Анна чувствовала, как силы оставляют ее, как сковывает холод, медленно поднимаясь от ног к груди. «Прими меня, господи, в царствие твое, сведи меня с детьми моими Тудором, Аннуцей, Палли, Марией, Флорикой, Петре и Фэникой, которых я родила в муках». Перед глазами старухи снова возникла главная улица села. Толпа крестьян с хоругвями медленно движется по дороге, останавливаясь на каждом шагу, чтобы дать покойнице попрощаться с селом. Седой белобородый отец Авраам в золотой ризе уныло тянет «Со святыми упокой...», звенит пронзительный голос певчего Грозуцы. Плачут дети.
Слезы заструились по лицу Анны, потекли за уши. Старухе стало щекотно.
В кухне громко тикали часы с гирями. «Теперь никто их не заведет, кому нужно это старье, У этих господ маленькие наручные часики».
Анна долго лежала так, и вдруг ей мучительно захотелось поджаренного свиного сала с луком и хлебом. «Все, с жареным салом кончено,— с грустью подумала она.— Хороши к салу и соленые огурцы — так и тают во рту. В кладовой осталась еще целая банка таких огурчиков... Пойдет теперь на поминки,— недовольно вздохнула Анна.— Господи, как воняют эти свечи, а Лабош содрал по семнадцати лей за штуку... Первейший жулик этот Лабош».
Было уже довольно поздно, когда Эмилия вбежала в комнату с блестящими от слез глазами. Она громко вскрикнула, увидев горящие свечи и мать, лежавшую в постели со сложенными на груди руками.
— Мама! Мамочка!—вскрикнула она и, упав на колени рядом с кроватью, прикоснулась лбом к маленьким сморщенным рукам матери. К ее удивлению, они оказались теплыми. Грудь Анны равномерно поднималась и опускалась. Платье и туфли были покрыты грязью.
— Мама, что с тобой? Боже мой, встань скорей!
— Даже умереть не дадут человеку в этом доме,— проворчала старуха, не открывая глаз.
— Ах, боже мой, мама, что же ты натворила?— рассмеялась сквозь слезы Эмилия.— Старая женщина, а выдумываешь бог знает что... В смертном платье... в таком виде... вся в грязи, разве так можно, мама?
Эмилия потушила свечи, швырнула их под кровать, счистила накапавший воск, потом взяла мать за. плечи и усадила в постели.
— Оставь меня,— запротестовала старуха.— Я устала, все кости ломит...
— Ладно, мама, помоги мне раздеть тебя... Подожди, я поставлю воды, чтобы умыть тебя... Мне удалось поговорить с Джеордже по телефону...
— Такого не знаю, не слышала о нем, кто это?
— Мама, мама, землю отдавать не придется. Когда Джеордже сказал об этом в партии, его даже пристыдили, обвинили скорее, что он... вот и забыла кто... Бедненький! Он очень наивный, мама. Я тебе говорила, а ты...
— Не смей меня мыть!—закричала старуха.— Я тебе не покойник. Поджарь лучше сала с луком. Есть хочу.
— Сию секунду... Господи, да ведь ты целый день ничего не ела. Прости за то, что говорю правду, но ты совсем как ребенок. Сейчас приготовлю тебе поесть. От какого куска поджарить?
— Выбери помясистей,— сухо ответила Анна, едва шевеля капризно надутыми губами.
— Я думаю, что тебе не помешает и стаканчик цуйки...
— Выпью. Подай. Да открой ту банку с огурцами...
— Хорошо, мама... Сядь... Подожди, я сниму с тебя ботинки. Боже мой, во что ты их превратила! А платье... Если бы ты видела...
— Вижу! Согрей мне воды умыться... Мыло дай хорошее. Выходит, в партии поумней оказались, чем однорукий.
— Чем кто, мама?
— Чем твой... Я так и знала. Эмилия занялась готовкой.
— Дануц здоров... Все учителя хвалят его...— оживленно болтала она. — Конечно, мама, наш Джеордже после всех испытаний остался таким же идеалистом... Да он никогда и не был практичным.
— Замолчишь ты наконец, голова болит от твоих глупостей. Подожди еще, останешься в дурах, отдаст все какой-нибудь шлюхе. Брось его. Брось, пока не поздно.
Но Эмилия не слушала мать. Ей тоже захотелось поесть, и, кроме того, ее так и подмывало испечь на скорую руку что-нибудь сладкое. Она посоветовалась с матерью, и та еще больше оживилась.
— Обязательно испеки. Пирог с вишнями. Вишни возьми из бутыли с наливкой. Они вкусные. Я без тебя часто накладываю себе в стакан и ем прямо с косточками. Кажись, я все-таки простудилась, спину ломит... Выходит, коммунисты тоже не дураки. Дали беднякам землю — и Митру, и Катице, и другим.
