Обед он мне велел ^ принести из Акциенклуба домой. Как-то раньше, когда у барона болела голова, обед ему приносил лакей Иентс, 1 поэтому я удивилась, что барон велит мне это сделать. , Но потом Иентс мне сказал, что через час уезжает в де-|ревию: барон отправляет на мызу с рабочими часть мебели и всякую хрупкую утварь и приказал Иеитсу тоже ехать с ними, чтобы в дороге охранять груз. Не то, сказал барон, мужики могут напиться, опрокинуть воз и перебить вещи. Иентс очень досадовал, что ему приходится ехать так далеко.
Я целый день была так занята по хозяйству, что часов до шести вечера не смогла сходить к полицмейстеру. Вернувшись из Акциенклуба с обедом для барона, я увидела, что в кухне сидит какой-то человек. Я его сразу узнала — это был старшина из волости Р., Мате Рютель, преданный и покорный раб барона Ризенталя.
Я спросила старшину, зачем он приехал. Он ответил коротко, что ждет приказаний барона. Каких приказаний? Этого он, мол, не знает.
Меня всю так и обдало жаром. «Не из-за тебя ли этого человека вызвали в город?» — пронеслось у меня в голове.
Дрожащими руками накрыла я па стол и доложила барону, что обед подан. Он сидел в кабинете и что-то писал.
— Господин барон знает, что волостной старшина ожидает на кухне?
— Знаю, знаю. Дашь ему потом стакан водки и чего-нибудь поесть.
— Что ему тут нужно?
— Вот какая ты любопытная! —- улыбнулся барон и добавил таинственно: — Он может мне понадобиться.
Пообедав, барон отдал мне несколько новых распоряжений, из которых я поняла, что он сегодня думает остаться дома. Он велел через час подать ему кофе с ликером, а потом достать из погреба три бутылки шампанского и поставить на лед. Ужинать он тоже собирался дома. Иентс, по его словам, уже купил к ужину закусок, я могу найти все это в кладовой.
Прошла вторая половина дня, а я так и не смогла выйти из дому. Наступил вечер. Старшина Рютель все еще сидел в кухне. Я опять напомнила барону о нем. Барон махнул рукой и сказал — пусть сидит, пусть и ночевать остается, ведь кровать в каморке Иеитса свободна.
После ужина барон велел подать шампанское в ведерке со льдом и принести из шкафа два бокала. Налив оба бокала, ол приказал, чтобы я села рядом с ним,— он хочет со мной поговорить. Я сперва противилась, но потом уступила, чтобы его не сердить; мне пришлось чокнуться с ним и выпить вина. Потом он сказал, что уже решил, как со мной поступить. Расстаться со мной он не может...
— Господин барон все-таки хочет отправить меня в деревню? — вскричала я дрожа. Меня от испуга в жар бросило.
Он с улыбкой поглядел на меня.
— Смотря как мы с тобой сговоримся, милочка. Правда, я твердо решил снова взять тебя в услужение. Но я могу и оставить тебя в городе и дать тебе пожизненное разрешение жить здесь. Но ты должна быть умницей. Сама знаешь, что я под этим подразумеваю.
Я стала умолять его, дрожа и рыдая. Я старалась подбирать самые трогательные слова, пыталась смягчить его сердце, пробудить в нем милосердие и сочувствие. Он выслушал меня молча, но остался непреклонен. Наконец я и в самом деле упала на колени и стала целовать ему руку. Он поднял меня, велел спокойно сесть и послушать, что он мне скажет.
Он говорил со мною весь вечер, до полуночи. Этот жестокий и коварный человек угрожал и просил, льстил и увещевал, предостерегал и запугивал. Он утомлял, оглушал, одурманивал меня потоком слов, так что у меня голова шла кругом. Против его упорства не хватило бы никаких сил человеческих, никакого терпения, никакой воли к сопротивлению. Чего он только не говорил — я не в силах тебе все рассказать...
Начал он с того, что объявил мне: старшина Рютель явился по его приказанию, чтобы отвезти меня в деревню, если ему, барону, не удастся со мной сговориться по-хорошему. Приняты меры к тому, чтобы я не могла второй раз убежать,— все двери на запоре, ключи у него в кармане, на кухне дежурит старшина. Сопротивляться бесполезно — меня ведь могут и связать; кричать тоже не стоит — в доме ни души, а на улице мне завяжут рот. К тому же старшина имеет законное право отвезти меня в деревню как арестованную и, если нужно будет, потребовать для этого помощи полиции.
