Она лишь с трагическим смирением качает головой, улыбается точно умирающая и загробным голосом уверяет, что с ней ничего не случилось, что она такая же, как всегда. Родные хотят позвать врача, но Берта противится, заявляет, что она вполне здорова, просит ее не мучить и со слезами отталкивает всех от себя.
Родители стоят перед неразрешимой загадкой.
А тут еще появляется у господина Виттельбаха новая забота — уже не дома, а в мастерской.
Матиас Лутц начинает время от времени ронять словечки и намеки насчет того, что ему, мол, охота поездить, постранствовать, ногнядеть немножко на белый свет. Ремесленник должен менять место работы, иначе он рискует так и остаться односторонним человеком. А если уж подмастерье захотел стать мастером — какой же толковый старательный подмастерье не хочет стать мастером! — то ему и по закону полагается поработать самое меньшее в трех губерниях России.
Толки об этом доходят до хозяина, и, когда тот спрашивает подмастерья, верны ли эти слухи, Матиас Лутц заявляет, что он действительно думает уходить. Работник, благодаря которому виттельбаховская мебель пользуется такой славой, хочет уйти от Виттельбаха! Мастер пытается защитить себя от убытков тем, что повышает Матиасу жалованье. Опасность на время устранена — Матиас из деликатности остается на месте. Но надолго ли? Он ведь прав, когда жалуется, что в Таллине ему все равно мастером не стать — достославный столярный цех и вся высокочтимая гильдия считают его «лапотником», недостойным почетного звания мастера.
В течение зимы состояние мамзель Берты делается все более угрожающим. Уже страх терзает любящее материнское сердце — вдруг дочери действительно грозит опасность весной уснуть последним сном, как иногда могильным голосом предсказывает Берта. Тут надо немедленно чем-то помочь, но где искать помощи?
В то время как мамаша в отчаяпии ищет, чем помочь горю, больная Берта тайком обменивается со своим любезным нежными записочками, которые у нее обычно заканчиваются так: «Мужайся, мой любимый, дело подвигается успешно! Мама уже стала гораздо податливей, папу мы тоже скоро заставим сдаться. Мужайся, сердце мое!»
И в то время как мамаша велит готовить больной дочурке самые вкусные блюда, к которым та за столом даже не притрагивается, кухарка Тийна часто видит, какой прекрасный аппетит бывает у барышни, когда они остаются с ней одни в кухне или чулане.
И горничная Лийза тоже знает, что, когда мамаши нет в комнате или вовсе нет дома, барышня Берта не глядит в пространство и не испускает замогильные вздохи, а разговаривает, смеется и даже танцует... По ночам Борта не спит только тогда, когда не спит и мать. И глаза у Берты делаются красные как раз в нужную минуту. Берта обладает необычайной способностью — лить слезы даже в ту минуту, когда сердце у нее скачет от радости: например, если она только что получила письмо от Матиаса. Насколько повинен в ее слезах нарезанный кухаркой лук — остается неизвестным.
Когда стало ясно, что не помогают ни лекарства, ни театры, пи концерты, ни танцы, ни вкусные блюда, чета Виттельбах пришла к заключению, что их дочурка страдает от несчастной любви. Они стали ее исповедовать, и Берта призналась им. Она, правда, долго, стыдливо отпиралась, но затем кратко и уверенно заявила, что не может жить без Матиаса Лутца. Матиас Лутц — или никто. Матиас Лутц — или позорный удел старой девы до самой смерти. А смерть — при том опасном состоянии, в каком мамзель Берта находится,— не заставит себя ждать...
Родители растерянно переглянулись. Их дурное предчувствие оправдалось. Господин Виттельбах несколько раз почесал у себя за ухом и произнес: «Гм, гм!» — а мадам Виттельбах, переминаясь с ноги на ногу, ломала сжатые руки.
— Это дело сложное,— сказал господин Виттельбах.
— Это невозможно! — воскликнула мадам Виттельбах.
— А по-моему, это так просто! — воскликнула мамзель Берта.
— Можно, пожалуй, подумать,— пробормотал отец. Мамаша же молчала. Она вышла в другую комнату там, растопырив пальцы, воздела руки к небесам. Папаша вышел вслед за ней, и они, заперев двери, долго советовались между собой. Когда они снова появились, папаша сказал дочери:
— Мы хотим хорошенько подумать, дай нам недели две сроку.
