Суп в миске, покрытой полотенцем, был еще горячий. Окинув взглядом стол, Матиас вдруг заметил на своей тарелке листок бумаги с несколькими строчками, написанными карандашом.
Лена в этой записке, набросанной, видимо, наспех, сообщала мужу, что за ней приехали из деревни, так как здоровье ее матери резко ухудшилось. Возница очень слешил, так что она даже не смогла дождаться мужа и вынуждена была сразу уехать. Она обещала скоро вернуться, если, конечно, смерть матери и похороны ее не задержат; обо всем она напишет ему из деревни. Затем следовало несколько нежных слов утешения, кое-какие указания но хозяйству и приписка о том, что она взяла с собой рублей двадцать из денег, бывших у нее на руках.
Лутц не очень удивился внезапному отъезду жены. Возможно, крестьянину, приехавшему за ней, и вправду каждая минута была дорога. Казалось также вполне естественным, что Лена принимает так близко к сердцу болезнь матери: все, что в прошлом лежало мрачной тенью между матерью и дочерью, теперь благодаря великодушию Лены было предано забвению.
Для молодого «соломенного вдовца» потянулись грустные дни и вечера. Скука, тоска вскоре его одолели. В доме было так пусто. Несколько раз по вечерам он даже звал к себе Губера — так непривычно ему было оставаться дома одному. Обедать он ходил в харчевню, ужин готовил себе сам, чтобы как-нибудь убить время; по все ему казалось невкусным. Он утешал себя мыслью, что эта «голодовка» скоро минует, и с нетерпением ждал от жены письма, чтобы узнать, когда она думает вернуться.
Но неделя подошла к концу, а никакой весточки не было. Следующие несколько дней тоже не принесли Матиасу письма, и молодым супругом овладела щемящая тревога. Потом наконец письмо пришло, но не от Лены и не из деревни.
На листке бумаги, который Лутц поспешно вытащил из конверта, было только несколько строк, написанных незнакомым почерком, большими, жирными буквами:
«Многоуважаемый господин Лутц! Если вы сильно стосковались по своей молоденькой женушке, то можете ее легко разыскать. Она не уехала в деревню, а живет на улице Сауна в доме № 17, у мадам Б ринк. Счастливой встречи с супругой, а также особенной, еще большей радости, которая вас ждет, искренне желает вам неизвестный друг».
Письмо было отправлено отсюда же, из Таллина, и на почтовом штемпеле стояло вчерашнее число.
«Какой-то шутник, небось кто-нибудь из знакомых, решил подшутить над моим «соломенным вдовством»,— нодумал Матиас.— Он, озорник, хочет со мной разыграть апрельскую шутку, хотя сегодня и не первое и не тридцатое число. Но что за дурацкая выдумка!»
И он стал разглядывать почерк, чтобы узнать, кто же из его знакомых мог выкинуть такую штуку.
Матиас не пришел ни к какому заключению, которое казалось бы правдоподобным. Письмо могло быть состряпано и мужчиной и женщиной — величина и толщина букв ничего еще не доказывала. Написано оно было по-немецки, но малоупотребительным латинским шрифтом. По-видимому, писавший искусно изменил свой почерк.
Матиас отбросил листок в сторону. В эту ночь и в следующую он еще спал спокойно. Он пытался утешить себя, придумывая всевозможные причины молчания Лены. Прежде всего, почта в деревне работает из рук вон плохо, особенно когда речь идет о крестьянских письмах,— они ползут страшно медленно. Может быть, в течение первой недели Лена из-за тяжелой болезни матери вообще не могла писать: а когда наконец написала — кто знает, где и сколько времени это письмо валяется. По в конце концов оно до города доберется. А возможно, Лепа думает так: «Зачем я буду зря писать, я же еще не знаю, когда смогу выбраться домой. Он ведь и сам понимает, что со мной здесь, в родных местах, ничего плохого не случится...»
Но что бы там Лутц ни думал и ни делал, беспокойство его росло с каждым днем, а под конец и с каждым часом. Время от времени он невольно хватался за «первоапрельское» письмо и перечитывал нелепые строчки.
«Мадам Бринк...— раздумывал он.-— Существует ли в самом деле такая женщина, или это просто вымышленная фамилия? Улицу Сауна я знаю. Надо бы как-нибудь пойти посмотреть, есть ли там дом помер семнадцать... Ну и что за беда, если схожу зря!»
И однажды вечером он все же решил а уда отправиться — по крайней мере посмотреть, есть ли на улице Сауна указанный дом и, если удастся, выяснить, живет ли там некая мадам Бринк.
