Утром уходит из дому, возвращается вечером. Ночи он проводит на узком и коротком диванчике в прихожей, закрыв дверь в спальню.
Когда он на третий день утром появляется в мастерской, все видят, что он был болен. Да он и сейчас еще болей. Об этом говорит его бескровное лицо, тусклый взгляд. Мастер Виттельбах спрашивает с участием, как его здоровье. Но Матиасу вопрос кажется подозрительным, он отвечает коротко и грубо. Весь он исподтишка следит за подмастерьями — не узнали ли о нем что-нибудь? Ничего определенного ему заметить не удается. Среди них как будто предателя нет, а может быть, он до поры до гремени помалкивает.
Когда в полдень Матиас выходит из мастерской, его бегом догоняет Конрад Губер, хватает его за руку и спрашивает, что с ним случилось: лицо его, по словам Губера, напоминает лицо помешанного, сбежавшего из дома умалишенных, или убийцы, мучимого угрызениями совести... Матиас вырывает руку, велит другу оставить его в покое и устремляется прочь...
Вечером он случайно сталкивается со своим недругом.
На углу Люхике-ялг и улицы Нигулисте перед ним вдруг появляется Берта Виттельбах — она как будто здесь его поджидала. Подмастерье хочет пройти мимо. Но барышня преграждает ему путь.
— Вы были больны, господин Лутц?
— Да.
— Это видно по вашему лицу.
— Возможно.
— Лх да, вас ведь нужно поздравить, господии Лутц! Как здоровье вашей супруги и сыночка?
Лутц отпрянул назад, словно ему плюнули в лицо. И тотчас же в голове его молнией пронеслась мысль: вот кто предатель!.. Иначе откуда бы она знала то, чего не знают другие?.. И она была, насколько он знал, его единственным врагом... Она нарочно я^дала его здесь, чтобы оскорбить своей злорадной насмешкой.
Матиас, не говоря ни слова, прошел мимо.
Ему вдогонку раздался короткий, резкий взрыв смеха, словно удар хлыста.
Едва успел Матиас войти к себе домой, как появился Конрад Губер.
Его лицо хранило серьезное, почти неприязненное выражение. Войдя, он сразу же взглянул на дверь второй комнаты. Дверь была закрыта. Конрад молча надел Лутцу на голову только что снятую шапку, взял друга под руку и увел из дому.
— Мы поужинаем где-нибудь в городе... Ты должен поделиться со мной... я уже знаю...
— Знаешь?
— Да, узнал несколько минут назад.
— С кем же ты говорил?
— С той особой, которая только что тебя поздравила. Она встретилась мне по дороге и велела мне тоже поздравить тебя. Еще немного —- и я бы задушил ее... Я ей так ответил, что у нее сразу отпала охота пускаться в разговоры.
Они молча зашагали к трактиру. Маленькая, тесная комнатушка, где они провели вдвоем так много вечеров за дружеской беседой, оказалась свободной. Стояла чудесная весенняя погода, и харчевня была почти пуста.
Конрад заказал ужин и пива.
Когда все это было принесено, Губер, заперев за слугой дверь, уселся и стал смотреть на Матиаса пристальным, сочувственным и в то же время вопросительным взглядом.
«Неужели это ты, мой здоровый, веселый парень?» — казалось, говорил этот взгляд.
Лутц не обращал на него внимания. Его, видно, интересовали только бутылки. Он налил себе полную кружку и выпил ее отрываясь. Он давно уже не пил пива. После того как Губер немного отхлебнул из кружки, Лутц ее снова наполнил, выпил до дна, а вскоре опорожнил и третью.
— Что ты узнал, Конрад? — наконец спросил он.
— Что твоя жена уже дома и что у нее сын,— ответил Губер.
— Это правда. Ты удивлен?
— Я не удивлялся бы, если бы не видел, какое лицо у тебя и у девицы Виттельбах. Посмотрев на вас, я понял, что дело неладное.
—- Как так, Конрад? А само событие тебя даже не удивляет?
