– Сэр Чарльз – фигура символическая, отец… – Карл едва сдерживался. Каждое слово он произносил резко и с нажимом, как будто давил клопов. – И Николас Пейн, достопочтенный Николас… отец Юджинии… Ты помнишь его. Он тоже. Они нам нужны только затем, чтобы султан чувствовал себя хорошо и ничего не подозревал. Чтобы не подозревал Лэнира и не думал про нашего мистера Махомета Сеха. Сколько же раз мы об этом уже говорили!
«И опять все то же самое, – подумал Карл, – прямо до тошноты». Карл по-настоящему разозлился.
– Я не идиот, Карл, – наконец ответил Турок. – И не ребенок. И не настолько стар, чтобы не слышать тебя, поэтому нет никакой надобности кричать. Я знаю, что мы там делаем. Не пытайся недооценить меня.
С большой неохотой Турок отставил мысли о Поле и заговорил взвешенней. Речь его зазвучала уверенней.
– Вопрос, который я задаю тебе, заключается в том, все ли мы сделали, чтобы избежать риска. Ведь мы посылаем туда семью.
– Риск! – почти завизжал Карл. – Избежать риска? О чем ты говоришь?! Если все пройдет, как задумано, мы будем в состоянии контролировать…
– А если не пройдет? – медленно, ровным тоном произнес Турок.
– Если не пройдет… – начал Карл и замолчал. Ни тот, ни другой не пошевелились. Каждый знал собственную позицию, но не знал позицию другого. Карл мог думать, что отец стал безнадежно немощным и дряхлым, и полагаться на него нельзя. Но полностью он в этом не был уверен.
Турок же мог чувствовать, что его запугивают, стараются загнать в угол. Он также мог предполагать, что Карл взял дело в свои руки, но все равно боялся, что ему это не удалось. Или, наоборот, что это ему удалось.
Старый Турок решил довести разговор до конца.
– Так если не получится?.. – повторил он.
– Мы оба знаем ответ… – не задумываясь, ответил Карл.
– Но кто же вы тогда? – Лэнир Айвард шлепнулся лицом прямо в грязь. Он не понял, толкнули его или он споткнулся, но решил не вставать и лежать, притворяясь, что не может идти. – Кто вы? – прошептал он еще раз. – Если вы не Сех, то кто вы?
Лежать на земле в джунглях было отвратительно. Пока он шел, от нее пахло ужасно, но сейчас стало просто невыносимо. Между опавшими листьями ползали дождевые черви в палец толщиной, за ними ковыляли какие-то насекомые с заостренными крыльями. Лэнир боялся пошевелиться, чтобы не вляпаться в них.
– Встань! – приказал ему малаец. Бугис и ибаны вернулись к ним. – Поднимите его, – велел он им, но Лэнир этих слов не знал. – Понесете его до конца.
Лэнир безучастно наблюдал за тем, как татуированные руки воинов подняли его в воздух. Он решил, что лучше не сопротивляться, а потом посмотреть, что будет.
Воин-бугис пристально смотрел на него, и Лэнир подумал: «Он оценивает меня, примеривается, ведь они все еще каннибалы».
– Опустите меня! – простонал Лэнир.
– Будешь идти? – спросил малаец.
– Не могу!
– Тогда тебя понесут. Как свинью.
Лэниру связали руки и ноги и подвесили его на шесте.
– Прошу вас, убейте меня здесь. На прау есть деньги… драгоценности… Все ваше. Только не несите меня так.
– А кто хочет убить, ваше высочество? – с издевкой произнес малаец. – Я думал, ты хочешь поговорить с Мат Салехом?
Турок наблюдал за сыном. Казалось, часы на камине затикали громче, и тиканье расшевелило мысли старика.
«Лэнир Айвард, – молча перечислял он имена, – мятежник по имени Махомет Сех, яхта с трюмом, набитым «спрингфилдами», Бекман и его человек, которого он назвал Брауном. Сэр Чарльз и Николас Пейн…» Потом он запутался в других именах: семья Нобелей в Баку, братья Самьюэл, «Стандард ойл», «Ройял Датч»…
– Так что ты скажешь, отец? – Голос Карла вывел старика из оцепенения. – Я не могу действовать, если ты не скажешь, что нужно делать.
– Нет, – отчетливо произнес Турок. – Этого ты сделать не можешь. И никто из вас не может.
* * *
Ему показалось, что его тащат через джунгли целую вечность. Начало темнеть, потом наступила темная ночь. Лэнир заснул, потом проснулся. Ему снились сны, как в лихорадке. Он видел Англию, квартиру на Кэдоган-сквер. В комнатах было так светло, как будто на полу лежал снег. Соблазнительно пахло копченой селедкой или тостами с сардинами. Под пуховой периной в постели лежала теплая грелка.