Он действительно нашел на улице Сауна старинный трехэтажный дом с островерхой крышей, на котором была дощечка с номером семнадцать. Матиас осмотрел дом от крыши до фундамента и не нашел в нем ничего особенного. Но вдруг его взгляд упал на средневековую резную дверь в сводчатой нише; обе половинки двери были украшены медными головами львов, державших в зубах кольца. Кольца можно было двигать — ими пользовались, чтобы стучать в дверь, если она оказывалась запертой. Такие «колотушки» висели почти на всех наружных дверях домов в центральной части Таллина, так как звонки с проволокой еще не были распространены. Колотушкой нетерпеливый посетитель мог наделать такой шум, что по всей улице отдавалось эхо и в соседних домах просыпались люди. Горе им, если на улице разом начинали грохотать две или три такие колотушки да еще вдобавок все окрестные псы принимались лаять и выть.
Но не медные кольца, красовавшиеся па доме помер семнадцать, привлекли внимание Матиаса, а белевшая на одной из половинок двери выпуклая табличка, на которой черными буквами было написано: «Иоганна Бринк, акушерка».
Значит, в этом доме и в самом деле жила некая мадам Бринк. И эта мадам Бринк была акушеркой.
Матиас в раздумье опустил глаза, потом снова прочел табличку, потом опять опустил глаза.
Как видно, апрельская шутка, которую с ним сыграли, имела еще и особый оскорбительный смысл. Оскорбительный и... по правде говоря, гнусный смысл: пусть, мол, он, Матиас, свою молодую жену, с которой обвенчан совсем недавно, ищет у повивальной бабки!.. Гневный румянец залил щеки Матиаса, рука судорожно сжалась в кулак. Попадись ему сейчас негодяй, который осмелился так над ним поиздеваться, Лутц исколотил бы его до бесчувствия.
Матиас уже хотел было повернуться и уйти домой, как вдруг в голове у него мелькнула мысль, принудившая его остановиться.
А что, если он шутки ради войдет в дом и... поговорит с мадам Бринк?.. Может быть, через нее удастся напасть на след человека, разыгравшего с ним такую пошлую комедию...
Это была только мимолетная мысль, но Матиас, долго но раздумывая, решил так и поступить: он чувствовал, что какая-то таимая сила толкает его вперед.
Он вошел в большую прихожую с каменным полом; у стены стоял каток для белья, набитый для тяжести камнем. Узкая лестница, не то выкрашенная коричневой краской, не то потемневшая от времени, вела па второй этаж. В противоположной стене прихожей была двустворчатая дверь, на которой поблескивала медная дощечка. Матиас подошел поближе и снова прочел фамилию Бринк. Теперь и квартира была найдена.
Он все еще колебался — войти ему или нет, и принялся шагать из угла в угол передней; вдруг с улицы появилась девочка лет десяти и направилась прямо к квартире мадам Брипк, не обращая внимания на человека, прохаживающегося в передней. Распахнув наружную дверь в квартиру, она постучалась во вторую. Открыли ей не сразу, спустя некоторое время.
Матиас быстро вошел вслед за девочкой, чтобы не стучать второй раз,— ведь дверь все равно уже отперли. Он попал в маленький коридорчик, из которого через открытую дверь, завешенную коричневыми портьерами, видна была просторная гостиная. Открывшая на стук девочка-подросток сейчас же вернулась в комнату, не заметив чужого человека, а младшая стала в коридорчике снимать шляпу.
Матиас хотел было спросить, можно ли видеть мадам Брипк, как вдруг голос, донесшийся из комнаты, настолько его поразил, что он невольно подался вперед, раздвинул портьеры и огляделся вокруг... Еще несколько шагов — и он очутился в гостиной.
Здесь было две двери — одна налево, другая направо,— они, как видно, вели в другие помещения. Одна из них была открыта, и на пороге ее только что появилась молодая женщина в легком домашнем платье; покачивая на руках спеленутого ребенка, она спокойно что-то говорила девочке, открывшей дверь.
Матиас с первого взгляда не узнал эту женщину. Но он знал ее голос. Спотыкаясь, сделал он еще несколько больших шагов вперед. Только теперь его заметили. Душераздирающий крик вырвался из уст молодой женщины; еще немного — и дитя выпало бы у нее из рук. Она пошатнулась и, ища опоры, прислонилась к комоду. Это была Лепа Лутц...
