С какой стати? Может, из слепого, глупого преклонения перед людьми «с образованием»?
Дорога шла в гору и была такой скользкой, что Джеордже несколько раз чуть было не упал. Он до сих пор не привык как следует ходить, и его ни на минуту не покидала унизительная неуверенность в каждом движении искалеченного тела. Вокруг царила непроницаемая тьма, лишь вдали мутно мерцали огоньки села. Только по гнилостному, сырому запаху Джеордже понял, что приближается к реке. Он попытался разглядеть что-нибудь во мраке и, натолкнувшись наконец на мокрые перила моста, тихо свистнул. Никто не ответил, и это его очень обрадовало. Здесь, на мосту, было удивительно хорошо — воду скрывала тьма, и казалось, будто паришь высоко в воздухе в великом одиночестве. Лишь раз ночью и калмыцкой степи Джеордже пришлось испытать такое же странное чувство освобождения. Это было еще до плена. Он ехал верхом с одной позиции на другую. Копыта лошади мягко погружались в песок, и она устало II испуганно похрапывала в темпоте. Первое время Джеордже был настороже и не выпускал из рук автомат, боясь неожиданного нападения русских разведчиков, о которых столько говорили в штабе. Тяжелый, клейкий воздух, казалось, был полон таинственных шорохов, приглушенных голосов, стука конских копыт, бряцания оружия. Потом Джеордже задремал на несколько минут, убаюканный ездой, и, когда проснулся, почувствовал вдруг, словно после жаркого дня погрузился в чудотворную прохладную воду, ощутил, что он живет и все остальное — пустяки по сравнецию с этим благодатным чувством короткого, бессмысленного счастья. Потом вернулся страх, и все сразу исчезло.
Но здесь было иное. Ему снова приходилось выбирать, и в эту минуту положение представилось ему таким простым, что не имело никакого смысла усложнять его, говорить с Арделяну и делиться с другим человеком вне зависимости, уважал ли, и верил ли он ему. Революция делалась не только для других, но и для него.
Неожиданно по мокрым доскам приглушенно застучали чьи-то мелкие, частые шаги. Джеордже кашлянул.
— Вы пришли, господин директор? — послышался издалека тихий голос Марии. — Пришли... Не следовало беспокоиться... Я-то дурочка...
Девушка остановилась в нескольких шагах от Джеордже, не решаясь приблизиться. Прошло несколько секунд, прежде чем Джеордже позвал ее так же тихо, как она. ,
4
Кордиш беспокойно ерзал на мягких кожаных подушках автомобиля, ощупывал занавески, стекло, никелированную ручку и то и дело поглядывал на Суслэнеску, надеясь, что тот разделяет его восторг. Потом он решил, что этого барина ничем не проймешь, и сразу возненавидел его за самоуверенность и равнодушие. Телега с Гэври-лэ, Пику, Клоамбешем и священником Иожей, чтобы поспеть ко времени, выехала на час раньше. Шофер всю дорогу проклинал разъезженное шоссе, грязь и надоедливый, мелкий дождь и так настойчиво повторял седокам, что потеряет целый день на чистку машины, что Кордиш сдуру предложил ему свою помощь, на что тот ответил презрительным взглядом.
Когда машина свернула в узкую, длинную аллею, мокрые ветви густых деревьев захлестали по стеклам, и внутри стало еще темней. Суслэнеску был очень взволнован, хотя и не хотел в этом признаваться, ведь в конце концов что ни говори, а барон Ромулус Папп де Зе-ринд — фигура, принадлежащая истории. Было бы замечательно произвести на него впечатление... В царапнет-ских кругах, где бывал прежде Суслэнеску, говорили, что барон находится под дурным влиянием, окружает себя ничтожествами, которые льстят ему, делая вид, что восхищены каждым словом старика. Папп — искусный политический деятель, но слишком старой школы. Если бы удалось .убедить его, что коммунисты не только жулики, что среди них попадаются одержимые, вроде Теодореску,— это было бы первой удачей. Такие фанатики опасны, и их необходимо нейтрализовать. Суслэнеску чувствовал себя прекрасно: он отменно пообедал в корчме, старый цыган, трогательно искажая слова, спел для него несколько романсов, и теперь он мыслил практически и солидно. Вдруг он испуганно вздрогнул — шофер резко затормозил и зажег фары. В их ослепительно золотистом свете появилась телега и ухмыляющаяся физиономия Пику. Автомобиль не мог объехать телегу на узкой аллее, и прошло еще не менее получаса, прежде чем они добрались до усадьбы. Здание, все окна которого были освещены, произвело на Суслэнеску сильное впечатление, и он почувствовал себя немаловажным участником сражения в защиту этой крепости.