И мать добавила беззвучно:
— Это я виновата, я тебя недостаточно тщательно воспитывала. Теперь нам угрожает большое несчастье. Дай нам к нему подготовиться.
А Матиас Лутц в этот день получил письмо, закапчивавшееся следующими словами: «Дорогой мой, радуйся, они оба уже готовы сдаться! Подожди еще немножко — и ты сможешь меня при всех обнимеРгь и целовать! Навеки верная тебе и счастливая Берта».
8 ТАЛЛИН В ТЕ ГОДЫ
В описываемое нами время, в пятидесятых годах XIX столетия, жизнь в Таллине текла безмятежно. Тот, кто почему-либо проявлял недовольство, считался плохим горожанином и в том, что он чем-то недоволен, сам был повинен. У бюргера еда имелась в изобилии, поэтому не было нужды много думать. Никакая конкуренция не заставляла его ломать себе голову, не выводила его из равновесия. Хлеб стоил дешево, в покупателях и заказчиках недостатка не было, цены держались удовлетворительные. В мастерской — подмастерье и ученик, в лавке — приказчик и мальчик-подручный — все они жили у хозяина, ели за его столом, от него получали в большинстве случаев и одежду, а следовательно, могли довольствоваться меньшей денежной платой. Крестьянин продавал на рынке свои товары за копейки вместо рублей: город был еще невелик, покупателей мало, и для нищего крестьянина даже гроши имели великую ценность,— он ведь так редко видел деньги.
И деловая и частная жизнь шла сонным, медлительным шагом. Железная дорога тогда еще не соединяла город с внешним миром, не привозила сюда ни новых людей, ни новых идей и веяний, не доставляла на рынок новых дешевых товаров. Единственная связь с окружающим миром поддерживалась судоходством, да и оно было ограниченным вялым, нерегулярным; шоссейные дороги, связывавшие город с деревней, а также с отдаленными частями страны, были в слишком плачевном состоянии, чтобы способствовать развитию сообщения. Горожанин в меру работал, в меру получал, в меру платил и в меру накапливал капиталец. Для торговца и ремесленника лучшими покупателями и заказчиками были помещики. Именно в эти годы их хозяйство начало процветать. Цены па земельные участки поднялись, так как повысились цены на продукты сельского хозяйства; освобожденный от крепостной зависимости крестьянин, живший на помещичьей земле по «свободному договору», являлся дешевой рабочей силой и исправным плательщиком аренды; помещик все туже набивал свою мошну, запросы его росли, а выгоду от этого получал и купец и ремесленник. И тот и другой могли вечером, завершив дневные труды, со спокойной душой закурить сигару и отправиться в ресторан выпить стакан вина или в клуб — посидеть, потягивая грог, за карточным столом.
Сигара и вино, пиво и карты служили для горожан связующими нитями. Но соединяли они не все городское общество, а только отдельных лиц. Вообще же одно сословие было обособлено от другого и в работе, и в ведении дел, и в развлечениях. Эти сословные различия обнаруживались не только в закрытых клубах, но и в ресторанах, открытых для всех. У каждого сословия — свой круг знакомых, у каждого сословия — свой кабачок. Дворянин посещал Акциаклуб, крупный торговец — Клуб черноголовых, ремесленник —- клуб Кану та. Литераторы, художники, высшее офицерство делились, смотря по тому, с кем они были связаны знакомством, между первыми двумя клубами. В ресторанах — та же картина. Если дворянин и «литератор», как называли интеллигентов свободных профессий, были завсегдатаями ресторана Иптельмана, то купец склонялся к Фаренгольцу, а ремесленник довольствовался Гартмутом и Коффским.
Однако клуб ремесленников — Канут — удостаивался частенько, обычно в поздние ночные часы, и посещения высоких гостей из привилегированных сословий. Они являлись либо из Акциаклуба, из соседнего Дома черноголовых или из какого-нибудь ресторана; чаще всего то были
1 «Черноголовыми» назывались члены союза крупных торговцев, считавшего своим покровителем св. Маврикия, изображавшегося в виде арапа.