— По правде говоря Я видел, что это должно произойти, и считал, что и ты видишь, но как отец будущего ребенка знаешь, что все в порядке. Я кое-что заметил уже через несколько дней после твоей свадьбы. Но, так как это меня не касалось, я ни тебе, ни кому другому ничего не говорил. А по временам... должен признаться... я почти сомневался, не ошибся ли я...
— Ты не ошибся. Но ребенок этот не мой,— сказал Матиас", резким движением наполняя кружку.
— Тогда говори, Мати! И Лутц стал говорить.
Он говорил с таким жаром, словно это доставляло ему радость, словно он видел утешение и спасение в том, чтобы поделиться с другом своим горем.
Губер слушал, не произнося пи слова. Чем дальше развертывался рассказ Матиаса, тем больше багровело лицо Конрада. И когда рассказчик наконец умолк, экспансивный немец вскочил и, ударив кулаком по столу, крикнул:
— Что ты сделаешь с этим человеком?
— А ты что бы сделал?
— Убил бы его!
Лутц молчал, опустив глаза. На губах его мелькнуло нечто вроде злобной, жестокой, угрожающей усмешки, но тотчас же исчезло. Конр^Д видел перед собой бледное, бескровное лицо, на котором ничего нельзя было прочесть,— оно было холодно, спокойно, мертво.
— Нет, видно, в вашей стране ни справедливости, ни закона,— продолжал Конрад Губер, запинаясь от волнения.— Всеми правит одно сословие, ничтожная горстка знати, и власть ее не знает ни границ, ни меры! Как захотелось помещику, как он повелел, что бы ему ни взбрело на ум, какая бы ни явилась прихоть — все должно быть исполнено! Помещик творит полный произвол, он может распоряжаться и судьбой и имуществом людей любого другого сословия. И ваши помещики этими привилегиями пользуются вовсю,— их не стесняет ни высокое образование, ни христианская вера, пи христианская мораль, хоть дворяне и уверяют, что она — их опора и светоч. Да тут у вас прямо Азия! Хуже, чем Азия. Азиатские тираны и не знают, что, угнетая народ, творят насилие, они считают, что таков самим богом данный строй и порядок. А ваши насильники должны бы это знать,— они ведь связаны с другими странами Европы, с европейской культурой... они принадлежат к великой культурной нации и даже гордятся этим!.. Мати, мне стыдно смотреть на то, что здесь творится. И люди мирятся с этим насилием, покоряются ему, никто ему не противится! На глазах у всего города избивают шестьдесят ни в чем не повинных крестьян, и ни у кого не хватает смелости выступить с протестом и привлечь к ответу палачей! И помещик не только заставляет служанку работать, но и делает ее жертвой своей похоти! И с этим мирится общество, это допускают власти! Но черт меня побери со всеми потрохами, если я примирюсь с этой гнусностью! Я ненавижу человека, который разрушил твое счастье, ненавижу весь его род, все его сословие!
Губер пришел в такое исступление, что стал кружить по крошечной комнате, как разъяренный волк; за каждой фразой он бил кулаком о стену, о стол или спинку стула. Матиас продолжал пить, следя глазами за каждым движением друга и Ячадно ловя каждое его слово.
— И я их ненавижу,— сказал он тихо, как будто обращаясь больше к самому себе, чем к товарищу, и снова наполнил кружку.— Ненавижу их с детства, с тех пор, как узнал их жестокость, ненавижу их сейчас, когда они превратили меня в нищего... Губер...-— Он вдруг резким движением поднялся с места.— Губер, на божье попечение я расплату не оставлю... расплату за это последнее злодейство...
Губер повернулся к нему и, как будто стремясь удержать Матиаса, схватил его за руки.
— Успокойся, друг! Мало ли что человек в гневе скажет, какие угрозы у него с языка сорвутся, но не всегда это бывает хорошо и правильно. Спокойно, спокойно, Мати!.. Я и сам зашел слишком далеко и тебя взвинтил сверх меры... Скажи мне прежде всего, как ты думаешь поступить с женой и ребенком? Что ты сказал Лене?