Навстречу им вышел Пинця, церемонные поклоны которого относились главным образом к Суслэнеску, — видимо, его очки внушили ему почтение. Гости прошли через длинную анфиладу комнат, обставленных с поразительной безвкусицей, что в известной мере охладило энтузиазм Суслэнеску. Потом Пинця распахнул передними высокую дверь с чем-то вроде герба, и они увидели барона, сидевшего за письменным столом, заваленным бумагами. Старик был в черном рединготе и узком галстуке в кра^ пинку, высокий целлулоидный воротничок подпирал шею.
— Заходите, господа, заходите,— пригласил их барон, продолжая сидеть. — Спинанциу, друг мой, рассаживайте гостей. Вот люди, на которых мы можем опереться.
— Можете, вполне можете,— гаркнул Пику, который был уже навеселе. — Жизнь отдадим за ваше сиятельство.
Польщенный старик довольно засмеялся, но Суслэнеску заметил, что Пику многозначительно подмигнул Гэв-рилэ Урсу.
— Вы преподаватель истории, укрывшийся здесь от преследований анархических орд?— спросил Папп, протягивая Суслэнеску три сухих бледных пальца.— Насколько мне известно, вас включили в черный список и, кажется, даже избили на ярмарке. Почему же вы не пришли и не рассказали мне?
— О господин барон... Позвольте представиться: преподаватель Суслэнеску.
— Как вы сказали? — переспросил старик, приложив к уху руку.
— Суслэнеску.
— Ах вот как, не из Трансильвании. Понимаю. Садитесь, дорогие,— повторил барон, хотя все давно уже сидели.
Спинанциу тоскливо зевал и курил сигарету за сигаретой.
— Вот он, народ,— торжественно провозгласил барон, показывая на присутствующих. — А как себя чувствует твой гость? — обратился он к Клоамбешу. — Поладили?
— Пусть пошлет ему господь долгих дней... слава богу, ладим.
— Ну, а как на селе? Записываются мужики на землю?
— Одна рвань,— попытался успокоить барона Пику. — Лишь они одни.
— А сколько записалось?
— Да человек сто наберется, ваше сиятельство. Человек сто с небольшим,—сдавленным от волнения голосом ответил Кордиш.
Барон нахмурился, он был уверен, что в этом крае, где имя Паппа звучит как символ, крестьяне не осмелятся посягнуть на его землю и оставят коммунистов с носом. Чтобы скрыть смущение, он принялся перебирать лежавшую перед ним на столе кипу бумаг. Это был подробный проект автономии Трансильвании, над которым старик трудился всю жизнь и хотел оставить потомкам в виде своего политического завещания.
— Мы тут посоветовались со Спинанциу и решили, что самым подходящим в этих условиях будет устроить большую манифестацию в Лунке, чтобы объяснить крестьянам нашу политику и заклеймить подстрекателей. Аграрная реформа — вещь серьезная, и с ней нельзя шутить. В старом королевстве1, где много крупных поместий, еще куда ни шло. Но и там делать это надо другими методами, а не сбивать с толку народ и поощрять анархию. У нас же, в Трансильвании, где земельная реформа была проведена еще после той войны за счет враждебных нам венгров, любая попытка снова поставить этот вопрос — чистейшая демагогия и пооощряет подрывную работу деклассированных элементов, толкает их на путь насильственной экспроприации коммунистического типа.
— Вот спасибо, долгих вам лет жизни,— воскликнул Пику. — Какие слова! Да вы, ваше сиятельство, читаете наши мысли, как в книге.
Гэврилэ молчал, задумчиво разглядывая свои руки.
— А вы ничего не скажете? — обратился к нему барон. — Из предыдущих разговоров я понял, что вы один из самых влиятельных в Лунке людей.
— Бедность большая,— тихо сказал Гэврилэ. — Вот бедность и сбивает людей с толку. А голодный — что он разумеет? Ему есть хочется. Как же сказать ему: не ешь, ежели хочешь выполнять божьи заповеди. Прости меня господи, но никак ума не приложу, ничего не придумаю.
— А как до сих пор жили? — раздраженно воскликнул Кордиш. — Вы уж извините, ваше сиятельство. Вспомнили вдруг, что голодные. Теодореску их на это подбивает, и все тут. Вот каково мое мнение.
