К счастью, никто не обратил на нее особенного внимания. В эти мучительные минуты каждый был слишком занят самим собой.
Несчастнее всех казалась сейчас мадам Бринк. Она никак не могла примириться с тем, что одна из ее профессиональных и деловых тайн выплыла на свет божий, да еще таким неблаговидным образом. В своем смятении она дошла до того, что забыла, каковы сейчас взаимоотношения между пациенткой и ее мужем, и с комической наивностью задала Лутцу вопрос — не догадывается ли он, кто из его знакомых мог написать это гнусное письмо,— как будто мужу госпожи Лутц в данный момент тояче важнее всего было узнать, кто разгласил эту тайну.
— Мадам Бринк,— ответил Матиас, пропуская мимо ушей ее бессмысленные вопросы,— я сейчас же увожу свою жену домой. Если я вам что-нибудь должен, я расплачусь завтра. Будьте добры, распорядитесь, чтюбы моей жене немедленно принесли ее верхнюю одежду.
— Но это невозможно! — вскричала акушерка.— Вы же видите, как эта несчастная молодая женщина ослабела после тяжелой болезни! Если вам еще нужно с ней переговорить, вы можете побеседовать здесь.
— Если мне нужно будет с пей поговорить, я поговорю дома. Я поступаю так, как нахожу нужным, мадам Брипк, и никто мне не указ. Еще раз прошу принести моей жене верхнее платье!
Господин Лутц сказал это довольно спокойно, но в его голосе и взгляде было нечто исключавшее всякое сопротивление или протест. Мадам Бринк, отступив на несколько шагов, очутилась рядом с сестрой. Схватив девушку за руку, акушерка увлекла ее в соседнюю комнату и с дрожью шепнула ей на ухо:
— Матильда, я боюсь, что он ее дома убьет!
Услышав это, Матильда расплакалась от страха...
Прошло добрых десять минут, прежде чем потерявшие голову женщины смогли выполнить просьбу господина Лутца. Матиас сам твердой рукой помог жене одеться. Даже ребенка завернул в шерстяной платок, попавшийся ему под руку. Затем обнял Лену за талию и, осторожно поддерживая, вывел за дверь. К счастью, на этой пустынной улице перед одним из домов стоял свободный извозчик. Лутц усадил жену в пролетку, и они поехали домой. Всю дорогу оба молчали. Ребенок тоже притих на груди у матери, словно ужас перед грядущими минутами замкнул и его крошечный рот.
Вечерняя заря погасла. Они вошли в совсем темную комнату. Матиас чуть ли не па руках отнес на диван жену, с каждым шагом все более слабевшую, усадил ее и помог пальто и шляпу. Потом зажег обе свечи, стоявшие на столе.
Чем сильнее разгорались язычки пламени, чем ярче освещал все вокруг их трепетный отблеск, тем явственнее возникало перед глазами Лепы и Матиаса их гнездо, красивое, милое и теплое, в котором они провели вместе четыре месяца, столь счастливых и сладостных.
И теперь этот приют уже не был пи светлым, ни милым...
Мысль эта пала на душу Мащиаса такой безмерной тяжестью, что из его стесненной груди вырвался жалобный стон, и на лицо легла скорбная тень. Пришел конец его неестественному спокойствию, удивлявшему его самого. Он был подобен человеку, раненному пулей, который, не чувствуя боли, еще пробегает несколько шагов, но потом падает па землю обессиленный.
— Зачем ты со мной это сделала, Лена?
В этом горестном восклицании слилось все, что сейчас терзало его,— боль, гнев, безграничное отчаяние перед лицом страшного несчастья, обрушившегося на них обоих... Он опустился в кресло, стоявшее у дивана, его стройное тело согнулось и сгорбилось — перед молодой женщиной сидел почти старик, разбитый душевно и телесно.
Летта с трудом поднялась и, шатаясь, прошла в другую комнату. Вернулась она уже без ребенка и, войдя, закрыла за собой дверь. Она снова села па диван, но подальше от мужа, как бы чуждаясь его.
— Мати, между нами теперь все копчено,— начала она с тем спокойствием, какое приносит отчаяние, достигшее крайнего предела.— Мы расстаемся. Ты опять свободен. Ты можешь искать себе иного счастья. Я завтра утром пойду к пастору и признаюсь ему во всем. Можешь быть уверен — он тебя скоро освободит от меня...
