Ему доверяли, зная его прямой, открытый, простодушный характер, в котором было так же мало заносчивости и спеси, как и приниженности и подобострастия. Что-либо пообещав, он твердо держал слово и помогал каждому, как мог. Не будучи ни чванным, ни строгим, он завоевал среди учеников и рабочих большее уважение и авторитет, чем другие подмастерья; и делами и людьми в мастерской больше управлял Матиас Лутц, чем Оскар Брандт, и при этом никому не навязывался в начальники, а всем был другом.
Усевшись против гостьи и взглянув на нее, Матиас признался себе, что ему едва ли случалось когда-либо видеть такое милое, привлекательное девичье лицо. Не будь у нее такой развитой фигуры, по лицу можно было бы принять ее за девочку. Это впечатление создавали ее глаза и губы. Таким открытым, прозрачным, доверчивым, ясным взглядом смотрят на людей дети; и такой же пухленький, похожий на распускающийся цветок, такой же наивный и простодушный ротик бывает у ребенка, которого еще не коснулись ни житейские горести, ни зло мирское. А лицо, на котором цвели эти глаза и губы, было, что называется, кровь с молоком.
— Вы только подумайте, господин Лутц! Это дитя бежало в город, чтобы здесь спрятаться... бежало от родной матери! Это самое дитя, что сидит здесь, перед вами, младшая дочь моего покойного брата!
В таком торжественном проповедническом тоне начала старая Тийна свое повествование; пафос появлялся в ее речи всякий раз, когда какое-нибудь ужасающее событие в этом грешном мире потрясало ее благочестивое сердце. Рассказывая, она поглядывала то на одного, то на другого слушателя, и в ее выпученных глазах отражались испуг, отвращение и гнев праведницы.
— А почему она убежала, почему ищет пристанища? — продолжала Тийна.— Почему она пошла за шестьдесят верст ко мне, к своей тетке, которую и видела-то всего один раз в жизни,— это было шесть лет назад, когда я ездила на троицу в деревню,— почему она пришла ко мне и просит ее приютить и спрятать? Почему за шестьдесят верст пошла ко мне искать пристанища? Можете вы себе это представить, господин Лутц? Да разве может вам такой ужас прийти в голову? Боже милосердный, подумать только — нам, простым людям, приходится такое слышать про барина, про важного барина, который во всех школах на свете обучался и господа бога, его святое слово, должен лучше знать, чем мы все, сколько бы нас пи было! И такое приходится слышать про мать, родную мать, жену моего покойного брата Сийма, с которой бедный мой брат прожил двадцать пять лет в законном браке! Как подумаю об этом — голова кругом идет, сердце замирает!.. Говори, Лена! Расскажи все, не стыдись! Господин Лутц человек порядочный, сердце у него доброе — он нам совет даст, а то и поможет. Не стесняйся, деточка!
Румянец покрыл щеки девушки; она опустила глаза и ответила срывающимся голосом:
— Тетя, ты же знаешь теперь, как все было,— расскажи сама!
— Не могу я про такие страшные дела говорить! — воскликнула Тийна.— Я все расскажу в двух словах, но ты должна хорошенько объяснить, что да почему, а господин Лутц пусть потом скажет — есть ли у них право по закону божьему и царскому так поступать! Слушайте же, господин Лутц! Эта девушка бежала в город потому, что барии покушался на ее честь! А мать ее была с барином заодно, да и волостной старшина с ними...
Глаза Лены испытующе скользнули по лицу молодого I человека, словно она боялась заметить у него надменна удивленное выражение или двусмысленную усмешку. Ног заметив, что лицо подмастерья етало серьезным, очень серьезным, и брови его нахмурились, девушка почувствовала, что у нее отлегло от сердца.
— Кто этот помещик? — спросил Матиас.
— Барон Ризенталь.
Стул под Матиасом скрипнул — молодой человек чуть не вскочил. Но потом уперся руками в колени и, подавшись всем корпусом вперед, так и замер па месте. В голосе его прозвучала дрожь еле сдерживаемого волнения.
— Какой барон Ризенталь? Из поместья Р. в Ляне-маа?
— Он самый.
— Как, этот старик?
— Нет, не старый барон, а молодой,— ответила девупь ка.— Мыза теперь принадлежит молодому барину.