молодые помещики, студенты-корпоранты в трехцветных шапочках, сынки крупных торговцев и т. п. Под хмельком человек забывает многое, забывает иной раз даже сословные различия и предрассудки. Так было и с молодыми господами, о которых мы говорили. Или, вернее, эти молодые господа и не считали, что грешат против своего сословного достоинства, появляясь иногда в обществе обычно столь презираемых ремесленников,— ведь знатные посетители приходили сюда не для того, чтобы повеселиться вместе с хозяевами, а чтобы поиздеваться над ними или своим озорством нарушить их веселье. Особенно часто бывало это на различных празднествах: и танцевальных вечерах. Горе тогда распорядителям праздника, следящим за порядком, горе и бюргерским барышйям, которым пришлись не по душе грубые шутки высоких 1 остей! В большинстве случаев такое посещение кончалось какой-нибудь грубой выходкой, которая заставляла терпеливого и почтительного распорядителя указать гостям на дверь.
Это проделывалось, разумеется, с учтивостью, доведенной до крайности, ибо мещанин всегда старался быть изысканно вежливым с лицами из высшего общества, желая этим показать свою собственную благовоспитанность, а также имея в виду свою коммерческую выгоду. Более суровые приемы применялись обычно лишь к самым заурядным озорникам. В гильдии Канута практиковались в те времена два способа выпроваживания нежелательного гостя: «с помпой» и «без помпы». За более тяжелые провинности полагался первый способ, за незначительные проступки — второй. В тех случаях, когда возникало сомнение, насколько тяжко согрешил гость и какого наказания он заслуживает,— обвиняемому с глазу на глаз или в присутствии третьего лица предлагали вопрос: как ему самому желательно быть выброшенным за дверь — «с помпой» или «без помпы». Бедный грешник мог сделать выбор, сообразуясь со своим сословным достоинством или с требованиями своей совести. Человек, который хотел исчезнуть без особой пышности, согласно старому доброму обычаю, просто сам убирался прочь из клуба. Тот же, кого толкало тщеславие или кому распорядители хотели оказать особую честь, должен был предварительно пройти церемониальным маршем через клубные помещения. Распорядители в полном составе окружали его, во главе шествия становился оркестр, и под оглушительные звуки музыки процессия направлялась через весь парадный зал в вестибюль, где сопровождаемый такими почестями грешник натягивал пальто и под гром веселого марша отправлялся на свежий воздух.
Если такой озорник оказывался неисправимым и повторял свои выходки или как-либо иначе серьезно грешил против добрых нравов и приличий, ему закрывали доступ в клуб или исключали из членов клуба на несколько месяцев или даже лет. Самым долгим сроком наказания было девяносто девять лет. Людей, которые смогли дождаться конца этого срока, быто, говорят, немного.
Из всех клубов именно в Кануте чаще всего случалось такое смешение сословий. То же самое происходило и в некоторых кабачках.
Один из таких трактиров находился за воротами, ведущими с улицы Нунне, на Кэйсмяги, в глубине узкого, немощеного темного тупичка. Кабачок назывался по шутливой кличке его низенького горбатого хозяина Андерсона — «Хромая лягушка» (Ьашпег РгозсЬ).
Большие фруктовые сады и огороды, находившиеся чаще всего в аренде у русских огородников, покрывали в то время обширную площадь за воротами Нунне — от Кэйсмяги до дороги в Теллископли — между прочим и то место, где сейчас стоит Балтийский вокзал с прилегающими к нему железнодорожными мастерскими. Среди садов виднелись приветливые домики предместья, куда жители Таллина выезжали летом на дачу. Тут и стоял в свое время знаменитый трактир «Хромая лягушка», самая заурядная харчевня, какие бывают в слободках, с кегельбаном и не очень-то просторными и чистыми комнатами.
Завсегдатаями этого трактира были моряки, ремесленники и мелкие торговцы. В иные дни, чаще всего по субботам, здесь собирались и люди более высокого круга, за исключением, конечно, аристократов. В «Хромой лягушке» можно было тогда встретить учителей городских учебных заведений, врачей, адвокатов — они пили, пели и сшибали кегли. Но эти люди, появление которых в «Хромой лягушке» могло показаться своего рода чудом, были не таллин-цы, не «прибалтийцы», а немцы, прибывшие из-за границы.