— Я велю Лене уйти.
— Мати.
— Что такое?
— Мати, да ты что, с ума сошел? Ты отталкиваешь свою жену, хотя за ней нет ни малейшей вины?
— Она виновна.
— Виновна? Как так? Она жертва насилия. Как может быть виновен человек, которого насильно заставили сделать то, на что сам никогда бы не пошел?
— Она виновна! Она виновна! Она виновна! — с пеной у рта крикнул Лутц, топая ногами.—- С насилием надо бороться силой, а она покорно подчинилась.
— Ты на ее месте сделал бы то же самое! В тебе говорит только эгоизм, Мати! Ты осуждаешь свою жену за то, что она отдалась не тебе, а разбойнику, который приставил ей к груди пистолет! И при этом она даже не знала, что ты ее ищешь, еще не имея на то никаких прав! Хотел бы я знать, какое же у тебя основание осуждать и карать человека, поступившего как ему вздумалось.
— И с самим собой нельзя делать ничего бесчестного, запрещенного! Кутила, развратник — тоже преступник. Я презираю людей, которые губят себя. И я презираю свою жену, потому что она погубила себя.
Губер обеими руками взял друга за голову и глубоко заглянул ему в глаза.
— Я тебя не узнаю! — воскликнул он.— Ты прямо переродился и не так, как мне хотелось бы. Ты всегда оправдывал даже серьезные преступления, считал преступления несчастьем, а преступников несчастными — и вдруг ты теперь бросаешь камень в человека, в проступке которого, собственно говоря, нет никакой его вины!.. Мати, если ты выгонишь жену на улицу, я буду презирать тебя.
— А ты бы так не сделал? Продолжал бы с нею жить? Кормил бы чужую любовницу и ребенка? Отвечай, Конрад... поступил бы так или нет?
— Да, я бы так и сделал.
— Но как бы ты себя чувствовал при этом?
— Вполне спокойно, если я люблю жену.
— Но она ведь не моя!
— Она твоя. Пока ты ее любишь, она твоя... А как же, Мати? Ты разве не знаешь, что люди женятся и на вдовах? Они ведь тоже раньше принадлежали другому. Но какому же здравомыслящему человеку придет в голову за это презирать вдов?.. Мати, я считал тебя разумнее, чем ты оказался. Жена твоя и без того несчастна, и, если ты ей причинишь еще большее горе, ты мне не ДРУГ.
Матиас Лутц, подперев щеку рукой, уставился в какую-то точку на полу. Сказать по правде, Губер сейчас повторял то же, что Матиас и сам думал. Он и сам уже перебирал в уме нее доводы, говорившие в пользу Лены, пытался оправдать ее, очистить от греха. По в его душе звучал и другой голос, споривший с первым. Когда Матиас был в силах прислушаться к доводам здравого смысла, он действительно не находил за своей женой никакой вины. Но едва возвышало голос себялюбие — та же самая женщина оказывалась великой грешницей с душой чернее сажи. Она невиновна и все же виновата — к такому противоречивому выводу он всякий раз приходил; внутренняя борьба начиналась снова, пока он опять не упирался в тот же мертвый тупик.
Губер молчал. Он хотел дать Матиасу возможность все взвесить, выдержать борьбу с самим собой, прийти к определенному решению. У Губера не было ни малейшего сомнения в том, какой из голосов, спорящих в душе друга, в конце концов победит. Разве что если допустить, что любовь Матиаса к Леие не была такой большой и сильной, как Губер до сих нор думал...
— Конрад,— произнес наконец Лутц, робко поднимая глаза, окруженные налитыми кровью веками,— я не стану ничего решать, пока не узнаю определенно, могу я жить без нее или нет. Это мне еще самому неясно. Пока я не достигну в этом полной ясности, ни Лене, ни ее ребенку ничто не угрожает.
