О том, чего Майт Лутс не понимал, он догадывался. Он чувствовал, что между ним и другими деревенскими детьми есть какая-то разница, и разница эта не в его пользу. Это угнетало его. Это оскорбляло его самолюбие. Его часто видели заплаканным. Никто не знал, отчего он плачет. А так как у Майта натура была не только впечатлительная, но и деятельная, то слезами дело не ограничивалось — он задавал своим противникам хорошую взбучку. При этом ему помогала его физическая сила и удивительное проворство.
Майт Лутс замечал, что люди видят какую-то разницу не только между ним и другими деревенскими детьми, но и между ним и его младшими братом и сестрой. Почему только его задирают и дразнят «баронским сыном», а Юку и Анни не трогают? Почему только у него будто бы где-то на чужой стороне есть таинственный «папаша», а у Юку и Алии его нет? Почему издеваются только над ним? Майт стал думать, доискиваться правды. Как курица, роясь в мусоре, ищет зерно, так и паренек стал искать в неизвестности, его окружавшей, зерно истины. Приглядываясь ко всему, прислушиваясь, он ловил слова на лету и связывал их в единую цепь, звено за звеном, и эта цепь с каждым годом делалась все длиннее, ровнее. Он ставил в ряд различные события, и этот ряд все рос, приобретал последовательность, смысл. Он слушал разговоры мальчишек-пастушков, когда пас с ними скот в лесу, болтовню парней на пашне, когда рядом с ними шел за плугом. Дома он следил за отцом и матерью, разгадывал и запоминал их слова, выражения лиц.
Два мелких и как будто вовсе не значительных случая из раннего детства запечатлелись в памяти Майду: он смог их объяснить только через несколько лет.
Як из Конна был обычно кроток, как овца, по хмельное подчас превращало его в волка. Во всяком случае, он показывал зубы, хотя укусить и не решался. Он всецело находился под влиянием жены и слушался ее, как мальчишка. Осмеливался перечить ей, лишь когда бывал пьян.
Майт помнил, как однажды отец пришел домой, пошатываясь, и мать встретила его градом ругательств. Он сказал ей что-то наперекор. Хлоп! И Як получил звонкую пощечину. Но не ответил ударом. Его ослабевшее тело выпрямилось, сонные, безжизненные глаза сверкнули, он протянул длинную костлявую руку, словно показывая куда-то вдаль, и бросил жене очень, очень гадкое слово. Его наградили еще одной затрещиной. Но и тут Як не ответил ударом. Он шагнул к двери и стал, как бешеный, бить кулаками о косяк. Он скрежетал зубами, бил в дверь и кричал: «Я ему, дьяволу, покажу! Я его убью!»
Какому противнику он угрожал — Майт не понял. К матери это не относилось, на ней Як мог бы тотчас же сорвать свою злобу.
Второй случай был точно такой же. Разница была лишь в том, что на этот раз Як не стал колотить о косяк двери, а когда Лийзу его ударила, он сел на пол у печки и... жалобно заплакал.
Майт долго глядел на него из угла. Потом вдруг подошел к Яку, положил руки ему на плечи и шепнул:
— Отец, не плачь!
И Як сквозь слезы посмотрел мальчику в глаза и перестал плакать...
Своим догадкам Майт искал подтверждения у родителей. Видя, что они все от него утаивают, он попытался достигнуть цели окольными путями. Он расспрашивал людей обиняком, сторонкой, говорил одно, а в виду имел другое. Наконец он подружился с одним из деревенских парней, которому смог довериться. У него Майт выпытал, что говорят в деревне о нем и его родителях. То, что он узнал, совпадало с его собственными догадками и наблюдениями. Теперь не хватало только откровенного признания родителей. Жгучее желание во что бы то ни стало его добиться охватило Майта. Узнать правду, любой ценой узнать правду — к этой цели он стремился с железным упорством.
Попытки что-либо выведать у отца ни к чему не привели.
Когда Майт без долгих слов спросил его: «Скажи мне, чей я сын,— твой или барона, владельца мызы Р.?» — Як уставился на него, разинув рот. Мальчику пришлось повторить свой вопрос. Тогда Як, пи слова не говоря, повернулся к нему спиной. А когда Майт чуть ли не со слезами стал умолять ответить ему, сказать правду, Як сперва заявил, что Майт — его сын, а потом уклонился от разговора.