— Молодой Ризенталь... его зовут Готхард?
— Да... Выходит, вы знаете этих господ? — спросила Лена.
Матиас Лутц откинулся па спинку стула так, что она затрещала. Глаза его блеснули как-то особенно, лицо покрыла странная бледность, от которой он сразу стал как бы старше... Знал ли он этих господ? О да! Он однажды столкнулся с ними. Они даже доводились ему кровной родней... В Таллине он их несколько раз видел: старого барона как-то в марте около кредитной кассы, молодого — в первый раз в форме ученика вышгородской школы, прогуливающимся по улице Пикк, а потом — уже студентом, в трехцветной шапочке с зеленым верхом, сидящим в огромном дилижансе, который должен был везти корпорантов «Эстонии» в Тискре на студенческую пирушку — «коммерш». Майт Лутс их, конечно, узнал, но они не узнали Майта Лутса.
— Я слышал об этих господах,— ответил Матиас на вопрос девушки.— Наша Тийиа, оказывается, родом из волости Р., а я и не знал... Но расскажите мне о себе. Я вам охотно дам совет, если только смогу.
Лена, видимо почувствовав к нему доверие и собравшись наконец с духом, стала говорить. Краска на ее лице сменялась бледностью, порой крупные блестящие слезы катились из глаз, а в иных местах она никак не могла заставить себя вымолвить слово. Тогда Тийна приходила на помощь девушке и продолжала говорить за нее, пока и сама не оказывалась в затруднении, так что ей приходилось обращаться к Лене с новыми вопросами.
Вот что услышал Матиас от этих двух рассказчиц.
Покойный отец Лены, Сийм из Лийвапалу, арендовал в волости Р. маленький участок земли. У него было трое дочерей, и самую младшую, Лену, когда ей было восемь лет, он с разрешения помещика отдал в услужение в няньки к госпоже кистерше. Лена была девочка бойкая и смышленая. Она научилась от старших детей кистера * говорить по-немецки; кроме того, старшая дочь кистера, дававшая уроки двум своим братцам и сестренке, заметила любознательность Лены и обучила ее грамоте и рукоделию. Матиас и сам заметил по складу речи молодой девушки, что она имеет кое-какое образование.
Прошло несколько лет, и девушка стала настолько полезной в доме кистера, что ее не отпустили и тогда, когда ребенок, которого она нянчила, уже вырос. К тому же старшая дочь кистера вышла замуж, и хозяйке дома понадобилась помощница. Так Лена и осталась даже после конфирмации не то горничной, не то швеей у кистера и жила бы там, наверное, и по сей день, если бы ее не заставили уйти насильно.
Между тем на семью девушки обрушились один за другим тяжелые удары. Смерть унесла отца, а вскоре и двух сестер. Матери пришлось оставить усадьбу и идти в батрачки к чужим людям.
За два года до этого барон Ризенталь передал мызу Р. своему единственному сыну и наследнику, а сам жил либо в Таллине — здесь у него был на Вышгороде большой дом,— либо за границей, где лечился от ревматизма, Старшая дочь барона вышла замуж за помещика, а младшая — как говорили, тоже уже невеста — жила у родителей. Таким образом, в поместье Р. молодой барон жил и правил один, а отец, мать и сестры наезжали к нему временами погостить. До этого он два-три года провел в Тарту, отведал студенческого житья не столько ради науки, сколько потому, что так было принято; затем, поселившись у отца, немного пригляделся к сельскому хозяйству и теперь небось втайне благодарил бога за то, что болезнь заставила старого барона передать ему бразды правления на несколько лет раньше, чем он надеялся. Поговаривали, что он, как и полагалось в те времена богатому молодому помещику, полной чашей вкушает радости жизни и что он уже обручен с какой-то молодой графиней, которая принесет ему в приданое большие деньги и обширное поместье...
К и с т е р — помощник пастора,
Тут старая Тийна опять скрестила руки и воскликнула, возводя очи к небесам:
— Вы только подумайте, господин Лутц, он, греховодник, еще и обручен! Обручен с молодой графиней! А сам что делает! Вот вы послушайте!
