На ней было ситцевое платье и передник.
— И верно — руки у вас понежнее наших,— отозвался Губер,— но хватит ли у вас духу вынести такое зрелище? Подойдите сюда!
Лена подошла. Взглянув на изуродованные спины несчастных, она вскрикнула. Руки ее сжались, подбородок затрясся.
— Господи, что это?..
— Иу, я уже вижу — хирурга из вас не выйдет,— произнес Губер, заметив бледность девушки.— Вам еще станет дурно — лучше уходите! Мы как-нибудь сами справимся.
— Нет,— вдруг решительно возразила Лепа,— я помогу вам. Мне не станет дурно. Я вовсе не такая слабая, господин Губер, как вы думаете.
И девушка тотчас же принялась хлопотать около больных.
— Вот это превосходно! — воскликнул Губер. На лице его отражалось одобрительное удивление.— Сестры милосердия, конечно, лучше перевязывают раны, чем братья милосердия.
— А я к тому же когда-то служила в няньках,— добавила Лена.
— По прежде всего надо достать полотна и бинтов.
— Я принесла. Сразу подумала, что понадобятся. Не знаю только, хватит ли тут.
И молодая девушка развернула старенькую, местами порванную, но чистую простыню.
— С краев можно отрезать несколько длинных бинтов,— сказала она.— Подержите за тот конец, господин Губер.
Ножницы швея тоже захватила с собой. С краев простыни она откроила две полоски шириною в ладонь, а оставшийся кусок разрезала пополам. Все это было сделано проворно и ловко, а девушка казалась при этом такой спокойной, как будто она только что пришла из хирургической больницы, где служила много лет. Потом Лена, взяв себя в руки, стала осторожно промывать раны куском ткани, смоченной в карболке.
— Какие раны! — шептала она.— Словно тупым ножом изрезано! Чуть ли не до самых костей! И обломки прутьев в теле застряли... Нет, так не годится, надо сперва вытащить занозы.
И она начала вытаскивать занозы. Когда па рану попадала жгучая жидкость и больной начинал громко стонать, Лена успокаивала его:
— Скоро, скоро кончим! Сейчас кончаем! Потерпите еще капельку! Лекарство немножко пожжет, зато потом боль утихнет.
Конрад Губер помогал девушке. А Лутц стоял в сторона с засученными рукавами. Взгляд его был прикован к «сестре милосердия». В этом безмолвном, задумчивом взгляде отражались разноречивые чувства. Они, как видно, и для самого Матиаса были еще смутными, неясными. Да и можем ли мы рассказать, подробно описать, что мы чувствуем, столкнувшись с чем-то необычным, глубоко волнующим нас, потрясающим все паше существо? Такую странную, поразительную картину видел перед собой Лутц. Двое мужчин, избитых, истерзанных, стонут на постелях, над ними склонилась молодая девушка; в ее широко раскрытых детских глазах, па ее нежном личике — самозабвенная жалость, страстное желание помочь, облегчить страдания/Льющиеся в окно лучи уходящего солнца бросают на всех троих трепетный, словно примиряющий отсвет, украшают юную русую головку сестры милосердия золотистым нимбом.
Матиас стоит неподвижно, пока наконец Губер его не окликивает. Раны промыты, надо их перевязать. Чтобы наложить бинты, требуется помощь более сильных рук — ведь раненых придется поднимать. Матиас, точно очнувшись от глубокого забытья, подходит к кровати, где лежит его отец. Не успевает он и прикоснуться к больному, как дверь открывается и входит мамзель Берта Виттельбах.
Она сегодня около полудня прибыла из Петербурга пароходом. Матиас это знал, даже видел ее, но Берта чувствовала себя такой усталой с дороги, была так измучена морской болезнью, что сразу же улеглась в постель, не успев наедине повидаться с женихом. Сейчас она, по-видимому, пришла посмотреть, дома ли он.
Увидев, что Матиас не один, что с ним Губер и чужая девушка, Берта остановилась в дверях; на лице ее промелькнула досада. Потом она подошла поближе, чтобы посмотреть, каким таким странным делом они заняты. Но едва она взглянула на распростертые окровавленные тела — пошатнулась и громко вскрикнула.
Матиас, метнувшись к ней, стал ее успокаивать.
— Не пугайтесь, мамзель Берта! Это двое несчастных крестьян, их сегодня избили палками.
— И вы их привезли сюда!
— Один из них — мой отец.