— Знаю, мама.
— Ничего ты не знаешь. Только о своем безруком и думаешь. Калеки, они всегда злые, бессердечные... Дядя Микулае сказывал мне как-то, что... Нет, забыла, голова болит... А хорошо пахнет сало. Может, и ты съешь кусочек... Садись сюда, к столу... Ближе, ближе...
— Да ты сначала умойся, мама. Вода нагрелась.
Ресторан был большой, обставленный с тяжеловесной роскошью. Много красного бархата и потемневшей позолоты. На стенах немецкие рыцари поглощали бочки пива или жарящихся на пиках поросят. В зале было пусто, только в дальнем углу какие-то господа с торчавшими, как у тюленей, усами и завязанными свободным бантом галстуками играли в домино и ссорились. Официанты лениво слонялись между столиками. Оркестранты еще не начали играть и, держа на коленях инструменты, спешили опрокинуть рюмочку рома. В зеркальном стекле окна, рядом с которым сидел Джеордже, виднелось несколько пробоин от пуль. Трещины причудливо разбегались вокруг, напоминая морскую звезду. Снаружи доносился глухой шум улицы. Джеордже устал, ему хотелось спать, и он начал сердиться на сына. Дан мог свободно сослаться на то, что приехал отец, и уйти пораньше. Каждый раз, когда скрипела вертящаяся дверь, Джеордже нервно вздрагивал и оборачивался. Потом он набрался терпения и принялся безуспешно искать доводы, чтобы извинить опоздание сына. Сидеть одному надоело, хотелось поскорее поговорить с Даном,— он ведь превратился в мыслящее существо и перестал быть ребенком. Джеордже решил поделиться с ним своими мыслями и сомнениями. Возможно, возраст и воспитание мешают ему правильно смотреть на вещи. Партии нужны не беспочвенные терзания в духе Суслэнеску, а практическая полезная деятельность.
В действительности разговор с Журкой обидел Джеордже. Секретарь довольно резко заявил, что его идеи о раздаче крестьянам своей земли — типичное народничество. Такой поступок принес бы больше вреда, чем пользы. Крестьяне стали бы говорить: «Смотрите, коммунистов заставляют раздавать все свое имущество, а попозже и нас заставят это сделать».
— Ваша проблема, товарищ Теодореску, решится сама собой, когда наступит для этого время. Важно то, что вы хорошо поработали и довели до конца порученное вам дело, а не то, что у вашей жены было какое-то приданое.
Джеордже чувствовал себя растерянным и усталым, он с грустью думал, что не сможет обрести покоя, пока не добьется полного понимания той самой бескомпромиссной гармонии, которую так зло высмеивал Суслэнеску, а он сам считал возможной и, во всяком случае, желательной для себя. Возможно, ему надо терпеливо учиться, продумать все сначала, так как все остальное лишь порывы и запоздалые открытия. Главное, что он нашел в себе силы сделать выбор и выбрал.
А его затруднения были вызваны тем, что ему пришлось играть роль, к которой он был не подготовлен, а теперь и впредь все, что будут делать люди, все их поступки в известной степени принадлежат истории и приобретают иное значение.
Наконец появился Дан. В темно-синем костюме и очках, он выглядел намного старше своих лет. Джеордже с робостью посмотрел на сына.
— Неужели так затянулся обед?
Дан придвинул поближе стул, снял очки и сунул их в нагрудный карман. Лицо его без очков снова показалось Джеордже детским.
— Папа, я солгал тебе, — сказал Дан, положив ладонь на горячую руку отца. — Я не был ни у какого учителя... Меня совесть замучила, и я очень сожалею. Я не имел права лгать тебе, это очень гадко и мелочно. Я вынужден просить у тебя прощения...
Во всем этом Джеордже прежде всего поразила уверенность, с какой говорил сын. В тринадцать лет он всегда мучительно подыскивал слова, и поэтому с лица его не сходила растерянная улыбка.
— У меня было свидание с девушкой,— объяснил наконец Дан. Он подозвал кельнера, заказал бутылку вина, выложил на стол новую пачку американских сигарет, закурил и несколько раз неумело затянулся.
— Ты знаешь, я женюсь, — сообщил он, склонившись к Джеордже и заглядывая ему в глаза.
Кельнер принес вино, раскупорил бутылку, наполнил бокалы и склонился в ожидании.
— Пока все, — сказал Дан. — Ужин потом.
— Слушаюсь!
В первую минуту Джеордже стало смешно, но потом он испугался. Дан сообщил о предстоящей женитьбе так спокойно, словно говорил о чем-то давно обдуманном и решенном.