В обеих высших школах Таллина — губернской гимназии и Вышгородской школе—преподавателями были большей частью иностранцы. Им не по душе была замкнутая, до нелепости стесненная сословными перегородками и тюремными решетками светских условностей жизнь местного общества. Они искали для своих развлечений такое место, где царила бы более непринужденная, свободная атмосфера, и нашли в слободе Кэйсмяги «Хромую лягушку». Объединившись в кружок любителей игры в кегли, они посещали трактир все вместе и постепенно привлекли с собой сюда и других таллинских горожан, принадлежавших к более высоким слоям общества.
Женщины, разумеется, так же, как и мужчины, были отделены одни от других сословными различиями. Мало того, что супруги дворян и «литераторов» не общались с семьями ремесленников,— это само собой попятно, но и оба эти высшие сословия почти не соприкасались в обществе. Между «дамами с Вышгорода» и «дамами из нижнего города» существовало определенное различие. Те, у кого перед фамилией не имелось маленькой частицы «фон», не говоря уже о более громких титулах,— те стояли на более низкой ступени, чем фрау или фрейлейн такая-то, обладавшая приставкой «фон», и должны были зачастую довольствоваться обращением «сударыня» или «мамзель».
Но поскольку каждая группа не лишена была подобающей сословной гордости, часто переходившей в чванство, то во взаимных претензиях и обидах недостатка не было. Каждая чувствовала себя униженной и оскорбленной в своем сословном досгоинстве и чести. Фрау или фрейлейн фон... такая-то ждала и требовала, чтобы госпожа А. или барышня Б. (а тем более — «мадам» илп «мамзель») поклонилась ей первая; но того же самого ждала госпожа А. или барышня Б. от фрау или фрейлейн фон ... такой-то, если у последних не было особых привилегий, связанных с почтенным возрастом. Таким образом, дамы, встретившиеся на улице, расходились в разные стороны, не поклонившись друг другу,— обстоятельство ни в какой мере, конечно, не помогавшее сближению этих сословных групп. Фрау баронесса, если ей все же случалось столкнуться в обществе с какой-нибудь госпожой бюргершей, старалась непременно дать ей понять, что они стоят на разных ступенях общественной лестницы, что она, баронесса, превосходит свою противницу не только блеском своего имени, но и знанием французского языка, п более широким кругозором, приобретенным во время поездок за границу, и своими высокими связями. Госпожа бюргерша в / свою очередь пыталась всячески показать, что она баронессы нисколько не боится, не смущается и ничуть не считает себя стоящей ниже. А потом одна из противниц жаловалась на высокомерие баронессы, а вторая — на грубость и чванство бюргерши. Среди мужчин подобный фанатизм в вопросах сословных различий с течением времени стал уменьшаться, но среди дам он проявлялся все сильнее К
«Дамы с Вышгорода» и «дамы из нижнего города» встречались несколько раз в год на благотворительных базарах, а также на балах, устраиваемых губернатором Иоганном фон Грюневальдом. Их, правда, соблюдая правила вежливости и светские приличия, представляли одних другим, но объединить их, сблизить сословия и здесь никакая сила не могла. Даже в бальном зале дамы разных кругов держались обособленно и только издали, с неприязнью рассматривали друг друга.
Среди дам любого круга делалось также резкое различие между замужними особами и девицами. Чепчик замужней женщины был высоким и почетным знаком отличия. Женщина чувствовала себя на целую голову выше девушки. Женщина с снисходительным сожалением или высокомерным презрением смотрела сверху вниз на жалкую козявку, которой мужчина еще не помог подняться из низин ничтожества; особенно презрительными были эти взоры, если речь шла о какой-нибудь деве зрелого возраста. Имя женщины было священно и неприкосновенно, девушка же, только выйдя замуж, становилась человеком, в полной мере пользующимся защитой и уважением. Даже на послеобеденных дамских беседах за чашкой кофе, которые устраивались регулярно в каждом бюргерском доме, эта разница в отношении к женщине и к девушке так или иначе проявлялась. Барышню сразу же резко обрывали, если она вмешивалась в разговор дам, высказывая свои мнения и суждения, а тем более — когда она осмеливалась с кем-нибудь вступить в спор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Родители стоят перед неразрешимой загадкой.