Но несчастный, казалось, не понимал того, что ему говорили о разлуке. Мысли его были поглощены нагрянувшей бедой, а ее последствий он еще в силах был себе представить.
— Говори, Лена! — произнес он почти умоляюще.— Скажи мне, за какую провинность ты меня так наказала! Признайся, за что ты погубила мое счастье...
Эта тихая, скорбная жалоба потрясла молодую женщину больше, чем самый грубый окрик. Лепа схватила руку мужа, прижала ее к своим губам и стала целовать, обливая слезами, только сейчас брызнувшими у нее из глаз.
— Ты ни в чем не виноват, Мати, я не знаю человека лучше тебя,— прошептала она.— Виновата одна я: я увлекла тебя навстречу гибели, потому что любила тебя и не в силах была скрыть свою любовь... Но поверь, Мати, главная вина лежит не на мне, а на другом человеке, я только его жертва, так же, как ты — моя жертва... Погоди минутку, Мати, дай мне собраться с мыслями, и я все тебе расскажу...
. Она несколько минут плакала, склонившись и закрыв
248
лицо руками, потом начала свой печальный рассказ: голос ее часто прерывали рыдания, подымавшиеся из самой глубины груди.
— Ты помнишь, Мати, барон Ризенталь обещал отпустить меня из поместья при том условии, что я поступлю на службу к его сестре, баронессе фон Рекениц. Как ты знаешь, я к ней и поступила. Свидетельство, которое давало бы мне право жить вне пределов волости, я должна была получить позже... Не прожила я у барона Рекепица и двух недель, как мои господа уехали за границу; это было запоздалое свадебное путешествие — барона после свадьбы неожиданно задержали в Таллине служебные дела... Баронесса взяла с собой камеристку и горничную, а я со стариком лакеем осталась дома.
Через несколько дней после отъезда господ прибыл из своего поместья барон Ризенталь. Он уже как-то раз гостил у нас несколько дней, когда сестра его и зять были дома. Он объяснил мне и лакею, что должен вести в городе какие-то дела и хочет прожить это время в доме зятя, так как родители, у которых он обычно останавливался, уехали вместе со слугами в имение. Кучера с лошадьми он отправил домой...
Лена заметила, что, как только Матиас услышал имя Ризепталя, глаза его широко раскрылись и ноздри задрожали.
— С первой же минуты на душе у меня стало тревожно,— продолжала Лена.— В глазах этого человека я замечала что-то такое, что заставляло меня дрожать от страха еще тогда в деревне, когда мы с ним сталкивались на его мызе. Но теперь он был со мной очень сдержан, очень вежлив, говорил, что обручен, через несколько недель женится, и показывал мне свое обручальное кольцо. Так продолжалось несколько дней, и я уже совсем было успокоилась. Он мало бывал дома, только пил кофе по утрам, почыо возвращался поздно, часто навеселе.
Однажды утром он повел речь о моем освобождении из волости. Я поблагодарила его за доброту. Но он ответил смеясь:
— Ты, милочка, не благодари меня раньше времепи; быть может, я еще передумаю и не выдам тебе этого свидетельства. Дело в том, что мне ужасно жалко отпускать из волости такую хорошенькую и проворную девушку...
— Но ведь господин барон твердо обещал дать мне эту бумагу,— испуганно ответила я.
— Ну да, человек может, разжалобившись, наобещать много кое-чего, а потом и сам жалеет,— сказал он, продолжая улыбаться.
Я не знала, что и думать. Подтрунивал ли он надо мной, хотел просто из озорства напугать меня, или же за его насмешкой действительно скрывался дурной замысел? Я решила храбриться и приняла его слова как шутку.
— Я верю, что господину барону и всей волости жалко отпускать самую проворную девушку,— ответила я в таком же шутливом тоне,— но теперь уже делать нечего, господин барон поручился своим честным словом мужчины, а какой же барон от своего слова отступится!
— Честным словом мужчины, гм...— усмехнулся он.— Да разве мужчина обязан держать слово, данное женщине? Честное слово мужчины только мужчине и дают.
— разве господь губернатор не мужчина?
— Господин губернатор? Господину губернатору я никакого слова не давал.
— Как так, господин барон? Ведь вы обещали губернатору отпустить меня с мызы, это же известно!