Барышня Берта бросила па мужиков еще один взгляд — он выражал откровенное, нескрываемое отвращение — и исчезла из мастерской, словно ее бурей унесло.
Губер не мог сдержать усмешку.
— Ну, из этой барышни сестры милосердия не выйдет — уж это можно сказать с уверенностью,— заметил он.
А Матиас Лутц, прикусив нижнюю губу, смотрел вслед барышне Виттельбах. Потом закрыл дверь, раскрытую ею настежь, и подошел к больным.
Вскоре раны Яка и Микка были заботливо перевязаны, больным стало легче, и они могли теперь отвечать на вопросы, давно вертевшиеся на языке у окружающие
Какое преступление они совершили, за что их подвергли такому страшному наказанию?
Они, по их словам, пришли в город, чтобы «принять» от губернатора новый крестьянский закон — вот и все. Да и это они сделали по совету владельца мызы Ания. А здесь их с невероятным коварством заманили в ловушку и повели на расправу как буи гонщиков.
Кто бы мог этому поверить? Даже сын Яка Лутса, знавший, что его отец не терпит лжи, с сомнением покачал головой. Не может быть, чтобы за мужиками не было ни малейшей провинности. Такая несправедливость попросту немыслима, она прямо в голове не умещается. Не иначе, в чем-нибудь они все же проявили непокорность перед господами, перед губернатором или перед кем-нибудь из чиновников, если не делом, то, может быть, словами.
Когда пострадавшие подробно рассказали все с начала до конца, сомнения их слушателей рассеялись. В городе события произвели огромное впечатление, и впоследствии Матиас и Губер получили достаточно доказательств тому, что крестьяне говорили чистую правду. Из городского замка просачивались все новые сведения, имена виновных в избиении переходили из уст в уста, и вскоре горожанам стали известны все подробности этой гнусной комедии.
Лето 1858 года выдалось жаркое и засушливое. Хлеб быстро созрел, и пора уборки ржи нагрянула внезапно. Урожай был больше, чем в первые годы после «освобождения?) крестьян1, так как было введено трехполье. По старому закону, сохранившемуся со времен крепостного права крестьяне были обязаны вместе со всей имеющейся в хозяйстве рабочей силой сначала убрать помещичью рожь и только после этого смели думать об уборке своего хлеба.
Уборка помещичьей ржи поглощала много времени, а
1 Формально крепостное право было отменепо в Эстляндии в 1818 г., в Лифляндии в 1819 г.
на крестьянских полях хлеб уже перезрел; мужикам ста то ясно: пока они успеют закончить жатву на мызе, их собственная рожь уже осыплется. Крестьянам угрожала большая беда. Но уберечься от нее было можно, если бы помещик этого захотел.
Несколько хозяев из харью-яниского прихода, волости Ания, мужики постарше и поречистее, в том числе Биллем Кянд, Микк Ялакас и Антс Рега, взяли да и пошли просить барина, чтобы тот позволил им оставить хотя бы батрачек на неделю — жать хозяйскую рожь, с условием, конечно, что на следующей неделе все дни в поместье будут отработаны. Помещик ие разрешил. Барон Унгерп-Штерн-берг ответил хозяевам: «Это у вас тогда и вовсе в моду войдет, каждый год так захотите делать». Но, гонимые крайней необходимостью, хозяева в тот же день, собравшись уже более многочисленной группой, опять пошли к барону и стали слезно жаловаться на свою беду. Помещик остался при своем решении. Не помогло и то, что Биллем Кянд, самый красноречивый оратор из мужиков, который якобы «Библию три раза прочел», попытался тронуть баронское сердце словами Священного писания и строфами из церковных песнопений.
Но хуторяне из Ания уже слыхали, что новый крестьянский закон, вышедший в этом году на юрьев день, предусматривает для арендаторов некоторое облегчение дополнительных отработок. В соседней Колгаской волости граф Штенбок уже сократил отработки для своих крестьян. Поэтому анияекие хозяева считали, что у них есть и законное право просить барина — пусть, мол, он так строго не придерживается старых условий работы, да еще в страдную пору. На это их право Биллем Кянд и хотел обратить внимание барона; он изложил барину свою покорнейшую просьбу — разрешить крестьянам почитать книгу с новым законом, чтобы люди знали, как там сказано насчет отработок. Из того, что анияекие хозяева этой книги не читали, а только слышали о ней, можно заключить, как мало знакомили народ с новым законом.
