Браун положил ее руку на постель и еще тише проговорил:
– Я не могу позволить тебе поехать, Юджиния. Ты это знаешь. Я бы никогда себе не простил, если бы что-нибудь случилось. Ты для меня все.
Ну вот. Сказано. Единственное, что ей хотелось услышать больше всего на свете. И единственное, что ее сдерживает. Юджиния перевела взгляд на пол. Ей что-то припоминалось, что-то очень давнее, и это подсказал неровный свет лампы, пятнами ложащийся на дощатые стены.
Она вспомнила бабушкин дом в Филадельфии и день в начале сентября. Начали желтеть листья платанов и тополей, и мир потихоньку сползал к зиме и спячке, и каждый налитой колос пшеницы, каждый стебель, отягченный зернами, напоминал, что жизнь прошла не зря и полна смысла. Но все ждали, что что-то должно произойти, и Юджиния вспомнила именно это.
– Я знаю, Джеймс, что рассуждаю не очень логично, – вновь обратилась Юджиния, – и не хочу никого подвергать опасности… – Ее слова звучали серьезно, она долго думала, прежде чем произнести их. – Но я подумала, что мы могли отправиться в путь все вместе – ты, я и девочки… Дюплесси нет необходимости ехать с нами… и мы одни, без посторонних проведем несколько чудесных дней… Мы смогли бы сочетать приятное с…
Она произносила эти слова, но сама уже знала, чем закончатся их поиски. Больше всего она надеялась на то, что удастся вернуть домой Поля целым и невредимым, но ведь это значило, что вернется Джордж и придет конец их уединению с Джеймсом.
Внезапно ей на ум пришли слова отца, как-то раз предупреждавшего ее, – по какому случаю, когда, она не помнила, но только помнила, что в то время его слова прозвучали ужасно: «Никто никогда не бывает абсолютно счастливым. Нельзя ждать от жизни слишком многого».
Нет человека абсолютно счастливого. Нельзя ждать от жизни слишком многого.
«Почему наши жизни должны быть такими сложными? – задумалась Юджиния. Она вспомнила, как рассердилась на отца за его слова, как все в ней запротестовало и как она отказалась его слушать. – Почему люди не могут быть счастливыми? Почему они не могут влюбляться, рожать детей, любить их, но и любить друг друга? Почему не может быть здоровых и крепких семей»? Но, размышляя над всеми этими вопросами в своей комнате в кетито, она пришла к выводу, что не все здесь так просто. Нравится это вам или нет, но жизнь заставляет принимать решения, как говорилось когда-то раньше: «Если вы не нашли здесь счастья, вы можете либо оставаться здесь, либо перебираться в другое место, и можете сделать это по своему выбору».
– Дело не в том, что я не люблю тебя, – наконец проговорила Юджиния. «И не в том, что я люблю своего сына больше», – эти невысказанные слова повисли в воздухе, поскольку в этом никто не хотел признаться, таили в себе страшную взрывную силу.
Лейтенант Браун знал, что она думает, но ему нечего было ответить. Он не отец ее детям, он не муж ей. Он понимал, что Юджинии придется одной бороться со своими тревогами и надеждами, что никакая забота или любовь не снимет с нее этого груза.
– Давай лучше поспим, – сказал он. – Рассветет, не успеешь оглянуться.
– Ну, так что мы будем делать сегодня?
Юджиния решила забыть вчерашние сомнения и заставила себя говорить веселым голосом, когда, отдернув москитную сетку, взглянула на багровые полосы, отбрасываемые солнцем на небеса.
– Красное солнце к ночи… – произнесла она, обернувшись, чтобы посмотреть на лицо Брауна. – Надеюсь, вы на военно-морском флоте пользуетесь более научными прогнозами погоды.
Она проследила за тенью, протянувшейся по плечу и по всей длине его руки, и попыталась улыбнуться.
– Красное солнце к ночи, – повторил Браун, – моряки радуются что есть мочи.
Они оба улыбнулись этим словам, но ни тот, ни другой не рассмеялся. В другое время они бы обязательно рассмеялись, но сегодня еще чувствовалось напряжение, возникшее накануне ночью.
– Красное солнышко к утру… – произнес Браун.
– Мне кажется, тебе лучше идти, – не дала ему договорить Юджиния, но сказала это спокойным, тихим голосом. «Ну хоть бы раз, – сердито сказала она себе, – хоть бы раз он задержался до восхода, когда солнце будет уже на небе. Мы бы вместе вылезли из постели, умылись, поболтали ни о чем, поискали бы нашу одежду, посмеялись, поправили бы постель. Нет на свете справедливости. Поля со мной нет, а теперь еще я сама порчу те недолгие часы, когда мы с Джеймсом одни».