— Правильно, Мати, вполне правильно! —- поддержал Губер, положив обе руки ему па плечи.— Человек ничего не должен решать сгоряча, необдуманно. И теперь, раз ты уже заговорил так разумно, я не боюсь, что ты придешь к неверному решению. Я тобой доволен, дружище, так как я уже наполовину добился победы. А теперь обещай мне еще вот что: прежде чем предпринять решающий шаг, ты дашь мне знать о своих намерениях.
—- Я бы все равно это сделал и без всякого обещания. Но если тебе так будет спокойнее — вот моя рука.
Губер стремился развлечь приятеля, направить его мысли па что-нибудь другое, чтобы он забыл о своем несчастье, хотя бы немного успокоился и отдохнул; и Конрад сперва был доволен, что друг так охотно пьет пиво. Чтобы задержать Матиаса здесь, Конрад и сам усердно пил, заводя разговор то па одну, то па другую тему и стараясь заинтересовать и увлечь товарища. Это ему удалось. Матиас все больше оживлялся. Кму, видно, и самому хотелось дать своей голове какую-нибудь другую, более легкую и не столь возбуждающую работу.
Но вот Губер забеспокоился, заметив, что Матиас пьет с неестественной, все возрастающей жадностью. Лутц то и дело наполнял свою кружку, ни на минуту не выпуская ее из рук. Он заказывал пиво снова и снова, насильно заставляя приятеля пить вместе с ним,— возбуждение его росло. В конце концов Губер убедился, что его друг дошел до такого состояния, которое уже никак нельзя было назвать просто хорошим расположением духа. Он стал повторять одно и то же, мысли ого путались, словно перестали ему повиноваться. Матиас Лутц был пьян.
— Ну, хватит! — крикнул Губер, отодвигая в сторону пустые бутылки и кружки.— Мы и так сегодня хватили лишнего. Идем домой, Мати!
Но Мати и слышать не хотел.
— Что это тебе вздумалось! Я только-только отогрелся, а ты меня гонишь опять на холод! Горя и забот у меня больше чем надо, дай же мне хоть немножко душу отвести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
И в тихий ночной час Матиас Лутд дает себе страшную клятву. Ему, правда, еще самому не ясно, что он предпримет. Но он клянется совершить нечто настолько значительное, чтобы нанесенная ему обида была отомщена... отомщена сторицей...
Мысли его обращаются к преступнице.
Да, и эта женщина, за чистоту и верность которой он несколько часов назад готов был ручаться жизнью,— и она виновна. Она виновна, как и любая другая падшая женщина. Она виновата так же, как и жена Конна Яка, которую ее сын однажды в приливе гнева и боли назвал настоящим ее именем. А теперь этого грязного слова заслуживает и твоя жена, Матиас Лутц! Почему она отдалась соблазнителю? Он ведь не прибегал к насилию в прямом смысле этого слова. Пусть бы изощрялся, как хотел, уговаривал и терзал — чистая девушка должна была бы сопротивляться до последней капли крови. Она должна была разбить окно на верхнем этаже дома и прыгнуть вниз, не думая о том, какою подберут ее на каменных плитах...
Эти требования казались сейчас разгневанному мужу такими естественными и бесспорными, что он, не раздумывая, осудил и преступницу, вынес ей суровый приговор. Вон из этого дома! Вон из сердца, которое она похитила, чтобы потом так гнусно его предать и продать! Жить рядом с пей, помня о ее грехе, видеть у нее на руках этого ребенка, вечно думать о ее лжи и обмане — о нет! Это немыслимо... Как только рассветет, обманутый муж предстанет перед ней и скажет: «Ты недостойна жить со мной под одной крышей, дышать со мной одним воздухом, называть меня своим мужем. Ты должна уйти отсюда, чтобы и следа твоего не осталось и чтобы я снова обрел свое достоинство. Неси сама свои позор. Я могу простить тебя, но смыть с тебя пятно — этого я не хочу и не могу!»