Муж и не мог бы ее узнать с первого взгляда: она высохла как мертвец, превратилась в тень. В ее впалых щеках не осталось ни кровинки, глубоко ввалившиеся глаза были окружены темными тенями. Казалось, она полгода пролежала тяжело больной и только что поднялась с постели.
Долго ни один из них не мог произнести ни слова. Молодая женщина, не отрываясь, смотрела на стоящего перед нею человека, как будто видела страшный призрак, внезапно выросший из-под земли. Она словно превратилась в каменное изваяние; ни малейшее движение не говорило о том, что в этом теле есть жизнь, даже глаза глядели мигая... Потом она вдруг стала сгибаться ниже, ниже и, наконец, рухнула на колени, как подкошенная...
Матиасу тоже казалось, что перед ним призрак. Ведь то, что он видел, могло быть только во сне. Как его жена попала сюда, в чужой дом,— она же была в деревне у матери? Как могла цветущая женщина превратиться в этот бескровный живой труп? И чье это дитя она прижимает к груди?
— Лена! — прошептал Матиас, сам не зная, что он скажет дальше. Он наклонился, взял ее за руки и стал медленно поднимать. Потом, поддерживая ее, словно она не владела ногами, провел несколько шагов, усадил на стул и встал перед пей, склонившись.
Поодаль от них стояли обе девочки, молча, широко раскрытыми от изумления глазами наблюдая за происходящим.
— Кто тебя направил сюда? — произнесла наконец молодая женщина; голос ее прозвучал словно из-под земли.
Матиас качнул головой, потом еще раз покачал головой, не слыша вопроса.
— Лена, почему ты здесь? — спросил он в свою очередь; он говорил шепотом, точно с умирающей, и даже взгляд его, устремленный на белое как мел почти прозрачное лицо жены, выражал то заботливое внимание, ту бережную осторожность, с какой люди обращаются с тяжело больными.
— Скажи мне, почему ты здесь? — повторил он. Ответа не было. Губы Лены двигались, вздрагивали,
но она молчала. Вдруг ребенок открыл глазки и заплакал. Взгляд Матиаса упал на крошечное личико цвета сырого мяса и синие глазки, которые, моргая, смотрели на него.
— Чей это ребенок, Лена?
Но молодая женщина только поглядела мужу в лицо тусклым, бессмысленным взглядом, точно в горячечном бреду, и повторила резко, почти нетерпеливо свой вопрос:
— Кто тебя направил сюда?
— Не знаю кто. Да не все ли равно. Главное, что я тебя здесь нашел. Я не знал, что ты здесь... Пойдем домой, Лена!
Он говорил тихо, почти ласково, как с больным ребенком. Но Лена покачала головой.
— Домой? Я больше не пойду домой.
— Что? Ты не пойдешь домой?
— Не пойду.
— Лена, уж не бредишь ли ты? — сказал Матиас, трогая ее за плечо.— Ты меня не узнаешь? Я твой муж! Почему ты не хочешь идти домой, ко мне?
— Я не могу... Теперь уже не могу... теперь... теперь... все кончено...
У нее вдруг вырвалось такое дикое рыдание, что все тело ее задрожало, а грудь, казалось, вот-вот разорвется. При этом она посмотрела на мужа совсем сухими глазами, и от ее взгляда у Матиаса оледенело сердце. Он прочел в этом взгляде то, о чем боялся думать, что не решался предположить, чему не хотел верить... в этих глазах, моливших о пощаде и милосердии, он прочел признание вины...
— Этот... ребенок...— начал он, запинаясь, и ему почудилось, будто воздух вокруг него стал черным.— Этот ребенок — твой... и... он... не от меня!
Красивая светловолосая голова женщины склонилась низко, точно придавленная чьей-то тяжелой рукой. Потом, соскользнув со стула, Лена медленно опустилась на колени. Не поднимая головы, она замерла у ног мужа, ожидая смертельного удара.
— Мати, убей меня!
Сказала ли она так, Матиас не знал; но все в этой картине говорило языком, который, казалось, был внятен. И рука его поднялась... поднялась, сжатая в твердый, тяжеловесный кулак рабочего человека; одного удара было бы достаточно для этой красивой головки... Но рука бессильно опустилась. Светлая женская голова, склонившаяся к самому полу, была слишком прекрасна, слишком дорога этому несчастному, она составляла все его богатство, он за эту голову, не задумываясь, отдал бы свою собственную. Такое сокровище — и уничтожить одним ударом кулака...
Глубокая тишина царила в комнате.