– Моряку лучше быть в порту, – с горечью закончила она начатую им поговорку и уткнулась лицом в подушку.
Но Браун был уже на ногах и одевался. Этим утром он задержался и знал об этом. Нельзя терять времени, его могут увидеть. А разговор с Юджинией ничего не даст. В их жизнях есть такие вещи, которые никто не в силах изменить.
Юджиния слышала шорох и знала, что это Браун одевается, но не подняла головы. Привычная самодисциплина из чувства ревности уступила место обиде. «Как же легко ему вот так повернуться и уйти. С такой легкостью выскочить из постели и закрыть за собой дверь. Наверное, этим и кончается близость, – решила она, подливая масла в огонь. – Фамильярность порождает пренебрежение».
– Увидимся за завтраком, – шепнул у двери Браун, а Юджиния говорила себе: «Вот сейчас я окликну его и скажу, как крепко я люблю его. Мы ляжем в эту постель и забудем про все на свете. У меня пройдет вся тревога, и я не буду злиться». Но Браун уже ушел.
Ко времени, когда в это утро Юджиния, Браун и девочки приехали к краалю, сайке – африканские грумы – уже седлали лошадей. Первым был оседлан маленький толстый пони Неро, на котором ездила Джинкс. Не дожидаясь других, Джинкс вскочила в седло. Ее бой перепугался, но она успокоила его, сказав, что это игра.
Жизнь в кетито была для Джинкс прекрасным сном наяву. Все были радостные, никаких неприятностей, никто не ругается. Жаль только, что нет Поля, они бы вместе повеселились. Ей не хватало его проделок, его историй, но вместе с тем где-то в глубине души она чувствовала, что маме лучше, когда отца нет с ними. Может быть, это потому, что с ними лейтенант Браун, а с ним так весело и интересно.
– А я первая! – сколько было мочи крикнула Джинкс. – Я выиграла приз! Тебе не повезло, Лиз! Ты сегодня будешь моим вассалом.
– Как вам сказать, мисс Джинкс, мне кажется приз как-то связан с взнузданием лошади. Предполагается, что вы должны помочь в этом, а мне показалось, Неро был уже оседлан, когда мы пришли сюда.
Лейтенант Браун подтянул подпругу у своей лошади и посмотрел на Юджинию. Сейчас ничего не могло испортить ему настроение. Жизнь состоит из таких вот маленьких радостей, нужно брать их там, где нашел.
– Ой, надо же, – засмеялась Джинкс. – Вы опять поменяли правила.
Но она прекрасно знала, что он ничего не менял. Просто ей хотелось подразнить его. Она развернула пони на сто восемьдесят градусов, чтобы все увидели, как замечательно выглядит Джинкс. Как же хорошо она выучилась ездить всего за одну неделю. И даже не в дамском седле, как учат дома. Вот это да!
Юджиния стояла у дверей крааля и смотрела на Джеймса и свою дочь. Она забыла все «хочу» и «а что, если» и дала себе волю почувствовать радость жизни.
Каждое утро повторялось одно и то же: по склону холма к ним спускалась миссис Дюплесси с не отстающим от нее ни на шаг верным Джозефом.
– Юджиния, – хрипела она, задыхаясь, – не понимаю, почему вы должны выезжать в такую рань. У детей не было даже времени переварить свою овсянку, а вы уже помчались сюда…
Юджиния каждый раз пробовала не рассмеяться и старалась изобразить спокойствие:
– Но ведь совсем не рано. Солнце уже высоко. Но каждое утро в ответ она слышала одно и то же:
– Просто я думаю, что это небезопасно. И я чувствую ответственность перед вашим мужем. Я знаю, что вы полагаетесь на лейтенанта Брауна, но мне кажется, что люди постарше и умудренные опытом…
Как правило, в этот момент на сцене появлялся доктор Дюплесси.
– Доброе утро, Юджиния! Браун! – кричал он сверху, с холма.
– Доброе утро! – встречал его бодрый хор.
Это состояние было самое близкое к тому, что Юджиния назвала бы семейным счастьем.
Каждое утро они с Брауном и девочками отправлялись на прогулку верхом, а пожилая пара оставалась, охая и вздыхая, высказывая всяческие опасения и давая добрые советы. Миссис Дюплесси вела себя, как старая наседка, у которой вдруг опустел птичий двор, а доктор Дюплесси – как хороший муж и добрый человек, которым он всегда был.