— А кто он такой? — поинтересовался барон, хотя давно все знал о Теодореску.
— Да тот самый — директор школы, коммунист. Доброволец... — зашептал Спинанциу, удивленный забывчивостью барона, с которым не раз говорил о Теодореску.
— Ах, он. Да... да. Ну, мы его поставим на свое место.
— К вашему сведению,— продолжал Спинанциу,— как я уже вам говорил, Теодореску пользуется большим влиянием...
1 Подразумевается Молдова и Мунтения.
Суслэнеску беспокойно ерзал на стуле. О каких страна ных, далеких от истины вещах говорят здесь. После всего сказанного Теодореску выглядел как единственный жи^ вой человек. Суслэнеску внимательно посмотрел в лицо Паппу — поймет ли барон, если он расскажет ему о гер^ цоге Энгиенском, таком хорошем, благородном и честном, но защищавшем обреченное на провал дело, и о том, что Наполеон — это гениальное чудовище — расстрелял его без суда, как собаку. Нет, это восстановит против него всех. Как сквозь туман, слушал Суслэнеску разговоры о поготовке манифестации. Какая нелепость! Суслэнеску старался вспомнить, с каким страхом и восхищением наблюдал он дерущуюся в слепом порыве толпу. Этой толпе нужна цель, а здесь несколько людей, сидя в креслах, стараются уподобиться друг другу, чтобы составить силу.
— ...манифестацию, которая привлечет на нашу сторону всех порядочных людей села.
— Не обессудьте, ваше сиятельство, я человек темный, необразованный,— вмешался Пику. — Это, конечно, хорошо, ежели вы сами приедете в Лунку и поговорите с людьми, ведь они вас за бога почитают. Ну, а что, коли найдутся такие бешеные — накинутся на вас и побьют, тогда что вы скажете?
— Господин Маркиш! — возмутился Спинанциу. Но барон поднял палец.
— Это очень разумно. Прекрасно. — И, сделав небольшую паузу, весело продолжал: — Я подумал и об этом. Мы пойдем в сопровождении моих моцев — преданных мне душой и телом румын. Тогда пусть только попробует кто-нибудь... хе... хе...
Барон был в таком восторге от своей находчивости и особенно от мысли, что у него есть свои силы, что Суслэнеску передернуло от досады.
— В селе не надо устраивать смуты,— внушительно заявил Гэврилэ. — Зачем вам тащить за собой этих головорезов? Надо по-хорошему...
— Что по-хорошему, дядюшка Гэврилэ, что по-хорошему? — взбеленился Кордиш, но барон остановил его.
— Вы правы, господин Кордиш, мы дадим им урок, если потребуется. Да, господа, как вы думаете, долго ли еще продлится хаос? Долго? Нет, господа. По имеющимся у меня достоверным сведениям, я могу сообщить, что этот коммунистический разгул кончится гораздо скорее, чем вы ожидаете... Мне самому хотелось бы, чтобы все обошлось мирно, без этих... но в случае необходимости мне придется вызвать войска! Имейте в виду.
— Мне кажется, что это было бы величайшей ошиб^ кой,— прозвучал в тишине тонкий, срывающийся от волнения на фальцет голос Суслэнеску, и все разом повернулись к нему.
— Что вы изволили сказать, господин преподавав тель? — с преувеличенной вежливостью спросил барон.
Спинаыциу нахмурился, хорошо зная, что скрывается за этим Ёнезапным спокойствием старика. Не хватало, чтобы он вышел из себя из-за этого сопляка с еврейской рожей.
— Я преподаватель истории, господин барон, и хотел бы, чтобы вы меня поняли именно в исторической перспективе. Я не знаю трансильванского крестьянина, но это не имеет никакого значения. Для меня ясно одно. Крупное землевладение изжило себя, и цепляться за него означает лить воду на мельницу коммунистов. На данном этапе они правы, и поэтому крестьянство — столь косный с точки зрения революции класс — собирается под их знаменами. Подумайте, господии барон., ведь со времен французской революции латифундии, крупное землевладение отождествляется в сознании цивилизованного человека с рабовладением, а последнее безнравственно.
— Я не совсем понимаю,— прервал его барон с деланным спокойствием, хотя пальцы его предательски задрожали. — Разве плохо жилось крестьянам до первой мировой войны?
— Но речь идет не об этом.