Слышно было только тяжелое дыхание Лены.
И вдруг Матиас рассмеялся.
Да ведь это все не может быть наяву — все, что он видит и слышит! Глуп он был, если этому верил. Вся эта история — не что иное, как чудовищная, нелепая, гнусная апрельская шутка. Бог знает кто ее подстроил, бог знает почему Лена в ней участвует! А если не шутка, тогда, значит, это — обман зрения, наваждение, лихорадочный бред, а он сам, Матиас,— горячечный больной, сорвавшийся с постели...
Матиас обхватил голову обеими руками, прижал пальцы к глазам и подумал: «Сейчас вот, через несколько минут, открою глаза... и все исчезло! Я опять дома, в своем уютном уголке, а моя любимая жена — в деревне у матери. И над ней не тяготеет никакой вины, потому что она самая чистая, самая честная, самая верная жена на белом свете, и я готов вцепиться в горло каждому, кто осмелится утверждать обратное...»
Он снова засмеялся и открыл глаза.
Но все было по-прежнему. Ничто не исчезло. Красивую голову, склоненную перед ним, гнула к земле тяжкая вина, а белые дрожащие руки, так часто с нежностью обнимавшие мужа, прижимали сейчас к трепетной груди плод этого греха.
И все же... все же Матиас Лутц недоверчиво покачал головой! Им внезапно овладело странное глубокое спокойствие. Лицо его было бледно, но холодно и бесстрастно.
— Встань, Лена,— сказал он, снова помогая ей подняться.— Встань, пойдем домой. Там ты сможешь мне рассказать, что все это значит. Ты больна, да и я... я тоже, наверное, болен... Пойдем домой, Лена.
Вдруг в наружную дверь постучали. Одна из девочек, выглядывавшая из соседней комнаты, побежала навстречу входящим. Входная дверь оказалась незапертой. В коридор вошли две жешципы: одна пожилая, полная и краснолицая, вторая — помоложе, худощавая, по-видимому, девица зрелого возраста. По сходству между ними нетрудно было догадаться, что это сестры.
— Мама! — воскликнула маленькая девочка и, встав на цыпочки, зашептала что-то на ухо матери.
Не снимая пальто и шляпы, мадам Бринк отдернула портьеру, быстро вошла в комнату — и остановилась, пораженная.
Лена Лутц в эту минуту с помощью муя^а поднялась с колеи и бессильно опустилась на стул; ребенок, которого она все отце держала па руках, жалобно заплакал.
— Кто этот господин? Как о и сюда вошел?
Громко и негодующе бросая на ходу эти вопросы, акушерка тяя^елыми, короткими шагами, гневно сверкая глазами, приблизилась к Лутцу.
— Это мой муж,— ответила Лена тихо, по подчеркивая каждое слово.
Мадам Бринк отступила на шаг назад. Ее пылающее жирное лицо выражало ужас.
— Ваш муж? Но как же...«щ&ак ваш муж,—она не договорила и с угрожающим видом посмотрела на перепуганных девочек, стоявших рядом с ней.— Милли и Гедда, кто из вас открыл дверь этому господину? А вы, госпожа Лутц,— кто разрешил вам выйти в эту комнату?
Виновные молчали. Наконец маленькая Гедда, облизнув язычком губы, хотела как видно начать оправдываться, но тут незваный гость сам поспешил ей на помощь.
— В моем вторжении никто не виноват,— сказал Лутц.— Я вошел вслед за вашей дочерью, когда она, придя с улицы, открыла дверь. Мне было известно, что моя жена живет у вас.
— Вам это было известно?
— Да, мадам Бринк. Если вы это держали в секрете, то, значит, плохо хранили свою тайну.
— Кто же вам сообщил? — вскричала хозяйка дома вне себя, и лицо ее совсем побагровело.
— Я бы сам хотел зпать имя этою человека,— ответил Лутц сдавленным голосом.— Вот прочтите, мадам Бринк, письмо, которым меня направили к вам. А теперь позвольте мне увести отсюда мою жену. Обо всем, что произошло, я хочу узнать от нее самой... Если это действительно ее ребенок, она может взять его с собой.
— Какая неслыханная гнусность! Это прямо неслыханная гнусность! — вскричала акушерка, прочтя «апрельское» письмо, и разразилась бранью и проклятиями.— Хотела бы я знать, кто этот негодяй, этот мерзавец, этот подлый предатель в моем собственном доме! А какой ущерб моей практике! Матильда, прочти ты тоже и скажи, что ты думаешь о подобной мерзости!