– Я только хотела удостовериться… – пробормочет миссис Дюплесси и, запыхтев, станет подниматься на холм, чтобы сесть там рядом с мужем. – У меня и в мыслях не было вмешиваться…
– Знаю, дорогая, знаю, – будет без конца повторять доктор Дюплесси, и они будут сидеть, глядя вслед отбывающей экспедиции.
– Мы привезем вам болотную мальву, – может крикнуть Юджиния. – Розовую, миссис Дюплесси.
Возможно, девочки прокричат:
– И оранжевую бабочку, если только сумеем поймать.
И так было каждое неторопливое утро.
– Присматривай за ними, мой мальчик, – завершали сцену слова доктора.
Какие же это были волшебные дни! Джинкс была уверена, что будет помнить их всю жизнь. А сколько она увидела и узнала! Баобабы с такими толстыми стволами, что в них можно спрятать слониху, дерево мимозы с усыпанными шипами ветвями, кенгуровую траву и гигантский вереск, и каждый день приносил новые открытия. Кенгуровая трава говорила о том, что где-то поблизости могут оказаться львы, а гигантский вереск предупреждал об африканской гадюке.
А еще были птицы-секретарь, дрофы, ткачики, цесарки. Лейтенант Браун научил Джинкс и Лиззи, на что нужно обращать внимание, когда находишься в движении. Они видели газелей Томпсона, дрожавших, как охотничий спаниель, антилоп дик-дик, прыгавших, как кузнечики, антилопу орикс с закрученными черными рогами.
Джинкс казалось, что птицы и звери в этих местах – это ее братья и сестры. Привстав повыше в седле, она следила за их неторопливым полетом, как будто бегала с ними наперегонки, как будто у нее есть маленькие копытца, которые мчали ее по равнине, или как будто у нее отросли крылья, и она парит над всеми этими местами и кричит:
– Прощайте. Я улетаю от вас. Прощайте.
* * *
– Ты счастлив, мой дорогой? – спросила Юджиния, откусывая плод смоковницы. Пикник закончился, и на большом ковре остались только Браун и Юджиния. Девочки убежали полазить по невысоким скалам неподалеку, с ними были неусыпные сайке. Юджиния видела дочерей, но те были слишком далеко, чтобы можно было слышать их разговор. Она посмотрела на Брауна, а потом, как игривый щенок, поболтала плодом в воздухе.
– Да. Счастлив, – промолвил он. – Очень. И попытался выхватить у нее плод.
– Вот и не успел, – засмеялась Юджиния и откатилась от него. Какое же это замечательное чувство – жить на земле. И солнце, и синее небо, и коричневый тростник, и зеленая трава, деревья с колючками, и кусты ежевики, и даже горячий полуденный ветер – казалось, что все источали радость.
– Ты знаешь, почему я люблю плоды смоковницы, Джеймс? – подначивала Юджиния, растянувшись на ковре. – Мне нравится вкус их семян на языке.
Браун засмеялся.
– И это говорит такая благовоспитанная дама, – заметил он. – Наверное, я очень плохо влиял на тебя. К тому же, ты съела целую тарелку!
– Ну и что? – снова рассмеялась Юджиния и взяла тарелку в руки. Там, где лежали плоды, остались капельки воды. Они блестели на солнце, и в каждой был целый отдельный мир. Когда Юджиния наклонила тарелку, они сбежались вместе, а когда она поставила тарелку на место, они раскатились в стороны и сделались круглыми, как маленькие луны.
– Расскажи мне еще раз о Харлан-Пэриш – месте, где ты вырос, – попросила она. – Расскажи о плантациях и о том, что произошло после отмены рабства. Мне нравится слушать, как ты рассказываешь. Мне нравится наблюдать, как меняется твое лицо, и как солнце освещает твою голову, и как у тебя загораются глаза, когда ты замечаешь что-нибудь рядом, а потом далеко-далеко.
– Похоже, ты только и делаешь, что смотришь, и совсем не слушаешь.
Если бы они были одни и если бы здесь не было носильщиков, сайке для детей, он бы растянулся рядом с ней на ковре, засунул одну руку ей под жакет, а другую подложил ей под спину. Сейчас он только и думал об этом.
– Ну как же, Джеймс, я слушаю. Я помню все, что ты рассказывал мне. А теперь давай рассказывай. Я вся внимание. Я удобно устроилась и тихонечко лежу, – опять засмеялась Юджиния. – Там, где тебе так хотелось бы лежать. Готова поспорить.
Она говорила и смеялась очень тихо. Какое значение имело, что она говорит? Юджиния повернула голову. «Ах, если бы только его лицо было рядом, – подумала она, – какой бы я была счастливой».