— Вы можете излагать свое мнение, но не противоречить мне.
— Помилуйте, господин барон, мне это и в голову не приходило. Но, повторяю, речь здесь идет о другом... Как вы надеетесь запретить людям хотеть земли, когда исторически она уже принадлежит им? Ради бога, поймите, ведь происходит революция, и мы должны взять в свои руки руководство ею. Неужели вы не можете понять меня?
— Вы забываетесь, господин Суслэнеску,— вмешался Спинаыциу, видя, что барон шарит по столу в поисках стакана с водой,—может быть, для того, чтобы запустить им в голову учителя. И не будет ничего удивительного. Бедный старик, он столько испытал за последнее время... И неизвестно, что еще ему предстоит.
— На вашем месте,— воскликнул Суслэнеску, видя, что ему придется отказаться от приготовленной аргументации и сразу перейти к выводам,— на вашем месте я бы сам отдал крестьянам землю! Понимаете? (Это «понимаете?», очевидно, больше всего рассердило барона, так как лицо его сразу побагровело). Созвал бы все село, пригласил священника и торжественно под его молитвы и благословения раздал бы землю. Я гарантирую, что коммунистам никогда бы не удалось...
— Да вы, сударь, очевидно, ничего не понимаете, остановил его Спинанциу. — Исход борьбы за власть решится в течение ближайших четырех-пяти месяцев, и вы, надеюсь, не сомневаетесь, что победят в ней исторические партии1, представляющие румынский народ.
— Браво,— воскликнул Пику, а Кордиш, сидевший рядом с Суслэнеску, стал толкать его локтем в бок, чтобы тот замолчал. Весь красный и мокрый от пота, Суслэнеску со страхом убеждался, что снова сделал неправильный шаг. «Господи,—думал он,—опять та же вечная тупость, и. главное, когда? Какое идиотство! Крестьяне никогда не забудут, что именно коммунисты хотели наделить их землей, даже если те не победят».
— Господин барон, если бы вы оказались автором аграрной реформы...
— Да ты что? — возмутился Пику. — Хочешь, чтобы он роздал землю голодранцам? Что это — ячмень? Это земля, господин учитель, да только где вам это понять.
— Браво, Маркиш,— воскликнул барон, вставая из-за стола. Он откашлялся, поправил узелок галстука и, глядя куда-то в угол комнаты, спросил: — Послушайте, молодой человек, а не сотрудничали ли вы в нацистском листке Выслана, посаженного теперь в тюрьму как военный преступник? Не вы ли допустили коммунистическую выходку в гимназии имени Михаила Гольдиша, возмутив этим преподавателей и учеников?
— Возможно ли это? — всплеснул руками искренне удивленный Кордиш. — В таком случае...
1 «Историческими» именовали себя в Румынии буржуазные партии — либеральная и царанистская.
-- И не ваша ли милость проживала в доме у Теодореску, добровольца и коммуниста?
Барон смолк и приподнялся на носках, собираясь завопить, но голос у него сорвался:
— Да вы агент...
— Господин барон, прошу вас, господин барон, поймите меня.
— Ваше присутствие здесь больше не желательно!.. Барон схватил колокольчик, нервно затряс им, и, когда в дверях показался Пинця с подносом, уставленным бутылками и стаканами, он приказал:
— Пинця, проводи господина до ворот да как следует запри их за ним. А вы убирайтесь!
Суслэнеску, шатаясь, направился к выходу, но, дойдя до дверей, не выдержал и обернулся.
— Мне очень жаль. При таких суждениях вы, несомненно, проиграете, и эту историческую ошибку вам никогда не удастся искупить... Современная эпоха требует от вас хотя бы понимания обстановки.
Пинця слегка подтолкнул Суслэнеску в спину и, пока они шли по длинной анфиладе больших, ярко освещенных комнат, сочувственно говорил ему:
— И охота вам сердить его. Ведь это же добряк, если не наступать ему на мозоль и во всем соглашаться. Человек он старый, а старики — как дети. Как дотащитесь теперь до Лунки, дождь как из ведра, а ведь как-никак — десять километров... Постойте, хоть мешок дам голову накрыть, а то пропадете, больно плоха дорога...
Пинця принес мешок, который Суслэнеску машинально взял, забыв даже поблагодарить. В воротах управляющий похлопал Суслэнеску по плечу и посоветовал поспешить, если не хочет проваляться месяц в постели. Потом тщательно закрыл за ним ворота.