Потом барон стал говорить о том, какой позор я должна буду вынести, если меня повезут как арестантку и водворят в волость. Там меня ждет тяжелая, грязная крестьянская работа, так как на более легкой он меня не оставит.
Все это, по его словам, он делает неохотно — он совсем не такой злой и жестокий, как я думаю. Но он не может поступить иначе, если я не буду принадлежать ему. Потому что он любит меня. Он не в силах совладать со страстью, пылающей в его сердце. Он поклялся себе завоевать меня, все равно каким путем. Свою невесту он не любит. Он посватался к ней по настоянию родителей, отчасти же ради ее богатства. Будь я из более высокого сословия, он, ни минуты не раздумывая, повел бы меня к алтарю. При этом он говорил мягко и жалобно, просил меня понять, что творится в его душе. Как могу я быть такой холодной, и суровой, и безжалостной? Я же вижу, как он страдает. Любовь его — это болезнь, но исцелиться от нее он не в состоянии, он уже пытался...
Потом начал клясться, давать всякие обещания, утешать. У него, говорил он, уже готово письмо, которым он разрешает мне на всю жизнь остаться вне пределов волости. Он показал мне это письмо, прочел его вслух. Я сейчас же могу стать вольным человеком, стоит мне только захотеть. Он потом никогда больше не будет меня беспокоить. Затем заговорил о подарках. Он, мол, даст мне такое приданое, что я в любом случае смогу выйти замуж. Я ничего не теряю, ровно ничего. Все останется в тайне, все будет как прежде. Неужели я настолько неразумна, что не могу сделать правильный выбор! В деревне меня ждет тяжелая работа, грубая одежда, скудная еда, убогое жилье; город же сулит мне все, чего может требовать образованный человек. Мне, право, стоит немножко обо всем этом подумать...
И я стала думать, Мати. Не было ни малейших сомнений в том, что он хитро заманил меня в ловушку, что я у него в плену, что он может осуществить свои угрозы. Неоткуда было ждать помощи. В деревню я не хотела возвращаться ни свободной, ни арестованной. Деревня меня пугала. Я привыкла к более легкой жизни, чистой работе, полюбила город. Но это все не так важно. Главное — это была моя любовь к тебе, Мати. Мне нестерпимо больно было думать, что я могу совсем потерять тебя из виду. Я не смела связывать с тобой никаких надежд. Я ведь не знала о том, что ты накануне отъезда в деревню окончательно порвал с Бертой. И в своем первом письме ты ничего об этом не говорил. А твое второе письмо пришло слишком поздно, слишком поздно. Именно сознание, что ты для меня потеряй, что мы далеки друг от друга, и заставило меня решиться. О себе я думала так, Мати: «Ты бедная девушка, живешь одна, своим трудом! Ни перед кем ты не в отчете, нет у тебя никаких обязательств, никому ты не обещала беречь свою чистоту и невинность. Тот, для кого ты все это могла бы хранить, ради кого ты была бы готова с ножом в руках защищать свою честь,— тот человек принадлежит другой, он для тебя недосягаем. Он, правда, смотрит на тебя ласково, но его связывают с другой настолько прочные узы, что ты их порвать не в силах. А без него тебе все безразлично. Твой грех не помешает тебе жить вблизи этого человека, хоть изредка его видеть. Твой грех только и позволит тебе это...»
Сопротивление мое ослабевало. А соблазнитель продолжал мучить меня, пока я не стала как полумертвая, принуждал меня пить, пока я не потеряла способность ясно соображать. У меня было такое чувство, будто вся я оцепенела, все во мне угасло и застыло. У меня только хватило еще силы и разума взять у него свою вольную, унести ее и спрятать... и я погибла.
Матиас Лутц поднялся с места. Лицо, смотревшее сейчас на несчастную женщину, было лицом мертвеца. Жизнь теплилась только в глазах; веки стали кроваво-красными. Всякий, кто встретился бы сейчас взглядом с этим человеком, в страхе отпрянул бы. Из глаз его глядел голодный, жаждущий крови хищник, с пеной у рта подстерегающий добычу.
Матиас не произнес пи слова. Он опустился па стул, как бы готовясь снова слушать.