Барона Упгери-Штерпберга просьбы крестьян разозлили. Он ответил коротко: ни закона, ни облегчения отработок они здесь не добьются. Кто недоволен — пусть отправляется в город, к губернатору, искать своих прав. Если губернатор признает их требования справедливыми, то он, барон Унгерн-Штернберг, отменит свой приказ.
Получив такой ответ, хозяева ушли от барона и стали совещаться, что теперь делать — идти по его совету в город или нет. Порешили идти к губернатору, чтобы получить разъяснение нового закона. Это решение было тем более обоснованно, что двое хозяев, Биллем Кянд и Микк Ялакас, рассказали другим, как они недавно, будучи в Таллине, видели книжку с новым законом, немножко ее просмотрели и действительно нашли там параграфы, говорящие об облегчении дополнительных отработок.
Хозяева пришли к такому решению в пятницу. Л в субботу утром появляется в деревне старшина Як Мятлик и, как ни странно, передает строгий приказ: все хозяева-арендаторы, отрабатывающие на мызе дни, должны в воскресенье идти в город, чтобы «принять» новый закон. При этом старшина, по словам некоторых крестьян, якобы даже добавил: кто не выполнит приказа, получит в волости пять ударов розгами и заплатит рубль штрафа.
Отдал ли старшина такой приказ но собст/шяному почину, сам ли повиновался чужому приказу или действовал по определенным указаниям — так и осталось неясным. Известно только, что Як Мятлик ходил в старшинах уже третий год, был верным и покорным помещичьим холопом, а следовательно, господам угоден. Можно только догадываться, кому и зачем было желательно, чтобы все хозяева усадеб отправились в город.
В воскресенье утром люди тронулись в путь.
О намерениях крестьян из Ания узнали песколько хозяев окрестных волостей, а так как их угнетала такая же забота, то и они присоединились к ходокам. Так поступили некоторые муяшчки из Курисоо, в том числе и Як из Конна. Як в воскресенье утром приехал в Ания к своему приятелю, хозяину усадьбы Раудоя Микку Ялакасу, покупать поросенка. Когда Як подъехал, Микк как раз садился у ворот в телегу.
— Ты куда это?
— В город, новый закон принимать... Вы его уже получили?
— Нет. По-старому отрабатываем, как и раньше.
— Едем-ка с нами в город. Наш барон сказал, что губернатор нам все объяснит насчет нового закона. Нам всем велели сегодня ехать к губернатору.
Як вскоре согласился. Ведь и у него рожь вот-вот осыплется, а назавтра всем, и молодым и старым, приказано явиться на мызу — убирать хлеб.
Не успели мужики отъехать от дома, как их обогнал опман, направлявшийся к взморью: там у барона была дача, и он в пятницу, после того как объявил крестьянам свое решение, уехал туда. По-видимому, опман спешил сообщить барону, что мужики двинулись в город.
Приехав в Таллин, мужики прежде всего отправились к начальнику жандармского управления полковнику Грес-серу — спросить совета, где и как можно было бы повидать губернатора; на свой страх они не решились куда-либо явиться. Бедняги чутьем находили людей, которые относились к ним с участием. Полковник Грессер был отзывчивый человек. Биллем Кянд и Микк Ялакас и раньше обращались к нему в затруднительных случаях.
Полковник, седой старик с живыми, умными глазами, направил их в канцелярию губернатора, но предупредил, чтобы они не ходили туда всем скопом или вообще большой гурьбой: это, объяснил он, может дать повод к ошибочному мнению, будто крестьяне пришли демонстративно требовать предполагаемых прав и угрожать начальству. Грессер предложил им избрать из своей среды трех посланцев, которые и явились бы к губернатору.
Так и сделали. Выборные — Биллем Кянд, Антс Каск и Юри Агураюя — тотчас же отправились на Вышгород, с ними и старшина Як Мятлик.
Посланцы долго не возвращались. Хозяева стали было уже расходиться, кое-кто собрался ехать домой, как вдруг прибегает с Вышгорода староста Мятлик и приносит такой приказ: всем анияеким арендаторам, прибывшим в город, тотчас же явиться в замок — слушать чтение нового закона. О том, что выборные взяты под стражу, сей добродетельный муж, выполняя наказ начальства, не обмолвился ни единым словом.
А на Вышгороде, в замке, дело обстояло вот как.