А тут еще появляется у господина Виттельбаха новая забота — уже не дома, а в мастерской.
Матиас Лутц начинает время от времени ронять словечки и намеки насчет того, что ему, мол, охота поездить, постранствовать, ногнядеть немножко на белый свет. Ремесленник должен менять место работы, иначе он рискует так и остаться односторонним человеком. А если уж подмастерье захотел стать мастером — какой же толковый старательный подмастерье не хочет стать мастером! — то ему и по закону полагается поработать самое меньшее в трех губерниях России.
Толки об этом доходят до хозяина, и, когда тот спрашивает подмастерья, верны ли эти слухи, Матиас Лутц заявляет, что он действительно думает уходить. Работник, благодаря которому виттельбаховская мебель пользуется такой славой, хочет уйти от Виттельбаха! Мастер пытается защитить себя от убытков тем, что повышает Матиасу жалованье. Опасность на время устранена — Матиас из деликатности остается на месте. Но надолго ли? Он ведь прав, когда жалуется, что в Таллине ему все равно мастером не стать — достославный столярный цех и вся высокочтимая гильдия считают его «лапотником», недостойным почетного звания мастера.
В течение зимы состояние мамзель Берты делается все более угрожающим. Уже страх терзает любящее материнское сердце — вдруг дочери действительно грозит опасность весной уснуть последним сном, как иногда могильным голосом предсказывает Берта. Тут надо немедленно чем-то помочь, но где искать помощи?
В то время как мамаша в отчаяпии ищет, чем помочь горю, больная Берта тайком обменивается со своим любезным нежными записочками, которые у нее обычно заканчиваются так: «Мужайся, мой любимый, дело подвигается успешно! Мама уже стала гораздо податливей, папу мы тоже скоро заставим сдаться. Мужайся, сердце мое!»
И в то время как мамаша велит готовить больной дочурке самые вкусные блюда, к которым та за столом даже не притрагивается, кухарка Тийна часто видит, какой прекрасный аппетит бывает у барышни, когда они остаются с ней одни в кухне или чулане.
И горничная Лийза тоже знает, что, когда мамаши нет в комнате или вовсе нет дома, барышня Берта не глядит в пространство и не испускает замогильные вздохи, а разговаривает, смеется и даже танцует... По ночам Борта не спит только тогда, когда не спит и мать. И глаза у Берты делаются красные как раз в нужную минуту. Берта обладает необычайной способностью — лить слезы даже в ту минуту, когда сердце у нее скачет от радости: например, если она только что получила письмо от Матиаса. Насколько повинен в ее слезах нарезанный кухаркой лук — остается неизвестным.
Когда стало ясно, что не помогают ни лекарства, ни театры, пи концерты, ни танцы, ни вкусные блюда, чета Виттельбах пришла к заключению, что их дочурка страдает от несчастной любви. Они стали ее исповедовать, и Берта призналась им. Она, правда, долго, стыдливо отпиралась, но затем кратко и уверенно заявила, что не может жить без Матиаса Лутца. Матиас Лутц — или никто. Матиас Лутц — или позорный удел старой девы до самой смерти. А смерть — при том опасном состоянии, в каком мамзель Берта находится,— не заставит себя ждать...
Родители растерянно переглянулись. Их дурное предчувствие оправдалось. Господин Виттельбах несколько раз почесал у себя за ухом и произнес: «Гм, гм!» — а мадам Виттельбах, переминаясь с ноги на ногу, ломала сжатые руки.
— Это дело сложное,— сказал господин Виттельбах.
— Это невозможно! — воскликнула мадам Виттельбах.
— А по-моему, это так просто! — воскликнула мамзель Берта.
— Можно, пожалуй, подумать,— пробормотал отец. Мамаша же молчала. Она вышла в другую комнату там, растопырив пальцы, воздела руки к небесам. Папаша вышел вслед за ней, и они, заперев двери, долго советовались между собой. Когда они снова появились, папаша сказал дочери:
— Мы хотим хорошенько подумать, дай нам недели две сроку.