— Пустая болтовня! Тот, кто это говорит, попросту врет. Губернатор, правда, когда-то просил меня об этом, потому что его самого попросили,— у тебя, Лена, нашлись в городе чертовски усердные друзья,— но я не давал губернатору никакого обязательства, обещал только подумать об этом деле. Я и до сих пор его обдумываю. А к какому решению прийти — это я еще посмотрю...
Точно жгучие капли свинца, упали эти слова в мою душу. Я не выдержала и крикнула:
— Но ведь губернатор может через суд потребовать, чтобы господин барон выдал мне свидетельство!
— Ах, ты так думаешь? — ответил он и громко расхохотался.— Не существует такого закона, который разрешал бы суду отнимать у помещика его крестьян, и никакой губернатор не имеет права этого требовать. В таком случае губернатор и суд могли бы отобрать у меня поместье, или любой из моих хуторов, или карету с лошадьми! Не настолько же ты наивна, чтобы этому верить!.. Единственный человек, который может тебе разрешить остаться в городе,— это я, и единственный человек, который имеет право отослать тебя обратно в волость,— это тоже я. И знаешь, Лепа, мне очень хочется забрать тебя в деревню, чтобы ты опять служила в имении.
— Но я ведь служу у сестры господина барона, и госпожа мной довольна; она, наверно, не захочет меня отпустить!
250
— Моя сестра сделает то, что я захочу» Вот только вчера я получил от баронессы письмо, и в нем говорится, что я могу с тобой поступать так, как мне заблагорассудится... Взгляни-ка сюда, Лена, ты можешь сама это прочесть.— И, вынув из записной книжки письмо, он указал пальцем на одну фразу, где я прочла приблизительно такие строчки: «Дорогой брат, ты можешь сейчас же снова взять Лену к себе в услужение; я охотно выполню эту твою просьбу, если могу тем сделать тебе приятное. Но попроси от моего имени маму и наших знакомых, чтобы они подыскали мне новую хорошую экономку».
У меня слезы выступили па глазах.
— Почему же господин барон не хочет оставить меня здесь? — воскликнула я.— У господина барона слуг достаточно. А я бы обещалась хоть до самой смерти служить баронессе фон Рекениц.
— С таким же успехом ты можешь и мне служить до самой смерти,— засмеялся он.— У меня, правда, тебе будет труднее. Но молодым девушкам гораздо лучше жить в деревне — город их слишком быстро развращает... Я, правда, еще ничего не решил окончательно, буду еще сегодня и завтра все это обдумывать. Л тебя я только хотел немножко подготовить.
— Значит, господь барон хочет сразу же увезти меня в деревню?
— Ну конечно, сразу же. Тебе ведь здесь нечего делать, а у меня в доме работы много — ты ведь знаешь, что скоро моя свадьба. А может быть, я пошлю тебя на работу и вне дома.
Сердце у меня болело, в ушах звон стоял, когда я уходила от барона. Если все, что он говорил о губернаторе, не было просто его злостной выдумкой, значит, я опять оказалась у него в когтях, как и раньше. Я считала вполне возможным, что он в свое время ничего губернатору твердо не обещал, а только попросил дать ему время подумать; никто ведь ие знал наверное, о чем они между собой говорили с глазу на глаз, ие знал даже тот господин, который хлопотал за меня перед губернатором. Возможным я считала и то, что никакая власть не в состоянии заставить барона отпустить меня из волости. Кто же сильнее помещика! Если один помещик способен истязать посреди города чуть не до полусмерти своих ни в чем не повинных хуторян, то, уж конечно, другой может отправить свою беглую служанку обратно в волость.
Я, как мне казалось, догадывалась, почему он хочет меня отослать в деревню. Это* делалось из упрямства, в отместку за то, что я тайком пробралась в город и здесь о моем деле стало известно губернатору. Это порочило имя барона; он ведь сам понимал, что в городе многие знают о его поступках. Теперь ему и суд был не страшен — дело и без того получило огласку. Но мне он решил отомстить. Он видел, как мне нравится жить и работать в городе, мог также себе представить, как важно мне вырваться из волости, как дорога мне свобода,— и спокойно нарушил свое слово, данное мне через опмана, лишил меня обещанного свидетельства, вернул под свою власть.