— Он прожил у нас неделю,— продолжала Лена слабым голосом.— Вскоре после его отъезда я получила из полиции официальный вид на жительство, причем письмо барона мне не пришлось никуда предъявлять. Я думаю, это свидетельство и без того должно было вот-вот прийти, барон это знал — но я не знала. Моя жертва оказалась напрасной. Он обманул меня.
Потом пришло твое второе письмо, Мати. Ты признавался мне в своих чувствах, просил моей руки; я узнала, что ты порвал со своей невестой. Разве можно выразить словами, что я тогда переживала! Несколько дней я была как помешанная, у меня мелькала мысль наложить на себя руки... Прошло немало времени, пока я смогла тебе ответить. Ты знаешь, каков был этот ответ. О, если бы ты не требовал ничего большего!
Я твердо решила отвергнуть твое предложение. Я была недостойна даже того, чтобы ты смотрел на меня. Я не могла, не хотела обмануть твое доверие... Тут пришло твое третье письмо. Ты просил меня о встрече. Целый день, целую ночь боролась я с собой — исполнить твою просьбу или отказать? Победило мое страстное желание видеть тебя. Я утешала и подбадривала себя тем, что мое решение непоколебимо. Не знала я, насколько я слаба. Увидев тебя таким грустным, таким подавленным, я не смогла сдержаться, сострадание и эгоизм оказались сильнее рассудка... я забыла о своей вине и совершила новое преступление...
— Почему ты мне во всем не призналась, Лена? — прозвучал суровый голос Матиаса.— Ты должна была мне все сказать перед свадьбой. Я простил бы тебя...
— Сотни раз собиралась я все тебе рассказать, но не могла вымолвить ни слова. Мысль, что ты станешь презирать меня, что никогда больше не будешь мне вполне доверять, что я паду в твоих глазах, что я не смогу без стыда Схмотреть тебе в лицо, эта мысль заставляла меня молчать до самой свадьбы. Я питала почти суеверную надежду, что мой грех останется тайной. Позже, когда я поняла свое положение, мной овладело страшное отчаяние. Не раз подходила я к тебе с твердым намерением открыть свою тайну. Но тщетно. У меня не хватало мужества причинить тебе такую боль, а себя так опозорить. Мое слабоволие стало моим искусителем. «Счастье твое все равно недолговечно,— говорил мне его голос,— к чему же еще сокращать его? Когда муж заметит твой грех, всему наступит конец. Если он захочет тебя простить — тем лучше...» Еще за день до свадьбы я хотела во всем открыться. Уже несколько дней у меня лежало готовое письмо. Оно осталось неотосланным. И за час до ухода в церковь я отчаянно боролась с собой. Но моя решимость рухнула, как только я увидела твои глаза, сияющие счастьем и радостью. Я не могла вонзить тебе нож в сердце...
И до свадьбы и после мне помогал случай и моя хитрость. Брачная ночь миновала, не возбудив у тебя никаких подозрений,— ты много пил в тот вечер. Ты был неопытен, слепо верил мне и ничего не заметил позже. А я, скрывая свою тайну, научилась хитрить, научилась именно для того, чтобы скрывать ее. Я понимала, что настанет когда-нибудь страшный день, когда уже ничего нельзя будет скрыть, но я старалась отдалить его насколько возможно. Стремясь к тому, чтобы у тебя но возникло подозрение, я не пренебрегала никакими средствами. Я сама придумывала и\ или искала па стороне. Отчаяние и страх обостряли мою мысль, и мне удавалось многое, казавшееся невозможным. Я избегала всех, кто с тобой постоянно сталкивался. А недавно, когда я думала, что вот-вот у тебя на все откроются глаза, мне удалось успокоить тебя намеком: я уже знала, как легко заставить тебя поверить, когда речь идет о таких вещах.
И наконец, когда ужасный день был уже совсем близок, я прибегла ко лжи, которую ты сегодня сам раскрыл. Я знала, как опасен этот обман, па какой шаткой почве он построен, но я по-прежнему надеялась на удачу. Я собиралась переслать тебе письмо, которое убедило бы тебя, что я нахожусь в деревне у матери и там заболела. Но, к несчастью, я тотчас же после своего бегства так тяжело захворала, что не смогла выполнить задуманное. Ребенка я хотела скрывать до тех пор, пока мне не удалось бы с помощью акушерки отдать его чужим людям. Ты мне был дороже моего ребенка. Сама я думала после выздоровления вернуться к тебе и удвоенной любовью хоть сколько-нибудь загладить свою вину. Бог судил иначе и послал предателя, который разрушил мои надежды.