И мать добавила беззвучно:
— Это я виновата, я тебя недостаточно тщательно воспитывала. Теперь нам угрожает большое несчастье. Дай нам к нему подготовиться.
А Матиас Лутц в этот день получил письмо, закапчивавшееся следующими словами: «Дорогой мой, радуйся, они оба уже готовы сдаться! Подожди еще немножко — и ты сможешь меня при всех обнимеРгь и целовать! Навеки верная тебе и счастливая Берта».
8 ТАЛЛИН В ТЕ ГОДЫ
В описываемое нами время, в пятидесятых годах XIX столетия, жизнь в Таллине текла безмятежно. Тот, кто почему-либо проявлял недовольство, считался плохим горожанином и в том, что он чем-то недоволен, сам был повинен. У бюргера еда имелась в изобилии, поэтому не было нужды много думать. Никакая конкуренция не заставляла его ломать себе голову, не выводила его из равновесия. Хлеб стоил дешево, в покупателях и заказчиках недостатка не было, цены держались удовлетворительные. В мастерской — подмастерье и ученик, в лавке — приказчик и мальчик-подручный — все они жили у хозяина, ели за его столом, от него получали в большинстве случаев и одежду, а следовательно, могли довольствоваться меньшей денежной платой. Крестьянин продавал на рынке свои товары за копейки вместо рублей: город был еще невелик, покупателей мало, и для нищего крестьянина даже гроши имели великую ценность,— он ведь так редко видел деньги.
И деловая и частная жизнь шла сонным, медлительным шагом. Железная дорога тогда еще не соединяла город с внешним миром, не привозила сюда ни новых людей, ни новых идей и веяний, не доставляла на рынок новых дешевых товаров. Единственная связь с окружающим миром поддерживалась судоходством, да и оно было ограниченным вялым, нерегулярным; шоссейные дороги, связывавшие город с деревней, а также с отдаленными частями страны, были в слишком плачевном состоянии, чтобы способствовать развитию сообщения. Горожанин в меру работал, в меру получал, в меру платил и в меру накапливал капиталец. Для торговца и ремесленника лучшими покупателями и заказчиками были помещики. Именно в эти годы их хозяйство начало процветать. Цены па земельные участки поднялись, так как повысились цены на продукты сельского хозяйства; освобожденный от крепостной зависимости крестьянин, живший на помещичьей земле по «свободному договору», являлся дешевой рабочей силой и исправным плательщиком аренды; помещик все туже набивал свою мошну, запросы его росли, а выгоду от этого получал и купец и ремесленник. И тот и другой могли вечером, завершив дневные труды, со спокойной душой закурить сигару и отправиться в ресторан выпить стакан вина или в клуб — посидеть, потягивая грог, за карточным столом.
Сигара и вино, пиво и карты служили для горожан связующими нитями. Но соединяли они не все городское общество, а только отдельных лиц. Вообще же одно сословие было обособлено от другого и в работе, и в ведении дел, и в развлечениях. Эти сословные различия обнаруживались не только в закрытых клубах, но и в ресторанах, открытых для всех. У каждого сословия — свой круг знакомых, у каждого сословия — свой кабачок. Дворянин посещал Акциаклуб, крупный торговец — Клуб черноголовых, ремесленник —- клуб Кану та. Литераторы, художники, высшее офицерство делились, смотря по тому, с кем они были связаны знакомством, между первыми двумя клубами. В ресторанах — та же картина. Если дворянин и «литератор», как называли интеллигентов свободных профессий, были завсегдатаями ресторана Иптельмана, то купец склонялся к Фаренгольцу, а ремесленник довольствовался Гартмутом и Коффским.
Однако клуб ремесленников — Канут — удостаивался частенько, обычно в поздние ночные часы, и посещения высоких гостей из привилегированных сословий. Они являлись либо из Акциаклуба, из соседнего Дома черноголовых или из какого-нибудь ресторана; чаще всего то были
1 «Черноголовыми» назывались члены союза крупных торговцев, считавшего своим покровителем св. Маврикия, изображавшегося в виде арапа.