Таково было сперва мое мнение. Но когда я обо всем этом подумала, глаза мои открылись, я стала видеть гораздо дальше. Я сказала себе: «Да у него никогда и не было намерения дать свободу, избавить тебя от своего произвола. Его обещание было просто хитро придуманной уловкой. Он лишь для видимости посоветовал сестре взять тебя в служанки, у него был при этом вполне определенный план — вскоре потребовать тебя обратно. Он хотел тебя немного успокоить, чтобы ты больше не била тревогу в городе. Ему было заранее известно, что его сестра и зять надолго уедут, так что ты и у них не найдешь помощи и поддержки. Если даже у него и нет прежнего гнусного намерения,— а этого ты знать не можешь,— то он на всю жизнь превратит тебя в свою рабыню и будет мучить тебя, как только захочет,— месть, говорят, сладка...»
Мати, когда я пришла к такому выводу, сердце мое чуть ли не разорвалось. Даже если бы меня в деревне ждала хорошая работа и благополучие, даже если бы со стороны барона мне ничто не угрожало — и тогда мысль покинуть город была бы для меня ужасной. Я любила тебя, Мати. Я полюбила тебя с той минуты, когда ты слушал рассказ о моем бегстве, смотрел на меня таким добрым, сочувственным взглядом и обещал мне помочь. Эта любовь росла в моем сердце день ото дня и вскоре так захватила меня, что и жизнь и весь свет без тебя мне казались не милы. И вместе с тем я знала, что ты принадлежишь другой, что я должна жить без тебя. Ты был обручен с Бертой Виттельбах. Эта женщина могла тебе дать многое, а от меня тебе нечего было ждать. Ты был для меня потерян, любовь моя — напрасна. И все же мысль, что я должна оставить Таллин, не умещалась у меня в голове. Мне хотелось хоть изредка видеть тебя, быть к тебе поближе, жить с тобой в одном городе...
— А моего чувства к тебе ты не замечала? — перебил ее Матиас.
— Что-то как будто замечала, но уверенности у меня никакой не было,— продолжала Лена.—- Я видела, что нравлюсь тебе, но как я могла подумать, что ты порвешь с Бертой Виттельбах, с которой связан такими прочными узами, что ты из-за меня, ничтожной, бросишь все, что тебя с ней соединяет. Этого я не хотела, этого я не смела требовать, даже думать об этом я не смела. Считала, что твоя избранница даст тебе счастье, а я ведь только того и желала — чтобы ты был счастлив...
Я уже говорила, какое отчаяние и ужас испытала, узнав о намерении барона увезти меня обратно в деревню. Полдня мучилась, все думала, где искать помощи. Тебя, Мати, не было в Таллине, ты за несколько дней до этого уехал в деревню. Неужели я должна была опять беспокоить мастера Виттельбаха? Я боялась, что если он мне и поможет, то» слишком поздно — ему ведь пришлось бы опять действовать через секретаря Рутова. Я бы сама побежала к этому доброму господину — он уже и раньше хлопотал за меня,— но не знала, где он служит и где живет. Наконец я решила, собравшись с духом, попытаться попасть прямо к губернатору, причем в тот же день. Только он мог мне помочь; а если и не смог бы, то, по крайней мере, сказал бы, какой ответ ему тогда дал барон, на что мне надеяться и чего опасаться.
Набралась я храбрости и около полудня пошла в вышгородский замок; он ведь от дома Рекеница всего в нескольких сотнях шагов. Но там мне сказали, что губернатора в городе: он выехал по служебным делам в Петербург на неопределенный срок... По моей просьбе меня проводили к вице-губернатору. Но он ничего о моем деле не знал, коротко ответил, что это его не касается, велел мне подождать, пока вернется губернатор, и явиться па прием к нему самому...
Ты представляешь себе, что я пережила! У меня не осталось ли малейшей надежды на помощь! Пока губернатор был в отъезде, никто по мог за меня заступиться: ни мастер Виттельбах, ни господин Рутов. Отец и мать барона — я о них тоже подумала — гостили в имении у своего старшего зятя. Временный вид па жительство, который я получила в полиции, был уже просрочен, а новый мне полицмейстер мог выдать, как я знала, только по приказу губернатора. И все же я решила на другой день пойти к полицмейстеру. Я хотела сперва дождаться окончательного решения барона и, если нужно будет, попытаться тронуть его сердце своими мольбами. Я готова была на колени перед ним стать, целовать его руки сотни раз...