Но я постоянно думала о том, что развязка может быть и несчастливой. Я твердо решила, что в таком случае беспрекословно верну тебе свободу. Я была с тобой счастлива, и, кроме г> того мимолетного счастья, я иного не хотела. Но ты... ты мог меня забыть и найти другое, лучшее счастье. Тебе ведь легко было забыть обо мне — я тебя так подло обманула. Я и сейчас повторяю: если хочешь, я сейчас же уйду с ребенком из твоего дома. Я думаю, у тебя другого желания и нет. Нам дадут развод без всяких препятствий, когда я признаю свою вину. Об одном только прошу: прости, Мати, что я тебя обманула, не презирай меня, не считай мою вину тяжкой, помни, что погибла я не из-за легкомыслия. Я все выстрадаю, я приму безропотно любую кару, только твое презрение мне было бы безмерно горько унести с собой из этого дома... Сжалься надо мной, Мати!
Сухие, жаркие рыдания прорвались в ее голосе. Она была так обессилена волнением и своей исповедью, что склонилась на стоявший у дивана стол, судорожно вздрагивая всем телом.
Матиас молчал.
Он застыл, погруженный в безжизненное оцепенение.
Руки его опустились, нижняя челюсть, даже щеки обвисли, глаза смотрели пустым, угасшим взглядом. Он походил на человека, который убит таким тяжким горем, что и не пытается его осознать и преодолеть. Казалось., ему безразлично, что с ним будет дальше.
А между тем ничего не случилось, кроме того, что девять месяцев назад его жена в течение недели принадлежала другому...
— Иди отдохни, Лена, завтра мы еще поговорим о нашем несчастье.— Голос его после долгого молчания прозвучал глухо, будто издалека.
Лена послушно встала и, словно шаткая тень, скрылась в соседней комнате.
20 ОКО ЗА ОКО
В эту ночь Матиасу Лутцу было не до сна. Он закрыл дверь в другую комнату и принялся шагать из угла в угол. Прошло немало времени, пока он очнулся от своего оцепенения, и у него возникли более отчетливые чувства,, а в сознании всплыли мысли, па которых он уже мог остановиться, которые мог связать в логически последовательную цепь.
Первое, что подобно взрывной волне заполнило его грудь,— был гнев. Гнев против обоих преступников. Тот яростный, все сокрушающий и уничтожающий гнев, который жаждет мести, требует око за око, зуб за зуб и налагает за провинность самую тяжкую кару. И первой сознательной мыслью Матиаса было сейчас же обдумать, решить, какую бы самую жестокую месть найти для ви-повных.
Прежде всего — отомстить насильнику.
Этот человек довершил то, что начал его отец.
Эти люди, отец и сын, навек попрали, втоптали в грязь жизнь и достоинство нескольких человек, разрушили все, что было дорого этим несчастным, и оставили их нагими на оскверненных развалинах.
Матиас думал о своей матери. Старший из этих насильников, пользуясь своим правом повелителя, отнял последнее достояние бедной служанки — ее честь. Той же своей хозяйской властью он отнял доброе имя и у ее мужа, связав его на всю жизнь со своей покинутой жертвой, так что люди стали глумиться над беднягой и указывать на пего пальцами. Потом насильник лишил свое дитя сыновних прав Р1 имени. Он спокойно и хладнокровно втоптал в грязь все, что было дорого и свято юной душе, надругался над человеческим достоинством своего родного сына, обрек его, как бесправного отщепенца, на вечную пытку, отдал на посмешище и издевательство людям, лишил его детской любви и уважения к родителям, научил его лишь презирать и стыдиться самого себя, своих кормильцев и воспитателей.
А потом явился Ризенталь-младший и помог уже во втором поколении завершить то, что много лет назад успешно начал его отец.
Сын потопил в грязи и ту крупицу чести, которую его отвергнутый брат добыл себе собственными силами, безупречной жизнью и ревностным трудом. Сын передал надоевшую ему любовницу брату, чтобы тот взял ее себе в жены, на потеху всему городу. Сын подбросил брату своего ребенка на полное попечение. Сын потребовал от брата, чтобы тот играл в жизни такую же шутовскую роль, какая досталась Конна Яку по приказу старого барона. Сын проделал точь-в-точь то же самое, что и отец, и их общей жертвой, не считая других людей, стал он, Матиас Лутц.