Губернатора Иоганна фон Грюневальда дома не оказалось. О том, где он был, сведения расходятся. Одни говорят, что он находился на острове Вормси, где после появления нового закона тоже возникли волнения среди крестьян; другие утверждают, будто он был в отпуске, а третьи толкуют даже о том, что господин Грюневальд, хотя и был в Таллине, не захотел вести это дело,— он был по натуре человек вялый и мягкий и потому решил остаться в стороне. Как бы там ни было, губернатора в этом деле заменял вице-губернатор Розен. Он принял выборных от крестьян и спросил их, одни ли они приехали в город, или здесь находится еще кто-нибудь из хозяев. Посланцы ответили, что по совету господина барона все анияекие хозяева усадеб прибыли в Таллин. Тогда вице-губернатор приказал старшине вызвать всех мужиков на Вышгород — здесь, мол, им разъяснят новый закон. Выборных же — трех человек — оставили в замке под стражей.
Но вице-губернатор барон Розен слишком плохо говорил по-эстонски, чтобы толком обсудить с крестьянами их дело, а среди членов губернского правления тоже не оказалось никого, кто владел бы этим языком. И тут случилось так, что бывший советник правления господин фон Швебс, недавно назначенный в Ригу на должность судьи, еще не успел выехать к новому месту службы. Этот человек бегло говорил по-эстонски и был хорошо знаком с сельскими условиями. Советнику фон Швебсу как единственному подходящему лицу в данном случае и поручили руководить разбирательством дела крестьян из Аиия. Он должен был тем лучше справиться со своей задачей, что отличался суровостью, жестокостью, самоуверенностью и служебным рвением. Среди чиновников его знали как заносчивого и властолюбивого карьериста.
И человек этот действительно блестяще, с точки зрения помещиков, выполнил свою задачу.
Мужики, получив от старшины приказ — всем явиться на Вышгород, живо разыскали земляков и отправились к замку. Крестьяне, побывавшие у полковника Грессера, рассказывали, что полковник под конец сказал им так: «Если вам придется туго, пришлите кого-нибудь ко мне с весточкой». Добряк и не подозревал, что этим людям вскоре придется так туго, что они не смогут даже послать кого-нибудь за помощью.
На Вышгороде крестьян оставили во дворе замка; здесь они прождали два часа. Затем их вызвали в канцелярию губернатора, перед дверью которой стоял солдат с ружьем. Когда все вошли, дверь заперли на ключ. За длинным столом сидело шесть или семь господ, в том числе вице-губернатор Розен, советник фон Швебс и барон из поместья Ания — Унгерп-Штернберг,— он и позже присутствовал при избиении своих крестьян на Русском рынке.
Господин фон Швебс, руководивший допросом, несколько минут молча разглядывал мужиков, потом вдруг загремел:
— Вы бунтовщики! Самовольно бросили работу в поместье и явились в город жаловаться. Бунтовать задумали!.. Кто тут Биллем Кянд?
Биллем выступил вперед. У него па куртке поблескивали медные пуговицы, какие носили в то время солдаты-запасные, отпущенные «по билету».
— Откуда ты взял эти пуговицы? — спросил судья.
— В лавке купил.
— Служитель, срежь у него пуговицы!
Пуговицы срезали. Затем допрашивающий объявил решение:
— Ты, Биллем Кянд,— вожак бунтовщиков, подстрекатель народа; ты получишь триста ударов.
Вызвали Микка Ялакаса.
— Ты тоже один из зачинщиков, подбивал людей на мятеж. Получишь сто пятьдесят ударов.
Такой же приговор был объявлен Лгураюя. Затем последомал Литс Рога. Он со своим неповоротливым языком отвечал на вопросы немного невнятно.
— Ты что — лучше говорить не умеешь? — крикнул господин фон Швебс.— Экий лодырь! Рта не хочет открыть! Тебе тоже всыплют сто пятьдесят!
Остальным объявили, что все они бунтовщики в равной степени, и каждому назначили по сто ударов.
Хозяин Антс Кентман чуть прислонился к канцелярскому шкафу. Фон Швебс, проходя мимо, задел его, причем фуражка господина советника, лежавшая на столе, соскользнула на пол.
— Как ты смеешь меня толкать, негодяй! — закричал чиновник.— Получишь тоже сто пятьдесят ударов!