Однажды молодой барон зачем-то зашел к кистеру и увидел Лену. «Смотрел на меня так,— рассказывала девушка с ребяческим страхом,— точно съесть глазами меня хотел». У кистера он тотчас же осведомился, что это за девушка и откуда родом. «Из моей волости? — воскликнул он, выслушав ответ.— А я и не знал. Что ж, превосходна».
Через некоторое время приходит в кистерский дом мать Лены и сообщает такую весть: барон требует, чтобы Лена вернулась в его волость. Куда это, мол, годится — молодые, здоровые люди служат где-то в чужой волости, в то время как у их собственного барина работников не хватает! Пусть девушка немедленно возвращается домой!
Кистерша возмутилась. Ведь Лена у лих с малых лет, старый барон сам разрешил кистеру взять ее в дом, ее здесь воспитали, обучили, отсюда она и на конфирмацию пошла — какое же право у молодого барона требовать, чтобы она вернулась в деревню и выполняла на мызе тяжелую черную работу? Пусть мать Лены сходит к барону и скажет ему, что дочь — воспитанница госпожи ки-стерши — останется у своих приемных родителей... Сам кистер наверняка не послал бы бывшую хозяйку Лийва-палу с таким строптивым ответом к барону — кистер для этого был слишком смиренным помещичьим слугой,— но его в то время не было дома.
Мать Лены ушла. Но через несколько дней к кистеру явился волостной старшина. Он принес от барона строгий официальный приказ: Лене Паю, дочери Сийма из Лийваналу, семнадцати лет, родом из волости Р., без малейшего промедления явиться в волость, на службу к господам. Если старый барон в свое время разрешил ей уйти из волости, то сейчас молодой барон, нынешний владелец мызы и волости Р., приказывает ей вернуться. В случае неповиновения Лена Паю будет силой отправлена в ту общину, где она значится в ревизских списках.
Да, против такого приказа уже ничего нельзя было поделать. У помещика — сила, у него и власть. Госпожа кистерша попробовала было и теперь показать коготки, но кистер сразу сдался. Господи помилуй, не терять же ему из-за этого место! Он спросил совета у пастора. Тот выразил свое сожаление, но заявил, что ничем не может помочь — помещик, мол, вправе требовать своих людей обратно в волость.
Так и уехала Лена в тот же день вместе со старшиной в свои родные места; она провела вдали от родной деревни восемь лет, свои лучшие детские годы, и не очень-то по ней тосковала.
По дороге старшина повел сладкие речи. Дело, мол, вовсе не так плохо, как девушка думает. Барон хочет только помочь матери Лены — та уже стара, слаба, у хозяев работать не может. Барии обещал дать старухе хибарку в Хюбакаэву за совсем малое число отработочных дней, а дочка должна будет ходить оттуда на мызу — шить и гладить барину белье, помогать ткачихе; тяжелой работы па поле или еще чего-нибудь такого никто на нее взваливать не будет. Барон, мол, отлично знает, что Лена уже не простая деревенская девка, а образованная мамзель, даже по-немецки говорит. Милостивый барон считает, что такую девушку на черную работу послать или даже взять в прачки — просто грех. Это барин ему, старшине, сам говорил.
Слова старшины оправдались. Из хибарки, стоявшей неподалеку от мызы, выгнали семью бедняка-бобыля и поселили там вдову с дочерью. Лене приказано было явиться на мызу шить, так как молодому барону спешно требовалось новое белье.
Но вскоре девушка стала понимать, каковы были подлинные намерения и планы Готхарда Ризенталя. Лена работала в отдельной комнате па верхнем этаже господского дома, и барон, забывая все свое высокомерие, частенько ее там навещал. Он рассыпался в любезностях, восхищался миловидностью девушки и с каждым днем становился все навязчивее. Девушка смело сопротивлялась, но это, по-видимому, его только забавляло и еще больше подзадоривало, так что он уже и рукам начат волю давать. Барон стал наконец переходить всякие границы, и однажды девушка объявила матери, что на мызу больше не пойдет, пусть с ней делают что хотят. Так она и поступила.