Матильда прочла, и щеки ее запылали. Она так смутилась, что не знала, куда девать глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Лена в этой записке, набросанной, видимо, наспех, сообщала мужу, что за ней приехали из деревни, так как здоровье ее матери резко ухудшилось. Возница очень слешил, так что она даже не смогла дождаться мужа и вынуждена была сразу уехать. Она обещала скоро вернуться, если, конечно, смерть матери и похороны ее не задержат; обо всем она напишет ему из деревни. Затем следовало несколько нежных слов утешения, кое-какие указания но хозяйству и приписка о том, что она взяла с собой рублей двадцать из денег, бывших у нее на руках.
Лутц не очень удивился внезапному отъезду жены. Возможно, крестьянину, приехавшему за ней, и вправду каждая минута была дорога. Казалось также вполне естественным, что Лена принимает так близко к сердцу болезнь матери: все, что в прошлом лежало мрачной тенью между матерью и дочерью, теперь благодаря великодушию Лены было предано забвению.
Для молодого «соломенного вдовца» потянулись грустные дни и вечера. Скука, тоска вскоре его одолели. В доме было так пусто. Несколько раз по вечерам он даже звал к себе Губера — так непривычно ему было оставаться дома одному. Обедать он ходил в харчевню, ужин готовил себе сам, чтобы как-нибудь убить время; по все ему казалось невкусным. Он утешал себя мыслью, что эта «голодовка» скоро минует, и с нетерпением ждал от жены письма, чтобы узнать, когда она думает вернуться.
Но неделя подошла к концу, а никакой весточки не было. Следующие несколько дней тоже не принесли Матиасу письма, и молодым супругом овладела щемящая тревога. Потом наконец письмо пришло, но не от Лены и не из деревни.
На листке бумаги, который Лутц поспешно вытащил из конверта, было только несколько строк, написанных незнакомым почерком, большими, жирными буквами:
«Многоуважаемый господин Лутц! Если вы сильно стосковались по своей молоденькой женушке, то можете ее легко разыскать. Она не уехала в деревню, а живет на улице Сауна в доме № 17, у мадам Б ринк. Счастливой встречи с супругой, а также особенной, еще большей радости, которая вас ждет, искренне желает вам неизвестный друг».
Письмо было отправлено отсюда же, из Таллина, и на почтовом штемпеле стояло вчерашнее число.
«Какой-то шутник, небось кто-нибудь из знакомых, решил подшутить над моим «соломенным вдовством»,— нодумал Матиас.— Он, озорник, хочет со мной разыграть апрельскую шутку, хотя сегодня и не первое и не тридцатое число. Но что за дурацкая выдумка!»
И он стал разглядывать почерк, чтобы узнать, кто же из его знакомых мог выкинуть такую штуку.
Матиас не пришел ни к какому заключению, которое казалось бы правдоподобным. Письмо могло быть состряпано и мужчиной и женщиной — величина и толщина букв ничего еще не доказывала. Написано оно было по-немецки, но малоупотребительным латинским шрифтом. По-видимому, писавший искусно изменил свой почерк.
Матиас отбросил листок в сторону. В эту ночь и в следующую он еще спал спокойно. Он пытался утешить себя, придумывая всевозможные причины молчания Лены. Прежде всего, почта в деревне работает из рук вон плохо, особенно когда речь идет о крестьянских письмах,— они ползут страшно медленно. Может быть, в течение первой недели Лена из-за тяжелой болезни матери вообще не могла писать: а когда наконец написала — кто знает, где и сколько времени это письмо валяется. По в конце концов оно до города доберется. А возможно, Лепа думает так: «Зачем я буду зря писать, я же еще не знаю, когда смогу выбраться домой. Он ведь и сам понимает, что со мной здесь, в родных местах, ничего плохого не случится...»
Но что бы там Лутц ни думал и ни делал, беспокойство его росло с каждым днем, а под конец и с каждым часом. Время от времени он невольно хватался за «первоапрельское» письмо и перечитывал нелепые строчки.
«Мадам Бринк...— раздумывал он.-— Существует ли в самом деле такая женщина, или это просто вымышленная фамилия? Улицу Сауна я знаю. Надо бы как-нибудь пойти посмотреть, есть ли там дом помер семнадцать... Ну и что за беда, если схожу зря!»
И однажды вечером он все же решил а уда отправиться — по крайней мере посмотреть, есть ли на улице Сауна указанный дом и, если удастся, выяснить, живет ли там некая мадам Бринк.