— Да что ты меня спрашиваешь? Я отец, а отцов такие дела не касаются, спроси у матери.
Майт спросил у матери. Спросил в тот же день. Он стал прямо перед ней — высокий, крепкий четырнадцатилетний парень,— посмотрел ей в глаза сверлящим взглядом и сказал:
— Мать, зачем ты лжешь, что Як мой отец? Мой отец — барон с мызы Р.
От этих неожиданных слов и жесткого, резкого тона Майта Лийзу онемела. Она покраснела, потом кровь^ отхлынула от ее щек — на мальчика смотрело пепельно-бледное лицо. Обвинение, брошенное сыном,— оно подействовало на женщину.
— Кто тебе это сказал?
— Все говорят!
— Они врут!
И ее глаза опять вспыхнули глубокой, острой ненавистью — Лийзу таила злобу против всех, кто осмеливался поносить, высмеивать, дразнить ее, женщину, которую некогда ласкал барон!
— Они врут! — закричала она.— Они врут, а ты, сопляк, веришь, да еще и меня злишь! Выпорю тебя за это... выпорю сейчас так, что жарко станет...— И Лийзу повернулась, ища хворостину.
Но мальчик налетел на нее, как ястреб, схватил за руку, впившись острыми ногтями в ее ладонь, и крикнул хрипло:
— Як сам сказал, что я не его сын!
Это гневное восклицание, в котором была и правда и ложь, вырвалось у Майта почти невольно. Но Лийзу оно ошеломило, как внезапный удар по голове. Бледность на ее лице опять сменилась краской. Жепщииа безмолвно смотрела на сына.
— Як... сказал? — повторила она, и Майт заметил, что она не может найти слов. Она стала озираться, как бы ища Яка, потом сделала несколько шагов вперед, словно уже где-то его видела.
— Мать!
Окрик этот был таким грозным, повелительным, и вместе с тем в нем звучала такая душевная мука, что Лийзу остановилась и оглянулась.
— Чего тебе?
— Значит, это все правда!
Странно! Эта женщина, которая обычно, скрывая свою тайну, лгала и отрицала, не задумываясь, которая ни перед кем не опускала глаз и умела при случае оборвать противника самым грубым и резким словом, сейчас стояла беспомощная перед своим сыном и молчала...
Поборов свою растерянность, она лишь замахнулась на Майта кулаком, да и то больше по привычке, чем сознательно. Но, когда она увидела, что мальчик продолжает стоять перед ней и смотрит на нее смело и вызывающе, рука ее бессильно опустилась.
За эту слабость она была жестоко наказана.
Майт стоял перед матерью бледный, дрожа от возбуждения. Он молчал, но в его глазах отражалось смятение чувств: боль, отчаяние, гнев, презрение. И под напором этих чувств вырвалось у него сквозь зубы такое слово, от которого у каждой матери заледенело бы сердце. Этим же грязным и гнусным словом отец обозвал мать, когда был пьян, и мать его ударила.
Лийзу не успела еще оправиться от удара — даже на нее это слово подействовало как удар,— а Майт уже скрылся за углом лачуги.
Он не показывался целый день.
Из дому он выбежал на дорогу, оттуда на луг, потом в лес. Тут он бросился ничком на росистую траву, прижался лицом к сырому мху и плакал долго, пока хватило слез.
У него теперь не было ни отца, ни матери!
2
МАЙТ УБЕГАЕТ К «ПАПАШЕ»
С этого дня Конна Лийзу возненавидела своего старшего сына. Она ненавидела его потому, что стыдилась и боялась его. У этого мальчика был такой острый, проницательный взгляд, такая разумная речь, во всем его облике отражалась такая душевная зрелость и серьезность, что мать в его присутствии всегда чувствовала себя стесненно. У нее появлялось ощущение, будто по всему телу ползают муравьи. Ей казалось, что взгляд мальчика постоянно прикован к ее лицу, ее губам, она боялась сказать лишнее слово, ей чудилось, будто тень сына всегда крадется за ней по пятам, что-то выслеживая.
Все это ее мучило, злило. До сих пор она была в доме единственной полновластной хозяйкой, а сейчас над ней тяготела чужая воля, да еще чья — ее собственного сына, четырнадцатилетнего мальчишки!