Те рассказы, которые больше всего нравились Юджинии, пугали Брауна, потому что он выдумывал их. Ему ничего другого не оставалось, как рассказывать о случаях из жизни других людей. Он рассказывал о мальчике, который сам управлял запущенной отцовской фермой, и становился этим мальчиком. Он чувствовал гладкую кожу английского седла, ощущал, как напрягаются мускулы на шее жеребца, прыгающего через изгородь, и представлял себе, что должен был чувствовать этот молодой человек, приезжая домой, небрежно отдавая поводья лошади одному ливрейному лакею, подзывая другого вытереть сапоги и приказывая третьему принести стакан охлажденного пунша.
Намного труднее было рассказывать о годах учебы в Академии. Когда Юджиния начинала расспрашивать про них, он отнекивался, говоря, что ему не хочется вспоминать об этом неприятном для него времени. Впечатления, которые складывались у Юджинии из его ответов, делали ее задумчивой и печальной. Браун не любил видеть ее грустной, он не знал, что такое она воображает о нем, но у него не было иного выбора.
– Расскажи мне еще раз о твоих дядюшке и тетушке и об учителе, и как опечалились все слуги, когда ты уезжал в Аннаполис. И как плакала твоя черная няня, – сказала ему на этот раз Юджиния, вытянув из травы длинный стебелек и покручивая им в воздухе, как бы собирая брызги света, пока не стало казаться, что стебелек вспыхнул золотистым огнем. Тогда она неожиданно посмотрела в глаза Брауну.
– Знаешь, Джеймс, мне бывает грустно думать о твоей настоящей матери. Хотела бы я…
Почему-то было очень больно говорить о детях, теряющих матерей, и о матерях, теряющих своих детей.
– Нет, – оборвала она себя, с усилием улыбнувшись, – не о том, как все плакали. Расскажи лучше о ночах. Когда ты был маленьким. Когда ты вылезал из окна, забирался на крышу, а потом сидел, дрожа, на дубе и слушал, как поют чернокожие. Я очень люблю слушать, как ты об этом рассказываешь.
Каждый день рассказы складывались по-своему, и Юджиния все запоминала, как будто внимание и желание все о нем знать могли восполнить то, что уже ушло в небытие. И каждый день кто-нибудь не давал ему рассказать все до конца – или Джинкс, или Лиззи – прибегал и требовал, чтобы они быстро пошли и посмотрели. Обнаруживалось какое-нибудь новое чудо, что-нибудь необыкновенное, что нужно было засвидетельствовать. Но такие вмешательства были частью семейной жизни, они только сближали Юджинию и Брауна.
– Ну так как, вы двое готовы ехать или нет? – могла, бросившись на ковер, спросить Джинкс, а позабывшая о степенности Лиззи могла закричать:
– Не щекоти ты меня, я же не могу сидеть спокойно, когда ты щекочешься!
Длинные утра и дни сливались одни с другими, но каждый их момент существовал сам по себе и легко запоминался, как запоминается момент, увиденный во сне.
* * *
Затем они снова ехали верхом, проделывая долгий путь домой и наблюдая, как перед ними вытягиваются тени. Джинкс прислушивалась к тому, как ее пони хлещет себя по бокам хвостом, отгоняя мух, как шелестит трава, приминаемая широким брюхом ее Неро, и размеренно дышут лошади. Джинкс очень хотелось знать, о чем животные говорят между собой. Обсуждают ли, что делали сегодня их седоки, не рассказывает ли одна из них, какая ей попалась вкусная трава, а другая сетует на противные камни под копытами.
– Ну что же, она не так уж и плоха, – может сказать Неро. – Она не тяжелая, но бывает, у меня весь рот…
– Не обращай на нее внимания, делай, как я, – обрывает ее пони, на котором ездит Лиззи. – Знай, спи себе, соня… Думай об овсе с ячменем…
– Ну, а кто будет смотреть, нет ли львов, голова садовая? – Мамина кобыла страшная трусиха, только и делает, что скулит. – Вот что я хотела бы знать…
И тогда в разговор вступает жеребец лейтенанта Брауна, авторитетно заявляющий:
– Хватит вам хныкать! За львами смотрят люди! Это замечание, повторяемое без конца, как последние слова замечательной шутки, вызывает такой приступ смеха у всех животных, что они останавливаются на полушаге, встряхивают гривой, мотают головой, всхрапывают и ржут, как будто в жизни не слышали ничего смешного. По крайней мере, так воображала Джинкс, когда их кавалькада степенно направлялась домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Я не могу позволить тебе поехать, Юджиния. Ты это знаешь. Я бы никогда себе не простил, если бы что-нибудь случилось. Ты для меня все.