Он действительно нашел на улице Сауна старинный трехэтажный дом с островерхой крышей, на котором была дощечка с номером семнадцать. Матиас осмотрел дом от крыши до фундамента и не нашел в нем ничего особенного. Но вдруг его взгляд упал на средневековую резную дверь в сводчатой нише; обе половинки двери были украшены медными головами львов, державших в зубах кольца. Кольца можно было двигать — ими пользовались, чтобы стучать в дверь, если она оказывалась запертой. Такие «колотушки» висели почти на всех наружных дверях домов в центральной части Таллина, так как звонки с проволокой еще не были распространены. Колотушкой нетерпеливый посетитель мог наделать такой шум, что по всей улице отдавалось эхо и в соседних домах просыпались люди. Горе им, если на улице разом начинали грохотать две или три такие колотушки да еще вдобавок все окрестные псы принимались лаять и выть.
Но не медные кольца, красовавшиеся па доме помер семнадцать, привлекли внимание Матиаса, а белевшая на одной из половинок двери выпуклая табличка, на которой черными буквами было написано: «Иоганна Бринк, акушерка».
Значит, в этом доме и в самом деле жила некая мадам Бринк. И эта мадам Бринк была акушеркой.
Матиас в раздумье опустил глаза, потом снова прочел табличку, потом опять опустил глаза.
Как видно, апрельская шутка, которую с ним сыграли, имела еще и особый оскорбительный смысл. Оскорбительный и... по правде говоря, гнусный смысл: пусть, мол, он, Матиас, свою молодую жену, с которой обвенчан совсем недавно, ищет у повивальной бабки!.. Гневный румянец залил щеки Матиаса, рука судорожно сжалась в кулак. Попадись ему сейчас негодяй, который осмелился так над ним поиздеваться, Лутц исколотил бы его до бесчувствия.
Матиас уже хотел было повернуться и уйти домой, как вдруг в голове у него мелькнула мысль, принудившая его остановиться.
А что, если он шутки ради войдет в дом и... поговорит с мадам Бринк?.. Может быть, через нее удастся напасть на след человека, разыгравшего с ним такую пошлую комедию...
Это была только мимолетная мысль, но Матиас, долго но раздумывая, решил так и поступить: он чувствовал, что какая-то таимая сила толкает его вперед.
Он вошел в большую прихожую с каменным полом; у стены стоял каток для белья, набитый для тяжести камнем. Узкая лестница, не то выкрашенная коричневой краской, не то потемневшая от времени, вела па второй этаж. В противоположной стене прихожей была двустворчатая дверь, на которой поблескивала медная дощечка. Матиас подошел поближе и снова прочел фамилию Бринк. Теперь и квартира была найдена.
Он все еще колебался — войти ему или нет, и принялся шагать из угла в угол передней; вдруг с улицы появилась девочка лет десяти и направилась прямо к квартире мадам Брипк, не обращая внимания на человека, прохаживающегося в передней. Распахнув наружную дверь в квартиру, она постучалась во вторую. Открыли ей не сразу, спустя некоторое время.
Матиас быстро вошел вслед за девочкой, чтобы не стучать второй раз,— ведь дверь все равно уже отперли. Он попал в маленький коридорчик, из которого через открытую дверь, завешенную коричневыми портьерами, видна была просторная гостиная. Открывшая на стук девочка-подросток сейчас же вернулась в комнату, не заметив чужого человека, а младшая стала в коридорчике снимать шляпу.
Матиас хотел было спросить, можно ли видеть мадам Брипк, как вдруг голос, донесшийся из комнаты, настолько его поразил, что он невольно подался вперед, раздвинул портьеры и огляделся вокруг... Еще несколько шагов — и он очутился в гостиной.
Здесь было две двери — одна налево, другая направо,— они, как видно, вели в другие помещения. Одна из них была открыта, и на пороге ее только что появилась молодая женщина в легком домашнем платье; покачивая на руках спеленутого ребенка, она спокойно что-то говорила девочке, открывшей дверь.
Матиас с первого взгляда не узнал эту женщину. Но он знал ее голос. Спотыкаясь, сделал он еще несколько больших шагов вперед. Только теперь его заметили. Душераздирающий крик вырвался из уст молодой женщины; еще немного — и дитя выпало бы у нее из рук. Она пошатнулась и, ища опоры, прислонилась к комоду. Это была Лепа Лутц...