Злоба, наполнявшая душу Лийзу, переросла в настоящую ненависть, безотчетную, тайную ненависть, подобную той, какую угнетенный питает к своему угнетателю. Внешне это проявлялось в виде бесконечных придирок. Что бы Майт ни сделал — мать никогда не была довольна. Между ним и двумя младшими детьми она проводила все более резкую грань. Те всегда оказывались паиньками, Майт вечно был в чем-нибудь виноват. Их гладили по головке, Майту доставались одни пинки. Их кормили до отвала, его держали впроголодь. Тем давали в работе поблажку, его заставляли надрываться с утра до ночи. И понятно, что его с ранних лет послали в имение на отработки, а там кубьясова 1 дубинка дополняла его домашнее воспитание.
От отца он не мог ждать защиты, не мог надеяться, что тот рассудит по справедливости,— отец ведь и сам шел па поводу у матери. Майту приходилось довольствоваться тем слабым утешением, что отец ему никогда ничего плохого не сделает, что для отца и Майт, и его сестра, и брат —- все одинаковы.
Не будь у мальчика такого живого ума, он, ропща на свою судьбу, все же покорился бы ей. Жить ведь как-то надо, куда же денешься! Но Майт искал выхода. В его голове рождались всякие замыслы, возникали разные
1 К у б ь я с — надсмотрщик, помощник управляющего (опма-на) в имениях прибалтийских баронов.
планы, направленные к одной и той же цели — вырваться на свободу! Но не только его горькое домашнее житье, не только придирки матери и непосильный труд рождали это стремление. У Майта было немало причин тяготиться своей жизнью в семье, презирать свой дом, к которому каждый человек, тем более каждый ребенок, обычно чувствует привязанность. И вне дома ему также отравляли жизнь, делали ее невыносимой.
Чем старше Майт становился, тем большим издевательствам подвергали его наглые насмешники за его злополучное происхождение. Бранная кличка «барон» была словно выжжена на нем несмываемым клеймом. Стар и млад, друг и недруг — всякий словно нарочно старался оскорбить его этим прозвищем. Его настоящее имя в деревне как будто все забыли; когда хотели сказать про Майта, говорили «барон», а тот, кому и этого казалось мало, прибавлял словечко «наш», либо величал Майта коннаским бароном. Какая пытка для самолюбивого, уважающего себя юноши! Как будто раскаленная игла пронизывала душу Майта всякий раз, когда он слышал свое прозвище, кровь бросалась ему в лицо, на глаза навертывались гневные слезы, руки сжимались в кулаки. Бранные клички были и у других деревенских парней, но у этих прозвищ не было того ядовитого шипа, который так больно впивался в душу, так отравлял Майту его детскую любовь и уважение к родителям, ранил легко уязвимое нравственное чувство, отравлял весь его внутренний мир. Другие могли смеяться над своими кличками. Майт должен был плакать. Прозвища, которые давались другим парням, не оскверняли того, что для ребенка составляет наивысшую ценность,— они не позорили их родителей, а кличка Майта обливала грязью его мать и отца. С какой радостью согласился бы Майт на любое другое прозвище, пусть самое гнусное, только бы не это постыдное слово!
Положение Майта было тем мучительнее, что он имел много врагов. У человека одаренного много противников... Умишки нападают на подлинный ум. Горе тому, у кого кроме светлой головы есть еще и зубы и когти, кто на каждый укус готов огрызнуться, кто, терпя удары и пинки, и сам в долгу не остается. Его со всех сторон теснят и жалят тучи оводов. И Майт не сносил все это безропотно. Он отмахивался, он рубил сплеча, он кусался. Но эта постоянная борьба изнуряла и раздражала его так же, как рой слепней может довести до исступления самое сильное животное.
Но вот перед юношей забрезжила еще одна цель, которая словно таинственной силой манила его уйти из семьи, из этой среды. Он стремился изменить свой жизненный путь. Он не хотел оставаться крестьянином, землепашцем.
У Майта были большие способности и интерес к лепке и резьбе по дереву. Еще в детстве он начал своим простым пастушьим ножом вырезать из дерева и коры крошечные дровни и повозки, кораблики и дома, людей и животных — вещицы, которые своим изяществом и точностью изображения вызывали восторг и зависть других ребятишек. Они пытались подражать ему,— это им не удавалось. У Май га повозки катились, люди и животные были как живые; у других мальчишек из-под лезвия ножа выходили лишь неуклюжие обрубки. Майт научился сравнивать свою и чужую работу, это придавало ему уверенность, побуждало стремиться вперед. Его прирожденная любовь к этому труду росла с каждой новой удачей, окрыляла его.