Ее мать вызвали к барону. Вернувшись с мызы, забитая долгой нуждой и непосильным трудом старуха вовсю хвалила молодого барина. Лена, мол, глупая девчонка, коли обижается на господские шутки. Барон от чистого сердца хочет добра Лене и ее старушке матери. Он обещал им выдать из мызного амбара так много припасов, что они смогут жить без всяких забот. От матери он и требовать не станет, чтобы она отрабатывала определенное число дней; только в самую горячую пору — в сенокос или жатву — пусть старушка поможет немного, сколько здоровье позволит. Лена своей работой за все расплатится и сможет еще из жалованья копейку-другую про черный день отложить. Пусть снова идет па работу, да не надо быть такой строптивой с бароном. Человек молодой, хочется и потешиться. Все были когда-то молоды. Но если только она, Лена, рассердит барина — тот может их обречь на страшную нищету. Хибарку у них отберут и заставят обеих гнуть спину на самой тяжелой работе. «Пожалей хоть меня, старую, немощную!» — закончила мать, утирая слезы.
Любовь к матери заставила Лену снова пойти на мызу. Теперь барон стал действовать по слегка измененному плану. Он попытался добиться своего, осыпая Лену подарками. Мало того что поденную плату швее назначили непомерно высокую, ей то и дело совали то материю па фартук, то шелковый платок, то полушерстянку на юбку, а под конец последовали даже золотое кольцо и сережки. Как ни противилась Лена всем этим подношениям, ей их навязывали так настойчиво, что отделаться было невозможно. Помня о своей матери, она не осмеливалась сердить барина.
Когда, по мнению барона, сердце девушки было достаточно смягчено щедрыми подарками, он стал действовать прямо. Он просто объяснил Лене, каковы его намерения, и нарисовал перед ее глазами картину — что ожидает ее самое и ее мать в том или другом случае: либо веселая, легкая жизнь и достаток, либо беспросветный, тяжелый труд и нищета.
Совершенно ясно, как пошло бы дело дальше, не случись тут в волости события, которое как бы явилось для Лены предостережением и пробудило в ней непреодолимый ужас перед этим человеком. В страшных мучениях умерла от родов молодая красивая крестьянская девушка. Все знали, что она была жертвой молодого барона. Душераздирающие вопли несчастной, разносившиеся по всей деревне, врезались Лене в память; они постоянно звучали у нее в ушах, как только соблазнитель приближался к ней, и заставляли ее сопротивляться с железным упорством.
У Лены от стыда выступили слезы на глазах, когда она, рассказывая, дошла до этого места, и старая Тийна попыталась ей помочь; но девушка вскоре успокоилась, заметив, что ее слушатель ни единым движением не выказывает никаких других чувств, кроме гнева. Сосредоточенный взгляд Матиаса казался обращенным внутрь, лицо было бледно, уголки рта нервно подергивались.
На мызу Лене больше нельзя было ходить, если она действительно хотела спастись от несчастья, которое ее юное воображение рисовало в еще более жутких красках. Она твердо заявила матери, что скорее пойдет на поле навоз возить и, если уж на то пошло, с голоду помрет, чем пойдет па мызу шить. Мать стала ее уговаривать. Ну, не глупо ли отказываться от хорошей жизни и богатых подарков! Барон ни ее, ни мать потом в беде не оставит, он будет о них до самой смерти заботиться. Это он несколько раз говорил. И больше того: он обещал дать Лепе хорошее приданое, и она все равно сможет выйти замуж, что бы там ни случилось.
У Лены больше не было матери. Женщина, которую она называла своей матерью, продала ее. С болью в душе подумала девушка о том, что она одинока в этом мире и неоткуда ей ждать помощи и защиты. Если еще можно было спастись, то надо было спасаться самой. Но как? Сколько она ни ломала голову, ни к какому решению прийти не могла. У нее, правда, сразу же явилась мысль бежать, где-нибудь спрятаться. Но когда она все арезво обдумала, то не могла не признать, что помещичья рука простирается куда дальше, чем могут унести беглого крестьянина его ноги. Куда пойдешь без разрешения барина? Где тебя примут без свидетельства?
