Он горячо пожал подмастерью руку и поздравил его. Вопреки своему обыкновению, Виттельбах при этом был серьезен, не подшучивал над Матиасом и даже чуть нахмурился — меж бровей у него залегла морщинка.
— Вы, конечно, останетесь в Таллине и будете по-прежпему работать у меня? — спросил он.
Матиас кивнул; мастер Виттельбах назначил ему хорошее жалованье, и теперь у него нет охоты переезжать куда-либо. А дальше — видно будет.
— Когда же ваша свадьба?
— Я думаю, на рождественских праздниках. Я бы хотел, если мастер разрешит, сделать себе приличную мебель, работая вечерами и по воскресным дням. А это Займет немало времени.
— Считайте, что разрешение вам дано,— дружески ответил Виттельбах.— Вы можете, кроме того, смейо пользоваться моим лесом и другими материалами без всякой платы — достаточно вы потрудились и попотели в этой мастерской. Делайте себе хоть такую мебель, чтобы и любой I [ыф мог нам позавидовать; если понадобится, возьмите себе в помощь кого-нибудь из учеников.
Матиас поблагодарил. Он был уверен, что мастер сделает ему к свадьбе ииденежпый подарок. Затем они условились о жалованье, которое в дальнейшем полагалось Матиасу как подмастерью, не пользующемуся квартирой и столом у мастера; при этом Матиасу торговаться не пришлось. Расстались они как люди, заключившие договор, который удовлетворяет обоих.
Выполняя долг вежливости, Лутц сообщил о своей помолвке также мадам Виттельбах и Берте. Супруга мастера ответила ему несколькими банальными любезностями, а мамзель Берта, не протягивая жениху руки, бросила коротко, холодно и высокомерно: «Поздравляю!» При этом она старалась делать вид, что все это ее нисколько не трогает. Когда Лена через несколько дней тоже явилась в дом мастера с визитом вежливости, Берта к ней не вышла. Барышню стали искать, по оказалось, что ее уже нет дома.
Человек, который теперь в воскресные дни и по вечерам при свете свечей трудился в мастерской Виттель-баха, делая различные вещи для своего будущего гнезда,— этот человек был счастлив, счастлив до глубины души. Его не могли одолеть ни сон, ни усталость. Пила и рубанок, стамеска и молоток так и летали в его руках; он готов был бы трудиться до зари, если бы это не нарушало отдыха подмастерьев и учеников, спавших в мастерской. Подмастерьев он старался задобрить щедрыми угощениями. Губер часто помогал ему в работе, хотя Лутц иногда чуть ли не силой отстранял его. Время шло, и из-под умелых рук стали появляться вещи, которые действительно могли бы красоваться в доме какого-нибудь аристократа.
Так как невеста тоже усиленно занималась приготовлениями к свадьбе, то свободного времени у них почти не оставалось и встречались они лишь на короткое время. Да они многого и не требовали: им хотелось только поглядеть друг другу в глаза, послушать голос, пожать руку; потом они расставались, но сердца их озаряло счастье и в мыслях они были неразлучны.
У Матиаса давно уже не было ни малейших сомнений в том, что невеста любит его нежной и верной любовью. Об этом говорили ее глаза, ее самозабвенная преданность и покорность. Его желания, его воля, его стремления были и ее желаниями, волей, стремлениями, направленными к одной цели — их предстоящему браку... Загадочным дурным сном казалось Матиасу воспоминание о том, что эта девушка некогда пыталась отвергнуть его сватовство. Почему это произошло, он и сейчас не понимал, а доискиваться причины не было пи охоты, ни времени; он жил только своим радостным сегодняшним днем.
Матиас позабыл все, чем была полна его душа раньше, когда он еще не знал этой любви. Деньги, богатство, почет и слава — все превратилось в дым, прах... Он со спокойной душой, улыбаясь, бросил все это нищему в шляпу, как и предсказывал Конрад Губер. Взамен Матиас выиграл сокровище, поистине вдесятеро более ценное.
Наконец наступил день свадьбы.