Ну вот. Сказано. Единственное, что ей хотелось услышать больше всего на свете. И единственное, что ее сдерживает. Юджиния перевела взгляд на пол. Ей что-то припоминалось, что-то очень давнее, и это подсказал неровный свет лампы, пятнами ложащийся на дощатые стены.
Она вспомнила бабушкин дом в Филадельфии и день в начале сентября. Начали желтеть листья платанов и тополей, и мир потихоньку сползал к зиме и спячке, и каждый налитой колос пшеницы, каждый стебель, отягченный зернами, напоминал, что жизнь прошла не зря и полна смысла. Но все ждали, что что-то должно произойти, и Юджиния вспомнила именно это.
– Я знаю, Джеймс, что рассуждаю не очень логично, – вновь обратилась Юджиния, – и не хочу никого подвергать опасности… – Ее слова звучали серьезно, она долго думала, прежде чем произнести их. – Но я подумала, что мы могли отправиться в путь все вместе – ты, я и девочки… Дюплесси нет необходимости ехать с нами… и мы одни, без посторонних проведем несколько чудесных дней… Мы смогли бы сочетать приятное с…
Она произносила эти слова, но сама уже знала, чем закончатся их поиски. Больше всего она надеялась на то, что удастся вернуть домой Поля целым и невредимым, но ведь это значило, что вернется Джордж и придет конец их уединению с Джеймсом.
Внезапно ей на ум пришли слова отца, как-то раз предупреждавшего ее, – по какому случаю, когда, она не помнила, но только помнила, что в то время его слова прозвучали ужасно: «Никто никогда не бывает абсолютно счастливым. Нельзя ждать от жизни слишком многого».
Нет человека абсолютно счастливого. Нельзя ждать от жизни слишком многого.
«Почему наши жизни должны быть такими сложными? – задумалась Юджиния. Она вспомнила, как рассердилась на отца за его слова, как все в ней запротестовало и как она отказалась его слушать. – Почему люди не могут быть счастливыми? Почему они не могут влюбляться, рожать детей, любить их, но и любить друг друга? Почему не может быть здоровых и крепких семей»? Но, размышляя над всеми этими вопросами в своей комнате в кетито, она пришла к выводу, что не все здесь так просто. Нравится это вам или нет, но жизнь заставляет принимать решения, как говорилось когда-то раньше: «Если вы не нашли здесь счастья, вы можете либо оставаться здесь, либо перебираться в другое место, и можете сделать это по своему выбору».
– Дело не в том, что я не люблю тебя, – наконец проговорила Юджиния. «И не в том, что я люблю своего сына больше», – эти невысказанные слова повисли в воздухе, поскольку в этом никто не хотел признаться, таили в себе страшную взрывную силу.
Лейтенант Браун знал, что она думает, но ему нечего было ответить. Он не отец ее детям, он не муж ей. Он понимал, что Юджинии придется одной бороться со своими тревогами и надеждами, что никакая забота или любовь не снимет с нее этого груза.
– Давай лучше поспим, – сказал он. – Рассветет, не успеешь оглянуться.
– Ну, так что мы будем делать сегодня?
Юджиния решила забыть вчерашние сомнения и заставила себя говорить веселым голосом, когда, отдернув москитную сетку, взглянула на багровые полосы, отбрасываемые солнцем на небеса.
– Красное солнце к ночи… – произнесла она, обернувшись, чтобы посмотреть на лицо Брауна. – Надеюсь, вы на военно-морском флоте пользуетесь более научными прогнозами погоды.
Она проследила за тенью, протянувшейся по плечу и по всей длине его руки, и попыталась улыбнуться.
– Красное солнце к ночи, – повторил Браун, – моряки радуются что есть мочи.
Они оба улыбнулись этим словам, но ни тот, ни другой не рассмеялся. В другое время они бы обязательно рассмеялись, но сегодня еще чувствовалось напряжение, возникшее накануне ночью.
– Красное солнышко к утру… – произнес Браун.
– Мне кажется, тебе лучше идти, – не дала ему договорить Юджиния, но сказала это спокойным, тихим голосом. «Ну хоть бы раз, – сердито сказала она себе, – хоть бы раз он задержался до восхода, когда солнце будет уже на небе. Мы бы вместе вылезли из постели, умылись, поболтали ни о чем, поискали бы нашу одежду, посмеялись, поправили бы постель. Нет на свете справедливости. Поля со мной нет, а теперь еще я сама порчу те недолгие часы, когда мы с Джеймсом одни».