В течение последнего года он вырезал ветряную мельницу, которая могла считаться своего рода маленьким шедевром. Мельница была в то время самым большим и сложным механизмом, какой мог видеть деревенский парнишка. Она всегда давала пищу мыслям и воображению Майта. И вот он после нескольких более простых работ приступил к выполнению своего замысла — построить голландскую мельницу, которая по внешнему виду и внутреннему устройству ни в чем не уступала бы настоящей. И мысль претворилась в дело. В руках у Майта из-под острия его ножа родилось миниатюрное сооружение, где все было совершенством, начиная от крыльев, валов, жерновов и кончая самым последним колесиком. Были на мельнице Майта и двигающиеся фигурки людей: деревянный мельник протягивал руку к мешку с мукой, деревянный батрак сыпал зерно в воронку. При хорошем ветре мелышца, надетая на шест, работала так, что любо было смотреть, и хотя зерна она не молола, по все же перетирала мелкий лесок в превосходную праздничную пеклеванную муку.
Майт с большой гордостью показывал ребятам свое мастерское творение и берег его как зеницу ока.
Странная тоска запала в душу мальчика после того, как он однажды увидел на мызе, в кабинете у барона, стол и шкаф, украшенные причудливой резьбой. Тут были страшные звери, которых Майт и назвать не мог,— звери с мордами хищников и птичьими крыльями; были здесь сказочные люди с рыбьими телами и змеипыми хвостами. Среди диковинных растений и листьев насмешливо гримасничали какие-то рожи — у одних были рога, у других широко разинутые пасти. И все это было сделано из одного только дерева, и до чего же тонко, до чего чисто! Такой тонкости и чистоты работы Майт еще никогда не достигал — в этом он должен был себе с завистью признаться. И в его душе возникло жгучее желание: вот бы и мне уметь делать такие шкафы и столы!
Он вскоре узнал у мызного плотника, где выполняются такие великолепные работы.
— В городе, а то где ж еще!
— А кто может научить так работать?
— Мастера, конечно.
— И они учат каждого, кто пи пожелает?
— Нет, только тех, кого они взяли себе в ученики. Ученик обучается несколько лет. Когда научится ремеслу, делается подмастерьем.
— Кого же мастера берут в ученики?
— Ну, тех, кто им понравится. Это должны быть, конечно, смышленые, бойкие ребята.
— А туда... туда...— Майт покраснел и запнулся,— туда и деревенских парней берут?
Плотник, взглянув на мальчика, засмеялся.
— Ты что, хотел бы пойти к столяру в ученики? — спросил он.
— Очень хотел бы! —- ответил Майт от всего сердца.
— Да, братец, деревенских парней, может, и берут,— сказал плотник с насмешкой,— да разве такому, как ты, баронскому сынку, пристало идти к мастеру в ученики!
Майт закусил губу, но за словом в карман не полез.
— А разве за плугом да за бороной ходить — это ему больше годится?
— Оно, конечно, правильно,— заметил плотник, поглаживая бороду,— да кто тебя из волости отпустит! Ты же должен за отцовский хутор помещику дни отрабатывать.
— А может, попросить его?
— Попросить-то можно, да разве на это посмотрят! Барину нужны работники. Кто тогда за твоего отца дни отработает?
— Найдется кто-нибудь другой.
— И немецкого ты не знаешь. У мастера каждый мальчонка-ученик должен лопотать по-немецки.
— Этому можно научиться.
Плотник опять рассмеялся. Мысль, что Конна Майт,
деревенский парень, будет учить немецкий язык, показалась старику уж очень забавной. Но когда он глянул на глубоко серьезное, пылающее лицо мальчика, увидел в глазах его и вдохновенный порыв и твердую волю, слова пасмешки застряли в горле у человека, и он только пробормотал не то скептическим, не то одобрительным тоном:
— Ну, попробуй как-нибудь сходить поговорить с барином, когда он будет подобрее. Смотри только нос не обожги!
С этого дня Майтом овладела властная мечта, не оставлявшая его ни днем, пи ночью. Он сознавал, что стоит перед таким начинанием, от которого отступиться уже не может; он колебался только в том, с чего и как начать. Но и тут он вскоре пришел к определенному решению.