Гнездышко молодой пары, которое Матиас убирал с такой любовью, было готово: две комнатки с кухней, близ спуска Люхике-ялг, были обставлены новехонькой мебелью, изготовленной самим женихом, и украшены утварью и художественными вещами, которые Матиас тоже сам выбирал и покупал. «Ей здесь будет спокойно и радостно жить,— думал Лутц, бросая взгляд па все это великолепие,— а мне хорошо будет отдыхать!» И глаза его улыбались, и сердце словно наполнялось солнечным сиянием. Он считал себя счастливейшим человеком во всем городе. Сейчас ему доставляло радость дарить; а раньше он думал, будто счастье заключается в том, чтобы получать. Какой ложной казалась ему теперь эта мысль...
Венчание состоялось в церкви Нигулисте, где Матиас проходил конфирмацию. Богослужение велось, разумеется, на немецком языке.
Свадебное пиршество Лутц устроил в своей квартирке. И у пего и у невесты приглашенных было немного: подмастерья Виттельбаха, большей частью холостяки, несколько молодых девушек — знакомых Лены или Тийны, мастер Виттельбах, явившийся, однако, без супруги и дочери, затем отец, мать, брат и сестра жениха и, наконец, мать Лены. Да, она тоже была здесь. Дочь с ней помирилась. Дочь подумала: «Она же мне мать, к тому же старый человек, ей и жить недолго осталось...» К рождеству санный путь установился, и Лена послала за матерью возницу.
Общество, собравшееся на свадьбе, было, по понятиям тогдашних горожан, весьма пестрым: здесь сидели за одним столом немцы-ремесленники, так называемые «гаидвсрки», и эстонские крестьяне, девицы, говорившие ио-иемецки, и служанки, знающие лишь «деревенский язык»! Но добрая воля и веселое настроение гостей помогали сгладить эти различия. Конрад Губер, которому узколобое сословное чванство было чуждо, а зазнайство и высокомерие и вовсе ненавистны, умел благодаря своему такту и неистощимому остроумию как бы перебрасывать мостики между отдельными лицами и группами людей, так что вскоре бюргер и мужик не только терпимо относились друг к другу, но и понимали один другого. Мать невесты, а особенно родители жениха испытывали гордость, глядя на своих детей. Конна Як, совсем сгорбившийся после перенесенной им жестокой порки, сидел в углу, дымя сигарой, и с улыбкой смотрел, не отрываясь, на высокого, красивого и важного господина, который не постеснялся признать его своим отцом. У него, Яка, в городе такой сын! О, если бы это видела вся волость, весь приход! Если бы они видели, какая у его сына прекрасная квартира, какой роскошный шкаф и комод. А какие часы на стене! Когда они начинают бить, раскрывается дверца, из нее выглядывает кукушка и громко кричит: ку-ку! — прямо как будто живая кукушка кукует на елке.
Не менее гордилась своим сыном и Конна Лийзу. Она, собственно, должна была бы в глубине души раскаиваться, что когда-то так обижала и угнетала его, так восставала против его стремления уйти в город. Но сын, по-видимому, забыл прошлое, не таил против матери никакой злобы, был с нею так же приветлив, как и со своим добрым отцом и со всеми остальными гостями, так что Лийзу тоже вкушала ничем не омраченную радость и гордость при мысли, что у нее сын — «городской мастер», он «по-немецки говорит — что воду льет», у него «денег куры не клюют»; этими словечками она давно уже привыкла сыпать, хвастаясь сыном перед своими односельчанами. Часто она при этом, подбоченясь, добавляла: «Да, вечно вы на него лаяли — барон да барон! А теперь поглядите-ка, что из этого барона вышло! И впрямь чуть ли не барон настоящий!»
А как возгордились бы Як и Лийзу, если бы их Майт стал зятем мастера! Они и не подозревали, как уже были когда-то близки к этому счастью!
Мать Лены, низенькая черноволосая и смуглолицая старушка с глубокими складками морщин вокруг рта, казалось, совсем забыла, какие недобрые замыслы таила когда-то против родной дочери. Старуха была с дочерью до приторности ласкова, время от времени подходила к ней, гладила ее щеки, разглядывала и поправляла ее белое свадебное платье и старалась как можно чаще показать и объяснить гостям, что именно она — мать этой нарядной молодой дамы. С Лийзу из Копна старушка вскоре завязала кисло-сладкую полувраждебную дружбу, какая обычно бывает между сватьями. Каждая старалась расхвалить свое дитя до самых небес, а вместе с тем превознести и самое себя. Пусть сватья не думает, что ее дитя лучше, достойнее или красивее! Как раз наоборот. Выигрывает в этом браке твое дитя; мое дитя могло бы найти себе куда лучшую пару. Эта мысль все время проскальзывала и в их беседе. Обе без устали хвалили своих детей, их непревзойденные добродетели. Так и сидели старушки рядышком в своих высоких шерстяных яйцеобразных головных уборах, с умиленными и серьезными лицами, чинно поджав губы, и повторяли одно и то же по два, по три раза, а то и больше. Лийзу, разумеется, и не заикнулась о том, что она и Як родом из той же волости, где жила мать Лены, и о том, почему они оттуда переехали. Очень нужно этой старухе знать, какое позорное Оранное прозвище было когда-то у ее зятя! Сама она, к счастью, этих старых историй уже не помнила...