Но Матиас Лутц — не Як из Конна.
Матиас Лутц не станет гладить баронские ляжки, не станет, низко кланяясь, благодарить за великую честь и милость. Он не будет, как Як, напившись пьяным, в бессильной злобе колотить кулаками о косяк двери, он не удовольствуется проклятиями, пущенными на ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Я целый день была так занята по хозяйству, что часов до шести вечера не смогла сходить к полицмейстеру. Вернувшись из Акциенклуба с обедом для барона, я увидела, что в кухне сидит какой-то человек. Я его сразу узнала — это был старшина из волости Р., Мате Рютель, преданный и покорный раб барона Ризенталя.
Я спросила старшину, зачем он приехал. Он ответил коротко, что ждет приказаний барона. Каких приказаний? Этого он, мол, не знает.
Меня всю так и обдало жаром. «Не из-за тебя ли этого человека вызвали в город?» — пронеслось у меня в голове.
Дрожащими руками накрыла я па стол и доложила барону, что обед подан. Он сидел в кабинете и что-то писал.
— Господин барон знает, что волостной старшина ожидает на кухне?
— Знаю, знаю. Дашь ему потом стакан водки и чего-нибудь поесть.
— Что ему тут нужно?
— Вот какая ты любопытная! —- улыбнулся барон и добавил таинственно: — Он может мне понадобиться.
Пообедав, барон отдал мне несколько новых распоряжений, из которых я поняла, что он сегодня думает остаться дома. Он велел через час подать ему кофе с ликером, а потом достать из погреба три бутылки шампанского и поставить на лед. Ужинать он тоже собирался дома. Иентс, по его словам, уже купил к ужину закусок, я могу найти все это в кладовой.
Прошла вторая половина дня, а я так и не смогла выйти из дому. Наступил вечер. Старшина Рютель все еще сидел в кухне. Я опять напомнила барону о нем. Барон махнул рукой и сказал — пусть сидит, пусть и ночевать остается, ведь кровать в каморке Иеитса свободна.
После ужина барон велел подать шампанское в ведерке со льдом и принести из шкафа два бокала. Налив оба бокала, ол приказал, чтобы я села рядом с ним,— он хочет со мной поговорить. Я сперва противилась, но потом уступила, чтобы его не сердить; мне пришлось чокнуться с ним и выпить вина. Потом он сказал, что уже решил, как со мной поступить. Расстаться со мной он не может...
— Господин барон все-таки хочет отправить меня в деревню? — вскричала я дрожа. Меня от испуга в жар бросило.
Он с улыбкой поглядел на меня.
— Смотря как мы с тобой сговоримся, милочка. Правда, я твердо решил снова взять тебя в услужение. Но я могу и оставить тебя в городе и дать тебе пожизненное разрешение жить здесь. Но ты должна быть умницей. Сама знаешь, что я под этим подразумеваю.
Я стала умолять его, дрожа и рыдая. Я старалась подбирать самые трогательные слова, пыталась смягчить его сердце, пробудить в нем милосердие и сочувствие. Он выслушал меня молча, но остался непреклонен. Наконец я и в самом деле упала на колени и стала целовать ему руку. Он поднял меня, велел спокойно сесть и послушать, что он мне скажет.
Он говорил со мною весь вечер, до полуночи. Этот жестокий и коварный человек угрожал и просил, льстил и увещевал, предостерегал и запугивал. Он утомлял, оглушал, одурманивал меня потоком слов, так что у меня голова шла кругом. Против его упорства не хватило бы никаких сил человеческих, никакого терпения, никакой воли к сопротивлению. Чего он только не говорил — я не в силах тебе все рассказать...
Начал он с того, что объявил мне: старшина Рютель явился по его приказанию, чтобы отвезти меня в деревню, если ему, барону, не удастся со мной сговориться по-хорошему. Приняты меры к тому, чтобы я не могла второй раз убежать,— все двери на запоре, ключи у него в кармане, на кухне дежурит старшина. Сопротивляться бесполезно — меня ведь могут и связать; кричать тоже не стоит — в доме ни души, а на улице мне завяжут рот. К тому же старшина имеет законное право отвезти меня в деревню как арестованную и, если нужно будет, потребовать для этого помощи полиции.
Потом барон стал говорить о том, какой позор я должна буду вынести, если меня повезут как арестантку и водворят в волость. Там меня ждет тяжелая, грязная крестьянская работа, так как на более легкой он меня не оставит.