Ужасно саднило запястья и щиколотки. Он раскачивался на шесте вперед-назад, как добытая на охоте косуля или купленная на рынке свинья. Потом впереди заалел огонек. Малаец шепнул что-то бугису, бугис – ибану.
Процессия остановилась, и малаец побежал вперед. Лэнир слышал его свист. Ему ответил крик птицы. Послышались топот ног, крики людей. Шест, на котором он висел, развернули в воздухе. В лицо ударил свет факелов. Потом его бросили на землю.
– Мой ответ, – медленно повторил Турок, принимая какое-то решение, заново открывая что-то в себе и своей семье. – Ты знаешь мой ответ. – Слова шипели, как раскаленный металл на холодном ночном воздухе. – Мой ответ такой, каким будет всегда. Такой, каким был всегда. Мы пошлем Бекману телеграмму. Дадим ему указания… те, что нужно… Что, если Лэнир, или Браун, или султан подведут нас… Остальное ты знаешь сам, так ведь, Карл? Во всяком случае, ты говоришь, что знаешь.
Ты думаешь, я стар и слаб, и ты сидишь и ждешь, предвкушая скорое освобождение из-под моей опеки. «Потерпи, – говоришь ты себе, – осталось совсем немного. Все будет моим». Но ты слишком недооцениваешь меня. А это значит, ты не выдержал еще одной проверки.
Старик снова подумал о Поле, представил себе, как внуки играют в саду или ныряют с плота в пруду. Он бы отдал все, если бы можно было собрать их тут вместе. Отдал бы все, что имеет.
– Но смотри, только не допускай и на миг мысли, – с усилием продолжал Турок, – только не допускай мысли, что меня можно списывать со счета. Что у меня сдали нервы.
Веревки перерезали, и малаец рывком поставил его на ноги.
– Мат Салех, – услышал он шепот. – Махомет Салех. Мохаммед Сех. Мат Салех… Туан, это наш раджа-мада.
– Сенанг сини, – попытался произнести Лэнир, но язык у него распух и не ворочался. «Мне здесь хорошо, – хотел он сказать. – Покойно. Пожалуйста, дай мне отдохнуть».
– Ружья? – услышал он. И больше ничего. Над ним продолжал маячить человек высокого роста, но, кроме этого слова, он не произнес ничего.
– Экстельм… – пробормотал он. – …«Альседо»… Они на пути…
Потом его тело осело, как мешок, и он уже не мог говорить.
Уже засыпая, он услышал, как этот человек заговорил снова. Он громко рассмеялся:
– Селамат белайяр. Доброго пути.
И не было во всех необъятных джунглях никакого другого звука.
ГЛАВА 21
Юджиния подумала о запахе глицинии, вернее, она вдыхала этот запах, глядя на увивающие стены и крышу бельведера в доме бабушки вьюны, вокруг которых гудит множество пчел и которые очень похожи на фиолетовый дикий виноград. Даже не развернувшиеся еще листики глицинии издают запах, а когда раскрываются, развертываясь вверх, то выбрасывают вам на голову не видные глазу, на ощупь похожие на воск капельки сока, от аромата которого захватывает дух. Молодые листики покрыты волосиками, как кошачьи лапки, и окрашены в такой бледно-зеленый цвет, что их можно было бы принять за тоненькие кристаллики льда на замерзшей луже.
Юджинии никак не удавалось стряхнуть с себя эти воспоминания. Кроме этой картины, она ничего больше не видела. Все ее окружение в эти послеобеденные часы исчезло. Исчезли ее палубное кресло и плетеный поднос, ее книги, письма и чернильница, соломенная циновка, на которой провалялись все время утренних уроков ее дети, исчезли даже белые поручни и безупречная линия, которую они обрисовывали на фоне беспорядочно вздымающихся волн.
«Я помню запах глицинии, – записала Юджиния в свой дневник, потом быстро приписала: – 20 октября 1903 года – где-то в Индийском океане, мой первый день на воздухе!»
«В саду дома моей бабушки в Филадельфии был маленький бельведер, построенный больше из глицинии, чем из дерева. Стебли глицинии были очень старые и сучковатые. Они торчали во все стороны, залезали внутрь и вылезали из окон наружу, обвивали здание со всех сторон. Когда глициния цвела, все там поглощали цветы.