Сестра и брат Матиаса, по-деревенски застенчивые и неловкие, тихонько сидели в углу, а когда старший брат обменивался с ними несколькими словами, краснели, точно он был невесть каким важным барином.
Тем временем веселье среди молодеяш все разгоралось. Попробовали даже танцевать, несмотря на тесноту. В качестве музыканта выступал один из подмастерьев Вит-тельбаха, неутомимый и искусный 1армоиист. Когда мастер Виттельбах имеете с Оскаром Враидтом — этот господин тоже любезно почтил своим присутствием свадебнре торжество своего коллеги и к тому же пребывал в отличном настроении,— когда эти господа около двенадцати часов ночи, после ужина, отправились домой, подмастерья Виттельбаха начали, по заведенному у подмастерьев обычаю, грандиозную попойку. Среди них было несколько известных кутил. Но сегодня не они играли роль вожаков и зачинщиков, а Конрад Губер, этот трезвенник, которого пьяницы в кабачке дразнили «водяным жуком».
Дело в том, что Губер безгранично радовался счастью друга. Ведь и он, Конрад, помогал ковать это счастье. Но такой душевный подъем часто порождает жажду опьянения. Кот да Губер уже вдоволь посмеялся, поплясал, попел, пошутил, стал искать в кубке радости еще нечто такое, что во много крат умножило бы его ликование; а для этого вино, несомненно, было самым верным средством.
Жениха тоже заставили участвовать в затевающемся пьяном празднестве — да и как же могло быть иначе! Что же это за жених, если он как следует не напьется за свадебным ужином! Таково было общее мнение подмастерьев. Матиас Лутц не особенно и противился. Он ведь был так счастлив. И почему бы ему тоже не ощутить свое счастье еще полнее, еще острее, почему бы не усладить свое счастье вином! И жених стал пить вместе со всеми, не отставая. Недовольства своей молодой жены ему нечего было опасаться — об этом позаботились Губер и другие подмастерья. Они уговорили новоиспеченную молодую хозяйку торжественно поклясться своему супругу, что она не будет сердиться, если Мати сегодня ночью вместе со своими гостями чуть хватит через край. И она охотно согласилась. Разве могла она сегодня отказать в какой бы то ни было просьбе!
К пяти часам утра все подмастерья либо «раскисли», либо «окоченели», как они сами называли подобное состояние. Они напились до того, что Конрад Губер начал их поодиночке выпроваживать из дому. Как ни странно, этот господии, главный заиодила и зачинщик попойки, оказался трезвее всех; по крайней мерс он был в здравом уме и на ногах держался твердо, хотя по лицу его и речи можно было заметить, что неумеренные возлияния и для него не прошли бесследно. Конрад Губер вытаскивал подмастерьев из углов, точно котят, и выносил на свежий воздух, пока наконец в квартире не осталось ни одного. Большинство женщин разошлось раньше, часть ушла теперь, так что с молодоженами остались только родители, брат и сестра Лутца и мать Лены.
Благополучно и весело закончив свои очистительные операции, Губер, несмотря на возражения молодой хозяйки, сам внес из чулана заранее приготовленную солому и одеяла и устроил деревенским гостям роскошное ложе на полу в передней. Затем его отеческие заботы обратились на молодую пару.
Второй раз в жизни Матиас был сильно пьян — в первый раз он испытал такое состояние, когда праздновали его прием в подмастерья. Крепкие напитки действовали на него не усыпляюще, а возбуждающе. Походка у него была уверенная, движения быстрые; его выдавал только странный блеск глаз, пылающее лицо и необычная говорливость. Он ни за что не хотел отпустить Губера от себя. Он обнимал и целовал то его, то свою молодушку и все наливал и наливал рюмки. На советы друга — подумать наконец об отдыхе — он не обращал никакого внимания. Снова и снова, глубоко растроганный, чуть ли не со слезами на глазах, Матиас принимался говорить о том, как он счастлив, и просил друга полюбоваться его счастьем...