Все это, по его словам, он делает неохотно — он совсем не такой злой и жестокий, как я думаю. Но он не может поступить иначе, если я не буду принадлежать ему. Потому что он любит меня. Он не в силах совладать со страстью, пылающей в его сердце. Он поклялся себе завоевать меня, все равно каким путем. Свою невесту он не любит. Он посватался к ней по настоянию родителей, отчасти же ради ее богатства. Будь я из более высокого сословия, он, ни минуты не раздумывая, повел бы меня к алтарю. При этом он говорил мягко и жалобно, просил меня понять, что творится в его душе. Как могу я быть такой холодной, и суровой, и безжалостной? Я же вижу, как он страдает. Любовь его — это болезнь, но исцелиться от нее он не в состоянии, он уже пытался...
Потом начал клясться, давать всякие обещания, утешать. У него, говорил он, уже готово письмо, которым он разрешает мне на всю жизнь остаться вне пределов волости. Он показал мне это письмо, прочел его вслух. Я сейчас же могу стать вольным человеком, стоит мне только захотеть. Он потом никогда больше не будет меня беспокоить. Затем заговорил о подарках. Он, мол, даст мне такое приданое, что я в любом случае смогу выйти замуж. Я ничего не теряю, ровно ничего. Все останется в тайне, все будет как прежде. Неужели я настолько неразумна, что не могу сделать правильный выбор! В деревне меня ждет тяжелая работа, грубая одежда, скудная еда, убогое жилье; город же сулит мне все, чего может требовать образованный человек. Мне, право, стоит немножко обо всем этом подумать...
И я стала думать, Мати. Не было ни малейших сомнений в том, что он хитро заманил меня в ловушку, что я у него в плену, что он может осуществить свои угрозы. Неоткуда было ждать помощи. В деревню я не хотела возвращаться ни свободной, ни арестованной. Деревня меня пугала. Я привыкла к более легкой жизни, чистой работе, полюбила город. Но это все не так важно. Главное — это была моя любовь к тебе, Мати. Мне нестерпимо больно было думать, что я могу совсем потерять тебя из виду. Я не смела связывать с тобой никаких надежд. Я ведь не знала о том, что ты накануне отъезда в деревню окончательно порвал с Бертой. И в своем первом письме ты ничего об этом не говорил. А твое второе письмо пришло слишком поздно, слишком поздно. Именно сознание, что ты для меня потеряй, что мы далеки друг от друга, и заставило меня решиться. О себе я думала так, Мати: «Ты бедная девушка, живешь одна, своим трудом! Ни перед кем ты не в отчете, нет у тебя никаких обязательств, никому ты не обещала беречь свою чистоту и невинность. Тот, для кого ты все это могла бы хранить, ради кого ты была бы готова с ножом в руках защищать свою честь,— тот человек принадлежит другой, он для тебя недосягаем. Он, правда, смотрит на тебя ласково, но его связывают с другой настолько прочные узы, что ты их порвать не в силах. А без него тебе все безразлично. Твой грех не помешает тебе жить вблизи этого человека, хоть изредка его видеть. Твой грех только и позволит тебе это...»
Сопротивление мое ослабевало. А соблазнитель продолжал мучить меня, пока я не стала как полумертвая, принуждал меня пить, пока я не потеряла способность ясно соображать. У меня было такое чувство, будто вся я оцепенела, все во мне угасло и застыло. У меня только хватило еще силы и разума взять у него свою вольную, унести ее и спрятать... и я погибла.
Матиас Лутц поднялся с места. Лицо, смотревшее сейчас на несчастную женщину, было лицом мертвеца. Жизнь теплилась только в глазах; веки стали кроваво-красными. Всякий, кто встретился бы сейчас взглядом с этим человеком, в страхе отпрянул бы. Из глаз его глядел голодный, жаждущий крови хищник, с пеной у рта подстерегающий добычу.
Матиас не произнес пи слова. Он опустился па стул, как бы готовясь снова слушать.
— Он прожил у нас неделю,— продолжала Лена слабым голосом.— Вскоре после его отъезда я получила из полиции официальный вид на жительство, причем письмо барона мне не пришлось никуда предъявлять. Я думаю, это свидетельство и без того должно было вот-вот прийти, барон это знал — но я не знала. Моя жертва оказалась напрасной. Он обманул меня.