Несмотря на попреки и брань матери, Лена следующие два-три дня не ходила на мызу. И вот уже старшина тут как тут! Этот человек, по-видимому, вел кое-какие частные делишки молодого барина отчасти из раболепия и страха перед ним, отчасти ради щедрых чаевых. Он явился с весьма официальным видом и кратко объявил последний приказ господина барона: Лена Паю должна немедленно приступить к своей работе, не то се ждет порка, у старухи же будет отобрана хибарка, не говоря уже о всяких прочих последствиях. Затем старшина вступил с матерью Лены в какие-то длительные и, по-видимому, весьма дружественные тайные переговоры, а когда он ушел, старуха опять начала уговаривать и уламывать дочь, то и дело проливая обильные слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Усевшись против гостьи и взглянув на нее, Матиас признался себе, что ему едва ли случалось когда-либо видеть такое милое, привлекательное девичье лицо. Не будь у нее такой развитой фигуры, по лицу можно было бы принять ее за девочку. Это впечатление создавали ее глаза и губы. Таким открытым, прозрачным, доверчивым, ясным взглядом смотрят на людей дети; и такой же пухленький, похожий на распускающийся цветок, такой же наивный и простодушный ротик бывает у ребенка, которого еще не коснулись ни житейские горести, ни зло мирское. А лицо, на котором цвели эти глаза и губы, было, что называется, кровь с молоком.
— Вы только подумайте, господин Лутц! Это дитя бежало в город, чтобы здесь спрятаться... бежало от родной матери! Это самое дитя, что сидит здесь, перед вами, младшая дочь моего покойного брата!
В таком торжественном проповедническом тоне начала старая Тийна свое повествование; пафос появлялся в ее речи всякий раз, когда какое-нибудь ужасающее событие в этом грешном мире потрясало ее благочестивое сердце. Рассказывая, она поглядывала то на одного, то на другого слушателя, и в ее выпученных глазах отражались испуг, отвращение и гнев праведницы.
— А почему она убежала, почему ищет пристанища? — продолжала Тийна.— Почему она пошла за шестьдесят верст ко мне, к своей тетке, которую и видела-то всего один раз в жизни,— это было шесть лет назад, когда я ездила на троицу в деревню,— почему она пришла ко мне и просит ее приютить и спрятать? Почему за шестьдесят верст пошла ко мне искать пристанища? Можете вы себе это представить, господин Лутц? Да разве может вам такой ужас прийти в голову? Боже милосердный, подумать только — нам, простым людям, приходится такое слышать про барина, про важного барина, который во всех школах на свете обучался и господа бога, его святое слово, должен лучше знать, чем мы все, сколько бы нас пи было! И такое приходится слышать про мать, родную мать, жену моего покойного брата Сийма, с которой бедный мой брат прожил двадцать пять лет в законном браке! Как подумаю об этом — голова кругом идет, сердце замирает!.. Говори, Лена! Расскажи все, не стыдись! Господин Лутц человек порядочный, сердце у него доброе — он нам совет даст, а то и поможет. Не стесняйся, деточка!
Румянец покрыл щеки девушки; она опустила глаза и ответила срывающимся голосом:
— Тетя, ты же знаешь теперь, как все было,— расскажи сама!
— Не могу я про такие страшные дела говорить! — воскликнула Тийна.— Я все расскажу в двух словах, но ты должна хорошенько объяснить, что да почему, а господин Лутц пусть потом скажет — есть ли у них право по закону божьему и царскому так поступать! Слушайте же, господин Лутц! Эта девушка бежала в город потому, что барии покушался на ее честь! А мать ее была с барином заодно, да и волостной старшина с ними...
Глаза Лены испытующе скользнули по лицу молодого I человека, словно она боялась заметить у него надменна удивленное выражение или двусмысленную усмешку. Ног заметив, что лицо подмастерья етало серьезным, очень серьезным, и брови его нахмурились, девушка почувствовала, что у нее отлегло от сердца.
— Кто этот помещик? — спросил Матиас.
— Барон Ризенталь.
Стул под Матиасом скрипнул — молодой человек чуть не вскочил. Но потом уперся руками в колени и, подавшись всем корпусом вперед, так и замер па месте. В голосе его прозвучала дрожь еле сдерживаемого волнения.
— Какой барон Ризенталь? Из поместья Р. в Ляне-маа?
— Он самый.
— Как, этот старик?
— Нет, не старый барон, а молодой,— ответила девупь ка.— Мыза теперь принадлежит молодому барину.
— Молодой Ризенталь... его зовут Готхард?
— Да... Выходит, вы знаете этих господ? — спросила Лена.