Прежде всего — это был его первый шаг — он отправился с просьбой к своему барину. Майт сделал это без ведома отца и матери. Его смекалка подсказала ему, что те либо не поймут его стремлений, сочтут их пустым ребячеством, либо ради собственной выгоды не захотят о них и слышать, ибо какой же арендатор отпустит из дому своего старшего сына, крепкого, смышленого подростка, который уже п па отработки м имение ходит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Майт Лутс замечал, что люди видят какую-то разницу не только между ним и другими деревенскими детьми, но и между ним и его младшими братом и сестрой. Почему только его задирают и дразнят «баронским сыном», а Юку и Анни не трогают? Почему только у него будто бы где-то на чужой стороне есть таинственный «папаша», а у Юку и Алии его нет? Почему издеваются только над ним? Майт стал думать, доискиваться правды. Как курица, роясь в мусоре, ищет зерно, так и паренек стал искать в неизвестности, его окружавшей, зерно истины. Приглядываясь ко всему, прислушиваясь, он ловил слова на лету и связывал их в единую цепь, звено за звеном, и эта цепь с каждым годом делалась все длиннее, ровнее. Он ставил в ряд различные события, и этот ряд все рос, приобретал последовательность, смысл. Он слушал разговоры мальчишек-пастушков, когда пас с ними скот в лесу, болтовню парней на пашне, когда рядом с ними шел за плугом. Дома он следил за отцом и матерью, разгадывал и запоминал их слова, выражения лиц.
Два мелких и как будто вовсе не значительных случая из раннего детства запечатлелись в памяти Майду: он смог их объяснить только через несколько лет.
Як из Конна был обычно кроток, как овца, по хмельное подчас превращало его в волка. Во всяком случае, он показывал зубы, хотя укусить и не решался. Он всецело находился под влиянием жены и слушался ее, как мальчишка. Осмеливался перечить ей, лишь когда бывал пьян.
Майт помнил, как однажды отец пришел домой, пошатываясь, и мать встретила его градом ругательств. Он сказал ей что-то наперекор. Хлоп! И Як получил звонкую пощечину. Но не ответил ударом. Его ослабевшее тело выпрямилось, сонные, безжизненные глаза сверкнули, он протянул длинную костлявую руку, словно показывая куда-то вдаль, и бросил жене очень, очень гадкое слово. Его наградили еще одной затрещиной. Но и тут Як не ответил ударом. Он шагнул к двери и стал, как бешеный, бить кулаками о косяк. Он скрежетал зубами, бил в дверь и кричал: «Я ему, дьяволу, покажу! Я его убью!»
Какому противнику он угрожал — Майт не понял. К матери это не относилось, на ней Як мог бы тотчас же сорвать свою злобу.
Второй случай был точно такой же. Разница была лишь в том, что на этот раз Як не стал колотить о косяк двери, а когда Лийзу его ударила, он сел на пол у печки и... жалобно заплакал.
Майт долго глядел на него из угла. Потом вдруг подошел к Яку, положил руки ему на плечи и шепнул:
— Отец, не плачь!
И Як сквозь слезы посмотрел мальчику в глаза и перестал плакать...
Своим догадкам Майт искал подтверждения у родителей. Видя, что они все от него утаивают, он попытался достигнуть цели окольными путями. Он расспрашивал людей обиняком, сторонкой, говорил одно, а в виду имел другое. Наконец он подружился с одним из деревенских парней, которому смог довериться. У него Майт выпытал, что говорят в деревне о нем и его родителях. То, что он узнал, совпадало с его собственными догадками и наблюдениями. Теперь не хватало только откровенного признания родителей. Жгучее желание во что бы то ни стало его добиться охватило Майта. Узнать правду, любой ценой узнать правду — к этой цели он стремился с железным упорством.
Попытки что-либо выведать у отца ни к чему не привели.
Когда Майт без долгих слов спросил его: «Скажи мне, чей я сын,— твой или барона, владельца мызы Р.?» — Як уставился на него, разинув рот. Мальчику пришлось повторить свой вопрос. Тогда Як, пи слова не говоря, повернулся к нему спиной. А когда Майт чуть ли не со слезами стал умолять ответить ему, сказать правду, Як сперва заявил, что Майт — его сын, а потом уклонился от разговора.
— Да что ты меня спрашиваешь? Я отец, а отцов такие дела не касаются, спроси у матери.
Майт спросил у матери. Спросил в тот же день. Он стал прямо перед ней — высокий, крепкий четырнадцатилетний парень,— посмотрел ей в глаза сверлящим взглядом и сказал:
— Мать, зачем ты лжешь, что Як мой отец? Мой отец — барон с мызы Р.