5
Что ж мне делать, господин директор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Дорога шла в гору и была такой скользкой, что Джеордже несколько раз чуть было не упал. Он до сих пор не привык как следует ходить, и его ни на минуту не покидала унизительная неуверенность в каждом движении искалеченного тела. Вокруг царила непроницаемая тьма, лишь вдали мутно мерцали огоньки села. Только по гнилостному, сырому запаху Джеордже понял, что приближается к реке. Он попытался разглядеть что-нибудь во мраке и, натолкнувшись наконец на мокрые перила моста, тихо свистнул. Никто не ответил, и это его очень обрадовало. Здесь, на мосту, было удивительно хорошо — воду скрывала тьма, и казалось, будто паришь высоко в воздухе в великом одиночестве. Лишь раз ночью и калмыцкой степи Джеордже пришлось испытать такое же странное чувство освобождения. Это было еще до плена. Он ехал верхом с одной позиции на другую. Копыта лошади мягко погружались в песок, и она устало II испуганно похрапывала в темпоте. Первое время Джеордже был настороже и не выпускал из рук автомат, боясь неожиданного нападения русских разведчиков, о которых столько говорили в штабе. Тяжелый, клейкий воздух, казалось, был полон таинственных шорохов, приглушенных голосов, стука конских копыт, бряцания оружия. Потом Джеордже задремал на несколько минут, убаюканный ездой, и, когда проснулся, почувствовал вдруг, словно после жаркого дня погрузился в чудотворную прохладную воду, ощутил, что он живет и все остальное — пустяки по сравнецию с этим благодатным чувством короткого, бессмысленного счастья. Потом вернулся страх, и все сразу исчезло.
Но здесь было иное. Ему снова приходилось выбирать, и в эту минуту положение представилось ему таким простым, что не имело никакого смысла усложнять его, говорить с Арделяну и делиться с другим человеком вне зависимости, уважал ли, и верил ли он ему. Революция делалась не только для других, но и для него.
Неожиданно по мокрым доскам приглушенно застучали чьи-то мелкие, частые шаги. Джеордже кашлянул.
— Вы пришли, господин директор? — послышался издалека тихий голос Марии. — Пришли... Не следовало беспокоиться... Я-то дурочка...
Девушка остановилась в нескольких шагах от Джеордже, не решаясь приблизиться. Прошло несколько секунд, прежде чем Джеордже позвал ее так же тихо, как она. ,
4
Кордиш беспокойно ерзал на мягких кожаных подушках автомобиля, ощупывал занавески, стекло, никелированную ручку и то и дело поглядывал на Суслэнеску, надеясь, что тот разделяет его восторг. Потом он решил, что этого барина ничем не проймешь, и сразу возненавидел его за самоуверенность и равнодушие. Телега с Гэври-лэ, Пику, Клоамбешем и священником Иожей, чтобы поспеть ко времени, выехала на час раньше. Шофер всю дорогу проклинал разъезженное шоссе, грязь и надоедливый, мелкий дождь и так настойчиво повторял седокам, что потеряет целый день на чистку машины, что Кордиш сдуру предложил ему свою помощь, на что тот ответил презрительным взглядом.
Когда машина свернула в узкую, длинную аллею, мокрые ветви густых деревьев захлестали по стеклам, и внутри стало еще темней. Суслэнеску был очень взволнован, хотя и не хотел в этом признаваться, ведь в конце концов что ни говори, а барон Ромулус Папп де Зе-ринд — фигура, принадлежащая истории. Было бы замечательно произвести на него впечатление... В царапнет-ских кругах, где бывал прежде Суслэнеску, говорили, что барон находится под дурным влиянием, окружает себя ничтожествами, которые льстят ему, делая вид, что восхищены каждым словом старика. Папп — искусный политический деятель, но слишком старой школы. Если бы удалось .убедить его, что коммунисты не только жулики, что среди них попадаются одержимые, вроде Теодореску,— это было бы первой удачей. Такие фанатики опасны, и их необходимо нейтрализовать. Суслэнеску чувствовал себя прекрасно: он отменно пообедал в корчме, старый цыган, трогательно искажая слова, спел для него несколько романсов, и теперь он мыслил практически и солидно. Вдруг он испуганно вздрогнул — шофер резко затормозил и зажег фары. В их ослепительно золотистом свете появилась телега и ухмыляющаяся физиономия Пику. Автомобиль не мог объехать телегу на узкой аллее, и прошло еще не менее получаса, прежде чем они добрались до усадьбы. Здание, все окна которого были освещены, произвело на Суслэнеску сильное впечатление, и он почувствовал себя немаловажным участником сражения в защиту этой крепости.