– Моряку лучше быть в порту, – с горечью закончила она начатую им поговорку и уткнулась лицом в подушку.
Но Браун был уже на ногах и одевался. Этим утром он задержался и знал об этом. Нельзя терять времени, его могут увидеть. А разговор с Юджинией ничего не даст. В их жизнях есть такие вещи, которые никто не в силах изменить.
Юджиния слышала шорох и знала, что это Браун одевается, но не подняла головы. Привычная самодисциплина из чувства ревности уступила место обиде. «Как же легко ему вот так повернуться и уйти. С такой легкостью выскочить из постели и закрыть за собой дверь. Наверное, этим и кончается близость, – решила она, подливая масла в огонь. – Фамильярность порождает пренебрежение».
– Увидимся за завтраком, – шепнул у двери Браун, а Юджиния говорила себе: «Вот сейчас я окликну его и скажу, как крепко я люблю его. Мы ляжем в эту постель и забудем про все на свете. У меня пройдет вся тревога, и я не буду злиться». Но Браун уже ушел.
Ко времени, когда в это утро Юджиния, Браун и девочки приехали к краалю, сайке – африканские грумы – уже седлали лошадей. Первым был оседлан маленький толстый пони Неро, на котором ездила Джинкс. Не дожидаясь других, Джинкс вскочила в седло. Ее бой перепугался, но она успокоила его, сказав, что это игра.
Жизнь в кетито была для Джинкс прекрасным сном наяву. Все были радостные, никаких неприятностей, никто не ругается. Жаль только, что нет Поля, они бы вместе повеселились. Ей не хватало его проделок, его историй, но вместе с тем где-то в глубине души она чувствовала, что маме лучше, когда отца нет с ними. Может быть, это потому, что с ними лейтенант Браун, а с ним так весело и интересно.
– А я первая! – сколько было мочи крикнула Джинкс. – Я выиграла приз! Тебе не повезло, Лиз! Ты сегодня будешь моим вассалом.
– Как вам сказать, мисс Джинкс, мне кажется приз как-то связан с взнузданием лошади. Предполагается, что вы должны помочь в этом, а мне показалось, Неро был уже оседлан, когда мы пришли сюда.
Лейтенант Браун подтянул подпругу у своей лошади и посмотрел на Юджинию. Сейчас ничего не могло испортить ему настроение. Жизнь состоит из таких вот маленьких радостей, нужно брать их там, где нашел.
– Ой, надо же, – засмеялась Джинкс. – Вы опять поменяли правила.
Но она прекрасно знала, что он ничего не менял. Просто ей хотелось подразнить его. Она развернула пони на сто восемьдесят градусов, чтобы все увидели, как замечательно выглядит Джинкс. Как же хорошо она выучилась ездить всего за одну неделю. И даже не в дамском седле, как учат дома. Вот это да!
Юджиния стояла у дверей крааля и смотрела на Джеймса и свою дочь. Она забыла все «хочу» и «а что, если» и дала себе волю почувствовать радость жизни.
Каждое утро повторялось одно и то же: по склону холма к ним спускалась миссис Дюплесси с не отстающим от нее ни на шаг верным Джозефом.
– Юджиния, – хрипела она, задыхаясь, – не понимаю, почему вы должны выезжать в такую рань. У детей не было даже времени переварить свою овсянку, а вы уже помчались сюда…
Юджиния каждый раз пробовала не рассмеяться и старалась изобразить спокойствие:
– Но ведь совсем не рано. Солнце уже высоко. Но каждое утро в ответ она слышала одно и то же:
– Просто я думаю, что это небезопасно. И я чувствую ответственность перед вашим мужем. Я знаю, что вы полагаетесь на лейтенанта Брауна, но мне кажется, что люди постарше и умудренные опытом…
Как правило, в этот момент на сцене появлялся доктор Дюплесси.
– Доброе утро, Юджиния! Браун! – кричал он сверху, с холма.
– Доброе утро! – встречал его бодрый хор.
Это состояние было самое близкое к тому, что Юджиния назвала бы семейным счастьем.
Каждое утро они с Брауном и девочками отправлялись на прогулку верхом, а пожилая пара оставалась, охая и вздыхая, высказывая всяческие опасения и давая добрые советы. Миссис Дюплесси вела себя, как старая наседка, у которой вдруг опустел птичий двор, а доктор Дюплесси – как хороший муж и добрый человек, которым он всегда был.