От этих неожиданных слов и жесткого, резкого тона Майта Лийзу онемела. Она покраснела, потом кровь^ отхлынула от ее щек — на мальчика смотрело пепельно-бледное лицо. Обвинение, брошенное сыном,— оно подействовало на женщину.
— Кто тебе это сказал?
— Все говорят!
— Они врут!
И ее глаза опять вспыхнули глубокой, острой ненавистью — Лийзу таила злобу против всех, кто осмеливался поносить, высмеивать, дразнить ее, женщину, которую некогда ласкал барон!
— Они врут! — закричала она.— Они врут, а ты, сопляк, веришь, да еще и меня злишь! Выпорю тебя за это... выпорю сейчас так, что жарко станет...— И Лийзу повернулась, ища хворостину.
Но мальчик налетел на нее, как ястреб, схватил за руку, впившись острыми ногтями в ее ладонь, и крикнул хрипло:
— Як сам сказал, что я не его сын!
Это гневное восклицание, в котором была и правда и ложь, вырвалось у Майта почти невольно. Но Лийзу оно ошеломило, как внезапный удар по голове. Бледность на ее лице опять сменилась краской. Жепщииа безмолвно смотрела на сына.
— Як... сказал? — повторила она, и Майт заметил, что она не может найти слов. Она стала озираться, как бы ища Яка, потом сделала несколько шагов вперед, словно уже где-то его видела.
— Мать!
Окрик этот был таким грозным, повелительным, и вместе с тем в нем звучала такая душевная мука, что Лийзу остановилась и оглянулась.
— Чего тебе?
— Значит, это все правда!
Странно! Эта женщина, которая обычно, скрывая свою тайну, лгала и отрицала, не задумываясь, которая ни перед кем не опускала глаз и умела при случае оборвать противника самым грубым и резким словом, сейчас стояла беспомощная перед своим сыном и молчала...
Поборов свою растерянность, она лишь замахнулась на Майта кулаком, да и то больше по привычке, чем сознательно. Но, когда она увидела, что мальчик продолжает стоять перед ней и смотрит на нее смело и вызывающе, рука ее бессильно опустилась.
За эту слабость она была жестоко наказана.
Майт стоял перед матерью бледный, дрожа от возбуждения. Он молчал, но в его глазах отражалось смятение чувств: боль, отчаяние, гнев, презрение. И под напором этих чувств вырвалось у него сквозь зубы такое слово, от которого у каждой матери заледенело бы сердце. Этим же грязным и гнусным словом отец обозвал мать, когда был пьян, и мать его ударила.
Лийзу не успела еще оправиться от удара — даже на нее это слово подействовало как удар,— а Майт уже скрылся за углом лачуги.
Он не показывался целый день.
Из дому он выбежал на дорогу, оттуда на луг, потом в лес. Тут он бросился ничком на росистую траву, прижался лицом к сырому мху и плакал долго, пока хватило слез.
У него теперь не было ни отца, ни матери!
2
МАЙТ УБЕГАЕТ К «ПАПАШЕ»
С этого дня Конна Лийзу возненавидела своего старшего сына. Она ненавидела его потому, что стыдилась и боялась его. У этого мальчика был такой острый, проницательный взгляд, такая разумная речь, во всем его облике отражалась такая душевная зрелость и серьезность, что мать в его присутствии всегда чувствовала себя стесненно. У нее появлялось ощущение, будто по всему телу ползают муравьи. Ей казалось, что взгляд мальчика постоянно прикован к ее лицу, ее губам, она боялась сказать лишнее слово, ей чудилось, будто тень сына всегда крадется за ней по пятам, что-то выслеживая.
Все это ее мучило, злило. До сих пор она была в доме единственной полновластной хозяйкой, а сейчас над ней тяготела чужая воля, да еще чья — ее собственного сына, четырнадцатилетнего мальчишки!
Злоба, наполнявшая душу Лийзу, переросла в настоящую ненависть, безотчетную, тайную ненависть, подобную той, какую угнетенный питает к своему угнетателю. Внешне это проявлялось в виде бесконечных придирок. Что бы Майт ни сделал — мать никогда не была довольна. Между ним и двумя младшими детьми она проводила все более резкую грань. Те всегда оказывались паиньками, Майт вечно был в чем-нибудь виноват. Их гладили по головке, Майту доставались одни пинки. Их кормили до отвала, его держали впроголодь. Тем давали в работе поблажку, его заставляли надрываться с утра до ночи. И понятно, что его с ранних лет послали в имение на отработки, а там кубьясова 1 дубинка дополняла его домашнее воспитание.