Матиас Лутц откинулся па спинку стула так, что она затрещала. Глаза его блеснули как-то особенно, лицо покрыла странная бледность, от которой он сразу стал как бы старше... Знал ли он этих господ? О да! Он однажды столкнулся с ними. Они даже доводились ему кровной родней... В Таллине он их несколько раз видел: старого барона как-то в марте около кредитной кассы, молодого — в первый раз в форме ученика вышгородской школы, прогуливающимся по улице Пикк, а потом — уже студентом, в трехцветной шапочке с зеленым верхом, сидящим в огромном дилижансе, который должен был везти корпорантов «Эстонии» в Тискре на студенческую пирушку — «коммерш». Майт Лутс их, конечно, узнал, но они не узнали Майта Лутса.
— Я слышал об этих господах,— ответил Матиас на вопрос девушки.— Наша Тийиа, оказывается, родом из волости Р., а я и не знал... Но расскажите мне о себе. Я вам охотно дам совет, если только смогу.
Лена, видимо почувствовав к нему доверие и собравшись наконец с духом, стала говорить. Краска на ее лице сменялась бледностью, порой крупные блестящие слезы катились из глаз, а в иных местах она никак не могла заставить себя вымолвить слово. Тогда Тийна приходила на помощь девушке и продолжала говорить за нее, пока и сама не оказывалась в затруднении, так что ей приходилось обращаться к Лене с новыми вопросами.
Вот что услышал Матиас от этих двух рассказчиц.
Покойный отец Лены, Сийм из Лийвапалу, арендовал в волости Р. маленький участок земли. У него было трое дочерей, и самую младшую, Лену, когда ей было восемь лет, он с разрешения помещика отдал в услужение в няньки к госпоже кистерше. Лена была девочка бойкая и смышленая. Она научилась от старших детей кистера * говорить по-немецки; кроме того, старшая дочь кистера, дававшая уроки двум своим братцам и сестренке, заметила любознательность Лены и обучила ее грамоте и рукоделию. Матиас и сам заметил по складу речи молодой девушки, что она имеет кое-какое образование.
Прошло несколько лет, и девушка стала настолько полезной в доме кистера, что ее не отпустили и тогда, когда ребенок, которого она нянчила, уже вырос. К тому же старшая дочь кистера вышла замуж, и хозяйке дома понадобилась помощница. Так Лена и осталась даже после конфирмации не то горничной, не то швеей у кистера и жила бы там, наверное, и по сей день, если бы ее не заставили уйти насильно.
Между тем на семью девушки обрушились один за другим тяжелые удары. Смерть унесла отца, а вскоре и двух сестер. Матери пришлось оставить усадьбу и идти в батрачки к чужим людям.
За два года до этого барон Ризенталь передал мызу Р. своему единственному сыну и наследнику, а сам жил либо в Таллине — здесь у него был на Вышгороде большой дом,— либо за границей, где лечился от ревматизма, Старшая дочь барона вышла замуж за помещика, а младшая — как говорили, тоже уже невеста — жила у родителей. Таким образом, в поместье Р. молодой барон жил и правил один, а отец, мать и сестры наезжали к нему временами погостить. До этого он два-три года провел в Тарту, отведал студенческого житья не столько ради науки, сколько потому, что так было принято; затем, поселившись у отца, немного пригляделся к сельскому хозяйству и теперь небось втайне благодарил бога за то, что болезнь заставила старого барона передать ему бразды правления на несколько лет раньше, чем он надеялся. Поговаривали, что он, как и полагалось в те времена богатому молодому помещику, полной чашей вкушает радости жизни и что он уже обручен с какой-то молодой графиней, которая принесет ему в приданое большие деньги и обширное поместье...
К и с т е р — помощник пастора,
Тут старая Тийна опять скрестила руки и воскликнула, возводя очи к небесам:
— Вы только подумайте, господин Лутц, он, греховодник, еще и обручен! Обручен с молодой графиней! А сам что делает! Вот вы послушайте!
Однажды молодой барон зачем-то зашел к кистеру и увидел Лену. «Смотрел на меня так,— рассказывала девушка с ребяческим страхом,— точно съесть глазами меня хотел». У кистера он тотчас же осведомился, что это за девушка и откуда родом. «Из моей волости? — воскликнул он, выслушав ответ.— А я и не знал. Что ж, превосходна».