Потом пришло твое второе письмо, Мати. Ты признавался мне в своих чувствах, просил моей руки; я узнала, что ты порвал со своей невестой. Разве можно выразить словами, что я тогда переживала! Несколько дней я была как помешанная, у меня мелькала мысль наложить на себя руки... Прошло немало времени, пока я смогла тебе ответить. Ты знаешь, каков был этот ответ. О, если бы ты не требовал ничего большего!
Я твердо решила отвергнуть твое предложение. Я была недостойна даже того, чтобы ты смотрел на меня. Я не могла, не хотела обмануть твое доверие... Тут пришло твое третье письмо. Ты просил меня о встрече. Целый день, целую ночь боролась я с собой — исполнить твою просьбу или отказать? Победило мое страстное желание видеть тебя. Я утешала и подбадривала себя тем, что мое решение непоколебимо. Не знала я, насколько я слаба. Увидев тебя таким грустным, таким подавленным, я не смогла сдержаться, сострадание и эгоизм оказались сильнее рассудка... я забыла о своей вине и совершила новое преступление...
— Почему ты мне во всем не призналась, Лена? — прозвучал суровый голос Матиаса.— Ты должна была мне все сказать перед свадьбой. Я простил бы тебя...
— Сотни раз собиралась я все тебе рассказать, но не могла вымолвить ни слова. Мысль, что ты станешь презирать меня, что никогда больше не будешь мне вполне доверять, что я паду в твоих глазах, что я не смогу без стыда Схмотреть тебе в лицо, эта мысль заставляла меня молчать до самой свадьбы. Я питала почти суеверную надежду, что мой грех останется тайной. Позже, когда я поняла свое положение, мной овладело страшное отчаяние. Не раз подходила я к тебе с твердым намерением открыть свою тайну. Но тщетно. У меня не хватало мужества причинить тебе такую боль, а себя так опозорить. Мое слабоволие стало моим искусителем. «Счастье твое все равно недолговечно,— говорил мне его голос,— к чему же еще сокращать его? Когда муж заметит твой грех, всему наступит конец. Если он захочет тебя простить — тем лучше...» Еще за день до свадьбы я хотела во всем открыться. Уже несколько дней у меня лежало готовое письмо. Оно осталось неотосланным. И за час до ухода в церковь я отчаянно боролась с собой. Но моя решимость рухнула, как только я увидела твои глаза, сияющие счастьем и радостью. Я не могла вонзить тебе нож в сердце...
И до свадьбы и после мне помогал случай и моя хитрость. Брачная ночь миновала, не возбудив у тебя никаких подозрений,— ты много пил в тот вечер. Ты был неопытен, слепо верил мне и ничего не заметил позже. А я, скрывая свою тайну, научилась хитрить, научилась именно для того, чтобы скрывать ее. Я понимала, что настанет когда-нибудь страшный день, когда уже ничего нельзя будет скрыть, но я старалась отдалить его насколько возможно. Стремясь к тому, чтобы у тебя но возникло подозрение, я не пренебрегала никакими средствами. Я сама придумывала и\ или искала па стороне. Отчаяние и страх обостряли мою мысль, и мне удавалось многое, казавшееся невозможным. Я избегала всех, кто с тобой постоянно сталкивался. А недавно, когда я думала, что вот-вот у тебя на все откроются глаза, мне удалось успокоить тебя намеком: я уже знала, как легко заставить тебя поверить, когда речь идет о таких вещах.
И наконец, когда ужасный день был уже совсем близок, я прибегла ко лжи, которую ты сегодня сам раскрыл. Я знала, как опасен этот обман, па какой шаткой почве он построен, но я по-прежнему надеялась на удачу. Я собиралась переслать тебе письмо, которое убедило бы тебя, что я нахожусь в деревне у матери и там заболела. Но, к несчастью, я тотчас же после своего бегства так тяжело захворала, что не смогла выполнить задуманное. Ребенка я хотела скрывать до тех пор, пока мне не удалось бы с помощью акушерки отдать его чужим людям. Ты мне был дороже моего ребенка. Сама я думала после выздоровления вернуться к тебе и удвоенной любовью хоть сколько-нибудь загладить свою вину. Бог судил иначе и послал предателя, который разрушил мои надежды.