От отца он не мог ждать защиты, не мог надеяться, что тот рассудит по справедливости,— отец ведь и сам шел па поводу у матери. Майту приходилось довольствоваться тем слабым утешением, что отец ему никогда ничего плохого не сделает, что для отца и Майт, и его сестра, и брат —- все одинаковы.
Не будь у мальчика такого живого ума, он, ропща на свою судьбу, все же покорился бы ей. Жить ведь как-то надо, куда же денешься! Но Майт искал выхода. В его голове рождались всякие замыслы, возникали разные
1 К у б ь я с — надсмотрщик, помощник управляющего (опма-на) в имениях прибалтийских баронов.
планы, направленные к одной и той же цели — вырваться на свободу! Но не только его горькое домашнее житье, не только придирки матери и непосильный труд рождали это стремление. У Майта было немало причин тяготиться своей жизнью в семье, презирать свой дом, к которому каждый человек, тем более каждый ребенок, обычно чувствует привязанность. И вне дома ему также отравляли жизнь, делали ее невыносимой.
Чем старше Майт становился, тем большим издевательствам подвергали его наглые насмешники за его злополучное происхождение. Бранная кличка «барон» была словно выжжена на нем несмываемым клеймом. Стар и млад, друг и недруг — всякий словно нарочно старался оскорбить его этим прозвищем. Его настоящее имя в деревне как будто все забыли; когда хотели сказать про Майта, говорили «барон», а тот, кому и этого казалось мало, прибавлял словечко «наш», либо величал Майта коннаским бароном. Какая пытка для самолюбивого, уважающего себя юноши! Как будто раскаленная игла пронизывала душу Майта всякий раз, когда он слышал свое прозвище, кровь бросалась ему в лицо, на глаза навертывались гневные слезы, руки сжимались в кулаки. Бранные клички были и у других деревенских парней, но у этих прозвищ не было того ядовитого шипа, который так больно впивался в душу, так отравлял Майту его детскую любовь и уважение к родителям, ранил легко уязвимое нравственное чувство, отравлял весь его внутренний мир. Другие могли смеяться над своими кличками. Майт должен был плакать. Прозвища, которые давались другим парням, не оскверняли того, что для ребенка составляет наивысшую ценность,— они не позорили их родителей, а кличка Майта обливала грязью его мать и отца. С какой радостью согласился бы Майт на любое другое прозвище, пусть самое гнусное, только бы не это постыдное слово!
Положение Майта было тем мучительнее, что он имел много врагов. У человека одаренного много противников... Умишки нападают на подлинный ум. Горе тому, у кого кроме светлой головы есть еще и зубы и когти, кто на каждый укус готов огрызнуться, кто, терпя удары и пинки, и сам в долгу не остается. Его со всех сторон теснят и жалят тучи оводов. И Майт не сносил все это безропотно. Он отмахивался, он рубил сплеча, он кусался. Но эта постоянная борьба изнуряла и раздражала его так же, как рой слепней может довести до исступления самое сильное животное.
Но вот перед юношей забрезжила еще одна цель, которая словно таинственной силой манила его уйти из семьи, из этой среды. Он стремился изменить свой жизненный путь. Он не хотел оставаться крестьянином, землепашцем.
У Майта были большие способности и интерес к лепке и резьбе по дереву. Еще в детстве он начал своим простым пастушьим ножом вырезать из дерева и коры крошечные дровни и повозки, кораблики и дома, людей и животных — вещицы, которые своим изяществом и точностью изображения вызывали восторг и зависть других ребятишек. Они пытались подражать ему,— это им не удавалось. У Май га повозки катились, люди и животные были как живые; у других мальчишек из-под лезвия ножа выходили лишь неуклюжие обрубки. Майт научился сравнивать свою и чужую работу, это придавало ему уверенность, побуждало стремиться вперед. Его прирожденная любовь к этому труду росла с каждой новой удачей, окрыляла его.