молодые помещики, студенты-корпоранты в трехцветных шапочках, сынки крупных торговцев и т. п. Под хмельком человек забывает многое, забывает иной раз даже сословные различия и предрассудки. Так было и с молодыми господами, о которых мы говорили. Или, вернее, эти молодые господа и не считали, что грешат против своего сословного достоинства, появляясь иногда в обществе обычно столь презираемых ремесленников,— ведь знатные посетители приходили сюда не для того, чтобы повеселиться вместе с хозяевами, а чтобы поиздеваться над ними или своим озорством нарушить их веселье. Особенно часто бывало это на различных празднествах: и танцевальных вечерах. Горе тогда распорядителям праздника, следящим за порядком, горе и бюргерским барышйям, которым пришлись не по душе грубые шутки высоких 1 остей! В большинстве случаев такое посещение кончалось какой-нибудь грубой выходкой, которая заставляла терпеливого и почтительного распорядителя указать гостям на дверь.
Это проделывалось, разумеется, с учтивостью, доведенной до крайности, ибо мещанин всегда старался быть изысканно вежливым с лицами из высшего общества, желая этим показать свою собственную благовоспитанность, а также имея в виду свою коммерческую выгоду. Более суровые приемы применялись обычно лишь к самым заурядным озорникам. В гильдии Канута практиковались в те времена два способа выпроваживания нежелательного гостя: «с помпой» и «без помпы». За более тяжелые провинности полагался первый способ, за незначительные проступки — второй. В тех случаях, когда возникало сомнение, насколько тяжко согрешил гость и какого наказания он заслуживает,— обвиняемому с глазу на глаз или в присутствии третьего лица предлагали вопрос: как ему самому желательно быть выброшенным за дверь — «с помпой» или «без помпы». Бедный грешник мог сделать выбор, сообразуясь со своим сословным достоинством или с требованиями своей совести. Человек, который хотел исчезнуть без особой пышности, согласно старому доброму обычаю, просто сам убирался прочь из клуба. Тот же, кого толкало тщеславие или кому распорядители хотели оказать особую честь, должен был предварительно пройти церемониальным маршем через клубные помещения. Распорядители в полном составе окружали его, во главе шествия становился оркестр, и под оглушительные звуки музыки процессия направлялась через весь парадный зал в вестибюль, где сопровождаемый такими почестями грешник натягивал пальто и под гром веселого марша отправлялся на свежий воздух.
Если такой озорник оказывался неисправимым и повторял свои выходки или как-либо иначе серьезно грешил против добрых нравов и приличий, ему закрывали доступ в клуб или исключали из членов клуба на несколько месяцев или даже лет. Самым долгим сроком наказания было девяносто девять лет. Людей, которые смогли дождаться конца этого срока, быто, говорят, немного.
Из всех клубов именно в Кануте чаще всего случалось такое смешение сословий. То же самое происходило и в некоторых кабачках.
Один из таких трактиров находился за воротами, ведущими с улицы Нунне, на Кэйсмяги, в глубине узкого, немощеного темного тупичка. Кабачок назывался по шутливой кличке его низенького горбатого хозяина Андерсона — «Хромая лягушка» (Ьашпег РгозсЬ).
Большие фруктовые сады и огороды, находившиеся чаще всего в аренде у русских огородников, покрывали в то время обширную площадь за воротами Нунне — от Кэйсмяги до дороги в Теллископли — между прочим и то место, где сейчас стоит Балтийский вокзал с прилегающими к нему железнодорожными мастерскими. Среди садов виднелись приветливые домики предместья, куда жители Таллина выезжали летом на дачу. Тут и стоял в свое время знаменитый трактир «Хромая лягушка», самая заурядная харчевня, какие бывают в слободках, с кегельбаном и не очень-то просторными и чистыми комнатами.
Завсегдатаями этого трактира были моряки, ремесленники и мелкие торговцы. В иные дни, чаще всего по субботам, здесь собирались и люди более высокого круга, за исключением, конечно, аристократов. В «Хромой лягушке» можно было тогда встретить учителей городских учебных заведений, врачей, адвокатов — они пили, пели и сшибали кегли. Но эти люди, появление которых в «Хромой лягушке» могло показаться своего рода чудом, были не таллин-цы, не «прибалтийцы», а немцы, прибывшие из-за границы.