Навстречу им вышел Пинця, церемонные поклоны которого относились главным образом к Суслэнеску, — видимо, его очки внушили ему почтение. Гости прошли через длинную анфиладу комнат, обставленных с поразительной безвкусицей, что в известной мере охладило энтузиазм Суслэнеску. Потом Пинця распахнул передними высокую дверь с чем-то вроде герба, и они увидели барона, сидевшего за письменным столом, заваленным бумагами. Старик был в черном рединготе и узком галстуке в кра^ пинку, высокий целлулоидный воротничок подпирал шею.
— Заходите, господа, заходите,— пригласил их барон, продолжая сидеть. — Спинанциу, друг мой, рассаживайте гостей. Вот люди, на которых мы можем опереться.
— Можете, вполне можете,— гаркнул Пику, который был уже навеселе. — Жизнь отдадим за ваше сиятельство.
Польщенный старик довольно засмеялся, но Суслэнеску заметил, что Пику многозначительно подмигнул Гэв-рилэ Урсу.
— Вы преподаватель истории, укрывшийся здесь от преследований анархических орд?— спросил Папп, протягивая Суслэнеску три сухих бледных пальца.— Насколько мне известно, вас включили в черный список и, кажется, даже избили на ярмарке. Почему же вы не пришли и не рассказали мне?
— О господин барон... Позвольте представиться: преподаватель Суслэнеску.
— Как вы сказали? — переспросил старик, приложив к уху руку.
— Суслэнеску.
— Ах вот как, не из Трансильвании. Понимаю. Садитесь, дорогие,— повторил барон, хотя все давно уже сидели.
Спинанциу тоскливо зевал и курил сигарету за сигаретой.
— Вот он, народ,— торжественно провозгласил барон, показывая на присутствующих. — А как себя чувствует твой гость? — обратился он к Клоамбешу. — Поладили?
— Пусть пошлет ему господь долгих дней... слава богу, ладим.
— Ну, а как на селе? Записываются мужики на землю?
— Одна рвань,— попытался успокоить барона Пику. — Лишь они одни.
— А сколько записалось?
— Да человек сто наберется, ваше сиятельство. Человек сто с небольшим,—сдавленным от волнения голосом ответил Кордиш.
Барон нахмурился, он был уверен, что в этом крае, где имя Паппа звучит как символ, крестьяне не осмелятся посягнуть на его землю и оставят коммунистов с носом. Чтобы скрыть смущение, он принялся перебирать лежавшую перед ним на столе кипу бумаг. Это был подробный проект автономии Трансильвании, над которым старик трудился всю жизнь и хотел оставить потомкам в виде своего политического завещания.
— Мы тут посоветовались со Спинанциу и решили, что самым подходящим в этих условиях будет устроить большую манифестацию в Лунке, чтобы объяснить крестьянам нашу политику и заклеймить подстрекателей. Аграрная реформа — вещь серьезная, и с ней нельзя шутить. В старом королевстве1, где много крупных поместий, еще куда ни шло. Но и там делать это надо другими методами, а не сбивать с толку народ и поощрять анархию. У нас же, в Трансильвании, где земельная реформа была проведена еще после той войны за счет враждебных нам венгров, любая попытка снова поставить этот вопрос — чистейшая демагогия и пооощряет подрывную работу деклассированных элементов, толкает их на путь насильственной экспроприации коммунистического типа.
— Вот спасибо, долгих вам лет жизни,— воскликнул Пику. — Какие слова! Да вы, ваше сиятельство, читаете наши мысли, как в книге.
Гэврилэ молчал, задумчиво разглядывая свои руки.
— А вы ничего не скажете? — обратился к нему барон. — Из предыдущих разговоров я понял, что вы один из самых влиятельных в Лунке людей.
— Бедность большая,— тихо сказал Гэврилэ. — Вот бедность и сбивает людей с толку. А голодный — что он разумеет? Ему есть хочется. Как же сказать ему: не ешь, ежели хочешь выполнять божьи заповеди. Прости меня господи, но никак ума не приложу, ничего не придумаю.
— А как до сих пор жили? — раздраженно воскликнул Кордиш. — Вы уж извините, ваше сиятельство. Вспомнили вдруг, что голодные. Теодореску их на это подбивает, и все тут. Вот каково мое мнение.