На другое утро барон Ризенталь не сказал мне о моем деле ни слова. Я тоже не осмелилась о нем заикнуться — (я боялась, что услышу решение, которое оборвет последнюю нить надежды. Барон был со мной приветлив, как ' всегда, и попросил приготовить ему завтрак, сказав, что ему некогда идти завтракать в клуб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Несчастнее всех казалась сейчас мадам Бринк. Она никак не могла примириться с тем, что одна из ее профессиональных и деловых тайн выплыла на свет божий, да еще таким неблаговидным образом. В своем смятении она дошла до того, что забыла, каковы сейчас взаимоотношения между пациенткой и ее мужем, и с комической наивностью задала Лутцу вопрос — не догадывается ли он, кто из его знакомых мог написать это гнусное письмо,— как будто мужу госпожи Лутц в данный момент тояче важнее всего было узнать, кто разгласил эту тайну.
— Мадам Бринк,— ответил Матиас, пропуская мимо ушей ее бессмысленные вопросы,— я сейчас же увожу свою жену домой. Если я вам что-нибудь должен, я расплачусь завтра. Будьте добры, распорядитесь, чтюбы моей жене немедленно принесли ее верхнюю одежду.
— Но это невозможно! — вскричала акушерка.— Вы же видите, как эта несчастная молодая женщина ослабела после тяжелой болезни! Если вам еще нужно с ней переговорить, вы можете побеседовать здесь.
— Если мне нужно будет с пей поговорить, я поговорю дома. Я поступаю так, как нахожу нужным, мадам Брипк, и никто мне не указ. Еще раз прошу принести моей жене верхнее платье!
Господин Лутц сказал это довольно спокойно, но в его голосе и взгляде было нечто исключавшее всякое сопротивление или протест. Мадам Бринк, отступив на несколько шагов, очутилась рядом с сестрой. Схватив девушку за руку, акушерка увлекла ее в соседнюю комнату и с дрожью шепнула ей на ухо:
— Матильда, я боюсь, что он ее дома убьет!
Услышав это, Матильда расплакалась от страха...
Прошло добрых десять минут, прежде чем потерявшие голову женщины смогли выполнить просьбу господина Лутца. Матиас сам твердой рукой помог жене одеться. Даже ребенка завернул в шерстяной платок, попавшийся ему под руку. Затем обнял Лену за талию и, осторожно поддерживая, вывел за дверь. К счастью, на этой пустынной улице перед одним из домов стоял свободный извозчик. Лутц усадил жену в пролетку, и они поехали домой. Всю дорогу оба молчали. Ребенок тоже притих на груди у матери, словно ужас перед грядущими минутами замкнул и его крошечный рот.
Вечерняя заря погасла. Они вошли в совсем темную комнату. Матиас чуть ли не па руках отнес на диван жену, с каждым шагом все более слабевшую, усадил ее и помог пальто и шляпу. Потом зажег обе свечи, стоявшие на столе.
Чем сильнее разгорались язычки пламени, чем ярче освещал все вокруг их трепетный отблеск, тем явственнее возникало перед глазами Лепы и Матиаса их гнездо, красивое, милое и теплое, в котором они провели вместе четыре месяца, столь счастливых и сладостных.
И теперь этот приют уже не был пи светлым, ни милым...
Мысль эта пала на душу Мащиаса такой безмерной тяжестью, что из его стесненной груди вырвался жалобный стон, и на лицо легла скорбная тень. Пришел конец его неестественному спокойствию, удивлявшему его самого. Он был подобен человеку, раненному пулей, который, не чувствуя боли, еще пробегает несколько шагов, но потом падает па землю обессиленный.
— Зачем ты со мной это сделала, Лена?
В этом горестном восклицании слилось все, что сейчас терзало его,— боль, гнев, безграничное отчаяние перед лицом страшного несчастья, обрушившегося на них обоих... Он опустился в кресло, стоявшее у дивана, его стройное тело согнулось и сгорбилось — перед молодой женщиной сидел почти старик, разбитый душевно и телесно.
Летта с трудом поднялась и, шатаясь, прошла в другую комнату. Вернулась она уже без ребенка и, войдя, закрыла за собой дверь. Она снова села па диван, но подальше от мужа, как бы чуждаясь его.
— Мати, между нами теперь все копчено,— начала она с тем спокойствием, какое приносит отчаяние, достигшее крайнего предела.— Мы расстаемся. Ты опять свободен. Ты можешь искать себе иного счастья. Я завтра утром пойду к пастору и признаюсь ему во всем. Можешь быть уверен — он тебя скоро освободит от меня...
Но несчастный, казалось, не понимал того, что ему говорили о разлуке. Мысли его были поглощены нагрянувшей бедой, а ее последствий он еще в силах был себе представить.