Каких только там не было расцветок: белые цветы, лавандовые, бледно-лиловые и темные, как ночь, пурпурные. А сколько же там было пчел! Толстые, довольные пчелы так глубоко залезали в бутоны, что их можно было и не заметить, если только не посмотреть почти вплотную. Глициниевый мед – идея. Никогда не пробовала глициниевого меда. Возможно, он слишком сладок для людей. Это нектар для богов».
Юджиния отложила перо. Все не то. Она хотела написать совсем не это. Она с удовольствием вырвала бы страницу и начала бы сначала. Но она взяла себе за правило: то, что написано, должно остаться. Вот почему нужно быть осторожной, напомнила себе Юджиния. В ушах звучало первое правило тетушки Салли Ван Ренсело: «Нужно планировать заранее, моя дорогая. Никогда не пиши ничего, что будет потом стыдно прочитать».
– Или сделать, – тихо добавила Юджиния и прогнала прочь неотступную мысль. Положив дневник поудобнее на поднос для книг, взяла ручку и перевернула чистую страницу. «Или сделать». Эти слова сами по себе всплыли в памяти.
«20 октября 1903 года, продолжение. Линден-Лодж – загородный дом Турка. Не уверена в происхождении названия. Возможно, это из-за деревьев, которые растут по обе стороны главной подъездной аллеи, но скорее всего это взято из «Унтер-ден-Линден», так называется замок кайзера Вильгельма под Берлином. Мой свекр души не чает во всем немецком. Я его чувств не разделяю, но против названия дома ничего не имею».
Юджиния еще раз отложила перо. Начало получилось ничуть не лучше. Она перечитала его. «Подумай, Юджиния». Она слышала точно такое же предостережение тетушки Салли Ван и бабушки. «Прежде, чем прыгнуть, подумай». Юджиния вернулась к дневнику.
«В «Лодже» есть глициниевая аллея – длинная, крытая дорожка, с которой можно обозреть все поместье Турка: искусственные пруды, переливающиеся один в другой, клумбы рододендронов и сгруппированные в кучки азалии около высоких датских вязов.
Я говорю о растениях, которые распускаются весной, исключительно потому, что в аллею глициний ходят только, когда они в цвету. Когда они отцветают, аллея предоставляется в распоряжение садовников, а мы, члены семьи Экстельмов, предпочитаем розовый сад и самшитовые дорожки, лабиринтом извивающиеся вокруг декоративного рыбного пруда.
Мои дети очень любят бегать по этим дорожкам. По крайней мере, любили в прошлом году. Думаю, Поль будет по-прежнему в восторге от них. Лиззи – нет (она слишком важная теперь и старается походить на настоящую леди), а Джинкс и хочет, и тоже начинает важничать».
Юджиния захлопнула дневник. С таким же успехом можно было бы писать трактат о флоре Восточной Пенсильвании. Что это за описание жизни человека. Никаких эмоций. Глядя на волны, Юджиния поводила пальцами по подносу с покрывавшей его льняной салфеткой, но и руки ее, и глаза были совсем не здесь. Она была опять в гостиной у бабушки, ей восемнадцать лет, она готовится выйти замуж. Она слышала, как часы в зале на первом этаже пробили пять длинных ударов, ожидая очередной импровизированной бабушкиной лекции.
«Ах, эти трудные столкновения между супругами» – было темой лекции в тот день, вспомнила Юджиния.
Подразумевалось, что бабушка сделает введение в проблемы сексуальных чувств. Если только это можно было назвать «чувствами».
– Самое лучшее, как я убедилась, Юджиния… то есть, как я предпочитала… – Здесь бабушка сделала странное ударение на новом слове. – …Во время трудных супружеских столкновений мысленно приниматься за составление меню на неделю. – Бабушка помолчала, чтобы этой паузой показать: сказанного достаточно. Потом с явным облегчением быстро переменила тему, сказав: – Я бы посоветовала тебе усвоить такую же привычку, запоминание очень успокаивает. К тому же, как тебе известно, я никогда не любила праздности.
На этом урок закончился.
«После этого мы обратились к куда более важной проблеме, начав продумывать дамский ленч в мою честь, – вспомнила Юджиния. – Как сказала бабушка, она не любила праздности. Интересно, не путала ли старая леди слово «праздность» со «сластолюбием»? Не скрывалось ли за всем укладом ее жизни, неуемной активностью, помешанностью на соблюдении правил и условностей стремление подавить в себе желание? «Активный ум, Джини, – любила предостерегать она, – не давай своим мыслям залеживаться. Тут-то тебя и хватает дьявол».