– Я только хотела удостовериться… – пробормочет миссис Дюплесси и, запыхтев, станет подниматься на холм, чтобы сесть там рядом с мужем. – У меня и в мыслях не было вмешиваться…
– Знаю, дорогая, знаю, – будет без конца повторять доктор Дюплесси, и они будут сидеть, глядя вслед отбывающей экспедиции.
– Мы привезем вам болотную мальву, – может крикнуть Юджиния. – Розовую, миссис Дюплесси.
Возможно, девочки прокричат:
– И оранжевую бабочку, если только сумеем поймать.
И так было каждое неторопливое утро.
– Присматривай за ними, мой мальчик, – завершали сцену слова доктора.
Какие же это были волшебные дни! Джинкс была уверена, что будет помнить их всю жизнь. А сколько она увидела и узнала! Баобабы с такими толстыми стволами, что в них можно спрятать слониху, дерево мимозы с усыпанными шипами ветвями, кенгуровую траву и гигантский вереск, и каждый день приносил новые открытия. Кенгуровая трава говорила о том, что где-то поблизости могут оказаться львы, а гигантский вереск предупреждал об африканской гадюке.
А еще были птицы-секретарь, дрофы, ткачики, цесарки. Лейтенант Браун научил Джинкс и Лиззи, на что нужно обращать внимание, когда находишься в движении. Они видели газелей Томпсона, дрожавших, как охотничий спаниель, антилоп дик-дик, прыгавших, как кузнечики, антилопу орикс с закрученными черными рогами.
Джинкс казалось, что птицы и звери в этих местах – это ее братья и сестры. Привстав повыше в седле, она следила за их неторопливым полетом, как будто бегала с ними наперегонки, как будто у нее есть маленькие копытца, которые мчали ее по равнине, или как будто у нее отросли крылья, и она парит над всеми этими местами и кричит:
– Прощайте. Я улетаю от вас. Прощайте.
* * *
– Ты счастлив, мой дорогой? – спросила Юджиния, откусывая плод смоковницы. Пикник закончился, и на большом ковре остались только Браун и Юджиния. Девочки убежали полазить по невысоким скалам неподалеку, с ними были неусыпные сайке. Юджиния видела дочерей, но те были слишком далеко, чтобы можно было слышать их разговор. Она посмотрела на Брауна, а потом, как игривый щенок, поболтала плодом в воздухе.
– Да. Счастлив, – промолвил он. – Очень. И попытался выхватить у нее плод.
– Вот и не успел, – засмеялась Юджиния и откатилась от него. Какое же это замечательное чувство – жить на земле. И солнце, и синее небо, и коричневый тростник, и зеленая трава, деревья с колючками, и кусты ежевики, и даже горячий полуденный ветер – казалось, что все источали радость.
– Ты знаешь, почему я люблю плоды смоковницы, Джеймс? – подначивала Юджиния, растянувшись на ковре. – Мне нравится вкус их семян на языке.
Браун засмеялся.
– И это говорит такая благовоспитанная дама, – заметил он. – Наверное, я очень плохо влиял на тебя. К тому же, ты съела целую тарелку!
– Ну и что? – снова рассмеялась Юджиния и взяла тарелку в руки. Там, где лежали плоды, остались капельки воды. Они блестели на солнце, и в каждой был целый отдельный мир. Когда Юджиния наклонила тарелку, они сбежались вместе, а когда она поставила тарелку на место, они раскатились в стороны и сделались круглыми, как маленькие луны.
– Расскажи мне еще раз о Харлан-Пэриш – месте, где ты вырос, – попросила она. – Расскажи о плантациях и о том, что произошло после отмены рабства. Мне нравится слушать, как ты рассказываешь. Мне нравится наблюдать, как меняется твое лицо, и как солнце освещает твою голову, и как у тебя загораются глаза, когда ты замечаешь что-нибудь рядом, а потом далеко-далеко.
– Похоже, ты только и делаешь, что смотришь, и совсем не слушаешь.
Если бы они были одни и если бы здесь не было носильщиков, сайке для детей, он бы растянулся рядом с ней на ковре, засунул одну руку ей под жакет, а другую подложил ей под спину. Сейчас он только и думал об этом.
– Ну как же, Джеймс, я слушаю. Я помню все, что ты рассказывал мне. А теперь давай рассказывай. Я вся внимание. Я удобно устроилась и тихонечко лежу, – опять засмеялась Юджиния. – Там, где тебе так хотелось бы лежать. Готова поспорить.
Она говорила и смеялась очень тихо. Какое значение имело, что она говорит? Юджиния повернула голову. «Ах, если бы только его лицо было рядом, – подумала она, – какой бы я была счастливой».