— А кто он такой? — поинтересовался барон, хотя давно все знал о Теодореску.
— Да тот самый — директор школы, коммунист. Доброволец... — зашептал Спинанциу, удивленный забывчивостью барона, с которым не раз говорил о Теодореску.
— Ах, он. Да... да. Ну, мы его поставим на свое место.
— К вашему сведению,— продолжал Спинанциу,— как я уже вам говорил, Теодореску пользуется большим влиянием...
1 Подразумевается Молдова и Мунтения.
Суслэнеску беспокойно ерзал на стуле. О каких страна ных, далеких от истины вещах говорят здесь. После всего сказанного Теодореску выглядел как единственный жи^ вой человек. Суслэнеску внимательно посмотрел в лицо Паппу — поймет ли барон, если он расскажет ему о гер^ цоге Энгиенском, таком хорошем, благородном и честном, но защищавшем обреченное на провал дело, и о том, что Наполеон — это гениальное чудовище — расстрелял его без суда, как собаку. Нет, это восстановит против него всех. Как сквозь туман, слушал Суслэнеску разговоры о поготовке манифестации. Какая нелепость! Суслэнеску старался вспомнить, с каким страхом и восхищением наблюдал он дерущуюся в слепом порыве толпу. Этой толпе нужна цель, а здесь несколько людей, сидя в креслах, стараются уподобиться друг другу, чтобы составить силу.
— ...манифестацию, которая привлечет на нашу сторону всех порядочных людей села.
— Не обессудьте, ваше сиятельство, я человек темный, необразованный,— вмешался Пику. — Это, конечно, хорошо, ежели вы сами приедете в Лунку и поговорите с людьми, ведь они вас за бога почитают. Ну, а что, коли найдутся такие бешеные — накинутся на вас и побьют, тогда что вы скажете?
— Господин Маркиш! — возмутился Спинанциу. Но барон поднял палец.
— Это очень разумно. Прекрасно. — И, сделав небольшую паузу, весело продолжал: — Я подумал и об этом. Мы пойдем в сопровождении моих моцев — преданных мне душой и телом румын. Тогда пусть только попробует кто-нибудь... хе... хе...
Барон был в таком восторге от своей находчивости и особенно от мысли, что у него есть свои силы, что Суслэнеску передернуло от досады.
— В селе не надо устраивать смуты,— внушительно заявил Гэврилэ. — Зачем вам тащить за собой этих головорезов? Надо по-хорошему...
— Что по-хорошему, дядюшка Гэврилэ, что по-хорошему? — взбеленился Кордиш, но барон остановил его.
— Вы правы, господин Кордиш, мы дадим им урок, если потребуется. Да, господа, как вы думаете, долго ли еще продлится хаос? Долго? Нет, господа. По имеющимся у меня достоверным сведениям, я могу сообщить, что этот коммунистический разгул кончится гораздо скорее, чем вы ожидаете... Мне самому хотелось бы, чтобы все обошлось мирно, без этих... но в случае необходимости мне придется вызвать войска! Имейте в виду.
— Мне кажется, что это было бы величайшей ошиб^ кой,— прозвучал в тишине тонкий, срывающийся от волнения на фальцет голос Суслэнеску, и все разом повернулись к нему.
— Что вы изволили сказать, господин преподавав тель? — с преувеличенной вежливостью спросил барон.
Спинаыциу нахмурился, хорошо зная, что скрывается за этим Ёнезапным спокойствием старика. Не хватало, чтобы он вышел из себя из-за этого сопляка с еврейской рожей.
— Я преподаватель истории, господин барон, и хотел бы, чтобы вы меня поняли именно в исторической перспективе. Я не знаю трансильванского крестьянина, но это не имеет никакого значения. Для меня ясно одно. Крупное землевладение изжило себя, и цепляться за него означает лить воду на мельницу коммунистов. На данном этапе они правы, и поэтому крестьянство — столь косный с точки зрения революции класс — собирается под их знаменами. Подумайте, господии барон., ведь со времен французской революции латифундии, крупное землевладение отождествляется в сознании цивилизованного человека с рабовладением, а последнее безнравственно.
— Я не совсем понимаю,— прервал его барон с деланным спокойствием, хотя пальцы его предательски задрожали. — Разве плохо жилось крестьянам до первой мировой войны?
— Но речь идет не об этом.
— Вы можете излагать свое мнение, но не противоречить мне.