Через некоторое время приходит в кистерский дом мать Лены и сообщает такую весть: барон требует, чтобы Лена вернулась в его волость. Куда это, мол, годится — молодые, здоровые люди служат где-то в чужой волости, в то время как у их собственного барина работников не хватает! Пусть девушка немедленно возвращается домой!
Кистерша возмутилась. Ведь Лена у лих с малых лет, старый барон сам разрешил кистеру взять ее в дом, ее здесь воспитали, обучили, отсюда она и на конфирмацию пошла — какое же право у молодого барона требовать, чтобы она вернулась в деревню и выполняла на мызе тяжелую черную работу? Пусть мать Лены сходит к барону и скажет ему, что дочь — воспитанница госпожи ки-стерши — останется у своих приемных родителей... Сам кистер наверняка не послал бы бывшую хозяйку Лийва-палу с таким строптивым ответом к барону — кистер для этого был слишком смиренным помещичьим слугой,— но его в то время не было дома.
Мать Лены ушла. Но через несколько дней к кистеру явился волостной старшина. Он принес от барона строгий официальный приказ: Лене Паю, дочери Сийма из Лийваналу, семнадцати лет, родом из волости Р., без малейшего промедления явиться в волость, на службу к господам. Если старый барон в свое время разрешил ей уйти из волости, то сейчас молодой барон, нынешний владелец мызы и волости Р., приказывает ей вернуться. В случае неповиновения Лена Паю будет силой отправлена в ту общину, где она значится в ревизских списках.
Да, против такого приказа уже ничего нельзя было поделать. У помещика — сила, у него и власть. Госпожа кистерша попробовала было и теперь показать коготки, но кистер сразу сдался. Господи помилуй, не терять же ему из-за этого место! Он спросил совета у пастора. Тот выразил свое сожаление, но заявил, что ничем не может помочь — помещик, мол, вправе требовать своих людей обратно в волость.
Так и уехала Лена в тот же день вместе со старшиной в свои родные места; она провела вдали от родной деревни восемь лет, свои лучшие детские годы, и не очень-то по ней тосковала.
По дороге старшина повел сладкие речи. Дело, мол, вовсе не так плохо, как девушка думает. Барон хочет только помочь матери Лены — та уже стара, слаба, у хозяев работать не может. Барии обещал дать старухе хибарку в Хюбакаэву за совсем малое число отработочных дней, а дочка должна будет ходить оттуда на мызу — шить и гладить барину белье, помогать ткачихе; тяжелой работы па поле или еще чего-нибудь такого никто на нее взваливать не будет. Барон, мол, отлично знает, что Лена уже не простая деревенская девка, а образованная мамзель, даже по-немецки говорит. Милостивый барон считает, что такую девушку на черную работу послать или даже взять в прачки — просто грех. Это барин ему, старшине, сам говорил.
Слова старшины оправдались. Из хибарки, стоявшей неподалеку от мызы, выгнали семью бедняка-бобыля и поселили там вдову с дочерью. Лене приказано было явиться на мызу шить, так как молодому барону спешно требовалось новое белье.
Но вскоре девушка стала понимать, каковы были подлинные намерения и планы Готхарда Ризенталя. Лена работала в отдельной комнате па верхнем этаже господского дома, и барон, забывая все свое высокомерие, частенько ее там навещал. Он рассыпался в любезностях, восхищался миловидностью девушки и с каждым днем становился все навязчивее. Девушка смело сопротивлялась, но это, по-видимому, его только забавляло и еще больше подзадоривало, так что он уже и рукам начат волю давать. Барон стал наконец переходить всякие границы, и однажды девушка объявила матери, что на мызу больше не пойдет, пусть с ней делают что хотят. Так она и поступила.
Ее мать вызвали к барону. Вернувшись с мызы, забитая долгой нуждой и непосильным трудом старуха вовсю хвалила молодого барина. Лена, мол, глупая девчонка, коли обижается на господские шутки. Барон от чистого сердца хочет добра Лене и ее старушке матери. Он обещал им выдать из мызного амбара так много припасов, что они смогут жить без всяких забот. От матери он и требовать не станет, чтобы она отрабатывала определенное число дней; только в самую горячую пору — в сенокос или жатву — пусть старушка поможет немного, сколько здоровье позволит. Лена своей работой за все расплатится и сможет еще из жалованья копейку-другую про черный день отложить. Пусть снова идет па работу, да не надо быть такой строптивой с бароном. Человек молодой, хочется и потешиться. Все были когда-то молоды. Но если только она, Лена, рассердит барина — тот может их обречь на страшную нищету. Хибарку у них отберут и заставят обеих гнуть спину на самой тяжелой работе. «Пожалей хоть меня, старую, немощную!» — закончила мать, утирая слезы.