– Боже мой, – громко произнесла Юджиния. Плетеный поднос, сдвинувшись с места, зашуршал, и она снова услышала Африку: коричневато-желтые поля, как и повсюду на земле, простирающиеся во все, сколько хватает глаз, стороны незапаханные и неосвоенные саванна и холмы. Юджиния ощутила аромат высокой дикой травы и густой маслянистый запах кожаных ботинок. Она протянула руку. Ее приняла большая, твердая и теплая рука.
«Бабушка, неверное, ужаснулась бы», – сказала себе Юджиния. Эта мысль заставила ее улыбнуться. И немножко опечалила. Юджиния задумалась, а что было бы, если бы они, две взрослые женщины, были вместе?
Смогли бы они приносить друг другу радость и облегчение?
«Чему меня учили? – вспоминала Юджиния. Как отличить настоящий хрусталь, хорошие кружева, какой уголок визитки загибать, как перевести разговор на другую тему. Меня воспитывали, готовя к роли жены и хозяйки дома, как других людей обучают для работы в дипломатическом корпусе. Меня учили французскому, обрывкам классического искусства и умению узнавать отдельные музыкальные произведения. Все очень поверхностно. Чувства – эти отвратительные стороны жизни – должны оставаться в стороне».
Но в запахе бабушкиных глициний было нечто такое, что возвращалось к ней, что-то непреодолимое и трагичное, как привидение. Юджиния ясно видела себя: она в белом переднике и высоких на пуговицах черных ботинках, которые носят почти взрослые девочки. Сидит в бельведере, делая вид, что читает «Лорну Доон», а сердце ее витает среди свисающих кистями цветов, которые полностью закрывали узловатые стебли и решетчатые стены и низвергались вниз с самой крыши. Бельведер напоминал ей рисунок, который она где-то видела. Это была японская акварель, изображавшая женщину с лунообразным лицом. Женщина расстилала на полу красиво расшитые одежды и ждала своего далекого любовника.
– Ты где, Юджиния?
– М-м-м-м? – не задумываясь, ответила Юджиния. Она узнала голос Джеймса, но никак не могла сообразить, что он делает в бабушкином саду.
– Ты, наверное, сейчас за сотни миль отсюда.
Вот Браун говорит негромко. Он наклонился к ней, и Юджиния неожиданно испугалась, что этот жест заметят и неверно истолкуют. «Я все же ученица своей бабушки», – подумала Юджиния, выпрямляясь в кресле и прикладывая руку к полям шляпы, чтобы посмотреть на солнце. Здесь сидела респектабельная филадельфийка.
– Я не так уж больна, – проговорила она. – Нет нужды ко мне наклоняться. Хватит меня баловать, я уже могу без этого обходиться.
Сказав это, Юджиния рассмеялась. Получилось очень вежливо. Она дала понять: мы только знакомые, двое людей, которые встретились случайно.
– Ты в первый раз поднялась на палубу после того, как мы вышли в море.
«И в первый раз я вижу тебя одну», – этой фразы Браун не добавил. Он понимал, что это было бы неосторожно. Кетито, казалось, осталось за тридевять земель и тысячу лет назад. Браун принял пристойную светскую позу, подняв подбородок и вытянув руки по бокам.
«Я вспоминала запах глициний, – хотелось ответить Юджинии. – Я была в бабушкином саду, держала в руке книгу, но не читала, а так, грезила. Знаешь, как бывает с подростками-девочками, и меня обуревали желания».
Но за этими сбивчивыми словами потянулись другие воспоминания: медные жалюзи на окнах в кетито и первые лучи солнца, скользнувшие по их пыльным планкам. «К этому времени я всегда была уже в одиночестве, – вспомнилось Юджинии. – Я проводила рукой по пустым простыням в тщетной надежде, что Джеймс еще там. В эту игру я играла, смотря на зеленые с коричневым жалюзи и наблюдая, как становятся ярче проникающие сквозь них солнечные лучи. Солнце напоминало армию на марше: от него невозможно было отвести глаза».
– Африка, кажется, была так давно, – вместо этого произнесла Юджиния. – Как будто мы там вовсе и не останавливались, – очень тихо добавила она. – Как будто мы на Средиземном море или в Атлантике. Океаны начинают походить один на другой, правда?
Юджиния перевела глаза на воду – волны, как толпа людей в базарный день, собравшихся хорошо провести время: там ущипнешь, тут сорвешь поцелуй, побарахтаешься в сене, посмеешься.
– Волны выглядят так, будто им очень весело, – наконец прошептала Юджиния.
Браун прижимал руки к бокам, но это стоило ему больших усилий. Подушка, баюкающая голову Юджинии, выбившаяся из-под шляпы прядь ее волос, подставленное солнцу плечико, свободно сложенные на коленях пальцы – все это манило к себе, как золото.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71