Особый гнев судей навлек на себя также Кянд. Он по привычке попытался было и здесь найти поддержку и помощь в Священном писании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— И верно — руки у вас понежнее наших,— отозвался Губер,— но хватит ли у вас духу вынести такое зрелище? Подойдите сюда!
Лена подошла. Взглянув на изуродованные спины несчастных, она вскрикнула. Руки ее сжались, подбородок затрясся.
— Господи, что это?..
— Иу, я уже вижу — хирурга из вас не выйдет,— произнес Губер, заметив бледность девушки.— Вам еще станет дурно — лучше уходите! Мы как-нибудь сами справимся.
— Нет,— вдруг решительно возразила Лепа,— я помогу вам. Мне не станет дурно. Я вовсе не такая слабая, господин Губер, как вы думаете.
И девушка тотчас же принялась хлопотать около больных.
— Вот это превосходно! — воскликнул Губер. На лице его отражалось одобрительное удивление.— Сестры милосердия, конечно, лучше перевязывают раны, чем братья милосердия.
— А я к тому же когда-то служила в няньках,— добавила Лена.
— По прежде всего надо достать полотна и бинтов.
— Я принесла. Сразу подумала, что понадобятся. Не знаю только, хватит ли тут.
И молодая девушка развернула старенькую, местами порванную, но чистую простыню.
— С краев можно отрезать несколько длинных бинтов,— сказала она.— Подержите за тот конец, господин Губер.
Ножницы швея тоже захватила с собой. С краев простыни она откроила две полоски шириною в ладонь, а оставшийся кусок разрезала пополам. Все это было сделано проворно и ловко, а девушка казалась при этом такой спокойной, как будто она только что пришла из хирургической больницы, где служила много лет. Потом Лена, взяв себя в руки, стала осторожно промывать раны куском ткани, смоченной в карболке.
— Какие раны! — шептала она.— Словно тупым ножом изрезано! Чуть ли не до самых костей! И обломки прутьев в теле застряли... Нет, так не годится, надо сперва вытащить занозы.
И она начала вытаскивать занозы. Когда па рану попадала жгучая жидкость и больной начинал громко стонать, Лена успокаивала его:
— Скоро, скоро кончим! Сейчас кончаем! Потерпите еще капельку! Лекарство немножко пожжет, зато потом боль утихнет.
Конрад Губер помогал девушке. А Лутц стоял в сторона с засученными рукавами. Взгляд его был прикован к «сестре милосердия». В этом безмолвном, задумчивом взгляде отражались разноречивые чувства. Они, как видно, и для самого Матиаса были еще смутными, неясными. Да и можем ли мы рассказать, подробно описать, что мы чувствуем, столкнувшись с чем-то необычным, глубоко волнующим нас, потрясающим все паше существо? Такую странную, поразительную картину видел перед собой Лутц. Двое мужчин, избитых, истерзанных, стонут на постелях, над ними склонилась молодая девушка; в ее широко раскрытых детских глазах, па ее нежном личике — самозабвенная жалость, страстное желание помочь, облегчить страдания/Льющиеся в окно лучи уходящего солнца бросают на всех троих трепетный, словно примиряющий отсвет, украшают юную русую головку сестры милосердия золотистым нимбом.
Матиас стоит неподвижно, пока наконец Губер его не окликивает. Раны промыты, надо их перевязать. Чтобы наложить бинты, требуется помощь более сильных рук — ведь раненых придется поднимать. Матиас, точно очнувшись от глубокого забытья, подходит к кровати, где лежит его отец. Не успевает он и прикоснуться к больному, как дверь открывается и входит мамзель Берта Виттельбах.
Она сегодня около полудня прибыла из Петербурга пароходом. Матиас это знал, даже видел ее, но Берта чувствовала себя такой усталой с дороги, была так измучена морской болезнью, что сразу же улеглась в постель, не успев наедине повидаться с женихом. Сейчас она, по-видимому, пришла посмотреть, дома ли он.
Увидев, что Матиас не один, что с ним Губер и чужая девушка, Берта остановилась в дверях; на лице ее промелькнула досада. Потом она подошла поближе, чтобы посмотреть, каким таким странным делом они заняты. Но едва она взглянула на распростертые окровавленные тела — пошатнулась и громко вскрикнула.
Матиас, метнувшись к ней, стал ее успокаивать.
— Не пугайтесь, мамзель Берта! Это двое несчастных крестьян, их сегодня избили палками.
— И вы их привезли сюда!
— Один из них — мой отец.