Любовь к матери заставила Лену снова пойти на мызу. Теперь барон стал действовать по слегка измененному плану. Он попытался добиться своего, осыпая Лену подарками. Мало того что поденную плату швее назначили непомерно высокую, ей то и дело совали то материю па фартук, то шелковый платок, то полушерстянку на юбку, а под конец последовали даже золотое кольцо и сережки. Как ни противилась Лена всем этим подношениям, ей их навязывали так настойчиво, что отделаться было невозможно. Помня о своей матери, она не осмеливалась сердить барина.
Когда, по мнению барона, сердце девушки было достаточно смягчено щедрыми подарками, он стал действовать прямо. Он просто объяснил Лене, каковы его намерения, и нарисовал перед ее глазами картину — что ожидает ее самое и ее мать в том или другом случае: либо веселая, легкая жизнь и достаток, либо беспросветный, тяжелый труд и нищета.
Совершенно ясно, как пошло бы дело дальше, не случись тут в волости события, которое как бы явилось для Лены предостережением и пробудило в ней непреодолимый ужас перед этим человеком. В страшных мучениях умерла от родов молодая красивая крестьянская девушка. Все знали, что она была жертвой молодого барона. Душераздирающие вопли несчастной, разносившиеся по всей деревне, врезались Лене в память; они постоянно звучали у нее в ушах, как только соблазнитель приближался к ней, и заставляли ее сопротивляться с железным упорством.
У Лены от стыда выступили слезы на глазах, когда она, рассказывая, дошла до этого места, и старая Тийна попыталась ей помочь; но девушка вскоре успокоилась, заметив, что ее слушатель ни единым движением не выказывает никаких других чувств, кроме гнева. Сосредоточенный взгляд Матиаса казался обращенным внутрь, лицо было бледно, уголки рта нервно подергивались.
На мызу Лене больше нельзя было ходить, если она действительно хотела спастись от несчастья, которое ее юное воображение рисовало в еще более жутких красках. Она твердо заявила матери, что скорее пойдет на поле навоз возить и, если уж на то пошло, с голоду помрет, чем пойдет па мызу шить. Мать стала ее уговаривать. Ну, не глупо ли отказываться от хорошей жизни и богатых подарков! Барон ни ее, ни мать потом в беде не оставит, он будет о них до самой смерти заботиться. Это он несколько раз говорил. И больше того: он обещал дать Лепе хорошее приданое, и она все равно сможет выйти замуж, что бы там ни случилось.
У Лены больше не было матери. Женщина, которую она называла своей матерью, продала ее. С болью в душе подумала девушка о том, что она одинока в этом мире и неоткуда ей ждать помощи и защиты. Если еще можно было спастись, то надо было спасаться самой. Но как? Сколько она ни ломала голову, ни к какому решению прийти не могла. У нее, правда, сразу же явилась мысль бежать, где-нибудь спрятаться. Но когда она все арезво обдумала, то не могла не признать, что помещичья рука простирается куда дальше, чем могут унести беглого крестьянина его ноги. Куда пойдешь без разрешения барина? Где тебя примут без свидетельства?
Несмотря на попреки и брань матери, Лена следующие два-три дня не ходила на мызу. И вот уже старшина тут как тут! Этот человек, по-видимому, вел кое-какие частные делишки молодого барина отчасти из раболепия и страха перед ним, отчасти ради щедрых чаевых. Он явился с весьма официальным видом и кратко объявил последний приказ господина барона: Лена Паю должна немедленно приступить к своей работе, не то се ждет порка, у старухи же будет отобрана хибарка, не говоря уже о всяких прочих последствиях. Затем старшина вступил с матерью Лены в какие-то длительные и, по-видимому, весьма дружественные тайные переговоры, а когда он ушел, старуха опять начала уговаривать и уламывать дочь, то и дело проливая обильные слезы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37