— Да что ты? — смущенно пробормотал Джеордже и сразу почувствовал себя каким-то наивным и чужим.
— Ничего не поделаешь, улыбнулся Дан. -Я не ребенок. Мне уже восемнадцать лет...
— Еще нет...
— Через полтора месяца исполнится. В городе полно проституток, все мои товарищи переболели венерическими болезнями. У меня к этому отвращение... Может быть, и глупо, ведь с помощью магического пенициллина все это превращается в пустяки. Но остается грязь. Мне лично все это представляется унизительным. Прости за подробности, ты человек современный, с передовыми взглядами и легко меня поймешь.
— Ты еще слишком молод, Дан... Что скажет мама?
— Значит, сам ты согласен... если заговорил о маме. Я знаю, ты не таков, чтобы сваливать все на мать...
Джеордже медленно выпил свой бокал, пальцы у него дрожали.
— Дан, мне хотелось, чтобы мы всегда были друзьями... По-моему, между отцом и сыном должна существовать...
— Понимаю — мужская дружба.
Джеордже резким движением поставил стакан на место.
— В твоем присутствии я чувствую себя ребенком. Это горестно...
— Не говори глупостей, папа. Ты прекрасный человек, я всегда восхищался тобой и хочу быть таким же, как ты.
— Что это значит, Дан?
— Это вполне искренно, Я не умею кривить душой и лгать...
— А сегодня?
Дан провел рукой по волосам, и золотистые пряди упали на лоб.
— Я никогда себе этого не прощу.
Джеордже наполнил бокал и задумался.
— Я ничего не знаю о тебе, — проговорил он после долгого молчания. — Тебе не понять этого... Я ищу в тебе мальчика, которого оставил, уезжая на фронт...
— А сам, думаешь, остался таким же?
- Тебе пока неоткуда это знать, Дан, — ответил Джеордже.
(В голове его промелькнула мысль, надо ли рассказывать сыну о войне, лагере, ночи в лесу, убийстве Эзекиила, о всех своих сомнениях и колебаниях.)
Оркестр заиграл медленный вальс. Дан недовольно поморщился.
— Плохая музыка действует мне на нервы.
— Ты должен еще подумать,— неуверенно сказал Джеордже.
Но Дан покачал головой.
—- Нет смысла, я ей слишком многим обязан. Я не могу объяснить тебе...
— Да я и не требую от тебя никаких объяснений. Ты, конечно, молод и...
— Нет. Прошу тебя, не говори ничего... Да, я забыл еще тебе сказать, что она еврейка. Ты как пролетарский интернационалист, конечно, избавлен от предрассудков.
Джеордже казалось, что он вступает на какую-то зыбкую, незнакомую почву.
— Расскажи мне обо всем... —- продолжал он, с трудом сдерживая волнение.
Дан снова улыбнулся, и в улыбке этой проскользнуло что-то неприятное и чужое. Джеордже захотелось закрыть глаза.
— Ее зовут Эдит Вильдер. Девушка красивая. Родители погибли в Освенциме... Застряли в сороковом году в Северной Трансильвании, а там, как ты знаешь, происходили страшные вещи. Не смогли перебраться сюда. Эдит осталась здесь у старой одинокой тетки, которая ее обожает. Чудовищно богата — золото, доллары и большой магазин, который до освобождения был передан фашистами в руки жулика адвоката. Ему теперь придется заплатить с лихвой за все это.
— Зачем ты мне рассказываешь всю эту историю? - глухо спросил Джеордже.
Дан потянулся за стаканом. Белоснежный манжет рубашки пополз вверх, и Джеордже увидел золотые часы,
— А это откуда? — спросил он, схватив Дана за руку. — И костюм и все остальное? — добавил он и с отвращением выпустил руку.
— Как откуда? Что с тобой, папа?
— Ничего. Продолжай.
— Не заставляй меня описывать свои чувства и переживания. Я не умею. В таких делах мастак Андрей. Разделит волосок на четыре части и в каждой найдет кучу интересных вещей... И социальных и психологических. Я многим обязан Эдит. Вот и все. Деньги и остальное не имеют никакого значения.
В голосе Дана слышалась едва уловимая враждебность,— видно, ему трудно было объяснять.
— И, наконец, но это уже не так важно, — я хочу путешествовать, учиться... Оглянись вокруг. Все так примитивно и жалко — люди, их допотопные чувства. Необходима какая-то новая, освежающая струя — что-нибудь в американском духе... Промышленность, деловой дух, страна достаточно богата, но живут в ней лодыри и лентяи. Наши умники слишком увлекаются латынью и поэзией. Не знаю, понимаешь ли ты меня...