Муж и не мог бы ее узнать с первого взгляда: она высохла как мертвец, превратилась в тень. В ее впалых щеках не осталось ни кровинки, глубоко ввалившиеся глаза были окружены темными тенями. Казалось, она полгода пролежала тяжело больной и только что поднялась с постели.
Долго ни один из них не мог произнести ни слова. Молодая женщина, не отрываясь, смотрела на стоящего перед нею человека, как будто видела страшный призрак, внезапно выросший из-под земли. Она словно превратилась в каменное изваяние; ни малейшее движение не говорило о том, что в этом теле есть жизнь, даже глаза глядели мигая... Потом она вдруг стала сгибаться ниже, ниже и, наконец, рухнула на колени, как подкошенная...
Матиасу тоже казалось, что перед ним призрак. Ведь то, что он видел, могло быть только во сне. Как его жена попала сюда, в чужой дом,— она же была в деревне у матери? Как могла цветущая женщина превратиться в этот бескровный живой труп? И чье это дитя она прижимает к груди?
— Лена! — прошептал Матиас, сам не зная, что он скажет дальше. Он наклонился, взял ее за руки и стал медленно поднимать. Потом, поддерживая ее, словно она не владела ногами, провел несколько шагов, усадил на стул и встал перед пей, склонившись.
Поодаль от них стояли обе девочки, молча, широко раскрытыми от изумления глазами наблюдая за происходящим.
— Кто тебя направил сюда? — произнесла наконец молодая женщина; голос ее прозвучал словно из-под земли.
Матиас качнул головой, потом еще раз покачал головой, не слыша вопроса.
— Лена, почему ты здесь? — спросил он в свою очередь; он говорил шепотом, точно с умирающей, и даже взгляд его, устремленный на белое как мел почти прозрачное лицо жены, выражал то заботливое внимание, ту бережную осторожность, с какой люди обращаются с тяжело больными.
— Скажи мне, почему ты здесь? — повторил он. Ответа не было. Губы Лены двигались, вздрагивали,
но она молчала. Вдруг ребенок открыл глазки и заплакал. Взгляд Матиаса упал на крошечное личико цвета сырого мяса и синие глазки, которые, моргая, смотрели на него.
— Чей это ребенок, Лена?
Но молодая женщина только поглядела мужу в лицо тусклым, бессмысленным взглядом, точно в горячечном бреду, и повторила резко, почти нетерпеливо свой вопрос:
— Кто тебя направил сюда?
— Не знаю кто. Да не все ли равно. Главное, что я тебя здесь нашел. Я не знал, что ты здесь... Пойдем домой, Лена!
Он говорил тихо, почти ласково, как с больным ребенком. Но Лена покачала головой.
— Домой? Я больше не пойду домой.
— Что? Ты не пойдешь домой?
— Не пойду.
— Лена, уж не бредишь ли ты? — сказал Матиас, трогая ее за плечо.— Ты меня не узнаешь? Я твой муж! Почему ты не хочешь идти домой, ко мне?
— Я не могу... Теперь уже не могу... теперь... теперь... все кончено...
У нее вдруг вырвалось такое дикое рыдание, что все тело ее задрожало, а грудь, казалось, вот-вот разорвется. При этом она посмотрела на мужа совсем сухими глазами, и от ее взгляда у Матиаса оледенело сердце. Он прочел в этом взгляде то, о чем боялся думать, что не решался предположить, чему не хотел верить... в этих глазах, моливших о пощаде и милосердии, он прочел признание вины...
— Этот... ребенок...— начал он, запинаясь, и ему почудилось, будто воздух вокруг него стал черным.— Этот ребенок — твой... и... он... не от меня!
Красивая светловолосая голова женщины склонилась низко, точно придавленная чьей-то тяжелой рукой. Потом, соскользнув со стула, Лена медленно опустилась на колени. Не поднимая головы, она замерла у ног мужа, ожидая смертельного удара.
— Мати, убей меня!
Сказала ли она так, Матиас не знал; но все в этой картине говорило языком, который, казалось, был внятен. И рука его поднялась... поднялась, сжатая в твердый, тяжеловесный кулак рабочего человека; одного удара было бы достаточно для этой красивой головки... Но рука бессильно опустилась. Светлая женская голова, склонившаяся к самому полу, была слишком прекрасна, слишком дорога этому несчастному, она составляла все его богатство, он за эту голову, не задумываясь, отдал бы свою собственную. Такое сокровище — и уничтожить одним ударом кулака...
Глубокая тишина царила в комнате.
Слышно было только тяжелое дыхание Лены.
И вдруг Матиас рассмеялся.