В течение последнего года он вырезал ветряную мельницу, которая могла считаться своего рода маленьким шедевром. Мельница была в то время самым большим и сложным механизмом, какой мог видеть деревенский парнишка. Она всегда давала пищу мыслям и воображению Майта. И вот он после нескольких более простых работ приступил к выполнению своего замысла — построить голландскую мельницу, которая по внешнему виду и внутреннему устройству ни в чем не уступала бы настоящей. И мысль претворилась в дело. В руках у Майта из-под острия его ножа родилось миниатюрное сооружение, где все было совершенством, начиная от крыльев, валов, жерновов и кончая самым последним колесиком. Были на мельнице Майта и двигающиеся фигурки людей: деревянный мельник протягивал руку к мешку с мукой, деревянный батрак сыпал зерно в воронку. При хорошем ветре мелышца, надетая на шест, работала так, что любо было смотреть, и хотя зерна она не молола, по все же перетирала мелкий лесок в превосходную праздничную пеклеванную муку.
Майт с большой гордостью показывал ребятам свое мастерское творение и берег его как зеницу ока.
Странная тоска запала в душу мальчика после того, как он однажды увидел на мызе, в кабинете у барона, стол и шкаф, украшенные причудливой резьбой. Тут были страшные звери, которых Майт и назвать не мог,— звери с мордами хищников и птичьими крыльями; были здесь сказочные люди с рыбьими телами и змеипыми хвостами. Среди диковинных растений и листьев насмешливо гримасничали какие-то рожи — у одних были рога, у других широко разинутые пасти. И все это было сделано из одного только дерева, и до чего же тонко, до чего чисто! Такой тонкости и чистоты работы Майт еще никогда не достигал — в этом он должен был себе с завистью признаться. И в его душе возникло жгучее желание: вот бы и мне уметь делать такие шкафы и столы!
Он вскоре узнал у мызного плотника, где выполняются такие великолепные работы.
— В городе, а то где ж еще!
— А кто может научить так работать?
— Мастера, конечно.
— И они учат каждого, кто пи пожелает?
— Нет, только тех, кого они взяли себе в ученики. Ученик обучается несколько лет. Когда научится ремеслу, делается подмастерьем.
— Кого же мастера берут в ученики?
— Ну, тех, кто им понравится. Это должны быть, конечно, смышленые, бойкие ребята.
— А туда... туда...— Майт покраснел и запнулся,— туда и деревенских парней берут?
Плотник, взглянув на мальчика, засмеялся.
— Ты что, хотел бы пойти к столяру в ученики? — спросил он.
— Очень хотел бы! —- ответил Майт от всего сердца.
— Да, братец, деревенских парней, может, и берут,— сказал плотник с насмешкой,— да разве такому, как ты, баронскому сынку, пристало идти к мастеру в ученики!
Майт закусил губу, но за словом в карман не полез.
— А разве за плугом да за бороной ходить — это ему больше годится?
— Оно, конечно, правильно,— заметил плотник, поглаживая бороду,— да кто тебя из волости отпустит! Ты же должен за отцовский хутор помещику дни отрабатывать.
— А может, попросить его?
— Попросить-то можно, да разве на это посмотрят! Барину нужны работники. Кто тогда за твоего отца дни отработает?
— Найдется кто-нибудь другой.
— И немецкого ты не знаешь. У мастера каждый мальчонка-ученик должен лопотать по-немецки.
— Этому можно научиться.
Плотник опять рассмеялся. Мысль, что Конна Майт,
деревенский парень, будет учить немецкий язык, показалась старику уж очень забавной. Но когда он глянул на глубоко серьезное, пылающее лицо мальчика, увидел в глазах его и вдохновенный порыв и твердую волю, слова пасмешки застряли в горле у человека, и он только пробормотал не то скептическим, не то одобрительным тоном:
— Ну, попробуй как-нибудь сходить поговорить с барином, когда он будет подобрее. Смотри только нос не обожги!
С этого дня Майтом овладела властная мечта, не оставлявшая его ни днем, пи ночью. Он сознавал, что стоит перед таким начинанием, от которого отступиться уже не может; он колебался только в том, с чего и как начать. Но и тут он вскоре пришел к определенному решению.
Прежде всего — это был его первый шаг — он отправился с просьбой к своему барину. Майт сделал это без ведома отца и матери. Его смекалка подсказала ему, что те либо не поймут его стремлений, сочтут их пустым ребячеством, либо ради собственной выгоды не захотят о них и слышать, ибо какой же арендатор отпустит из дому своего старшего сына, крепкого, смышленого подростка, который уже п па отработки м имение ходит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37