— Нет, — машинально ответил Джеордже. — Не понимаю.
— Удивляюсь. Война очень многих излечила от сентиментальности.
Дан положил руку на плечо отцу, но тот резко сбросил ее.
— Извини... Но у нас еще будет время поговорить, поспорить.
— О чем нам говорить, Дан? О чем спорить? Я чувствую, что теряю тебя.
— Зачем такие громкие слова?
— Дан, как ты мог привязаться к... этому существу?
— «...к этому существу»! —нервно рассмеялся Дан.— Она потеряла родителей... все детство сплошной кошмар и унижения... С четырнадцати лет вынуждена была носить позорный знак и смотреть на людей, как загнанный зверь...
Джеордже оперся лбом на ладонь. Лоб горел.
— Если ты считаешь, что так лучше, можешь не говорить маме, что она еврейка, — продолжал Дан.
— Ты думаешь, ей нужна ложь?
— Может, и нет. Во всяком случае, ты можешь лучше, чем любой другой, объяснить ей, что существуют только люди и страдания...
— Да, и немалые. Когда ты приедешь домой? — вне всякой связи спросил Джеордже.
— Мне хотелось бы познакомить тебя с Эдит сегодня же. Мы намерены приехать к вам вместе в самом скором времени.
- А учеба?
— Пустяки... Могу я позвонить ей, чтобы пришла сюда?
- Звони.
Но Дан продолжал сидеть. По лицу его было видно, что он хочет рассказать отцу еще о чем-то, но не решается.
В это время дверь быстро открылась и еще долго вертелась — как видно, ее очень сильно толкнули. В зал вошел высокий стройный человек с черными усиками, в кожаной куртке и высоких сапогах. Он огляделся, разочарованно свистнул, но, заметив Дана, широко заулыбался и быстро направился к их столику. Увидев Джеордже, незнакомец что-то смущенно пробормотал и притронулся к шляпе украшенным перстнями пальцем.
— Приветствую, господин Дан, приветствую! Телефонный звонок — и я к вашим услугам... Может, поговорим потом?..
— Можешь говорить.
— Все обошлось хорошо. Больше того, прекрасно, будь я проклят. Извините,— обернулся незнакомец к Джеордже, — я не задержу вас долго. Налетели на нас, как саранча. Шутка ли, соль. В Венгрии за кило соли любая красотка повиснет на шее... Привезли лампочки, — продолжал он, наклонившись к Дану. — Через какой-нибудь час все будет продано. Господин Тави в «Черной шпоре» с девчонкой... Скоро будет здесь, если не застрянет... Это все. Встретимся завтра. Всех благ. Пойду выпью стаканчик.
Незнакомец быстро отошел и устроился за несколько столиков от них. К нему тотчас же, почтительно склонившись, заспешил официант.
— Кто это, Дан?
— Так, один тип.
— Я спрашиваю тебя, кто это?
— Тип. У меня с ним дела.
— Какие дела? — не повышая голоса, даже пытаясь улыбнуться, настаивал Джеордже.
Дан холодно посмотрел на отца. Глаза у него были такие же серые и ясные, как у Джеордже.
— Ну, если тебя это так интересует... Мы посылаем в Венгрию соль, там ее совсем нет. Привозим оттуда лампочки и другие товары. Дядюшка Октавиан занимает важный пост на железной дороге. Отвечает за перевозки угля. Он всегда может устроить один-два вагона. Кроме того, в этом дельце принимает участие брат дяди Октавиана Гаврил. Ты его, наверно, знаешь. Гениальный делец. Только слишком горяч. Не учитывает обстановки, хочет по-настоящему развернуть дело, а это пока невозможно. Помяни мое слово, лет через пять Гаврил станет богаче Малаксы или Неймана.
— А ты? Какова твоя роль во всем этом деле?
— Вложил часть капитала... Занял у тетки Эдит. Помогаю долларами и советами...
— Чем? .
— Идеями. Все приходится рассчитывать с математик ческой точностью. Возможности, риск-— одним словом, ты сам понимаешь. Особенно если учесть, что дядюшка Октавиан того и гляди натворит глупостей. В остальном он нам очень полезен — знает всех железнодорожников до самого Будапешта.
— И ты этим гордишься?
— Это довольно увлекательно...
Джеордже протянул руку, словно намеревался взять свой бокал, и, когда Дан наклонился, чтобы помочь ему, изо всех сил ударил сына кулаком по лицу. Из носа Дана брызнула кровь. Джеордже размахнулся еще раз, и на весь ресторан прозвучала звонкая пощечина.
Одним прыжком человек в кожаной куртке оказался у их столика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64