— Говори, Лена! — произнес он почти умоляюще.— Скажи мне, за какую провинность ты меня так наказала! Признайся, за что ты погубила мое счастье...
Эта тихая, скорбная жалоба потрясла молодую женщину больше, чем самый грубый окрик. Лепа схватила руку мужа, прижала ее к своим губам и стала целовать, обливая слезами, только сейчас брызнувшими у нее из глаз.
— Ты ни в чем не виноват, Мати, я не знаю человека лучше тебя,— прошептала она.— Виновата одна я: я увлекла тебя навстречу гибели, потому что любила тебя и не в силах была скрыть свою любовь... Но поверь, Мати, главная вина лежит не на мне, а на другом человеке, я только его жертва, так же, как ты — моя жертва... Погоди минутку, Мати, дай мне собраться с мыслями, и я все тебе расскажу...
. Она несколько минут плакала, склонившись и закрыв
248
лицо руками, потом начала свой печальный рассказ: голос ее часто прерывали рыдания, подымавшиеся из самой глубины груди.
— Ты помнишь, Мати, барон Ризенталь обещал отпустить меня из поместья при том условии, что я поступлю на службу к его сестре, баронессе фон Рекениц. Как ты знаешь, я к ней и поступила. Свидетельство, которое давало бы мне право жить вне пределов волости, я должна была получить позже... Не прожила я у барона Рекепица и двух недель, как мои господа уехали за границу; это было запоздалое свадебное путешествие — барона после свадьбы неожиданно задержали в Таллине служебные дела... Баронесса взяла с собой камеристку и горничную, а я со стариком лакеем осталась дома.
Через несколько дней после отъезда господ прибыл из своего поместья барон Ризенталь. Он уже как-то раз гостил у нас несколько дней, когда сестра его и зять были дома. Он объяснил мне и лакею, что должен вести в городе какие-то дела и хочет прожить это время в доме зятя, так как родители, у которых он обычно останавливался, уехали вместе со слугами в имение. Кучера с лошадьми он отправил домой...
Лена заметила, что, как только Матиас услышал имя Ризепталя, глаза его широко раскрылись и ноздри задрожали.
— С первой же минуты на душе у меня стало тревожно,— продолжала Лена.— В глазах этого человека я замечала что-то такое, что заставляло меня дрожать от страха еще тогда в деревне, когда мы с ним сталкивались на его мызе. Но теперь он был со мной очень сдержан, очень вежлив, говорил, что обручен, через несколько недель женится, и показывал мне свое обручальное кольцо. Так продолжалось несколько дней, и я уже совсем было успокоилась. Он мало бывал дома, только пил кофе по утрам, почыо возвращался поздно, часто навеселе.
Однажды утром он повел речь о моем освобождении из волости. Я поблагодарила его за доброту. Но он ответил смеясь:
— Ты, милочка, не благодари меня раньше времепи; быть может, я еще передумаю и не выдам тебе этого свидетельства. Дело в том, что мне ужасно жалко отпускать из волости такую хорошенькую и проворную девушку...
— Но ведь господин барон твердо обещал дать мне эту бумагу,— испуганно ответила я.
— Ну да, человек может, разжалобившись, наобещать много кое-чего, а потом и сам жалеет,— сказал он, продолжая улыбаться.
Я не знала, что и думать. Подтрунивал ли он надо мной, хотел просто из озорства напугать меня, или же за его насмешкой действительно скрывался дурной замысел? Я решила храбриться и приняла его слова как шутку.
— Я верю, что господину барону и всей волости жалко отпускать самую проворную девушку,— ответила я в таком же шутливом тоне,— но теперь уже делать нечего, господин барон поручился своим честным словом мужчины, а какой же барон от своего слова отступится!
— Честным словом мужчины, гм...— усмехнулся он.— Да разве мужчина обязан держать слово, данное женщине? Честное слово мужчины только мужчине и дают.
— разве господь губернатор не мужчина?
— Господин губернатор? Господину губернатору я никакого слова не давал.
— Как так, господин барон? Ведь вы обещали губернатору отпустить меня с мызы, это же известно!
— Пустая болтовня! Тот, кто это говорит, попросту врет. Губернатор, правда, когда-то просил меня об этом, потому что его самого попросили,— у тебя, Лена, нашлись в городе чертовски усердные друзья,— но я не давал губернатору никакого обязательства, обещал только подумать об этом деле. Я и до сих пор его обдумываю. А к какому решению прийти — это я еще посмотрю...