Те рассказы, которые больше всего нравились Юджинии, пугали Брауна, потому что он выдумывал их. Ему ничего другого не оставалось, как рассказывать о случаях из жизни других людей. Он рассказывал о мальчике, который сам управлял запущенной отцовской фермой, и становился этим мальчиком. Он чувствовал гладкую кожу английского седла, ощущал, как напрягаются мускулы на шее жеребца, прыгающего через изгородь, и представлял себе, что должен был чувствовать этот молодой человек, приезжая домой, небрежно отдавая поводья лошади одному ливрейному лакею, подзывая другого вытереть сапоги и приказывая третьему принести стакан охлажденного пунша.
Намного труднее было рассказывать о годах учебы в Академии. Когда Юджиния начинала расспрашивать про них, он отнекивался, говоря, что ему не хочется вспоминать об этом неприятном для него времени. Впечатления, которые складывались у Юджинии из его ответов, делали ее задумчивой и печальной. Браун не любил видеть ее грустной, он не знал, что такое она воображает о нем, но у него не было иного выбора.
– Расскажи мне еще раз о твоих дядюшке и тетушке и об учителе, и как опечалились все слуги, когда ты уезжал в Аннаполис. И как плакала твоя черная няня, – сказала ему на этот раз Юджиния, вытянув из травы длинный стебелек и покручивая им в воздухе, как бы собирая брызги света, пока не стало казаться, что стебелек вспыхнул золотистым огнем. Тогда она неожиданно посмотрела в глаза Брауну.
– Знаешь, Джеймс, мне бывает грустно думать о твоей настоящей матери. Хотела бы я…
Почему-то было очень больно говорить о детях, теряющих матерей, и о матерях, теряющих своих детей.
– Нет, – оборвала она себя, с усилием улыбнувшись, – не о том, как все плакали. Расскажи лучше о ночах. Когда ты был маленьким. Когда ты вылезал из окна, забирался на крышу, а потом сидел, дрожа, на дубе и слушал, как поют чернокожие. Я очень люблю слушать, как ты об этом рассказываешь.
Каждый день рассказы складывались по-своему, и Юджиния все запоминала, как будто внимание и желание все о нем знать могли восполнить то, что уже ушло в небытие. И каждый день кто-нибудь не давал ему рассказать все до конца – или Джинкс, или Лиззи – прибегал и требовал, чтобы они быстро пошли и посмотрели. Обнаруживалось какое-нибудь новое чудо, что-нибудь необыкновенное, что нужно было засвидетельствовать. Но такие вмешательства были частью семейной жизни, они только сближали Юджинию и Брауна.
– Ну так как, вы двое готовы ехать или нет? – могла, бросившись на ковер, спросить Джинкс, а позабывшая о степенности Лиззи могла закричать:
– Не щекоти ты меня, я же не могу сидеть спокойно, когда ты щекочешься!
Длинные утра и дни сливались одни с другими, но каждый их момент существовал сам по себе и легко запоминался, как запоминается момент, увиденный во сне.
* * *
Затем они снова ехали верхом, проделывая долгий путь домой и наблюдая, как перед ними вытягиваются тени. Джинкс прислушивалась к тому, как ее пони хлещет себя по бокам хвостом, отгоняя мух, как шелестит трава, приминаемая широким брюхом ее Неро, и размеренно дышут лошади. Джинкс очень хотелось знать, о чем животные говорят между собой. Обсуждают ли, что делали сегодня их седоки, не рассказывает ли одна из них, какая ей попалась вкусная трава, а другая сетует на противные камни под копытами.
– Ну что же, она не так уж и плоха, – может сказать Неро. – Она не тяжелая, но бывает, у меня весь рот…
– Не обращай на нее внимания, делай, как я, – обрывает ее пони, на котором ездит Лиззи. – Знай, спи себе, соня… Думай об овсе с ячменем…
– Ну, а кто будет смотреть, нет ли львов, голова садовая? – Мамина кобыла страшная трусиха, только и делает, что скулит. – Вот что я хотела бы знать…
И тогда в разговор вступает жеребец лейтенанта Брауна, авторитетно заявляющий:
– Хватит вам хныкать! За львами смотрят люди! Это замечание, повторяемое без конца, как последние слова замечательной шутки, вызывает такой приступ смеха у всех животных, что они останавливаются на полушаге, встряхивают гривой, мотают головой, всхрапывают и ржут, как будто в жизни не слышали ничего смешного. По крайней мере, так воображала Джинкс, когда их кавалькада степенно направлялась домой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71