Барышня Берта бросила па мужиков еще один взгляд — он выражал откровенное, нескрываемое отвращение — и исчезла из мастерской, словно ее бурей унесло.
Губер не мог сдержать усмешку.
— Ну, из этой барышни сестры милосердия не выйдет — уж это можно сказать с уверенностью,— заметил он.
А Матиас Лутц, прикусив нижнюю губу, смотрел вслед барышне Виттельбах. Потом закрыл дверь, раскрытую ею настежь, и подошел к больным.
Вскоре раны Яка и Микка были заботливо перевязаны, больным стало легче, и они могли теперь отвечать на вопросы, давно вертевшиеся на языке у окружающие
Какое преступление они совершили, за что их подвергли такому страшному наказанию?
Они, по их словам, пришли в город, чтобы «принять» от губернатора новый крестьянский закон — вот и все. Да и это они сделали по совету владельца мызы Ания. А здесь их с невероятным коварством заманили в ловушку и повели на расправу как буи гонщиков.
Кто бы мог этому поверить? Даже сын Яка Лутса, знавший, что его отец не терпит лжи, с сомнением покачал головой. Не может быть, чтобы за мужиками не было ни малейшей провинности. Такая несправедливость попросту немыслима, она прямо в голове не умещается. Не иначе, в чем-нибудь они все же проявили непокорность перед господами, перед губернатором или перед кем-нибудь из чиновников, если не делом, то, может быть, словами.
Когда пострадавшие подробно рассказали все с начала до конца, сомнения их слушателей рассеялись. В городе события произвели огромное впечатление, и впоследствии Матиас и Губер получили достаточно доказательств тому, что крестьяне говорили чистую правду. Из городского замка просачивались все новые сведения, имена виновных в избиении переходили из уст в уста, и вскоре горожанам стали известны все подробности этой гнусной комедии.
Лето 1858 года выдалось жаркое и засушливое. Хлеб быстро созрел, и пора уборки ржи нагрянула внезапно. Урожай был больше, чем в первые годы после «освобождения?) крестьян1, так как было введено трехполье. По старому закону, сохранившемуся со времен крепостного права крестьяне были обязаны вместе со всей имеющейся в хозяйстве рабочей силой сначала убрать помещичью рожь и только после этого смели думать об уборке своего хлеба.
Уборка помещичьей ржи поглощала много времени, а
1 Формально крепостное право было отменепо в Эстляндии в 1818 г., в Лифляндии в 1819 г.
на крестьянских полях хлеб уже перезрел; мужикам ста то ясно: пока они успеют закончить жатву на мызе, их собственная рожь уже осыплется. Крестьянам угрожала большая беда. Но уберечься от нее было можно, если бы помещик этого захотел.
Несколько хозяев из харью-яниского прихода, волости Ания, мужики постарше и поречистее, в том числе Биллем Кянд, Микк Ялакас и Антс Рега, взяли да и пошли просить барина, чтобы тот позволил им оставить хотя бы батрачек на неделю — жать хозяйскую рожь, с условием, конечно, что на следующей неделе все дни в поместье будут отработаны. Помещик ие разрешил. Барон Унгерп-Штерн-берг ответил хозяевам: «Это у вас тогда и вовсе в моду войдет, каждый год так захотите делать». Но, гонимые крайней необходимостью, хозяева в тот же день, собравшись уже более многочисленной группой, опять пошли к барону и стали слезно жаловаться на свою беду. Помещик остался при своем решении. Не помогло и то, что Биллем Кянд, самый красноречивый оратор из мужиков, который якобы «Библию три раза прочел», попытался тронуть баронское сердце словами Священного писания и строфами из церковных песнопений.
Но хуторяне из Ания уже слыхали, что новый крестьянский закон, вышедший в этом году на юрьев день, предусматривает для арендаторов некоторое облегчение дополнительных отработок. В соседней Колгаской волости граф Штенбок уже сократил отработки для своих крестьян. Поэтому анияекие хозяева считали, что у них есть и законное право просить барина — пусть, мол, он так строго не придерживается старых условий работы, да еще в страдную пору. На это их право Биллем Кянд и хотел обратить внимание барона; он изложил барину свою покорнейшую просьбу — разрешить крестьянам почитать книгу с новым законом, чтобы люди знали, как там сказано насчет отработок. Из того, что анияекие хозяева этой книги не читали, а только слышали о ней, можно заключить, как мало знакомили народ с новым законом.