Да ведь это все не может быть наяву — все, что он видит и слышит! Глуп он был, если этому верил. Вся эта история — не что иное, как чудовищная, нелепая, гнусная апрельская шутка. Бог знает кто ее подстроил, бог знает почему Лена в ней участвует! А если не шутка, тогда, значит, это — обман зрения, наваждение, лихорадочный бред, а он сам, Матиас,— горячечный больной, сорвавшийся с постели...
Матиас обхватил голову обеими руками, прижал пальцы к глазам и подумал: «Сейчас вот, через несколько минут, открою глаза... и все исчезло! Я опять дома, в своем уютном уголке, а моя любимая жена — в деревне у матери. И над ней не тяготеет никакой вины, потому что она самая чистая, самая честная, самая верная жена на белом свете, и я готов вцепиться в горло каждому, кто осмелится утверждать обратное...»
Он снова засмеялся и открыл глаза.
Но все было по-прежнему. Ничто не исчезло. Красивую голову, склоненную перед ним, гнула к земле тяжкая вина, а белые дрожащие руки, так часто с нежностью обнимавшие мужа, прижимали сейчас к трепетной груди плод этого греха.
И все же... все же Матиас Лутц недоверчиво покачал головой! Им внезапно овладело странное глубокое спокойствие. Лицо его было бледно, но холодно и бесстрастно.
— Встань, Лена,— сказал он, снова помогая ей подняться.— Встань, пойдем домой. Там ты сможешь мне рассказать, что все это значит. Ты больна, да и я... я тоже, наверное, болен... Пойдем домой, Лена.
Вдруг в наружную дверь постучали. Одна из девочек, выглядывавшая из соседней комнаты, побежала навстречу входящим. Входная дверь оказалась незапертой. В коридор вошли две жешципы: одна пожилая, полная и краснолицая, вторая — помоложе, худощавая, по-видимому, девица зрелого возраста. По сходству между ними нетрудно было догадаться, что это сестры.
— Мама! — воскликнула маленькая девочка и, встав на цыпочки, зашептала что-то на ухо матери.
Не снимая пальто и шляпы, мадам Бринк отдернула портьеру, быстро вошла в комнату — и остановилась, пораженная.
Лена Лутц в эту минуту с помощью муя^а поднялась с колеи и бессильно опустилась на стул; ребенок, которого она все отце держала па руках, жалобно заплакал.
— Кто этот господин? Как о и сюда вошел?
Громко и негодующе бросая на ходу эти вопросы, акушерка тяя^елыми, короткими шагами, гневно сверкая глазами, приблизилась к Лутцу.
— Это мой муж,— ответила Лена тихо, по подчеркивая каждое слово.
Мадам Бринк отступила на шаг назад. Ее пылающее жирное лицо выражало ужас.
— Ваш муж? Но как же...«щ&ак ваш муж,—она не договорила и с угрожающим видом посмотрела на перепуганных девочек, стоявших рядом с ней.— Милли и Гедда, кто из вас открыл дверь этому господину? А вы, госпожа Лутц,— кто разрешил вам выйти в эту комнату?
Виновные молчали. Наконец маленькая Гедда, облизнув язычком губы, хотела как видно начать оправдываться, но тут незваный гость сам поспешил ей на помощь.
— В моем вторжении никто не виноват,— сказал Лутц.— Я вошел вслед за вашей дочерью, когда она, придя с улицы, открыла дверь. Мне было известно, что моя жена живет у вас.
— Вам это было известно?
— Да, мадам Бринк. Если вы это держали в секрете, то, значит, плохо хранили свою тайну.
— Кто же вам сообщил? — вскричала хозяйка дома вне себя, и лицо ее совсем побагровело.
— Я бы сам хотел зпать имя этою человека,— ответил Лутц сдавленным голосом.— Вот прочтите, мадам Бринк, письмо, которым меня направили к вам. А теперь позвольте мне увести отсюда мою жену. Обо всем, что произошло, я хочу узнать от нее самой... Если это действительно ее ребенок, она может взять его с собой.
— Какая неслыханная гнусность! Это прямо неслыханная гнусность! — вскричала акушерка, прочтя «апрельское» письмо, и разразилась бранью и проклятиями.— Хотела бы я знать, кто этот негодяй, этот мерзавец, этот подлый предатель в моем собственном доме! А какой ущерб моей практике! Матильда, прочти ты тоже и скажи, что ты думаешь о подобной мерзости!
Матильда прочла, и щеки ее запылали. Она так смутилась, что не знала, куда девать глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37