Таковы были два непоколебимые решения, которые несчастный, словно железными заклепками, приковал к своему сердцу. Он думал о них всю ночь, шагая по комнате, и старался их подкрепить все новыми доводами. Он не хотел допустить колебаний или сомнений — он связал себя многократной клятвой...
Часов в шесть утра робко приоткрылась дверь и показалась Лена, или, вернее, ее жалкая тень. Как и Матиас, она в эту ночь не раздевалась п не смыкала глаз. Она обратила к мужу белое, изможденное лицо; на Матиаса большие, глубоко ввалившиеся глаза — в них была нечеловеческая, невыразимая мука.
Она ждала его решения.
Она ждала смертного приговора.
Молча, покорно, со спокойствием, выстраданным в долгой последней борьбе, стояла преступница перед своим судьей.
Но судья молчал. Он смотрел па преступницу, читал на лице всю ее безмерную скорбь и не находил слов, чтобы произнести приговор... не находил в себе мужества...
Мертвых не приговаривают к смертной казни. Если она когда-нибудь оправится, тогда... Она была твоей женой. Ты не можешь ее выбросить па улицу... Она была самым дорогим для тебя существом. Ты не в силах сразу погасить в себе память о ней. Потом, когда под пеплом уже ничто не будет тлеть. Когда сердце твое окаменеет, станет пустым, холодным...
— Я поговорю с тобой в другой раз.
Это все, что осталось от его решения.
И преступница удаляется молча, покорно, как и появилась. Ей дарована отсрочка...
Матиас Лутц выходит утром из дому, по па работу не идет. Нет у пего пи сил, пи смелости. Он боится людей. Какими глазами он будет смотреть на них? Может быть, кто-нибудь уже знает о его позоре? Может быть, его станут расспрашивать?
Сегодня Матиас Лутц впервые не является на работу. Честолюбие и чувство долга никогда раньше ему этого не позволяли. Не идет он в мастерскую и на следующий депь. Он бродит по дальним окраинам города, по окрестностям — без цели, голодный и усталый. Утром уходит из дому, возвращается вечером. Ночи он проводит на узком и коротком диванчике в прихожей, закрыв дверь в спальню.
Когда он на третий день утром появляется в мастерской, все видят, что он был болен. Да он и сейчас еще болей. Об этом говорит его бескровное лицо, тусклый взгляд. Мастер Виттельбах спрашивает с участием, как его здоровье. Но Матиасу вопрос кажется подозрительным, он отвечает коротко и грубо. Весь он исподтишка следит за подмастерьями — не узнали ли о нем что-нибудь? Ничего определенного ему заметить не удается. Среди них как будто предателя нет, а может быть, он до поры до гремени помалкивает.
Когда в полдень Матиас выходит из мастерской, его бегом догоняет Конрад Губер, хватает его за руку и спрашивает, что с ним случилось: лицо его, по словам Губера, напоминает лицо помешанного, сбежавшего из дома умалишенных, или убийцы, мучимого угрызениями совести... Матиас вырывает руку, велит другу оставить его в покое и устремляется прочь...
Вечером он случайно сталкивается со своим недругом.
На углу Люхике-ялг и улицы Нигулисте перед ним вдруг появляется Берта Виттельбах — она как будто здесь его поджидала. Подмастерье хочет пройти мимо. Но барышня преграждает ему путь.
— Вы были больны, господин Лутц?
— Да.
— Это видно по вашему лицу.
— Возможно.
— Лх да, вас ведь нужно поздравить, господии Лутц! Как здоровье вашей супруги и сыночка?
Лутц отпрянул назад, словно ему плюнули в лицо. И тотчас же в голове его молнией пронеслась мысль: вот кто предатель!.. Иначе откуда бы она знала то, чего не знают другие?.. И она была, насколько он знал, его единственным врагом... Она нарочно я^дала его здесь, чтобы оскорбить своей злорадной насмешкой.
Матиас, не говоря ни слова, прошел мимо.
Ему вдогонку раздался короткий, резкий взрыв смеха, словно удар хлыста.