Барона Упгери-Штерпберга просьбы крестьян разозлили. Он ответил коротко: ни закона, ни облегчения отработок они здесь не добьются. Кто недоволен — пусть отправляется в город, к губернатору, искать своих прав. Если губернатор признает их требования справедливыми, то он, барон Унгерн-Штернберг, отменит свой приказ.
Получив такой ответ, хозяева ушли от барона и стали совещаться, что теперь делать — идти по его совету в город или нет. Порешили идти к губернатору, чтобы получить разъяснение нового закона. Это решение было тем более обоснованно, что двое хозяев, Биллем Кянд и Микк Ялакас, рассказали другим, как они недавно, будучи в Таллине, видели книжку с новым законом, немножко ее просмотрели и действительно нашли там параграфы, говорящие об облегчении дополнительных отработок.
Хозяева пришли к такому решению в пятницу. Л в субботу утром появляется в деревне старшина Як Мятлик и, как ни странно, передает строгий приказ: все хозяева-арендаторы, отрабатывающие на мызе дни, должны в воскресенье идти в город, чтобы «принять» новый закон. При этом старшина, по словам некоторых крестьян, якобы даже добавил: кто не выполнит приказа, получит в волости пять ударов розгами и заплатит рубль штрафа.
Отдал ли старшина такой приказ но собст/шяному почину, сам ли повиновался чужому приказу или действовал по определенным указаниям — так и осталось неясным. Известно только, что Як Мятлик ходил в старшинах уже третий год, был верным и покорным помещичьим холопом, а следовательно, господам угоден. Можно только догадываться, кому и зачем было желательно, чтобы все хозяева усадеб отправились в город.
В воскресенье утром люди тронулись в путь.
О намерениях крестьян из Ания узнали песколько хозяев окрестных волостей, а так как их угнетала такая же забота, то и они присоединились к ходокам. Так поступили некоторые муяшчки из Курисоо, в том числе и Як из Конна. Як в воскресенье утром приехал в Ания к своему приятелю, хозяину усадьбы Раудоя Микку Ялакасу, покупать поросенка. Когда Як подъехал, Микк как раз садился у ворот в телегу.
— Ты куда это?
— В город, новый закон принимать... Вы его уже получили?
— Нет. По-старому отрабатываем, как и раньше.
— Едем-ка с нами в город. Наш барон сказал, что губернатор нам все объяснит насчет нового закона. Нам всем велели сегодня ехать к губернатору.
Як вскоре согласился. Ведь и у него рожь вот-вот осыплется, а назавтра всем, и молодым и старым, приказано явиться на мызу — убирать хлеб.
Не успели мужики отъехать от дома, как их обогнал опман, направлявшийся к взморью: там у барона была дача, и он в пятницу, после того как объявил крестьянам свое решение, уехал туда. По-видимому, опман спешил сообщить барону, что мужики двинулись в город.
Приехав в Таллин, мужики прежде всего отправились к начальнику жандармского управления полковнику Грес-серу — спросить совета, где и как можно было бы повидать губернатора; на свой страх они не решились куда-либо явиться. Бедняги чутьем находили людей, которые относились к ним с участием. Полковник Грессер был отзывчивый человек. Биллем Кянд и Микк Ялакас и раньше обращались к нему в затруднительных случаях.
Полковник, седой старик с живыми, умными глазами, направил их в канцелярию губернатора, но предупредил, чтобы они не ходили туда всем скопом или вообще большой гурьбой: это, объяснил он, может дать повод к ошибочному мнению, будто крестьяне пришли демонстративно требовать предполагаемых прав и угрожать начальству. Грессер предложил им избрать из своей среды трех посланцев, которые и явились бы к губернатору.
Так и сделали. Выборные — Биллем Кянд, Антс Каск и Юри Агураюя — тотчас же отправились на Вышгород, с ними и старшина Як Мятлик.
Посланцы долго не возвращались. Хозяева стали было уже расходиться, кое-кто собрался ехать домой, как вдруг прибегает с Вышгорода староста Мятлик и приносит такой приказ: всем анияеким арендаторам, прибывшим в город, тотчас же явиться в замок — слушать чтение нового закона. О том, что выборные взяты под стражу, сей добродетельный муж, выполняя наказ начальства, не обмолвился ни единым словом.
А на Вышгороде, в замке, дело обстояло вот как.