— Помилуйте, господин барон, мне это и в голову не приходило. Но, повторяю, речь здесь идет о другом... Как вы надеетесь запретить людям хотеть земли, когда исторически она уже принадлежит им? Ради бога, поймите, ведь происходит революция, и мы должны взять в свои руки руководство ею. Неужели вы не можете понять меня?
— Вы забываетесь, господин Суслэнеску,— вмешался Спинаыциу, видя, что барон шарит по столу в поисках стакана с водой,—может быть, для того, чтобы запустить им в голову учителя. И не будет ничего удивительного. Бедный старик, он столько испытал за последнее время... И неизвестно, что еще ему предстоит.
— На вашем месте,— воскликнул Суслэнеску, видя, что ему придется отказаться от приготовленной аргументации и сразу перейти к выводам,— на вашем месте я бы сам отдал крестьянам землю! Понимаете? (Это «понимаете?», очевидно, больше всего рассердило барона, так как лицо его сразу побагровело). Созвал бы все село, пригласил священника и торжественно под его молитвы и благословения раздал бы землю. Я гарантирую, что коммунистам никогда бы не удалось...
— Да вы, сударь, очевидно, ничего не понимаете, остановил его Спинанциу. — Исход борьбы за власть решится в течение ближайших четырех-пяти месяцев, и вы, надеюсь, не сомневаетесь, что победят в ней исторические партии1, представляющие румынский народ.
— Браво,— воскликнул Пику, а Кордиш, сидевший рядом с Суслэнеску, стал толкать его локтем в бок, чтобы тот замолчал. Весь красный и мокрый от пота, Суслэнеску со страхом убеждался, что снова сделал неправильный шаг. «Господи,—думал он,—опять та же вечная тупость, и. главное, когда? Какое идиотство! Крестьяне никогда не забудут, что именно коммунисты хотели наделить их землей, даже если те не победят».
— Господин барон, если бы вы оказались автором аграрной реформы...
— Да ты что? — возмутился Пику. — Хочешь, чтобы он роздал землю голодранцам? Что это — ячмень? Это земля, господин учитель, да только где вам это понять.
— Браво, Маркиш,— воскликнул барон, вставая из-за стола. Он откашлялся, поправил узелок галстука и, глядя куда-то в угол комнаты, спросил: — Послушайте, молодой человек, а не сотрудничали ли вы в нацистском листке Выслана, посаженного теперь в тюрьму как военный преступник? Не вы ли допустили коммунистическую выходку в гимназии имени Михаила Гольдиша, возмутив этим преподавателей и учеников?
— Возможно ли это? — всплеснул руками искренне удивленный Кордиш. — В таком случае...
1 «Историческими» именовали себя в Румынии буржуазные партии — либеральная и царанистская.
-- И не ваша ли милость проживала в доме у Теодореску, добровольца и коммуниста?
Барон смолк и приподнялся на носках, собираясь завопить, но голос у него сорвался:
— Да вы агент...
— Господин барон, прошу вас, господин барон, поймите меня.
— Ваше присутствие здесь больше не желательно!.. Барон схватил колокольчик, нервно затряс им, и, когда в дверях показался Пинця с подносом, уставленным бутылками и стаканами, он приказал:
— Пинця, проводи господина до ворот да как следует запри их за ним. А вы убирайтесь!
Суслэнеску, шатаясь, направился к выходу, но, дойдя до дверей, не выдержал и обернулся.
— Мне очень жаль. При таких суждениях вы, несомненно, проиграете, и эту историческую ошибку вам никогда не удастся искупить... Современная эпоха требует от вас хотя бы понимания обстановки.
Пинця слегка подтолкнул Суслэнеску в спину и, пока они шли по длинной анфиладе больших, ярко освещенных комнат, сочувственно говорил ему:
— И охота вам сердить его. Ведь это же добряк, если не наступать ему на мозоль и во всем соглашаться. Человек он старый, а старики — как дети. Как дотащитесь теперь до Лунки, дождь как из ведра, а ведь как-никак — десять километров... Постойте, хоть мешок дам голову накрыть, а то пропадете, больно плоха дорога...
Пинця принес мешок, который Суслэнеску машинально взял, забыв даже поблагодарить. В воротах управляющий похлопал Суслэнеску по плечу и посоветовал поспешить, если не хочет проваляться месяц в постели. Потом тщательно закрыл за ним ворота.
5
Что ж мне делать, господин директор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64