Точно жгучие капли свинца, упали эти слова в мою душу. Я не выдержала и крикнула:
— Но ведь губернатор может через суд потребовать, чтобы господин барон выдал мне свидетельство!
— Ах, ты так думаешь? — ответил он и громко расхохотался.— Не существует такого закона, который разрешал бы суду отнимать у помещика его крестьян, и никакой губернатор не имеет права этого требовать. В таком случае губернатор и суд могли бы отобрать у меня поместье, или любой из моих хуторов, или карету с лошадьми! Не настолько же ты наивна, чтобы этому верить!.. Единственный человек, который может тебе разрешить остаться в городе,— это я, и единственный человек, который имеет право отослать тебя обратно в волость,— это тоже я. И знаешь, Лепа, мне очень хочется забрать тебя в деревню, чтобы ты опять служила в имении.
— Но я ведь служу у сестры господина барона, и госпожа мной довольна; она, наверно, не захочет меня отпустить!
250
— Моя сестра сделает то, что я захочу» Вот только вчера я получил от баронессы письмо, и в нем говорится, что я могу с тобой поступать так, как мне заблагорассудится... Взгляни-ка сюда, Лена, ты можешь сама это прочесть.— И, вынув из записной книжки письмо, он указал пальцем на одну фразу, где я прочла приблизительно такие строчки: «Дорогой брат, ты можешь сейчас же снова взять Лену к себе в услужение; я охотно выполню эту твою просьбу, если могу тем сделать тебе приятное. Но попроси от моего имени маму и наших знакомых, чтобы они подыскали мне новую хорошую экономку».
У меня слезы выступили па глазах.
— Почему же господин барон не хочет оставить меня здесь? — воскликнула я.— У господина барона слуг достаточно. А я бы обещалась хоть до самой смерти служить баронессе фон Рекениц.
— С таким же успехом ты можешь и мне служить до самой смерти,— засмеялся он.— У меня, правда, тебе будет труднее. Но молодым девушкам гораздо лучше жить в деревне — город их слишком быстро развращает... Я, правда, еще ничего не решил окончательно, буду еще сегодня и завтра все это обдумывать. Л тебя я только хотел немножко подготовить.
— Значит, господь барон хочет сразу же увезти меня в деревню?
— Ну конечно, сразу же. Тебе ведь здесь нечего делать, а у меня в доме работы много — ты ведь знаешь, что скоро моя свадьба. А может быть, я пошлю тебя на работу и вне дома.
Сердце у меня болело, в ушах звон стоял, когда я уходила от барона. Если все, что он говорил о губернаторе, не было просто его злостной выдумкой, значит, я опять оказалась у него в когтях, как и раньше. Я считала вполне возможным, что он в свое время ничего губернатору твердо не обещал, а только попросил дать ему время подумать; никто ведь ие знал наверное, о чем они между собой говорили с глазу на глаз, ие знал даже тот господин, который хлопотал за меня перед губернатором. Возможным я считала и то, что никакая власть не в состоянии заставить барона отпустить меня из волости. Кто же сильнее помещика! Если один помещик способен истязать посреди города чуть не до полусмерти своих ни в чем не повинных хуторян, то, уж конечно, другой может отправить свою беглую служанку обратно в волость.
Я, как мне казалось, догадывалась, почему он хочет меня отослать в деревню. Это* делалось из упрямства, в отместку за то, что я тайком пробралась в город и здесь о моем деле стало известно губернатору. Это порочило имя барона; он ведь сам понимал, что в городе многие знают о его поступках. Теперь ему и суд был не страшен — дело и без того получило огласку. Но мне он решил отомстить. Он видел, как мне нравится жить и работать в городе, мог также себе представить, как важно мне вырваться из волости, как дорога мне свобода,— и спокойно нарушил свое слово, данное мне через опмана, лишил меня обещанного свидетельства, вернул под свою власть.