Губер решил положить всему этому конец.
Он крепко обнял Матиаса, отвел его во вторую комнату, потом, вернувшись, провел туда и молодую женщину и быстро запер за ними дверь на ключ.
— Если вы не отдохнете хорошенько, так, чтобы мы могли явиться к вам часов в двенадцать опохмелиться,— тогда берегитесь, хлыстом проучу! — крикнул он им через дверь.
Через несколько минут он был уже па улице и, весело насвистывая, шагал к дому Виттельбаха.
10 НА РАЗВАЛИНАХ
Недели, полные солнечного света, мирного тепла и тишины, настали для молодых после свадьбы.
Матиас построил гнездо, в котором хорошо было жить.
Сердца их не знали никаких иных желаний. Каждый находил в другом все, чего жаждала его душа. Они ничего больше не требовали от жизни.
Работал Матиас теперь с каким-то совсем новым чувством, придававшим его жизни смысл и содержание. У него было к чему стремиться, чего ждать. Утром приступая к работе, он думал: «Скорее бы полдень!» А берясь за работу после обеда, думал: «Скорее бы вечер!» Когда он шел домой обедать или уходил после работы, сердце его билось учащенно. «Еще несколько шагов,— говорил он себе,— и она встретит меня ласковым приветом, улыбаясь и краснея!»
Матиас сейчас действительно ничего иного не требовал от жизни. Он только желал, чтобы так было всегда. Чтобы так осталось на веки вечные.
Обычно в первые недели после женитьбы муж не замечает, хорошая ли хозяйка его молодая жена. Он обращает на лто внимание только позже. Глаза любящего супруга видят пи промахов се, пи ошибок. Но Матиас сразу заметил, что его Лепа обладает всеми качествами отличной хозяйки. У нее был особый дар украшать их гнездо, благодаря ей здесь царили теплота и уют. Она всегда умела порадовать мужа чем-нибудь новым — искусно вышить что-нибудь ласкающее глаз или подать на стол лакомое блюдо. Она, казалось, считала своей единственной целью — жить и работать лишь для того, чтобы доставить мужу радость и утеху.
Счастье молодой четы было полным.
И этому счастью суждено было превратиться в груду развалин.
Если бы Матиасу кто-нибудь вздумал это предсказать, он бы такого глупца поднял на смех.
Чем ближе время подходило к весне, тем чаще Матиасу бросалось в глаза странное душевное состояние его молодой жены. По временам ею внезапно овладевало какое-то беспокойство. Она могла среди оживленной беседы вдруг задуматься и смотреть на Матиаса или прямо перед собой пустым, как будто внутрь обращенным взглядом. Потом она каждый раз словно просыпалась, вздрагивая от испуга и отшатываясь назад. Матиас ничем не мог объяснить это странное тревожное состояние Лены, а она сама пыталась его отрицать. Но так как вслед за такими минутами все опять входило в обычную колею и к молодой женщине снова возвращалось веселое, радостное настроение — точно улыбающееся солнце выглядывало из-за туч,— то у Матиаса не было причин серьезно беспокоиться о жене. «Возможно,— думал он,— эта странность, неизвестная мне, всегда была в ее характере, а теперь проявляется, как мне кажется, отчетливее и чаще, потому что Лена все время у меня на глазах». Иногда, проснувшись ночью, он видел, что Лена не спит, но и на это не обращал особого внимания.
В апреле месяце молодую женщину потянуло в деревню. Ей, говорила она* сообщили, что мать ее совсем плоха. Старушка может и умереть, не повидавшись с единственной дочерью.
Матиас не препятствовал этой поездке; он даже надеялся, что жена его успокоится и поправится. Он лишь попросил ее подождать, пока подсохнут дороги и станет потеплее, и Лена согласилась.
Но выехать ей все же пришлось раньше, чем того хотел Матиас, к тому же совсем неожиданно.
Однажды молодой супруг, придя в обеденное время домой, нашел дверь квартиры запертой. Но он знал, где в таких случаях Лена вешает ключ,— у них было для этого в коридоре условленное место. Войдя в комнату, он увидел, что обед стоит на столе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37