Губернатора Иоганна фон Грюневальда дома не оказалось. О том, где он был, сведения расходятся. Одни говорят, что он находился на острове Вормси, где после появления нового закона тоже возникли волнения среди крестьян; другие утверждают, будто он был в отпуске, а третьи толкуют даже о том, что господин Грюневальд, хотя и был в Таллине, не захотел вести это дело,— он был по натуре человек вялый и мягкий и потому решил остаться в стороне. Как бы там ни было, губернатора в этом деле заменял вице-губернатор Розен. Он принял выборных от крестьян и спросил их, одни ли они приехали в город, или здесь находится еще кто-нибудь из хозяев. Посланцы ответили, что по совету господина барона все анияекие хозяева усадеб прибыли в Таллин. Тогда вице-губернатор приказал старшине вызвать всех мужиков на Вышгород — здесь, мол, им разъяснят новый закон. Выборных же — трех человек — оставили в замке под стражей.
Но вице-губернатор барон Розен слишком плохо говорил по-эстонски, чтобы толком обсудить с крестьянами их дело, а среди членов губернского правления тоже не оказалось никого, кто владел бы этим языком. И тут случилось так, что бывший советник правления господин фон Швебс, недавно назначенный в Ригу на должность судьи, еще не успел выехать к новому месту службы. Этот человек бегло говорил по-эстонски и был хорошо знаком с сельскими условиями. Советнику фон Швебсу как единственному подходящему лицу в данном случае и поручили руководить разбирательством дела крестьян из Аиия. Он должен был тем лучше справиться со своей задачей, что отличался суровостью, жестокостью, самоуверенностью и служебным рвением. Среди чиновников его знали как заносчивого и властолюбивого карьериста.
И человек этот действительно блестяще, с точки зрения помещиков, выполнил свою задачу.
Мужики, получив от старшины приказ — всем явиться на Вышгород, живо разыскали земляков и отправились к замку. Крестьяне, побывавшие у полковника Грессера, рассказывали, что полковник под конец сказал им так: «Если вам придется туго, пришлите кого-нибудь ко мне с весточкой». Добряк и не подозревал, что этим людям вскоре придется так туго, что они не смогут даже послать кого-нибудь за помощью.
На Вышгороде крестьян оставили во дворе замка; здесь они прождали два часа. Затем их вызвали в канцелярию губернатора, перед дверью которой стоял солдат с ружьем. Когда все вошли, дверь заперли на ключ. За длинным столом сидело шесть или семь господ, в том числе вице-губернатор Розен, советник фон Швебс и барон из поместья Ания — Унгерп-Штернберг,— он и позже присутствовал при избиении своих крестьян на Русском рынке.
Господин фон Швебс, руководивший допросом, несколько минут молча разглядывал мужиков, потом вдруг загремел:
— Вы бунтовщики! Самовольно бросили работу в поместье и явились в город жаловаться. Бунтовать задумали!.. Кто тут Биллем Кянд?
Биллем выступил вперед. У него па куртке поблескивали медные пуговицы, какие носили в то время солдаты-запасные, отпущенные «по билету».
— Откуда ты взял эти пуговицы? — спросил судья.
— В лавке купил.
— Служитель, срежь у него пуговицы!
Пуговицы срезали. Затем допрашивающий объявил решение:
— Ты, Биллем Кянд,— вожак бунтовщиков, подстрекатель народа; ты получишь триста ударов.
Вызвали Микка Ялакаса.
— Ты тоже один из зачинщиков, подбивал людей на мятеж. Получишь сто пятьдесят ударов.
Такой же приговор был объявлен Лгураюя. Затем последомал Литс Рога. Он со своим неповоротливым языком отвечал на вопросы немного невнятно.
— Ты что — лучше говорить не умеешь? — крикнул господин фон Швебс.— Экий лодырь! Рта не хочет открыть! Тебе тоже всыплют сто пятьдесят!
Остальным объявили, что все они бунтовщики в равной степени, и каждому назначили по сто ударов.
Хозяин Антс Кентман чуть прислонился к канцелярскому шкафу. Фон Швебс, проходя мимо, задел его, причем фуражка господина советника, лежавшая на столе, соскользнула на пол.
— Как ты смеешь меня толкать, негодяй! — закричал чиновник.— Получишь тоже сто пятьдесят ударов!
Особый гнев судей навлек на себя также Кянд. Он по привычке попытался было и здесь найти поддержку и помощь в Священном писании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37