Таково было сперва мое мнение. Но когда я обо всем этом подумала, глаза мои открылись, я стала видеть гораздо дальше. Я сказала себе: «Да у него никогда и не было намерения дать свободу, избавить тебя от своего произвола. Его обещание было просто хитро придуманной уловкой. Он лишь для видимости посоветовал сестре взять тебя в служанки, у него был при этом вполне определенный план — вскоре потребовать тебя обратно. Он хотел тебя немного успокоить, чтобы ты больше не била тревогу в городе. Ему было заранее известно, что его сестра и зять надолго уедут, так что ты и у них не найдешь помощи и поддержки. Если даже у него и нет прежнего гнусного намерения,— а этого ты знать не можешь,— то он на всю жизнь превратит тебя в свою рабыню и будет мучить тебя, как только захочет,— месть, говорят, сладка...»
Мати, когда я пришла к такому выводу, сердце мое чуть ли не разорвалось. Даже если бы меня в деревне ждала хорошая работа и благополучие, даже если бы со стороны барона мне ничто не угрожало — и тогда мысль покинуть город была бы для меня ужасной. Я любила тебя, Мати. Я полюбила тебя с той минуты, когда ты слушал рассказ о моем бегстве, смотрел на меня таким добрым, сочувственным взглядом и обещал мне помочь. Эта любовь росла в моем сердце день ото дня и вскоре так захватила меня, что и жизнь и весь свет без тебя мне казались не милы. И вместе с тем я знала, что ты принадлежишь другой, что я должна жить без тебя. Ты был обручен с Бертой Виттельбах. Эта женщина могла тебе дать многое, а от меня тебе нечего было ждать. Ты был для меня потерян, любовь моя — напрасна. И все же мысль, что я должна оставить Таллин, не умещалась у меня в голове. Мне хотелось хоть изредка видеть тебя, быть к тебе поближе, жить с тобой в одном городе...
— А моего чувства к тебе ты не замечала? — перебил ее Матиас.
— Что-то как будто замечала, но уверенности у меня никакой не было,— продолжала Лена.—- Я видела, что нравлюсь тебе, но как я могла подумать, что ты порвешь с Бертой Виттельбах, с которой связан такими прочными узами, что ты из-за меня, ничтожной, бросишь все, что тебя с ней соединяет. Этого я не хотела, этого я не смела требовать, даже думать об этом я не смела. Считала, что твоя избранница даст тебе счастье, а я ведь только того и желала — чтобы ты был счастлив...
Я уже говорила, какое отчаяние и ужас испытала, узнав о намерении барона увезти меня обратно в деревню. Полдня мучилась, все думала, где искать помощи. Тебя, Мати, не было в Таллине, ты за несколько дней до этого уехал в деревню. Неужели я должна была опять беспокоить мастера Виттельбаха? Я боялась, что если он мне и поможет, то» слишком поздно — ему ведь пришлось бы опять действовать через секретаря Рутова. Я бы сама побежала к этому доброму господину — он уже и раньше хлопотал за меня,— но не знала, где он служит и где живет. Наконец я решила, собравшись с духом, попытаться попасть прямо к губернатору, причем в тот же день. Только он мог мне помочь; а если и не смог бы, то, по крайней мере, сказал бы, какой ответ ему тогда дал барон, на что мне надеяться и чего опасаться.
Набралась я храбрости и около полудня пошла в вышгородский замок; он ведь от дома Рекеница всего в нескольких сотнях шагов. Но там мне сказали, что губернатора в городе: он выехал по служебным делам в Петербург на неопределенный срок... По моей просьбе меня проводили к вице-губернатору. Но он ничего о моем деле не знал, коротко ответил, что это его не касается, велел мне подождать, пока вернется губернатор, и явиться па прием к нему самому...
Ты представляешь себе, что я пережила! У меня не осталось ли малейшей надежды на помощь! Пока губернатор был в отъезде, никто по мог за меня заступиться: ни мастер Виттельбах, ни господин Рутов. Отец и мать барона — я о них тоже подумала — гостили в имении у своего старшего зятя. Временный вид па жительство, который я получила в полиции, был уже просрочен, а новый мне полицмейстер мог выдать, как я знала, только по приказу губернатора. И все же я решила на другой день пойти к полицмейстеру. Я хотела сперва дождаться окончательного решения барона и, если нужно будет, попытаться тронуть его сердце своими мольбами. Я готова была на колени перед ним стать, целовать его руки сотни раз...
На другое утро барон Ризенталь не сказал мне о моем деле ни слова. Я тоже не осмелилась о нем заикнуться — (я боялась, что услышу решение, которое оборвет последнюю нить надежды. Барон был со мной приветлив, как ' всегда, и попросил приготовить ему завтрак, сказав, что ему некогда идти завтракать в клуб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37