Едва успел Матиас войти к себе домой, как появился Конрад Губер.
Его лицо хранило серьезное, почти неприязненное выражение. Войдя, он сразу же взглянул на дверь второй комнаты. Дверь была закрыта. Конрад молча надел Лутцу на голову только что снятую шапку, взял друга под руку и увел из дому.
— Мы поужинаем где-нибудь в городе... Ты должен поделиться со мной... я уже знаю...
— Знаешь?
— Да, узнал несколько минут назад.
— С кем же ты говорил?
— С той особой, которая только что тебя поздравила. Она встретилась мне по дороге и велела мне тоже поздравить тебя. Еще немного —- и я бы задушил ее... Я ей так ответил, что у нее сразу отпала охота пускаться в разговоры.
Они молча зашагали к трактиру. Маленькая, тесная комнатушка, где они провели вдвоем так много вечеров за дружеской беседой, оказалась свободной. Стояла чудесная весенняя погода, и харчевня была почти пуста.
Конрад заказал ужин и пива.
Когда все это было принесено, Губер, заперев за слугой дверь, уселся и стал смотреть на Матиаса пристальным, сочувственным и в то же время вопросительным взглядом.
«Неужели это ты, мой здоровый, веселый парень?» — казалось, говорил этот взгляд.
Лутц не обращал на него внимания. Его, видно, интересовали только бутылки. Он налил себе полную кружку и выпил ее отрываясь. Он давно уже не пил пива. После того как Губер немного отхлебнул из кружки, Лутц ее снова наполнил, выпил до дна, а вскоре опорожнил и третью.
— Что ты узнал, Конрад? — наконец спросил он.
— Что твоя жена уже дома и что у нее сын,— ответил Губер.
— Это правда. Ты удивлен?
— Я не удивлялся бы, если бы не видел, какое лицо у тебя и у девицы Виттельбах. Посмотрев на вас, я понял, что дело неладное.
—- Как так, Конрад? А само событие тебя даже не удивляет?
— По правде говоря Я видел, что это должно произойти, и считал, что и ты видишь, но как отец будущего ребенка знаешь, что все в порядке. Я кое-что заметил уже через несколько дней после твоей свадьбы. Но, так как это меня не касалось, я ни тебе, ни кому другому ничего не говорил. А по временам... должен признаться... я почти сомневался, не ошибся ли я...
— Ты не ошибся. Но ребенок этот не мой,— сказал Матиас", резким движением наполняя кружку.
— Тогда говори, Мати! И Лутц стал говорить.
Он говорил с таким жаром, словно это доставляло ему радость, словно он видел утешение и спасение в том, чтобы поделиться с другом своим горем.
Губер слушал, не произнося пи слова. Чем дальше развертывался рассказ Матиаса, тем больше багровело лицо Конрада. И когда рассказчик наконец умолк, экспансивный немец вскочил и, ударив кулаком по столу, крикнул:
— Что ты сделаешь с этим человеком?
— А ты что бы сделал?
— Убил бы его!
Лутц молчал, опустив глаза. На губах его мелькнуло нечто вроде злобной, жестокой, угрожающей усмешки, но тотчас же исчезло. Конр^Д видел перед собой бледное, бескровное лицо, на котором ничего нельзя было прочесть,— оно было холодно, спокойно, мертво.