В обеих высших школах Таллина — губернской гимназии и Вышгородской школе—преподавателями были большей частью иностранцы. Им не по душе была замкнутая, до нелепости стесненная сословными перегородками и тюремными решетками светских условностей жизнь местного общества. Они искали для своих развлечений такое место, где царила бы более непринужденная, свободная атмосфера, и нашли в слободе Кэйсмяги «Хромую лягушку». Объединившись в кружок любителей игры в кегли, они посещали трактир все вместе и постепенно привлекли с собой сюда и других таллинских горожан, принадлежавших к более высоким слоям общества.
Женщины, разумеется, так же, как и мужчины, были отделены одни от других сословными различиями. Мало того, что супруги дворян и «литераторов» не общались с семьями ремесленников,— это само собой попятно, но и оба эти высшие сословия почти не соприкасались в обществе. Между «дамами с Вышгорода» и «дамами из нижнего города» существовало определенное различие. Те, у кого перед фамилией не имелось маленькой частицы «фон», не говоря уже о более громких титулах,— те стояли на более низкой ступени, чем фрау или фрейлейн такая-то, обладавшая приставкой «фон», и должны были зачастую довольствоваться обращением «сударыня» или «мамзель».
Но поскольку каждая группа не лишена была подобающей сословной гордости, часто переходившей в чванство, то во взаимных претензиях и обидах недостатка не было. Каждая чувствовала себя униженной и оскорбленной в своем сословном досгоинстве и чести. Фрау или фрейлейн фон... такая-то ждала и требовала, чтобы госпожа А. или барышня Б. (а тем более — «мадам» илп «мамзель») поклонилась ей первая; но того же самого ждала госпожа А. или барышня Б. от фрау или фрейлейн фон ... такой-то, если у последних не было особых привилегий, связанных с почтенным возрастом. Таким образом, дамы, встретившиеся на улице, расходились в разные стороны, не поклонившись друг другу,— обстоятельство ни в какой мере, конечно, не помогавшее сближению этих сословных групп. Фрау баронесса, если ей все же случалось столкнуться в обществе с какой-нибудь госпожой бюргершей, старалась непременно дать ей понять, что они стоят на разных ступенях общественной лестницы, что она, баронесса, превосходит свою противницу не только блеском своего имени, но и знанием французского языка, п более широким кругозором, приобретенным во время поездок за границу, и своими высокими связями. Госпожа бюргерша в / свою очередь пыталась всячески показать, что она баронессы нисколько не боится, не смущается и ничуть не считает себя стоящей ниже. А потом одна из противниц жаловалась на высокомерие баронессы, а вторая — на грубость и чванство бюргерши. Среди мужчин подобный фанатизм в вопросах сословных различий с течением времени стал уменьшаться, но среди дам он проявлялся все сильнее К
«Дамы с Вышгорода» и «дамы из нижнего города» встречались несколько раз в год на благотворительных базарах, а также на балах, устраиваемых губернатором Иоганном фон Грюневальдом. Их, правда, соблюдая правила вежливости и светские приличия, представляли одних другим, но объединить их, сблизить сословия и здесь никакая сила не могла. Даже в бальном зале дамы разных кругов держались обособленно и только издали, с неприязнью рассматривали друг друга.
Среди дам любого круга делалось также резкое различие между замужними особами и девицами. Чепчик замужней женщины был высоким и почетным знаком отличия. Женщина чувствовала себя на целую голову выше девушки. Женщина с снисходительным сожалением или высокомерным презрением смотрела сверху вниз на жалкую козявку, которой мужчина еще не помог подняться из низин ничтожества; особенно презрительными были эти взоры, если речь шла о какой-нибудь деве зрелого возраста. Имя женщины было священно и неприкосновенно, девушка же, только выйдя замуж, становилась человеком, в полной мере пользующимся защитой и уважением. Даже на послеобеденных дамских беседах за чашкой кофе, которые устраивались регулярно в каждом бюргерском доме, эта разница в отношении к женщине и к девушке так или иначе проявлялась. Барышню сразу же резко обрывали, если она вмешивалась в разговор дам, высказывая свои мнения и суждения, а тем более — когда она осмеливалась с кем-нибудь вступить в спор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37