Но я постоянно думала о том, что развязка может быть и несчастливой. Я твердо решила, что в таком случае беспрекословно верну тебе свободу. Я была с тобой счастлива, и, кроме г> того мимолетного счастья, я иного не хотела. Но ты... ты мог меня забыть и найти другое, лучшее счастье. Тебе ведь легко было забыть обо мне — я тебя так подло обманула. Я и сейчас повторяю: если хочешь, я сейчас же уйду с ребенком из твоего дома. Я думаю, у тебя другого желания и нет. Нам дадут развод без всяких препятствий, когда я признаю свою вину. Об одном только прошу: прости, Мати, что я тебя обманула, не презирай меня, не считай мою вину тяжкой, помни, что погибла я не из-за легкомыслия. Я все выстрадаю, я приму безропотно любую кару, только твое презрение мне было бы безмерно горько унести с собой из этого дома... Сжалься надо мной, Мати!
Сухие, жаркие рыдания прорвались в ее голосе. Она была так обессилена волнением и своей исповедью, что склонилась на стоявший у дивана стол, судорожно вздрагивая всем телом.
Матиас молчал.
Он застыл, погруженный в безжизненное оцепенение.
Руки его опустились, нижняя челюсть, даже щеки обвисли, глаза смотрели пустым, угасшим взглядом. Он походил на человека, который убит таким тяжким горем, что и не пытается его осознать и преодолеть. Казалось., ему безразлично, что с ним будет дальше.
А между тем ничего не случилось, кроме того, что девять месяцев назад его жена в течение недели принадлежала другому...
— Иди отдохни, Лена, завтра мы еще поговорим о нашем несчастье.— Голос его после долгого молчания прозвучал глухо, будто издалека.
Лена послушно встала и, словно шаткая тень, скрылась в соседней комнате.
20 ОКО ЗА ОКО
В эту ночь Матиасу Лутцу было не до сна. Он закрыл дверь в другую комнату и принялся шагать из угла в угол. Прошло немало времени, пока он очнулся от своего оцепенения, и у него возникли более отчетливые чувства,, а в сознании всплыли мысли, па которых он уже мог остановиться, которые мог связать в логически последовательную цепь.
Первое, что подобно взрывной волне заполнило его грудь,— был гнев. Гнев против обоих преступников. Тот яростный, все сокрушающий и уничтожающий гнев, который жаждет мести, требует око за око, зуб за зуб и налагает за провинность самую тяжкую кару. И первой сознательной мыслью Матиаса было сейчас же обдумать, решить, какую бы самую жестокую месть найти для ви-повных.
Прежде всего — отомстить насильнику.
Этот человек довершил то, что начал его отец.
Эти люди, отец и сын, навек попрали, втоптали в грязь жизнь и достоинство нескольких человек, разрушили все, что было дорого этим несчастным, и оставили их нагими на оскверненных развалинах.
Матиас думал о своей матери. Старший из этих насильников, пользуясь своим правом повелителя, отнял последнее достояние бедной служанки — ее честь. Той же своей хозяйской властью он отнял доброе имя и у ее мужа, связав его на всю жизнь со своей покинутой жертвой, так что люди стали глумиться над беднягой и указывать на пего пальцами. Потом насильник лишил свое дитя сыновних прав Р1 имени. Он спокойно и хладнокровно втоптал в грязь все, что было дорого и свято юной душе, надругался над человеческим достоинством своего родного сына, обрек его, как бесправного отщепенца, на вечную пытку, отдал на посмешище и издевательство людям, лишил его детской любви и уважения к родителям, научил его лишь презирать и стыдиться самого себя, своих кормильцев и воспитателей.
А потом явился Ризенталь-младший и помог уже во втором поколении завершить то, что много лет назад успешно начал его отец.
Сын потопил в грязи и ту крупицу чести, которую его отвергнутый брат добыл себе собственными силами, безупречной жизнью и ревностным трудом. Сын передал надоевшую ему любовницу брату, чтобы тот взял ее себе в жены, на потеху всему городу. Сын подбросил брату своего ребенка на полное попечение. Сын потребовал от брата, чтобы тот играл в жизни такую же шутовскую роль, какая досталась Конна Яку по приказу старого барона. Сын проделал точь-в-точь то же самое, что и отец, и их общей жертвой, не считая других людей, стал он, Матиас Лутц.
Но Матиас Лутц — не Як из Конна.
Матиас Лутц не станет гладить баронские ляжки, не станет, низко кланяясь, благодарить за великую честь и милость. Он не будет, как Як, напившись пьяным, в бессильной злобе колотить кулаками о косяк двери, он не удовольствуется проклятиями, пущенными на ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37