— Нет, видно, в вашей стране ни справедливости, ни закона,— продолжал Конрад Губер, запинаясь от волнения.— Всеми правит одно сословие, ничтожная горстка знати, и власть ее не знает ни границ, ни меры! Как захотелось помещику, как он повелел, что бы ему ни взбрело на ум, какая бы ни явилась прихоть — все должно быть исполнено! Помещик творит полный произвол, он может распоряжаться и судьбой и имуществом людей любого другого сословия. И ваши помещики этими привилегиями пользуются вовсю,— их не стесняет ни высокое образование, ни христианская вера, пи христианская мораль, хоть дворяне и уверяют, что она — их опора и светоч. Да тут у вас прямо Азия! Хуже, чем Азия. Азиатские тираны и не знают, что, угнетая народ, творят насилие, они считают, что таков самим богом данный строй и порядок. А ваши насильники должны бы это знать,— они ведь связаны с другими странами Европы, с европейской культурой... они принадлежат к великой культурной нации и даже гордятся этим!.. Мати, мне стыдно смотреть на то, что здесь творится. И люди мирятся с этим насилием, покоряются ему, никто ему не противится! На глазах у всего города избивают шестьдесят ни в чем не повинных крестьян, и ни у кого не хватает смелости выступить с протестом и привлечь к ответу палачей! И помещик не только заставляет служанку работать, но и делает ее жертвой своей похоти! И с этим мирится общество, это допускают власти! Но черт меня побери со всеми потрохами, если я примирюсь с этой гнусностью! Я ненавижу человека, который разрушил твое счастье, ненавижу весь его род, все его сословие!
Губер пришел в такое исступление, что стал кружить по крошечной комнате, как разъяренный волк; за каждой фразой он бил кулаком о стену, о стол или спинку стула. Матиас продолжал пить, следя глазами за каждым движением друга и Ячадно ловя каждое его слово.
— И я их ненавижу,— сказал он тихо, как будто обращаясь больше к самому себе, чем к товарищу, и снова наполнил кружку.— Ненавижу их с детства, с тех пор, как узнал их жестокость, ненавижу их сейчас, когда они превратили меня в нищего... Губер...-— Он вдруг резким движением поднялся с места.— Губер, на божье попечение я расплату не оставлю... расплату за это последнее злодейство...
Губер повернулся к нему и, как будто стремясь удержать Матиаса, схватил его за руки.
— Успокойся, друг! Мало ли что человек в гневе скажет, какие угрозы у него с языка сорвутся, но не всегда это бывает хорошо и правильно. Спокойно, спокойно, Мати!.. Я и сам зашел слишком далеко и тебя взвинтил сверх меры... Скажи мне прежде всего, как ты думаешь поступить с женой и ребенком? Что ты сказал Лене?
— Я велю Лене уйти.
— Мати.
— Что такое?
— Мати, да ты что, с ума сошел? Ты отталкиваешь свою жену, хотя за ней нет ни малейшей вины?
— Она виновна.
— Виновна? Как так? Она жертва насилия. Как может быть виновен человек, которого насильно заставили сделать то, на что сам никогда бы не пошел?
— Она виновна! Она виновна! Она виновна! — с пеной у рта крикнул Лутц, топая ногами.—- С насилием надо бороться силой, а она покорно подчинилась.
— Ты на ее месте сделал бы то же самое! В тебе говорит только эгоизм, Мати! Ты осуждаешь свою жену за то, что она отдалась не тебе, а разбойнику, который приставил ей к груди пистолет! И при этом она даже не знала, что ты ее ищешь, еще не имея на то никаких прав! Хотел бы я знать, какое же у тебя основание осуждать и карать человека, поступившего как ему вздумалось.
— И с самим собой нельзя делать ничего бесчестного, запрещенного! Кутила, развратник — тоже преступник. Я презираю людей, которые губят себя. И я презираю свою жену, потому что она погубила себя.
Губер обеими руками взял друга за голову и глубоко заглянул ему в глаза.
— Я тебя не узнаю! — воскликнул он.— Ты прямо переродился и не так, как мне хотелось бы. Ты всегда оправдывал даже серьезные преступления, считал преступления несчастьем, а преступников несчастными — и вдруг ты теперь бросаешь камень в человека, в проступке которого, собственно говоря, нет никакой его вины!.. Мати, если ты выгонишь жену на улицу, я буду презирать тебя.
— А ты бы так не сделал? Продолжал бы с нею жить? Кормил бы чужую любовницу и ребенка? Отвечай, Конрад... поступил бы так или нет?
— Да, я бы так и сделал.
— Но как бы ты себя чувствовал при этом?
— Вполне спокойно, если я люблю жену.
— Но она ведь не моя!
— Она твоя. Пока ты ее любишь, она твоя... А как же, Мати? Ты разве не знаешь, что люди женятся и на вдовах? Они ведь тоже раньше принадлежали другому. Но какому же здравомыслящему человеку придет в голову за это презирать вдов?.. Мати, я считал тебя разумнее, чем ты оказался. Жена твоя и без того несчастна, и, если ты ей причинишь еще большее горе, ты мне не ДРУГ.
Матиас Лутц, подперев щеку рукой, уставился в какую-то точку на полу. Сказать по правде, Губер сейчас повторял то же, что Матиас и сам думал. Он и сам уже перебирал в уме нее доводы, говорившие в пользу Лены, пытался оправдать ее, очистить от греха. По в его душе звучал и другой голос, споривший с первым. Когда Матиас был в силах прислушаться к доводам здравого смысла, он действительно не находил за своей женой никакой вины. Но едва возвышало голос себялюбие — та же самая женщина оказывалась великой грешницей с душой чернее сажи. Она невиновна и все же виновата — к такому противоречивому выводу он всякий раз приходил; внутренняя борьба начиналась снова, пока он опять не упирался в тот же мертвый тупик.
Губер молчал. Он хотел дать Матиасу возможность все взвесить, выдержать борьбу с самим собой, прийти к определенному решению. У Губера не было ни малейшего сомнения в том, какой из голосов, спорящих в душе друга, в конце концов победит. Разве что если допустить, что любовь Матиаса к Леие не была такой большой и сильной, как Губер до сих нор думал...
— Конрад,— произнес наконец Лутц, робко поднимая глаза, окруженные налитыми кровью веками,— я не стану ничего решать, пока не узнаю определенно, могу я жить без нее или нет. Это мне еще самому неясно. Пока я не достигну в этом полной ясности, ни Лене, ни ее ребенку ничто не угрожает.
— Правильно, Мати, вполне правильно! —- поддержал Губер, положив обе руки ему па плечи.— Человек ничего не должен решать сгоряча, необдуманно. И теперь, раз ты уже заговорил так разумно, я не боюсь, что ты придешь к неверному решению. Я тобой доволен, дружище, так как я уже наполовину добился победы. А теперь обещай мне еще вот что: прежде чем предпринять решающий шаг, ты дашь мне знать о своих намерениях.
—- Я бы все равно это сделал и без всякого обещания. Но если тебе так будет спокойнее — вот моя рука.
Губер стремился развлечь приятеля, направить его мысли па что-нибудь другое, чтобы он забыл о своем несчастье, хотя бы немного успокоился и отдохнул; и Конрад сперва был доволен, что друг так охотно пьет пиво. Чтобы задержать Матиаса здесь, Конрад и сам усердно пил, заводя разговор то па одну, то па другую тему и стараясь заинтересовать и увлечь товарища. Это ему удалось. Матиас все больше оживлялся. Кму, видно, и самому хотелось дать своей голове какую-нибудь другую, более легкую и не столь возбуждающую работу.
Но вот Губер забеспокоился, заметив, что Матиас пьет с неестественной, все возрастающей жадностью. Лутц то и дело наполнял свою кружку, ни на минуту не выпуская ее из рук. Он заказывал пиво снова и снова, насильно заставляя приятеля пить вместе с ним,— возбуждение его росло. В конце концов Губер убедился, что его друг дошел до такого состояния, которое уже никак нельзя было назвать просто хорошим расположением духа. Он стал повторять одно и то же, мысли ого путались, словно перестали ему повиноваться. Матиас Лутц был пьян.
— Ну, хватит! — крикнул Губер, отодвигая в сторону пустые бутылки и кружки.— Мы и так сегодня хватили лишнего. Идем домой, Мати!
Но Мати и слышать не хотел.
— Что это тебе вздумалось! Я только-только отогрелся, а ты меня гонишь опять на холод! Горя и забот у меня больше чем надо, дай же мне хоть немножко душу отвести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37